Проблема поиска Россией «своего пути», «национальной идеи», «идентичности» сегодня стоит не только перед элитой, вынужденной легитимировать свою власть. Актуальность вопроса обусловлена и запутанностью «идентификационной матрицы», с которой сталкивается современный россиянин. Символическое пространство России «запуталось» в пестрых эклектических нарративах: от «русского мира» до «многонациональной державы»; от гордости за свое прошлое до систематического отрицания его; от страны европейской и капиталистической до оплота борьбы с западным индивидуализмом и «бездуховностью». Проблематика поиска Россией «своего пути» помещена в общий контекст трансформаций современного глобального общества. Это дает новый взгляд на потенциальные возможности выхода из «идейного тупика».
Рецензируемая монография объединена предметом исследования. Ее первая часть - «Глобальный Модерн в поисках морального и институционального консенсуса» - посвящена анализу вызовов, угрожающих человечеству, что, по мнению авторов монографии, ведет к необходимости дополнения мироэкономики мирополитикой, нуждающейся в новом моральном обосновании. Вторая часть - «Эволюция идеологий в политическом проекте Модерна» - поднимает вопросы трансформаций идеологии в современном мире. Наконец, в третьей части - «Идеологии в современной России: адаптация/изменение глобального Модерна или свой путь?» - авторы оценивают попытки конструирования в России национальной идеологии и анализируют саму возможность таковой сегодня в нашей стране.
Мироэкономика и мирополитика между реальностью и метафизикой идеологического пространства
По мнению авторского коллектива, «идейные обоснования любой стратегии российской идеологической модернизации все больше связаны с этически оправданным представлением о желательном будущем не только отдельных социальных групп и России в целом, но и для человечества в целом». Большая часть текстов, так или иначе, обосновывают этот посыл или же затрагивают аспекты, которые можно связать с ним.
Новизну и актуальность такого подхода проясняет вступительная глава В.С. Мартьянова «Радикализация мироэкономики к мирополитике Модерна как глобальная политическая перспектива: от». В ней обосновывается необходимость дополнения глобальной капиталистической экономики, порождающей множество социально-политических проблем вроде неравенства возможностей, мирополитикой.
В сущности, речь идет о потребности в новом моральном (идеологическом) консенсусе, который затрагивал бы весь мир. Старый либерально-консервативно-социалистический консенсус сдерживал «зло» капитализма в отдельных странах вплоть до наступления эпохи неолиберализма. Последний же не просто уничтожил моральный оплот капитализма на их уровне, но и актуализировал противоречий на международной арене (здесь В.С. Мартьянов периодически ссылается на концепцию капиталистической мир-системы И. Валлерстайна). Как пишет Мартьянов, обществу в противовес капитализму нужна «новая форма этической мирополитики, в основе которой лежит не экономика, а политика, не модель человека экономического, но образ гражданина». При этом политический центр должен быть «менее выражен институционально, но больше – ценностно», и тогда «капиталистическая мироэкономика может превратиться в более эгалитарную мирополитику, основанную не только на быстротекущих экономических интересах, но и на всеобщих этических нормах». Организационной формой мирополитики является мироимперия, «позволяющая в отличие от наций мягкими правилами объединить гетерогенные и неодновременные культуры, народы и пространства», а ценностным ядром ее – «императив заботы о будущем, в котором есть достойное место всем». Подразумевается, что мироимперия объединит разнородные международные силы – от государств до международных объединений и ТНК. В.С. Мартьянов считает, что «любая этически оправданная цель модернизации в настоящее время выходит за пределы наций».
В главе 1.2. «Радикализация Модерна как глобальная политическая перспектива: от мироэкономики к мирополитике» В.С. Мартьянов говорит уже о росте регулятивной роли доверия и социального капитала в современном мире. Он отмечает, что, хотя сегодня распространяются постматериальные ценности, капитализм, способствуя неравенству, разрушает доверие, без которого немыслимо продуктивное взаимодействие людей. Скорее всего, эта глава призвана показать возможный источник будущего «мирополитического» морального консенсуса. Если в ситуации удовлетворения базовых материальных нужд людей все больше беспокоит нематериальных аспект их бытия, то, скорее всего, они задумаются о будущем человечества и о том, нужно ли что-либо в глобальном масштабе менять в лучшую сторону. Остается только неясно, насколько эти постматериальные ценности действительно способствуют становлению глобальной морали, выражающей стремление к лучшему будущему.
