Рассмотрены основные угрозы современному пониманию гуманизма и разумности, формирующиеся при переходе из информационного общества в общество социальных платформ. Показана объективная технологическая обусловленность перерождения капитализма в новую форму социализма. Обоснована ключевая роль российского общества при осуществлении этого перехода.
Человек выбирает коммунизм только после того, как испробует все остальные варианты и убеждается, что они не работают.
(Марк Евгеньевич Ткачук)
Информационные технологии против разума
Радикальное изменение информационной среды в последние десятилетия не просто кардинальным образом изменило доминирующий в развитых обществах тип человеческой личности, но и создало прямую угрозу для самого сохранения разумности как таковой.
На протяжении всей человеческой истории, предшествовавшей информационной революции, разум молодых людей по мере их взросления формировался на основе усвоения и осмысления накопленного опыта, - конечно, и личного (особенно в неблагоприятных жизненных условиях), но прежде всего на основе опыта, накопленного предшествующими поколениями и их современниками. Этот накопленный в прошлом, отобранный и структурированный опыт люди получали как непосредственно, при общении с другими людьми, так и (причем по мере развития человечества во все большей степени) через передающиеся из поколение в поколение носители информации (прежде всего книги, но также и иные виды указанных носителей, включая не книжные формы художественных произведений).
Усвоение и осмысление опыта прошлого имело, безусловно, и выраженную эмоциональную составляющую, но с сугубо операционной точки зрения эмоция оставалась не более чем инструментом, обеспечивающим лучшее закрепление изучаемого материала через механизмы эмоционального импринтинга. Основное содержание обучения (и, соответственно, формирования личности) закреплялось прежде всего при помощи постоянного упражнения и развития логических способностей.
Информационная революция кардинальным образом изменила эту ситуацию, как и многие иные, казавшиеся до нее (а многим по-прежнему кажущимся и сегодня, уже после нее) незыблемыми стороны человеческой жизни.
Современная молодежь – уже второе поколение людей, разум и характер которых формируется во взаимодействии прежде всего с музыкой и видеопродукцией (через разного рода гаджеты), транслирующей прежде всего не накопленный в прошлом опыт, а искусственную реальность, сформированную на основе разного рода фантазий (в целом, как правило, хаотической).
При этом непосредственным инструментом воздействия на личность в процессе ее формирования является в основном не закрепленная в устном или письменном слове (то есть действующая на основе логики и обращения ко второй сигнальной системе) информация, а эмоция, передаваемой быстро меняющимися музыкой и видеорядом (все реже статичной картинкой).
Воздействующие на эмоции видеоряд и музыка являются существенно более мягким (менее травматичным и поэтому менее устойчиво формирующим) инструментом формирования личности, чем собственный опыт или же прямое соприкосновение с чужим опытом (в виде общения с его носителями или художественными произведениями). Соответственно, и формируемые ими структуры мозга, отвечающие за ценности, предпочтения и характер в целом выражены значительно слабее и обладают существенно меньшей устойчивостью.
Вытеснение устойчивой логики, свойственной доиндустриальным обществам, хаотической и все более ускоряющейся сменой эмоций в процессе формирования молодого человека не закрепляет в сознании и в личности в целом устойчивые логические схемы, ценностные блоки и поведенческие паттерны. Это весьма эффективно обеспечивает, как мы видим на неуклонно расширяющемся круге примеров, предельно пластичный, вплоть до мозаичности, тип личности и переход к клиповому, а затем и к кликовому типу сознания. Описанный тип формирования личности драматически ослабляет саму возможность складывания устойчивых психологических структур, то есть устойчивой системы ценностей и предпочтений, способствуя нестабильности не только личности и ее поведения, но и самого общества, состоящего из подобных пластичных, мозаичных и неустойчивых личностей.
Вероятно, в значительной степени в силу описанной трансформации личности и ослабления роли сознания для человека эпохи информационной эры характерно общее (и весьма сильно пугающее) торможение второй сигнальной системы в пользу усиления роли первой, свойственной животному миру и управляющей организмом не осмысленными логическими умозаключениями в процессе целеполагания, а простыми выбросами гормонов через железы внутренней секреции [3].
Однако принципиально важно, что искусственный, лишенный внутреннего единства, все более быстро и хаотически меняющийся и воздействующий на эмоции, а не на логику мир, в котором формировалась личность молодого человека после завершения индустриальной эпохи, при всех этих очевидных недостатках и даже пороках до формирования общества социальных платформ, в классическую информационную эпоху формировался самими людьми и потому нес на себе непосредственный отпечаток человеческого разума.
С начала эпохи социальных платформ, то есть уже с 2020 года, этот хаотичный и эмоционализированный мир во все большей степени формируется уже не человеческим (пусть сколь угодно порочным, извращенным и злонамеренным) разумом, но искусственным интеллектом. Безусловно, последний учится на опыте массовых человеческих действий, в том числе и диктуемых разумом, однако, опосредуя влияние отдельных разумов и «разбавляя» их широким опытом случайных и рефлекторных человеческих взаимодействий, искусственный разум неминуемо снижает как человечность, так и разумность мира, формируемого им и, в свою очередь, оказывающего все большее, вплоть до решающего, влияние на формирование молодежи.
При этом, усредняя влияние индивидуальных разумов на формирование молодых поколений, управляющие системы с искусственным интеллектом неминуемо тем самым и обедняют этот разумный вклад.
