Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
23663
|
Официальные извинения
970
98779
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
237
80149
«АЗИАТСКОЕ» ЛИЦО РОССИЙСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX – НАЧАЛА ХХ ВЕКА 12
7494
Пожалуй, самая загадочная тема в теоретическом наследии К. Маркса - азиатский способ производства. Прошедшие дискуссии смогли восстановить аутентичный взгляд классика на данную проблему, но не привели к единому мнению на существование рассмотренного К. Марксом феномена в истории [14, С. LIII; 21, С. 77-85; 6; 25; 19; 17, С. 176–177, 276–278; 12; 22, С. 48; 9, С. 14–15; 27, С. 11–13; 1, С. 11–15; 18; 24; 23].
К. Маркс об азиатском способе производства
Суть азиатского способа производства К. Маркс рассмотрел в контексте возникновения собственности вообще. На его взгляд, на заре общественного бытия человек относился к объективным условиям своего труда как к своей собственности, находясь в природном единстве труда с его вещными предпосылками. «Собственность, – писал К. Маркс, – означает… первоначально не что иное, как отношение человека к его природным условиям производства как к принадлежащим ему, как к своим собственным, как к предпосылкам, данным вместе с его собственным существованием, — отношение к ним как к природным предпосылкам его самого, образующим… лишь его удлиненное тело. У человека… нет отношения к своим условиям производства, а дело обстоит так, что он сам существует двояко: и субъективно в качестве самого себя, и объективно – в этих природных неорганических условиях своего существования» [15, С. 480]. Реализоваться в таком качестве человек мог только как член общины. И его отношение к земле как к своей земле через посредство общины было отношением двоякого рода – как нерасчлененного коллективного собственника и как личного владельца части общего имущества: «общая земельная собственность и в то же время личное владение для отдельного лица, или же дело обстоит таким образом, что распределяются только плоды земли, сама же земля остается общей и обрабатывают ее сообща. (Но жилища и т. д., будь это даже повозки скифов, всегда находятся все же во владении отдельного лица)» [15, С. 481]. В обеих формах индивиды вели себя и как собственники (причем не только по отношению к природным предпосылкам, но и в известной степени – к другим индивидам), и как члены коллектива, которые в то же время трудятся. Так же они смотрели и друг на друга, тем самым обеспечивая устойчивость данной системы. Ее разложение, однако, заключено в ней самой. Будучи «первой великой» производительной силой, община сама развивает производительные силы, создает прибавочный продукт, взаимодействует с другими общинами. Возникшие вслед за этим такие «внешние раздражители», как товарно-денежный обмен с другими общинами, войны и государственное давление постоянно испытывали на прочность изначальную двойственность общины, ее внутреннее противоречие между общим делом коллектива и личными интересами его членов. Разрешение данного противоречия происходило по-разному: «Там, где уже имеется налицо отделение членов общины, как частных собственников, от самих себя, как городской общины и как собственников территории города, там появляются также и такие условия, в силу которых отдельный человек может лишиться своей собственности, т. е. может лишиться того двоякого отношения, которое делает его, с одной стороны, равноправным гражданином, членом общины, а с другой – собственником. В восточной форме такая утрата, если не считать влияний чисто внешнего характера, почти невозможна, так как отдельный член общины никогда не оказывается в таком свободном отношении к ней, в силу которого он мог бы утратить свою связь (объективную, экономическую) с ней. Он прочно прирос к ней. Причина этого заключается также и в соединении промышленности и земледелия, города (села) и земли» [15, С. 484]. При этом К. Маркс указывает на общественные отношения и государственные формы, которые возникают на базе азиатской собственности: «Часть прибавочного труда общины принадлежит более высокой общине, существующей, в конечном счете, в виде одного лица, и этот прибавочный труд дает о себе знать как в виде дани и т. п., так и в совместных работах для прославления единого начала – отчасти действительного деспота, отчасти воображаемого племенного существа, бога» [15, С. 464]. Таким образом, азиатский способ производства основывается на прямой внеэкономической эксплуатации общин докапиталистическим государством. «Прямая эксплуатация» означает, что она не опосредована частными собственниками, «внеэкономическая» – что состоит во внестоимостном отчуждении прибавочного продукта. Исходя из способа его изъятия, формами азиатского способа производства являлись: данничество, налоговая эксплуатация общин и их трудовая повинность в пользу деспота и его огосударствленного клана. Общинная собственность функционировала «либо таким