Глава 1.3. «Кризис морали как кризис идеологий» автором которой является Л.Г. Фишман, также посвящена концептуализации понятия «мирополитика». В ней показано, что популярная тема «кризиса морали» в современном западном обществе отражает кризис идеологического консенсуса. Либерализм как ключевая идеология Модерна «в своем наиболее идеалистическом и последовательном выражении, в той мере, в какой он рисовал картину должного состояния человечества, представал как моральный проект». Следовательно, «если может идти речь о современном кризисе морали, то в его основе лежит кризис либерально-социалистическо-консервативного идеологического консенсуса и социального государства». Неолиберализм породил человека экономического, «только и занимающегося максимизацией собственной выгоды». Господство человека экономического приводит, таким образом, к моральному коллапсу. Если же человечество хочет выжить, то ему придется кардинально изменить ситуацию. Вывод, по сути, развивает вышеописанный тезис В.С. Мартьянова: глобальный мир нуждается в «той или иной версии морально-политического консенсуса, несводимого к локальной традиции или же к столь же локальной этике добродетели».
Завершает 1 часть глава Н.В. Панкевич «Глобальная пересборка политического: государство, политический класс, гражданин». В ней выражается скептицизм относительно способности национальных государств оставаться политическим «центром» глобального мира. Этому способствует размывание национальной идентичности в развитом мире, ее «замещение» дополитическими идентичностями на основе этнонациональной, расовой, языковой и религиозной идентификации. Не могут справиться национальные государства и с негативными последствиями деятельности транснациональных корпораций. Как отмечает Н.В. Панкевич, «подобные тенденции свидетельствуют о постепенном отказе от нормативной модели государства в виде территориально замкнутого единства народа, как территориально заданной общности и необходимого единения через правовую связку гражданства и места жительства как условия политического участия». Позиция Н.В. Панкевич, таким образом, схожа с позицией В.С. Мартьянова и Л.Г. Фишмана относительно констатации слабых перспектив национальных государств в решении наиболее острых общественно-политических проблем современного глобального миропорядка. Акцент здесь смещен на растущей роли мировых городов как новых политических центров. По мнению автора главы, «компонента прямой демократии и непосредственного волеизъявления в пространстве мегаполиса вновь приобретает свою первоначальную значимость».
Отметим, что концепция мирополитики в настоящей монографии представляет собой ценностный идеал. Анализ авторов первой части монографии за редкими исключениями игнорирует объективные реалии существующего миропорядка, которые вытекают как раз из классовых противоречий внутри отдельных стран. Для современного человека основной враг – тот, кто лишает работы, платит низкую зарплату или не предоставляет должных социальных гарантий. С нашей точки зрения, пока в рамках отдельных наций царит неравенство и систематическое превращение человека в потребителя, о реальных перспективах глобального морального консенсуса говорить не приходится.
Кроме того, моральный консенсус недостижим, пока между самими нациями наблюдается колоссальный разрыв в материальном благополучии. Как пишет Т. Иглтон, «в 2001 году 2,74 миллиарда человек жили на сумму менее двух долларов в день. На этом фоне отнюдь не выглядит невероятным будущее, в котором ядерные державы ведут войну из-за оскудевших ресурсов, причем это оскудение в значительной мере является следствием как раз капиталистического хозяйствования» [1]. Судя по тексту монографии, мирополитика должна реформировать («дополнить») систему, в которой одному проценту наиболее богатых принадлежат более половины всех мировых богатств, а миллиарды людей оказываются на голодном пайке. В.С. Мартьянов связывает, например, деятельность ТНК с ростом возможностей для будущей «моральной» мироимперии. Как он пишет, «рост влияния таких трансграничных субъектов, как ТНК и мировые города (global city)… показывает, что кооперация и интеграция мировых ресурсов предполагает добровольный и взаимный отказ государств от части своего суверенитета в пользу альтернативных политических акторов». Однако, по нашему убеждению, никакая основанная на моральном консенсусе мирополитика невозможна, пока такие субъекты, как ТНК способствуют делению наций на «эксплуататоров» и «эксплуатируемых», между которыми попросту не может возникнуть должного понимания.