Поскольку непосредственная задача всякой управляющей системы в информационном пространстве заключается в первичном привлечении внимания и последующем закреплении управляемого, ее формирующее воздействие на молодую личность максимально комфортно и минимально травматично (просто для того, чтобы не отпугнуть ее как потребителя) и, соответственно, слабо, ориентировано на подпороговое, не сознаваемое и не ощущаемое человеком воздействие. Это еще одна причина его неспособности формировать мало-мальски устойчивую структуру личности, пластичность которой вплоть до мозаичности будет таким образом при сохранении данной системы лишь усиливаться.
В этих условиях вопрос о способности человека сохранить разум (то есть устойчивую способность к самостоятельному целеполаганию) становится без всякого преувеличения центральным, хотя и упорно игнорируемым пунктом глобальной повестки дня и превращается в реальную проблему существования и выживания, – как минимум, нынешней человеческой цивилизации, а возможно, и самого современного человека просто как биологического вида.
Формирование сознания индивида
в различных технологических укладах
| Индустриальное общество | Информационное (1991-2019) | Общество социальных платформ (с 2020) |
Основной источник материала, формирующего личность | Внешний, объективно существующий мир и другие люди | Другие люди | Системы управления с искусственным интеллектом |
Основной тип информации, на основе которой формируется личность | Накопленный опыт | Фантазии человека | Моделирование компьютера |
Основной тип восприятия формирующей личность информации | Логика | Эмоции |
Основные инструменты формирования личности | Осмысление своего и чужого (через общение, книги и художественные произведения) опыта | Эмоциональное восприятие хаотично меняющегося потока разрозненных образов, транслируемых все более короткими музыкой и видеорядом |
Основной принцип формирования личности | Усилие над собой | Расслабление |
Основной формируемый тип личности | Ценностно ориентированный | Пластичный вплоть до мозаичности, все время меняемый все новыми эмоциями |
Смерть логики и последствия этого
Компьютер как овеществленное выражение предельно формализованной логики, особенно по мере развития социальных сетей и проникновения их во все стороны нашей жизни в процессе формирования «Интернета всего», делает людей равными по доступу к ней. В силу объективной невозможности конкурировать за равно доступный всем ресурс (в третьей среде обитания человека – социальных сетях - доступ к компьютеру является аналогом доступа к воздуху в первой, природной среде обитания; конкуренция за доступ к чистому воздуху естественна, а к воздуху вообще возможна только крайне короткое время) люди и организации, которые традиционно конкурировали друг с другом именно на основе логических построений, лежащих в основе традиционного мышления, все в большей степени переносят конкуренцию между собой в непривычные нам, нетрадиционные формы внелогического мышления.
В результате конкуренция во все больше степени реализуется именно через эти, для массового мышления принципиально новые, формы - через интуицию и разного рода озарения (на административном воляпюке выспренно именуемом «форсайтами») либо через весьма оригинальные и сложные логические схемы, которые еще не успели закрепить в компьютерных алгоритмах.
Однако конкуренция на основе последних представляется не более чем обреченными на поражение «арьергардными боями» традиционной формальной логики и основанного на ней человеческого общества, так как с формированием искусственного интеллекта и по мере его развития компьютеру становятся доступны все более оригинальные логические схемы (которые, как минимум, существенно сложнее доступных восприятию подавляющего большинства людей).
В результате конкуренция между людьми и образуемыми ими организациями в основном (так как конкуренция между системами управления с использованием искусственного интеллекта разной мощности может вестись на основе логики, хотя и недолгое время, так как более мощный искусственный интеллект неизбежно обеспечит победу «своей» управляющей системе) переместилась в сферу внелогического мышления, - прежде всего, в сферу интуиции.
(Приоритет интуиции, то есть внелогического постижения истины, насколько можно судить в настоящее время, при помощи прямого «подключения» индивида к информационному полю, представляется очевидным в связи с очевидной бесплодностью при решении сложных практических задач всех других форм внелогического мышления, начиная с мистического.)
Между тем современная педагогика, несмотря на очевидность наблюдаемой уже как минимум на протяжении жизни целого поколения потребности, до сих пор не демонстрирует способности воспитывать в детях навыки интуитивного мышления, подобной в полной мере освоенного ею воспитания логического мышления.
Нет сомнения, что со временем массовая педагогика освоит достижения советской экспериментальной педагогики 60-х годов и сможет решить эту проблему, обеспечивая повсеместное развитие в детях творческого начала, базирующегося на интуицию. Однако для этого массовая педагогика как минимум должна прекратить свою системную деградацию, обусловленную в тактическом плане примитивизацией управляющими системами чрезмерно усложнившихся для их возможностей обществ [5], а в стратегическом – формированием структуры общества социальных платформ, нуждающегося лишь в крайне ограниченном круге специалистов, способных к критическому мышлению и даже к обучению как таковому [4].
Пока эти факторы деградации педагогики не изжиты (а они не будут изжиты, так как носят вполне объективный характер), неспособность массово и гарантированно воспитывать в детях все более остро необходимые им навыки интуитивного мышления обеспечивает не просто воспроизводство, но и непрерывное обострение кризиса всего социума, органически не способного обеспечить своим членам необходимую адаптацию в условиям их жизни.
Помимо этого, представляется принципиально важной столь же органическая неспособность современных систем управления управлять интуитивно мыслящими (то есть творческими) людьми. Это отнюдь не специфика информационной эпохи: она наблюдается во вполне очевидном и открытом виде самое позднее с конца 30-х годов (то есть с того самого момента, когда управляющие системы, столкнувшись с качественным усложнением инженерных и сугубо управленческих задач, да еще и на фоне резкого увеличения масштабов производства, ощутили категорическую потребность в создании значительных коллективов интуитивно мыслящих людей, - и, соответственно, в выработке надежных принципов и алгоритмов управления ими).