образом, что… в самой общине отдельный человек трудится со своей семьей независимо от других на отведенном для него наделе, либо таким образом, что единое начало может распространяться на общность в самом процессе труда, могущую выработаться в целую систему, как в Мексике, особенно в Перу, у древних кельтов, у некоторых племен Индии» [15, С. 464]. Азиатский способ производства в виде сбора дани, кормления, тягла или податного гнета государства мы находим и в истории Древней и Московской Руси. Он уравновешивается с рабской, феодальной и сменившей ее феодально-крепостнической эксплуатацией, сосуществует с ними несколько веков, а затем после реформы 1861 года распространяется на все крестьянство и тем самым как бы получает второе дыхание, но уже в буржуазной среде. Государственный азиатский уклад, несмотря на давление дворянского землевладения, не только не угас, но и укрепился, получил развитие и бюрократическое оформление. Опека феодального, а затем абсолютистского государства над казенной деревней вызывалась его фискальными, военными и инфраструктурными потребностями. За полтора столетия императорского правления в России была проведена правовая сословная регламентация всех сторон жизни государственных крестьян, пройдя вначале этап сужения, а затем расширения той сферы гражданского права, которая регулировала имущественные, а также связанные с ними личные неимущественные отношения. За это же время был почти полностью монетизирован изымаемый власть прибавочный продукт государственных крестьян, что подготовило почву для последующей трансформации азиатского уклада в неоазиатский, при котором классический азиатский способ производства деформировался и использовался уже не феодальным, а буржуазным способом производства.
Место и роль крестьянства в буржуазной России
Великие реформы в корне изменили социальное положение российского крестьянства. В Общем положении о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости от 19 февраля 1861 г. указывалось, что им «предоставляются права состояния свободных сельских обывателей, как личные, так и имущественные» [20, С. 38]. Тем самым все крестьяне Российской империи фактически становились государственными, и в деревне историческая инициатива опять переходила к азиатскому способу производства, основанному на тесной связи общинного строя и централизованной деспотии. В то время, как в городе все больше развивался буржуазный уклад, российская деревня неожиданно получила шанс законсервировать архаические отношения. Причины этого следует искать в противоречиях сословно-монархической модели буржуазной модернизации. Долго ожидаемая «развязка» в отношениях крестьянства и поместного дворянства мыслилась последним только как выкуп, так как «земля, которой пользовались крестьяне до 1861 г., была признана полной собственностью помещиков» [16, С. 390]. Власть проигнорировала ту часть правосознания крестьян, по которой земля всегда была царской, то есть государственной. Царь, – согласно этим представлениям, – отдавал землю крестьянам, а затем предоставлял крестьян с землей дворянам, чтобы те могли служить царю. По мнению крестьян, освобождение состояло в том, что они избавлены от барщины и от оброка, и это представлялось им вполне логичным и справедливым: ведь господ давно уже освободили от обязательной службы. Если же они после этого добровольно вступали на государственную службу, то за это получали жалование наличными и поэтому не нуждались более в том, чтобы крестьяне их кормили. Но в отношении правового положения земли ничего не изменилось. Земля принадлежала царю, крестьянин ее обрабатывал, и поэтому, вполне естественно, государство предоставляло крестьянину землю [13, С. 221]. Пойдя наперекор крестьянскому правосознанию в вопросе легитимности права помещиков на землю, власть, как ей казалось, заключила с ним компромиссное «соглашение». Разработчики реформ признавали за крестьянским сословием его право на присвоение усадебной и надельной земли как неотъемлемый сословный атрибут, хотя форма присвоения (полная собственность, владение или пользование) могла материализоваться только в результате бюрократической интерпретации. Это было очень важное для реформаторов положение. Ведь, несмотря на попытку законодателя в статьях 33, 37 Общего положения и 159, 165 Положения о выкупе подчинить условия собственности для крестьян всеобщему российскому гражданскому праву, то есть положениям 10 тома Свода законов Российской империи [2; 3], со временем распространилось и стало господствующим мнение о том, что собственность крестьян на землю принципиально отличается от собственности на землю других сословий. Согласно такому пониманию, земля, предоставляемая крестьянам, является имуществом, которое дается им для решения государственной задачи, то есть чтобы обеспечить их существование именно как крестьян [13, С. 201]. Желание закрепить сословный статус крестьян через предоставление им земли