Неоднозначен и акцент авторов на росте постматериальных ценностей в современном мире как возможном факторе скорейшей мировой интеграции. Исследования, проводимые группой во главе с Дж. Твендж, демонстрируют реальный упадок социального капитала [3] и повсеместный рост нарциссизма [4].
Идеологии в XXI веке: постмодернистское многообразие или потребность в новой универсальной морали?
Вторая часть монографии посвящена отельным аспектам идеологических трансформация в условиях позднего Модерна. В главе 2.1. «Модальности политического мышления как разные основания (де)идеологизации» Я.Ю. Старцев, помимо свойственной Модерну рациональной модальности, подробно разбирает черты магической, эстетической, этической, инструментальной модальностей мышления. По его мнению, в разных ситуациях могут быть задействованы разные триггеры, активизирующие ту или иную модальность (этическую при обострении политических конфликтов, магическую при культе вождей и т.п.). Скорее всего, эта глава задумывалась, чтобы подчеркнуть современное «неустойчивое» положение идеологий, имеющих рациональную природу. Как пишет Старцев, «рациональный проект Модерна, облекавший внеположные ему ценностные конструкты в оболочку логичных идеологий, претендовал на универсальность, однако и политическая практика прошедших веков, и социокультурная дифференциация текущего столетия сужают сферу действия рационализма, превращая его лишь в один из востребованных, развивающихся и последовательных способов интерпретации политической реальности».
В главе 2.2. «Идеологии Модерна в структурно-функциональной перспективе» Я.Ю. Старцев предлагает альтернативу базовой системе координат идеологий Модерна, основывающейся на дихотомиях «индивидуализм/коллективизм» и «консерватизм/прогрессизм». Такая система координат позволяет систематизировать разные идеологии. Например, либерализму свойствен индивидуализм и прогрессизм, а консерватизму – коллективизм. Я.Ю. Старцев считает эту модель неполной и предлагает трехмерную модель, включающую в себя большее количество структурных элементов. Так, индивидуализм он делит на волюнтаризм (радикальный индивидуализм) и автономизм (умеренный индивидуализм), коллективизм – на консоцианизм и унитаризм (радикальный коллективизм), консерватизм – на фундаментализм и функционализм (умеренный консерватизм), прогрессизм – на прагматизм и концептуализм (радикальный прогрессизм).
Эти расположенные на разных полюсах идеологии Старцев размещает на углах воображаемого куба, аргументируя это тем, что в реальности не существует ситуаций, при которых все бы идеологические тенденции пересекались в некоем «центре». Данная модель интересна как некая систематизация, облегчающая структурирование политического пространства. Но в контексте основной темы коллективной монографии важен другой вывод автора, по которому «выход из Модерна связан с изменениями в ценностных регуляторах политического поведения, которые не вписываются в диагностический куб идеологий Модерна. Так, многие ценностные ориентиры, характерные для до-модерновых эпох (например, честь) явным образом не структурируются через базовые антиномии, которые мы считаем ключевыми для идеологий Модерна. В отношении ценностей постмодерна, напротив, вопрос остается открытым: например, ценности консюмеризма (в частности, комфорт) являются самостоятельными с точки зрения дихотомий Модерна либо представляют собой лишь частный случай конкретизации ценностей индивидуализма?».
Ключевой момент здесь заключается в констатации открытости вопроса: являются ли общественные изменения в современном обществе свидетельством «упадка» политических идеологий? Или речь идет о том, что они просто эволюционируют, включая в свой состав новые модальности мышления и частично выходя из рамок всяких «классических» дихотомий? Данный посыл связан с текстами первой части: современное общество порождает противоречия, которые актуализируют не только и не столько рациональную, сколько этическую (моральную) модальность идеологического мышления.