Массово доступного, технологичного и потому универсального способа решения этой проблемы с того времени так и не выработано, поэтому можно обоснованно предполагать, что она носит органический характер и присуща системам общественного управления как таковым.
Соответственно, в нынешних условиях это объективно обеспечивает практически неустранимый, неумолимо и стремительно нарастающий кризис управляемости буквально «в каждой точке» современного общества [3].
Естественной реакцией управляющих систем на видимую нерешаемость данной проблемы и становится, насколько можно судить в настоящее время, отстранение от реального участия в принятии решений не поддающейся управлению части общества, то есть прежде всего интуитивно мыслящих, творческих людей.
Но лишь «прежде всего» их! – потому что управлению в целом перестают поддаваться внелогически мыслящие люди, а в силу смерти логики по вполне объективным причинам, описанным выше, таковых (не продуктивно мыслящих на основе интуиции, а не способных к логике и потому в принципе не продуктивных людей) становится все больше, а среди молодежи они и вовсе образуют нарастающее большинство.
В результате они отодвигаются от принятия решений не только в силу неуправляемости и непредсказуемости, создающей неприемлемую угрозу для управляющих систем, но и в силу простой справедливости – непродуктивные люди, не способные вносить позитивный вклад в развитие общества, не должны иметь возможность влиять на его перспективы.
(Абсурдное сужение этого принципа либертарианцами до сугубо бюджетных аспектов не имеет оправдания, так как человек, не платящий налоги из-за бедности или неучастия в хозяйственной деятельности, вносит вклад в развитие общества «другими валютами» - воспитанием детей, поддержкой пожилых, поддержанием в социуме определенных настроений и хотя бы простым соблюдением общественного порядка; однако самоустраняющиеся из жизни общества представители поколения «ранимых эгоцентриков», не способных к систематическому труду в любой форме и сфере в том числе из-за атрофии воли, не имеют никакого права делать все общество заложником своей ничтожности.)
Вполне очевидно, что отстранение от участия в управлении, сколь угодно несовершенного и эпизодического, большинства соответствующего общества означает смерть демократии, столь же очевидную и открытую, как описанная выше смерть логики, - которая еще более усугубляет кризис управляемости современных обществ.
В этом отношении структура общества социальных платформ при всей своей пугающей элитарности, лишении каких бы то ни было реальных прав абсолютного большинства членов общества и, соответственно, неспособности к саморазвитию т обреченностью на гибель в силу утраты технологий жизнеобеспечения представляется объективно обусловленным и, более того, единственно возможным и категорически необходимым ответом не только на смену доминирующих технологий, но и на порождаемый этой сменой глубочайший социальный и управленческий кризис.
Нежизнеспособность же этой системы и ее априорная недолговечность качественно усиливает угрозу вероятного самоуничтожения человеческой цивилизации.
Самоликвидация рынка и потребителей
Поразительно, но в современных условиях отменяющая не только свободы и права личность, но даже и саму личность структура общества социальных платформ видится феноменом гуманизма, способствующим (пусть и неизбежно временно) спасению людей от уничтожения пока еще господствующими и все более людоедскими рыночными мотивациями.
В самом деле: нарастающая сверхпроизводительность информационных технологий привела к драматическому сокращению числа людей, необходимых для производства потребляемых человечеством материальных и нематериальных благ.
Пока главными субъектами мировой политики были государства, они сдерживали технологический прогресс, исходя из соображений поддержания социальной стабильности. Однако уничтожение Советского Союза, среди других катаклизмов, окончательно перевело государства в подчиненное сформировавшемуся на его руинах глобальному бизнесу (в том числе потому, что естественная монополия государства на содержание вооруженных сил на том историческом этапе утратила свой смысл вместе с исчезновением пусть даже фиктивной «советской военной угрозы»).
Поскольку глобальный бизнес (как и любой бизнес в целом) считает вопросы занятости и социальной стабильности не имеющими к себе отношения («для этого у нас есть региональные менеджеры… вы зовете их президентами и премьер-министрами»), сдерживать технологический прогресс стало незачем, - и численность лишних людей стала резко увеличиваться.
Специфически коммерческий взгляд на проблему, свойственный глобальному бизнесу, в полном соответствии с исторически буржуазным антифеодальным принципом «кто не работает, тот да не есть» требует привести уровень потребления людей в соответствие с объемом приносимой ими пользы.
При этом разрыв между производимым и потребляемым максимален отнюдь не у нищих Африки, Южной и Юго-Восточной Азии, с трудом выживающих менее чем на полтора доллара в день, а у респектабельного среднего класса относительно развитых стран.
Соответственно, он и идет «под нож» прежде всего, утилизируясь на первом этапе в социальном плане, при помощи драматической редукции потребления и массового обнищания. (Весьма существенно, что сентиментальные дискуссии о потенциальной возможности сохранения уровня его потребления и, соответственно, его сохранения как социального феномена были раз и навсегда прекращены уже обострением глобального финансового кризиса 2008-2009 годов; угроза богатствам западных элит просто не оставила места ни сантиментам, ни простому человеческому сочувствию.)
При этом сокращение спроса отнюдь не решает проблемы, так как совершенствование технологий продолжает сокращать численность людей, необходимых для производства, - а сжатие спроса, сдерживая рост производства при сохранении тенденции роста производительности труда, лишь усугубляет тенденцию уменьшения численности нужных и, соответственно, увеличения численности лишних людей.