выступало инструментом противодействия распространенным опасениям и страхом перед мобильностью юридически свободного крестьянства и распадом однородной крестьянской массы. Поэтому в осмыслении крестьянского права земельной собственности возобладала парадигма «крепости» крестьян надельной земле в идеологическом обрамлении мифа об исторической нерасторжимости земледельца и почвы [5, С. 150–151]. Тем самым реформаторы не сумели (или не захотели) выработать единой надсословной концепции частной земельной собственности. Уже на ранних стадиях законотворчества был упущен шанс опереться на целостное, свободное от категории сословности представление о частной земельной собственности. В своем качестве землевладельцев помещик и крестьянин виделись реформаторам сосуществующими в разных правовых пространствах. В предоставлении крестьянам права присвоения земли большую роль сыграли финансовые задачи выкупной операции, которые поначалу порождались поиском путей спасения казенных банков, поставленных на грань банкротства массовым отливом вкладов, а затем приобрели более комплексный и стратегический характер. Выкуп, раньше или позже, закреплял за помещиками и крестьянами их функциональные свойства: за первыми – держателя долгосрочных ценных бумаг и получателя рантьерского дохода, а за вторыми – заемщика казны и плательщика процентов по государственным кредитным обязательствам [5, С. 136]. Это привело к тому, что ввиду необходимости выплачивать выкупные платежи и проценты за ссуду государству, зависимость от него бывших помещичьих и удельных крестьян в экономическом отношении даже увеличилась по сравнению с дореформенным периодом [16, С. 391]. Выполнить финансовые задачи было легче, переведя крестьян на положение должников казны целыми селениями, с коллективным ручательством за долговые взносы. Круговая порука общины, следовательно, была подключена к формированию нового рынка государственных кредитных обязательств и оттого приобрела в глазах реформаторов дополнительную «легитимность», которую ей не могла дать экономическая концепция общинного землевладения сама по себе [5, С. 135]. Парадигма прикрепления крестьян к надельной земле и одновременное лишение их субъективного права собственности на нее возникла из двойственного опасения. С одной стороны, власть считала, что, если бы крестьянин получил право распоряжаться своим наделом, он мог бы его продать и стать пролетарием, что по представлениям того времени было главной опасностью нравственным и политическим устоям государства [13, С. 216]. С другой стороны, признание за крестьянами права частной собственности в инверсионном сознании крестьян приняло бы модернизированную форму права крестьян на всю землю помещиков. В итоге государственная власть в ходе реформы создала новую форму крепостничества – государственно-корпоративное давление на крестьян, при котором государство посредством традиционных институтов обеспечило перекачку прибавочного, а иногда и необходимого продукта непосредственных производителей в государственно-капиталистический, капиталистический и помещичий уклады. Российское крестьянство при этом выполнило функцию «внутренней колонии» – периферийной сферы капиталистических укладов, которые могли успешно развиваться только при наличии зон, их обслуживающих. Россия, не будучи классической колониальной империей, могла развивать капитализм только посредством архаизации части собственного общества, ибо капитализм не может существовать без буферной «архаической» части, соками которой он питается. И прежде всего объектом этой архаизации стало крестьянство. Именно после реформы 1861 г., открывая простор для развития капитализма, само царское правительство укрепляет крестьянскую общину и вместе с ней азиатский способ производства. Общинный уклад в основе имел две формы крестьянской собственности на землю: «общинное владение» и «подворное владение». Последняя форма собственности «представляет собой лишь некое извращение первой» [13, С. 205], так как документация на собственность выписывалась сначала не дворам, а общинам. В них указывалось только, сколько земли получает данный двор без указания местонахождения этой земли и ее границ, следовательно, в правовом смысле крестьяне при подворном владении оставались единым целым [13, С. 205]. Кроме того, временная или постоянная утрата земельно-распорядительной функции не означала в условиях чересполосицы отсутствия других функций общины, а именно – регулирования сроков сельскохозяйственных работ, использования угодий общего пользования, решения социальных, административных и фискальных задач [8, С. 155–156]. Таким образом, общинный уклад развивался в двух основных формах: передельной и подворной и одной переходной – беспередельной. Всего в 46 губерниях Европейской России, за исключением казачьих земель, в «общинном владении» 135315 общин или 8680796 дворов (передельных и беспередельных) в 1905 г. находилось 91220973 десятин