Во многом на поставленный вопрос глав 2.1. и 2.2. пытается ответить автор главы 2.3. «Концепция идеологии во второй половине ХХ – начале ХХI в.: от конца идеологии к ее глобальному возвращению» Е.А.Вахрушева. Она рассматривает полемику между сторонниками идеи «конца идеологии», появившейся в 1950-1960-е гг., и их оппонентами. Сторонники идеи (Р. Арон, Д. Белл, С. Липсет, Э. Шилз, а также М. Фуко, Ж. Бодрийяр и др.) доказывали, что вместе с так называемым «упадком классов», неизбежно наступает кризис идеологии как способа рациональной артикуляции классовых интересов. Е.А. Вахрушева, реконструируя критику идеологии, показывает, что она привела лишь к выявлению новых форм идеологий: «для либеральных теорий конца идеологии было характерно стремление нивелировать идеологии, а вместе с ними и сам класс как политическую категорию», но, «воплощая в себе логику зрелого Модерна, они производили критику, которая уже сама по себя являлась идеологической». К аналогичным результатам привела постмодернистская риторика, так как она «переформатировала сам язык идеологического анализа и включила в область исследования те феномены, которые ранее не считались идеологическими». Автор отмечает, что в позднем Модерне значение идеологии не угасло, так как, «пройдя через критику и отрицание, концепт идеологии обновился, вскрыв специфику символического поля позднемодерновых обществ».
Наконец, в главе 2.4. «Новейший либеральный консенсус: дрейф от неолиберализма к коммунитаризму» Л.Г. Фишман приближает нас к конкретизации того, что можно назвать новой потребностью в общемировом моральном (то есть идеологическом) консенсусе. Автор показывает, что на роль универсальной политической морали претендуют два кандидата – неолиберализм и коммунитаризм. Неолиберализм на этом поприще заведомо обречен на неудачу, так как по своей внутренней сути является средством разобщения, а не консолидации. Куда большим потенциалом обладает, по оценке Л.Г. Фишмана, коммунитаризм (М. Сэндел, М. Уолцер, А. Макинтайр и др.). Главное отличие заключается в трактовке субъекта: если у неолиберализма это человек экономический, то у коммунитаризма – социальный субъект, имеющий свою «общностную» историю, привязанности. Так называемый идеологический коммунитаризм (Э. Этциони и др.) выступает за социальную ответственность отдельной личности, за укрепление ее общностного начала.
В своей главе Л.Г. Фишман акцентирует внимание на росте популярности коммунитаризма в последнее десятилетие. Соответственно, в контексте современных глобальных трансформаций «коммунитаризм может быть понят как морально-идеологическая предпосылка нового глобального проекта овладения человечеством своей судьбой», ибо «ради достижения благополучного мира придется мыслить в категориях общности, строить социальные практики на основе общности и вырабатывать такие ценности, которые «должны включать в себя коллективные и общие цели». Правда, автор признает, что коммунитаризм является несколько бессодержательным идеологическим течением. Акцентируя внимание на приоритете общности, но не показывает, какой эта общность должна быть, какие цели она должна преследовать. Тем не менее, «можно предположить, что новая идеологическая констелляция с коммунитаризмом в основе окажется промежуточной, задавая только правила, согласно которым может быть выработан новый глобальный проект как отражение направления трансформации миросистемы».
Наибольшее количество вопросов вызывает последний текст, так как служит развитием критикуемой нами концепции мирополитики. Не совсем ясно, как коммунитаризм может стать основой глобального идеологического консенсуса, если сама категория «общность» оказывается бессодержательной.
Что такое общность? – человечество в целом, нация, класс, локальная община или объединение друзей? У М. Сэндела мы находим следующее: «Мы не можем рассматривать себя как существ, независимых от привязанностей и убеждений, моральная сила которых частично заключается именно в том, что они неотделимы от самой нашей жизни, - мы являемся членами семей, общества, нации и человечества, носителями их истории, сынами дочерей и дочерьми этой революции, гражданами этой республики»[1]. Смысл «концептуального» коммунитаризма как раз в констатации различных привязанностей человека, а идеологического – в борьбе за такое «общностное» начало. Может ли тогда коммунитаризм служить «объединяющим» началом для всего человечества, если его «общностный» акцент постоянно уводит нас в сторону различий (семейных, групповых, национальных)? Но и это не основной наш вопрос.