Поэтому рыночная парадигма требует неуклонного сокращения численности людей: на первых этапах лишь тех, у кого потребляемое заметно превышает производимое, но в перспективе – всех людей как таковых без сколь-нибудь значимого по своим масштабам исключения.
Впрочем, это потенциальное людоедство быстро блокируется разрушением рыночных отношений как общественной доминанты. Ведь современный рынок ориентирован на спрос прежде всего среднего класса развитых стран; сжатие этого спроса в силу обнищания среднего класса разрушает рыночную организацию развитых (в первую очередь западных) обществ как таковую и превращает их в общества распределения, - и это следует признать наиболее гуманистичным из реалистичных вариантов решения проблемы лишних людей. А задачам распределения наиболее полно соответствует именно предельно централизованная структура обществ социальных платформ.
С другой стороны, западная демократия (какой бы формальной она ни была), как и рыночный спрос, опирается на средний класс и с его размыванием рушится, - правда, уже не в распределительную систему, а в информационную диктатуру.
Катализатором описанных переходов: экономического (от рыночной экономике в мир распределения), политического (от несовершенной демократии к информационной диктатуре) и интегрирующего их социально-технологического (из информационной эпохи в эру социальных платформ) – стало коронабесие, развернутое в 2020 году.
Именно оно стало непосредственным инструментом формирования общества социальных платформ - жесткой пирамиды власти, отказывающейся от рынка в пользу прямого, основанного на диктате распределения и от свободы индивида (которую он больше объективно не способен реализовывать в силу разрушения личности информационными технологиями) – в пользу погружения в индивидуальный кокон обеспечивающих его комфорт в основном позитивных эмоций.
Таким образом, пресловутый «электронный концлагерь», шокирующий традиционалистов, является (разумеется, лишь на первом этапе) формой защиты человека от его собственной стремительной трансформации, с точки зрения прошлого, связанного с технологическим прогрессом, являющейся прежде всего деградацией.
Понятно, что это паллиативный и неизбежно временный выход, так как деградация человека неминуемо (причем весьма быстро, и не только по историческим меркам) лишит человечество возможности даже поддерживать хотя бы этот «концлагерь».
Постановка задачи: сохранение разума личности
Сохранение технологического прогресса является условием сохранения человечества. Его сколь угодно значимая остановка неминуемо из временной станет окончательной, позволяющей массовую деградацию, которая через некоторое время просто не позволит сохранить даже самые необходимые системы жизнеобеспечения.
Между тем сегодняшняя перспектива именно такова, и в основе ее – деградация личности, кажущаяся в условиях развития систем управления с искусственным интеллектом объективно обусловленной.
Между тем эта деградация представляется неизбежной лишь в условиях доминирующей сегодня капиталистической, ориентированной на частную прибыль и в целом частное благо мотивации (другой массовой устойчивой мотивации современное вышедшее из обветшалого кошелька капитализма общество не знает и не может себе даже вообразить).
Выход заключается в восстановлении разрушаемой сегодня, насколько можно судить, информационными технологиями и созидаемым обществом социальных платформ самой личности человека. Это, в свою очередь, объективно требует восстановление его осмысленного, то есть направленного на достижение внешних по отношению к нему результатов, творческого начала путем формирования новой, не ориентированной на прибыль и в целом частное благо массовой и при этом устойчивой мотивации.
Принципиально важно, что базовая структура общества обозримого будущего – предельно централизованный мир социальных платформ - представляется объективно обусловленной доминирующими технологиями и потому в принципе не поддающейся сколь-нибудь значимой корректировке.
В то же время, насколько можно судить в настоящее время, при сохранении современных тенденций она обречена на уничтожение в силу деградации образующих ее технологий лишь в силу деградации личности как ключевого элемента общества.
Слабость, пластичность и мозаичность личности отнюдь не отменяют возможности ее творчества на благо общества (тем более, что в силу все более интуитивного характера это творчество требует все меньше волевых усилий, все более приближаясь к детской игре и становясь все более доступной и слабой личности).
Таким образом, формулой сохранения социальными платформами технологического развития и, соответственно, формулой самосохранения человечества, является способность социальных платформ организации творчества личности на общее благо.
В устроенном на основе этой способности жизнеспособном обществе слабая по своим морально-волевым качествам и даже, возможно, слабеющая личность, замкнутая в коконе комфорта, тем не менее успешно и с удовольствием, пусть даже за преимущественно эмоциональное и моральное вознаграждение, занимается творчеством, нужным всей платформе, а та организует и направляет это творчество.
Мы видели выше, что организовать такое творчество на частное благо, на благо самой личности в обществе социальных платформ объективно невозможно в силу его жесткости и централизации, раздавливающей частное благо как таковое; шанс имеет только творчество на общее благо, - а это требует коренного преобразования мотиваций не только самой личности (это более чем по силам современным технологиям социальной инженерии), но и прежде всего самого общества в целом.
Общество в целом должно наконец признать себя выше личности и перейти к развитию на основе прежде всего собственных общественных, а не частных интересов.
Такое признание и такой переход будут означать переход от капитализма (пусть даже уже умершего и существующего лишь в виде куколки для вылупляющейся из нее бабочки, - но сколько раз мы видели мертвых бабочек, убитых слишком жесткой куколкой!) к социализму: новому, продиктованному не самопожертвованием, но господствующими технологиями, - и потому несравнимо более жизнеспособному, чем прежний.
Как совершенно справедливо указывал В.И.Ленин еще в 1917 году, по сути просто описывая происходящее вокруг, коренное отличие социализма от капитализма заключается отнюдь не в форме собственности, так как ради выживания и сохранения своей власти буржуазия поразительно (для стороннего наблюдателя) легко идет на национализацию крупной собственности, ограничивая таким образом саморазрушающий эгоизм ее владельцев, становящийся в определенных исторических обстоятельствах угрозой ее фундаментальным классовым интересам.
Социализм, - учил Ленин в далеком 1917году, - отличается от капитализма прежде всего направленностью власти, ее мотивацией: стремится ли она к общему, народному или к частному, исключительно собственническому благу.
Общество социальных платформ создает ситуацию, когда указанная смена мотивации власти от частного блага к общему становится условием выживания всего человечества.
И, поскольку социальных платформ, тренирующих каждая свой искусственный интеллект, в распадающемся на макрорегионы мире будет несколько (как минимум, в США, Китае и Индии, - и, если мы справимся со своей исторической задачей, и в России, а возможно, и в Англии, уже пытающейся паразитировать не только на исламском, но и на западном мире), как минимум одна из них (хотя скорее всего, просто все – в силу технологической обусловленности описываемых процессов) сможет осуществить указанный переход, - и стать будущим для всего человечества.
Однако осознание объективной обусловленности того или иного процесса, сколь угодно позитивного, не только не снимает с повестки дня вопрос о практической реализации этой закономерности, но и, напротив, предельно обостряет его. Ведь без механизма практической реализации никакая объективная закономерность не воплотится в жизнь и вполне может, несмотря на весь свой объективный характер, так и кануть в Лету, не реализовавшись (или реализовавшись в предельно извращенной форме): объективность отнюдь не означает предопределенности.
Под воздействием же чего произойдет описанный выше процесс перехода от примата частных ценностей к примату общественных? Какому из развивающихся сейчас процессов следует помогать на практике, чтобы через восстановление творческой активности человека, направленной на общее благо, вырвать его из индивидуалистического, а значит, животного состояния, в которое погружает его капитализм социальных платформ (цифровых экосистем), обеспечивая общую деградацию и почти обеспечивая таким образом самоубийство?
Парадоксально, но катализатор, включающий механизм предпочтения общественных интересов частным, всегда один: это чудовищные бедствия, пробуждающие инстинкт коллективного самосохранения. Этот катализатор предельно жестко разделяет любое общество на выбирающих личное благо и потому погибающих в разбегании в социальную пыль, - и выбирающих благо общее и потому в целом выживающих и продлевающих себя в будущее (ибо спастись в условиях социальных катастроф можно только сообща, только в коллективе).
Именно этот катализатор неосознанно, решая узкие задачи сохранения своей власти, активировали на полную мощность с переходом в новую эпоху наиболее прогрессивные (при всей своей чудовищной аморальности и ясно осознаваемом желании социального регресса) представители глобального управляющего класса. (Непосредственными инструментами данной активации стали сначала коронабесие, а затем и предельное обострение украинской катастрофы, которым англосаксонский мир пытался ликвидировать в качестве значимых глобальных субъектов Россию и континентальную Европу, а последняя – первую.)
На личностном уровне механизмом включения указанного катализатора является, с одной стороны, разрушение «зоны комфорта» (и энергия, развиваемая личностью для возвращения в нее, тем выше, чем менее достижимой является эта задача [1]), а с другой – наличие структурированного и осознаваемого внешнего конфликта с другими, заведомо несовместимыми с личностью общественными системами. Такой конфликт вынуждает личность консолидироваться с другими, даже чуждыми ей, в рамках «своего» общества и тем самым строить это общество. Осознаваемость же внешнего конфликта неминуемо включает интеллект личности, каким бы слабым он ни был, и вынуждает тренировать его, поддерживая тем самым разумность.
Результатом стимулирования индивидуальных инициатив, направляемых (при поддержке социальной платформы, но непосредственно самими личностями) на общее благо станет формирование принципиально новой формы социализма, которую можно назвать технологической.
Если прошлая, советская попытка потерпела поражение, так как опиралась на недостаточно развитые производительные силы всего человечества (и в этом Плеханов, Каутский и прочие оппортунисты более чем столетней давности с исторической точки зрения оказались в конечном итоге правы), то теперь она непосредственно вырастает из современных технологий.
Более того: она под страхом гибели принуждает наполнить их качественно новым, противоестественным для капитализма, но естественным для человека гуманистическим содержанием.
Победа отнюдь не предопределена (точно так же, как не были предопределены перерождение и гибель советского социализма) – умирающий глобальный спекулятивный финансовый капитал, опираясь на своих пособников – одичалых строителей «блатного феодализма» в России – еще вполне силен и потому способен уволочь с собой на тот свет всю нынешнюю, весьма наглядно деградирующую человеческую цивилизацию.
Поэтому вопрос о выживании России и, соответственно, всего современного человечества, без всякого сомнения, остается открытым.
Но технологические предпосылки для нормализации человеческой жизни создаются на наших глазах – и во многом с нашим непосредственным (хотя, как это обычно бывает, и с неосознанным) участием.
Освобождение от механизма самоуничтожения
социализма - бюрократии
Стремление человека к свободе и самореализации объективно требует создания для этого необходимых условий, для чего нужно масштабное перераспределение общественных ресурсов, причем не только от богатых к бедным, но и от людей трудоспособных к не- или менее трудоспособным - инвалидам, пожилым и молодым. Главное же, что частные ресурсы членов общества должны тратиться на достижение общественных целей, в первую очередь на обеспечение технологического прогресса и на создание разного рода инфраструктур.