Куда более важно ответить на вопрос, почему именно коммунитаризм? Забота о человечестве в целом, идея человека как коллективного и ответственного существа, заботящегося об окружающей среде, уже давно «встроена», например, в марксизм[2]. Только марксизм, в отличие от идеологических спекуляций коммунитаристов, описывает реальную потребность в подобного рода этике, вытекающую из реальной классовой борьбы, а также реального морального становления человека, преодолевающего собственную отчужденность. Коммунитаризм же не предлагает ничего конкретного – только саму мысль о том, что человечество – это общность, и всем нужно стремиться приобщиться к этой общности. Это всего лишь «благое пожелание», которое рискует остаться таковым, если не учтет противостоящую всякой «благой идее» глобальную политико-экономическую реальность.
Россия в поисках национальной идеологии: принципиальная обреченность на неудачу?
Третья часть монографии концептуально выглядит более монолитной, чем предыдущие. Показано, что попытки построения российской национальной идеологии отличает эклектизм, они скорее мешают модернизации и в целом отвечают корыстным интересам политических элит. Так, уже в главе 3.1. «Антимодерный консенсус и перспективы перезапуска российского Модерна» В.С. Мартьянов пишет, что «проблемой для дальнейшего развития …страны …является не столько экономическая периферийность, сколько внеэкономические факторы консервации периферийности, отсутствие воспроизводства правил и законов, независимых от правящих элит; неразделенность власти и собственности; отсутствие конкуренции элит и автономного публичного пространства».
В главе 3.2. «Российский политический порядок в поисках духовных скреп» эта мысль развивается Л.Г. Фишманом, который выявляет противоречия попыток российских властей расставить акценты на «духовности» и православии. Российский капитализм «вкупе с политическим режимом в значительной мере разрушили и продолжают разрушать именно те институты и практики, которые создавали социальный капитал будущего», а потому «разговоры о духовности не приведут к воссозданию традиционного общества, которое могло бы дать социальный капитал для развития капитализма».
Однако в каком-то смысле Россия сдвигается к традиционному обществу. В главе 3.3. «Неофеодализм: эффектная метафора или релевантная концепция?» Я.Ю. Старцев рассматривает неофеодализм как возможную метафору, характеризующую современные российские реалии. Так, средневековому вассалитету в современной России соответствует демонстрация лояльности элитам, распределение доходных должностей и номенклатурные назначения. Существуют в России и своеобразные фьефы (формы «кормления») в виде распоряжения доходами территории и коррупционного потенциала должностей. «Сословной» структуре соответствует наличие определенных «привилегированных» слоев силовиков, олигархов, чиновников и медийного сословия. Российское общество, таким образом, тяготеет к паразитированию на различного рода рентах.
Россия оказывается «страной-неудачницей», сочетающей в себе все более архаичную политическую и экономическую структуру с «остаточными» претензиями на региональное лидерство. Отсюда и эклектичность стратегий построения национальной идеологии.
В главе 3.4. «Риторика советского прошлого в современной российской политике» М.С. Ильченко отмечает, что по мере роста внешнеполитических амбиций в официальной политической риторике все чаще встречаются отсылки к советскому прошлому. Правда, отсылки эти, как правило, осторожные, то есть «при совокупной эксплуатации советских праздничных архетипов в случае с Днем Победы власть, тем не менее, остается весьма сдержанной в открытой демонстрации советских символов».
В главе 3.5. «Массовое сознание в путах имперской культуры: конструирование традиций» И.Б. Фан обращает внимание на рост имперской риторики. Немалую роль в этом играет распространение евразийских и панславистских представлений, а «имперский национализм к настоящему времени стал социальной опорой российской власти, выразителем основной доктрины властной элиты».
В главе 3.6. «Soft power по-российски: мягкая гегемония или легитимация слабого прогрессора» В.С. Мартьянов критикует идеологию российской власти за ее антимодерное содержание, связанное с консенсусом элит и растущего класса социальных рантье – бюджетников, пенсионеров и зависимых от госзакупок предпринимателей. По мнению автора, национальная идеология может способствовать модернизации полу- или периферийной страны, только когда она предлагает альтернативную модель модернизации – «новый способ социальной утопии, дающий надежду на лучшее будущее для большинства населения Земли». Таким проектом был СССР. После его гибели Россия лишилась не только национальной идеологии, но и работоспособных «идейных» инструментов модернизации (неолиберальная модель оказалась средством легитимации перераспределения созданных Советским Союзом благ в пользу элит).