Ведь свобода - это прежде всего именно избыточность инфраструктуры.
Объективная необходимость значительного перераспределения требует осуществляющей его масштабной бюрократии, являющейся ахиллесовой пятой социализма индустриальной эпохи. По объективным причинам, в силу своей колоссальной численности, иерархической структуры и дисциплинированности такая бюрократия неминуемо начинает осознавать себя в качестве класса (причем правящего) и, захватывая власть, разрушать социализм как стремящуюся к свободе и справедливости общественную систему и само общество.
Социализм уничтожается распределительной бюрократией, созданной им для своей собственной самореализации, но воспринимающей его непримиримо враждебная ей политическая и идеологическая система.
Это выглядит парадоксом лишь со стороны: созданная для распределения общественных ресурсов бюрократия уже в третьем (а порой и во втором) поколении привыкает считать эти ресурсы своими и начинает воспринимать свою общественную функцию как неоправданное расточительство, как лишение себя того, что могло бы быть ее собственностью. Стремление оформившейся в правящий класс бюрократии («партхозноменклатуры») [2], необходимой для распределения общественных ресурсов, к владению тем, что она распределяет, то есть не просто к использованию общественных ресурсов в личных целях, но и в прямом захвате их с передачей по наследству, явилось непосредственной причиной гибели социализма.
Не менее важно, что распределяющая бюрократия расточительна и не склонна к экономии в силу самой природы выполняемых ею общественных функций. Распределяя общественное, она неминуемо распределяет его как чужое и не стремится потому к его сбережению. Более того: эта особенность становится органически присущей ей и переносится ею затем и на собственное имущество: в момент и после уничтожения ею социализма она расточает украденное ею для себя у общества почти точно так же, как до того расточала общественное.
Поэтому социализм оказывается расточительным обществом, - и приходящий ему на смену «дикий капитализм» распределяющей бюрократии не становится производительным и остается расточающим не только по внешним причинам, связанным с глобальной конкуренцией и неминуемо компрадорским характером этой бюрократии, но и в силу своего собственного генезиса.
Социализм индустриальной эпохи обречен на поражение в глобальной конкуренции в силу своей расточительности, - и она остается одним из факторов неконкурентоспособности возникающей на его руинах в форме грабительской квазигосударственности экономической колонии.
Но значимость распределяющей бюрократии, обрекающей такой социализм на фундаментальную неконкурентоспособность и в конечном счете на гибель, обусловлена спецификой индустриальных технологий (при которых, в частности, экономический эффект от сбережения ресурсов, ориентация на которых свойственна индустриальному социализму в его прогрессивной фазе, всегда в общем случае ниже эффекта от их инвестирования, свойственного капитализма [3]).
Социализм, порожденный на заре индустриальной эпохи коллективной волей восставших против несправедливости людей, опередил возможности своего технологического базиса и был вдавлен последним во всевластие распределяющей бюрократии, обусловившей авторитаризм и подавление инициативы, которое обернулось в том числе и фатальным подавлением технологического прогресса.
Современные информационные технологии, ужесточая конкуренцию по сравнению с индустриальными, порождают несправедливость и, соответственно, возможность протеста против нее в еще большем масштабе.
В то же время они кардинально упрощают не только учет и контроль, исключительную важность которых для социализма (как для всякой распределяющей системы) подчеркивал еще Ленин, но и демократические процедуры, которые благодаря им могут стать не только постоянными и всеобъемлющими, но и исключительно дешевыми, почти бесплатными для общества.
Конечно, контроль за информационной инфраструктурой общества позволяет осуществлять и тотальный контроль за ним самим, причем со стороны значительно более узкого сообщества, чем в индустриальную эпоху, что является объективным ограничением демократии и внутренним противоречием народовластия. Но на фоне проблем, которые несут информационные технологии обычной демократии, которую они практически разрушают, эти проблемы сравнительно невелики.
Безусловно, какие-то общества будут захвачены и подавлены информационной диктатурой, опирающейся на формальную демократию, при помощи установления контроля за информационной инфраструктурой. Но эта угроза сопоставима с угрозой диктатуры при традиционных демократиях, - и большинство обществ, вероятно, найдут против нее противоядие и благодаря этому сумеют выжить.
Общество, стремящееся к совместному развитию личностей, значительно менее предрасположено к возникновению информационной диктатуры, чем традиционное рыночное, основанное на частной собственности и стремящееся к индивидуальной эффективности за счет максимального подавления всех остальных. Таким образом, современные информационные технологии дают социализму объективное преимущество перед капитализмом, - и в этом еще одно их принципиальное отличие от технологий индустриальных.
В информационном обществе качественное упрощение учета и контроля, как и процесса управления в целом, резко сокращает по сравнению с индустриальным обществом численность требуемой для распределения бюрократии и этим лишает ее возможности стать доминирующим слоем и тем более классом. Таким образом, социализм освобождается от своей ахиллесовой пяты: она становится слишком маленькой.
Инфраструктура распределения общественных ресурсов, облегчаясь, упрощаясь и удешевляясь благодаря информационным технологиям, утрачивает возможность разрастись настолько, чтобы раздавить и похоронить под своей массой стремящееся к справедливости и развитию личности общество. И это создает возможности возрождения этого стремления в виде нового социализма на качественно новой технологической базе.
Кажущаяся проблема заключается в индивидуализации, порождаемой информационными технологиями, разобщающей людей и лишающей их способности к коллективным действиям, будь то борьба за свои права или развитие личности.
Но этот этап технологического прогресса человечество уже оставило или, как минимум, оставляет позади. Так же незаметно, как почти 30 лет назад мы вошли в эпоху информационных технологий, мы уже вошли и в следующий период - господства социальных технологий, выросших из информационных, объединяющих атомизированных на предыдущем этапе людей в общественные организмы и позволяющие управлять последними как целостностями. Как мы уже видим на примере многих государственных переворотов, социальные технологии позволяют преодолевать порождаемую информационными технологиями разобщенность людей в целях обеспечения коллективных политических (и в целом общественных) действий.
Пока эти действия еще остаются кратковременными, нацеленными на достижение разового результата, однако по мере развития социальных технологий увеличение их эффективности, насколько можно судить в настоящее время, позволит решить эту проблему.
Таким образом, информационные и следующие за ними социальные технологии освобождают социализм как идею достижения справедливости за счет коллективного развития личностей от неотъемлемо присущих и в итоге убивающих его пороков, свойственных индустрии, и этим превращают его из преждевременно реализованной утопии в практическую возможность.
В условиях краха традиционных рынка и демократии это делает социализм категорической необходимостью, в прямом смысле слова условием выживания всего человечества.
Кто наполнит социальные платформы
гуманистическим содержанием?
Найти и показать остальным выход из складывающегося в настоящее время исторического тупика, даже при всей (нельзя исключить, что и кажущейся) очевидности этого выхода, способно далеко не всякое общество.
В начале «не календарного – настоящего ХХ века» потрясения, охватившие развитые в то время страны, показали, что простая покупка рабочего класса за счет интенсивной эксплуатации колоний даже в сочетании со сколь угодно эффективной социальной инженерией позволяет обеспечивать социальную стабильность лишь на ограниченное время. Огромные накопленные ресурсы позволяют сглаживать внутренние противоречия, не позволяя им таким образом стать источниками развития, и, загоняя их внутрь системы и позволяя не разрешать их вплоть до их неминуемого обострения, ведут тем самым к стагнации, чреватой катастрофическими сломами.
Таким образом, развитые колониальные (как и неоколониальные) общества настолько богаты, что могут быть раздавлены своим собственным богатством. Надежная в стратегическом отношении стабильность достигается только тактической нестабильностью - постоянным развитием, прежде всего технологическим прогрессом, достижимым в развитой рыночной экономике исключительно под влиянием внешнего стимула, внешнего противоречия, порождаемого и устойчиво поддерживаемого выломившимся из капиталистической (и в целом рыночной) системы «раздражителем».
Понятно, что выход не может быть найден и бедными обществами – у них просто нет и в принципе не может быть шанса сосредоточить в своих руках минимально достаточные для создания принципиально новой исторической модели интеллектуальные и материальные ресурсы.
Существенным исключением из будущего авангарда человечества являются культурно замкнутые на себя общества, не склонные к систематической экспансии (это прежде всего Индия; Китай же, становясь второй, а во многом уже и первой глобальной державой, старается преодолевать замкнутость своей культуры), а также ирригационные общества, какими бы богатыми они ни были (а вот это уже в первую очередь именно Китай).
Причина принципиальной ограниченности возможностей ирригационных цивилизаций заключается в их историческом формировании в виде своего рода «социального автомата», обуславливающем полное подчинение личности обществу вплоть до растворения в нем, так как вне общества личность обречена на почти мгновенную гибель – просто из-за отсутствия доступа к воде.
Это предельно ослабляет противоречие между исторически ирригационным обществом и образующими его личностями, что способствует стагнации (пусть сколь угодно гармоничной), но отнюдь не развитию.
В рамках самой личности также практически отсутствует внутренняя противоречивость, являющаяся единственным надежным источником развития, так как полностью коллективистская культура индивида совершенно не противоречит его бесправному положению в рамках общества социальных платформ (и даже в доведенной до абсурда варианте последнего – в «электронном концлагере»).
Выход всему человечеству способна показать только та цивилизация, для которой жесткие рамки общества социальных платформ создают нестерпимое в прямом смысле этого слова противоречие, причем на уровне не только общества в целом, но и каждого образующего это общество индивида (вступая в непримиримый конфликт с самой общественной культурой и с культурной матрицей всякой личности).
Это либо русская цивилизация, лишенная после уничтожения Советского Союза своей исторической субъектности, либо вновь формирующаяся в настоящее время в рамках англо-турецкого проекта Великого Турана [4] тюркская цивилизация, по своим формальным качественным характеристикам близкая к русской до такой степени, что на авансцене истории может находиться лишь одна из них, но никоим образом не обе одновременно. (Это связано с тем, что культурно примыкающие к ядрам этих цивилизаций народы в силу близости этих цивилизаций могут выбирать, на кого ориентироваться, - оставляя тем самым менее привлекательную на данном историческом этапе цивилизацию «голой», лишенной значимых ресурсов и, соответственно, лишенной возможности бороться за лидирующие позиции в мире.)
В настоящее время русская цивилизация технологически и ресурсно (за счет советской инерции и культурной склонности к технологиям) опережает формирующуюся тюркскую, но мотивационно и организационно остается неизмеримо слабее ее, так как до сих пор все еще не восстановила своей исторической субъектности. (Правда, в случае провала Эрдогана на объявленных им досрочных президентских выборах и перехода к власти в Турции проамериканских и, соответственно, антибританских сил глобальный проект Великий Туран также лишится необходимой субъектности, - а заодно и необходимых ресурсов.)