Соответственно, России стоило бы обратиться к проектированию новой политической утопии. По мнению В.С. Мартьянова, «успех в условиях глобальной мироэкономики может быть связан не столько с продвижением интересов политических наций, сколько с усилиями всех государств по транснационализации любых коммуникаций», и «все народы могут выиграть, постепенно доверяя суверенитет транснациональным институтам и нормам, ставя их выше остальных».
В главе 3.7. «Пессимизм: символические логики места и времени» К.В. Киселев характеризует народное сознание россиян как проникнутое пессимизмом, то есть неверием в лучшее будущее. Именно пессимизм –«одна из принципиальных доминант общественного сознания в современной России. Неверие в будущее России, в возможность что-либо изменить, в нормальную жизнь и т.д. – общее место в суждениях обыденного характера, аналитических заключениях, экспертных диагнозах». Это проявляется в символических логиках места и времени. Так, обширность территории и особенности климата России служат способом оправдания постоянных неудач: «климатическими условиями оправдывают завышенную стоимость жилищного и дорожного строительства, низкое качество дорог, грязь на улицах, высокую смертность и т.д.». В итоге местоположение России в пространстве и времени постоянно порождает ощущение обреченности: все играет против нас, поэтому лучше не будет. Это является еще одним препятствием для модернизационных практик.
Главы с 3.8. по 3.10. Л.Г. Фишмана показывают эклектичность и безуспешность попыток построения национальной идеологии в России. Так, в главе 3.8. «Идеология будущего в зеркале российской политической фантастики» анализируется современная российская фантастика как своеобразное пространство воображаемого и бессознательного, в котором проскальзывают ностальгические умонастроения русских людей и мечтания о том, какой бы была наша страна, если бы что-то пошло по-другому. Отдельного внимания заслуживает анализ автором такого приема в научной фантастике, как попаданчество, в котором обычный человек из будущего попадает в прошлое, чтобы затем изменить ход истории. Автор отмечает, что «использование преимуществ человека из будущего (хотя и не всегда, нередко у авторов по этому поводу иллюзий нет) для изменения истории есть признание того, что честным путем, например, победа России в историческом соревновании с другими народами невозможна, и что подобного рода книги – бессильное махание кулаками после драки».
Глава 3.9. «Русский мир и бесперспективность недонационализма» посвящена анализу активно пропагандируемого сегодня концепта Русского мира. Его эклектичность, по мнению Л.Г. Фишмана, связана с тем, что правящие элиты России в одно и то же время «остро нуждаются в чем-то вроде национализма и при этом не могут позволить себе признание фатальной зависимости сколь-нибудь эффективного русского национализма от советского прошлого». Показано, что «сегодня Русский мир… является ослабленной версией панславистской идеи, к которой уже однажды обращались правящие круги Российской империи и которая тогда с треском провалилась».
Похожую логику мы видим в заключительной главе 3.10. «День Победы: о природе доминирующей российской идеологии» Проблема здесь все та же - несоответствие символически декларируемых связей (Великая Победа Советского народа над фашизмом) с либерально-капиталистической реальностью российской политики. Идеология победы в Великой Отечественной войне не может быть идеологией победы (и примирения) политического режима России, ибо «прочные и достойные самостоятельного празднования “национальное примирение” и “идеологическая победа” достигаются не в области символики и пропаганды, а в сфере реальной социально-экономической политики». В последней же наблюдаются скорее поражения (в лучшем случае - застой), нежели реальные достижения.
Конечно, точку зрения авторов монографии на перспективы построения национальной идеологии в России нельзя назвать абсолютно пессимистичной. В заключении отмечается: «когда глобальный и интеллектуальный и институциональный мейнстрим оказываются в кризисе, отсталость от него может стать преимуществом при поиске альтернатив». Однако данные слова кажутся еще одной проникнутой пессимизмом надеждой на лучшее будущее, достижение которого требует чуда.
Наиболее дискуссионным в третьей части видится тезис о глобальном сдвиге от мироэкономики к мирополитике, и о необходимости для России стремиться к лидерству в построении новой универсальной морали. Только так якобы возможна полноценная «идеология модернизации». К этому заключению и шла логика первых двух частей монографии. Однако новые стороны концепта мирополитики, раскрытые в третьей части, побуждают нас вновь возразить основным выводам авторов.
Вызывает сонения сама возможность реализации мирополитического идеала авторов в рамках современного мирового капитализма. Основная уязвимость выводов монографии - в игнорировании решающей роли классовых конфликтов, наличие которых делает невозможным «миросистемное» достижение морального консенсуса. Периферийное же положение России в существующей миросистеме может привести только к «моральному изоляционизму», но не к стремлению к общемировой политической интеграции.
Метафизической точке зрения о некоем мирополитическом идеале в условиях снижающейся роли наций-государств мы можем противопоставить более реальный способ построения глобальной «мирополитики». Мы принципиально не согласны с тезисом авторов монографии, согласно которому любая этически оправданная цель модернизации сегодня выходит за пределы наций. Прежде всего, должен родиться настоящий коллективный субъект, способный на борьбу за новые ценности на мировой арене. Этот коллективный субъект может родиться только в рамках отдельно взятой страны, уже преодолевшей отчуждение и разрешившей классовые противоречия. На роль такой страны-революционера когда-то претендовал СССР. Но проблема СССР была в том, что он вел борьбу за коммунизм, не став при этом коммунистическим.
СССР, таким образом, не мог предложить реальной альтернативы, способствующей принципиальному изменению мира к лучшему. Везде, где вместо капитализма устанавливался коммунизм «советского образца», сохранялась нужда в материальных благах, а потому – господствовало отчуждение (существовал вынужденный труд, отчуждающий человека от его личности). Поэтому, если возможна реальная борьба отдельной страны против «издержек» глобальной капиталистической системы, то, скорее всего, при достижении ею посткапиталистического состояния. Тогда у потенциальной новой морали на мировой арене появится субъект, способный экспортировать свою субъектность, то есть с помощью новых материально-технических возможностей оказывать существенное влияние на старый мир.
В этом смысле на роль «страны-революционера» вполне может подойти и Россия. И не столько ввиду ракетно-ядерного щита, гарантирующего ей безопасность. Она, прежде всего, является страной-изгоем (страной-прекарием), которую (как минимум западный) капитализм упорно отторгает. В этом смысле все существующие в России попытки расставить акценты на традиции, на «особенностях» ее исторического пути, и наконец, противопоставить себя Западу, – неизбежный ответ на объективные вызовы, которые всегда предшествуют системным изменениям.
В заключение отметим, что монография получилась цельной и интересной. Ее авторы смогли изложить актуальную, хоть и не бесспорную, концепцию мирополитики, а также поместить проблемы поиска Россией своей национальной идеологии в глобальный контекст. Несмотря на критику, мы солидарны с авторами в том, что мир претерпевает масштабные изменения, и что немалую роль в будущем (в том числе российской политики) будет играть стремление людей справиться с мировыми проблемами посредством поиска общих ценностей, конструирования новой универсальной морали.
Однако остается открытым вопрос, сможет ли эта новая мораль реформировать существующую мироэкономику (пусть даже путем международных усилий), - и, более того, не потребуется ли для начала сбросить все то, что отчуждает людей друг от друга в рамках отдельной нации? Иными словами, не приведут ли указанные тенденции не столько к мирополитике в духе «вечного мира», сколько к глобальному противостоянию нового мира со старым во главе с сумевшей приобрести принципиально новую субъектность нацией?
ЛИТЕРАТУРА
1. Иглтон Т. Почему Маркс был прав? - М., 2017.
2. Sandel M. Liberalism and the Limits of Justice. – Cambridge, 1998.
3. Twenge J.M., Campbell W.K., Carter N.T. 2014. Declines in Trust in Others and Confidence in Institutions Among American Adults and Late Adolescents, 1972-2012 // Psychological Science. 2014. Vol. 25. № 10.
4. TwengeJ. Generation Me - Revised and Updated: Why Today's Young Americans Are More Confident, Assertive, Entitled and More Miserable Than Ever Before. - New York, 2014.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
what is hydroxychloroquine used to treat https://pharmaceptica.com/