В то же время тюркский проект объективно не сможет стать лидером человечества в силу своего неискоренимо этнического и регионального характера. Органическое отсутствие в нем универсальности, то есть способности принимать и превращать в своего носителя любой сторонней идентичности, автоматически кладет ему пределы.
Он может конкурировать с русской цивилизацией за народы и территории, он может создавать реальную угрозу самому ее существованию, - но стать лидером человечества, показывающим ему выход из исторического тупика он, в отличие от нее, по самой своей природе органически не способен.
Кроме того, русская цивилизация в силу своей глубокой внутренней противоречивости почти идеально соответствует сформулированной выше потребности в наличии постоянного внутреннего источника развития, не позволяющего примириться с жесткой формальной конструкцией общества социальных платформ («цифровых экосистем»).
В самом деле: наиболее популярная особенность русской культуры заключается в поразительном, глубоко диалектическом единстве и борьбе черт европейской и азиатской культуры[1].
Вся наша история представляет собой борьбу весьма хорошо осознающего себя индивидуализма (а русские порознь являются значительно большими индивидуалистами, чем даже американцы) и неосознаваемой им его же потребности в насильственном внешнем объединении. Победа любого из двух начал дестабилизирует и даже разрушает кажущееся самым устойчивым и самым благополучным общество, оказываясь в результате неизбывно временной.
Эта жесточайшая внутренняя борьба представляет собой постоянную, неизгладимую особенность русской культуры и, вероятно, одну из фундаментальных движущих сил развития ее и всего российского общества.
Ее происхождение исторически предельно прозрачно.
Крестьянские хозяйства, в которых складывалась русская культура, экономически были по-европейски самодостаточными[2]. Это в ирригационных цивилизациях (условной Азии) системы коллективного земледелия превращали общество в единый социальный автомат, работающий под страхом неизбежной физической смерти, а выживание заметного числа обособленных хозяйств было невозможно. Наши же индивидуальные хозяйства прекрасно могли обойтись без внешней помощи и были полностью готовы стать первичной ячейкой общества, как в будущих развитых странах Европы.
Однако, будучи полностью самостоятельны внутренне, эти хозяйства были исключительно уязвимы внешне. Нападения кочевников и разбойников (которым пространства и растянутость коммуникаций давала в европейской части России значительно больше шансов, чем в остальной Европе), постоянные княжеские усобицы, а затем и татаро-монгольское иго создавали категорическую необходимость внешней защиты этих хозяйств, требовали их постоянного принудительного объединения перед лицом внешних угроз.
Принудительное внешнее объединение свободных внутренне элементов – вот историческая и практическая формула русской цивилизации и, далее, российского общества, выражающая движущее и развивающее его, органически присущее ему внутреннее противоречие.
Наиболее важное проявление этой особенности заключается в органическом, хотя и противоречивом сочетании ценностей солидарности и коллективизма как в коллективах, так и в отдельных личностях: «индивидуальный коллективизм». Каждая группа в нашем обществе одновременно раздирается изнутри острейшей конкуренцией и является скрепленным солидарностью монолитом в конкуренции с другими.
С экономической точки зрения приведенная выше формула русской цивилизации выглядит как «индивидуальное исполнение коллективных обязанностей».
Конечно, каждый человек является членом нескольких групп, которые конкурируют между собой за его силы и время, не говоря уже о доминирующей лояльности. В отличие от институциональной по своей природе западной цивилизации у нас эта конкуренция не институционализована, а часто и вовсе не упорядочена. Это пространство беспорядочно переплетенных и разнородных обязанностей, сфер ответственностей и конфликтов и образует социальную ткань российского общества, требующую от его члена постоянного принятия решений в условиях почти всеобщей неопределенности и этим развивающая навыки критического мышления и весьма оригинального (на общемировом, а не только западном фоне) поведения.
Правда, решения эти принимаются инстинктивно, на основе представлений о морали (воспринимаемых как стремление к справедливости), так как носителю русской культуры комфортнее не принимать решения и, соответственно, затем отвечать за них (хотя бы и только перед собой), а плыть по течению, ситуативно реагируя[3], а лучше пассивно подчиняясь «объективным обстоятельствам» или внешней воле.
Гремучая, но гармоничная смесь конкуренции и солидарности, делая общество внутреннее разнообразным и тем самым гибким и жизнеспособным, создает предпосылки для невиданной эффективности. Правда, оно же предъявляет весьма суровые требования к качеству управления, практическая значимость которого колоссальна из-за пассивности общества в мало-мальски «нормальных» для него обстоятельствах.
* * *
Задача сохранения человеческого разума и, соответственно, человеческой цивилизации как таковой в рамках общества социальных платформ объективно требует очеловечивания социальных платформ и пробуждения к их рамках изначально преследующую общественное благо, но тем не менее частную по своей природе инициативу.
Решение этой задачи возможно лишь в рамках нового, технологически обусловленного социализма, опирающегося на создаваемые социальными платформами принципиально новые возможности.
Непосредственно решить эту задачу в силу своих культурных особенностей может лишь современное российское общество. Однако выполнение им своего всемирно-исторического долга и реализация своего культурного и ресурсного потенциала отнюдь не предопределена.
Чтобы вновь стать лидерами человечества в его объективно обусловленном движении к социализму мы должны прежде всего нормализовать свое собственное развитие.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