надельной земли. Подворное крестьянское землевладение имело следующие показатели: 31858 общин, 2755059 дворов, 20446189 десятин [26, С. 174–175]. Хотя подворное землевладение позволяло крестьянину более свободно распоряжаться своим клочком земли и тем самым более отвечало требованиям капиталистического рынка, оно осложняло ведение хозяйства. «Подворная» деревня, в отличие от «передельной», не имела возможностей смягчить неудобства чересполосицы, мелкополосицы и дальноземья. Поземельные отношения здесь отличались еще большей запутанностью, чем в «передельной». Переход от традиционного трехполья к более совершенным севооборотам для «подворной» деревни был более труден, чем для «передельной». Принципиальный момент - правовой статус общинного уклада. Он состоял в том, что ни общинное, ни подворное владение не являлись частной собственностью. Право каждого крестьянина на получение надела не представляло собой субъективного права в гражданско-юридическом смысле, так как важная отличительная черта такого права состоит в том, что обладающий им человек может от него отказаться, не нуждаясь для этого ни в каких полномочиях от кого бы то ни было и не будучи обязанным в этом перед кем-либо отчитываться. Перед нами же право общественно-правового характера, ибо оно существовало только в той мере, в какой крестьянин оставался членом двора. Нельзя было отказаться от права на землю: отказаться можно было только от практического его использования. У крестьян отсутствовало право на наследство – некому было завещать, некому было и наследовать, так как домохозяин не был хозяином двора и его имущества. Он был главой семьи, а тем самым руководителем того сельскохозяйственного предприятия, которое представлял собой двор. Таким образом, как двор, так и община являлись лишь субъектами надела, то есть единицами, которым выдается в пользование земля из фонда, предназначенного к обеспечению существования крестьянства в интересах государства. Поэтому государство считало, что, обеспечив крестьян землею, оно имеет естественное право требовать, чтобы они ее сохраняли, оставались на ней и обрабатывали ее. Из этого неизбежно вытекало, что главы семейств и сельские общества получали узаконенные государством патриархально-полицейские права по отношению к членам семей и общин, даже если они временно находились в отлучке. В арсенале полицейских мер, которые назначал волостной суд исходя из норм обычного права, были телесные наказания, запрещение заниматься отходничеством, возвращение в общину, ссылка в Сибирь и т.д. [13, С. 206–207] К тому времени обозначился главный недостаток российской правовой системы. Он состоял в том, что к середине XIX в. все население России делилось на две неравные правовые группы: крестьян, составлявших большинство и живущих в целом вне закона по нормам обычного права, и дворян, купцов, мещан и разночинцев, отношения которых регламентировались общегражданскими законами [7, С. 64; 28, С. 96]. «Гражданские права этого сословия, – отмечалось в докладе комиссии Валуева, – определены в общих законах; но тем не менее весь его внутренний быт регулирован целым рядом специальных узаконений и на деле почти целиком изъят из круга влияния общего законодательства. Несмотря на отмену крепостного права, крестьянин остался, в известной мере, прикрепленным к земле» [4, С. 39–40]. Общий уровень народного права не соответствовал происходившим буржуазным преобразованиям. Конечно полной отстраненности крестьян от влияния государственной правовой системы не существовало. Отходничество, участие в работе волостного и мирового судов, создание институтов присяжных заседателей и присяжных поверенных были теми путями, по которым закон прокладывал себе дорогу в общественную жизнь крестьян. Но, несмотря на это, большинство крестьян законов не знало. Природа традиционного хозяйства, семейный характер производства, особенности общественного устройства накладывали отпечаток на мировоззрение крестьянина, его правовое поведение [28, С. 28–29]. Несмотря на ряд принятых в конце XIX – начале XX в. законов, уравнивающих крестьян с другими сословиями [10, 11], их неравноправное положение сохранялось и фактически, и формально. Это проявлялось в сословно-условном характере крестьянской земельной собственности, в контроле хозяйственной деятельности со стороны властей, объеме налоговой нагрузки, сословном характере способа взимания налогов и податей, в особом правовом статусе, в организации общественного управления. Между крестьянами и государственным аппаратом исчез амортизирующий слой помещиков. Это означало, что раскол между народом и властью пришел к более глубокой стадии. Реформаторы сами вложили в руки локальных общинных структур потенциальное оружие борьбы с государственной властью – санкционированные свыше властные полномочия. В результате соединение традиции с общественной функцией в условиях поворота массового сознания крестьян к соборному идеалу превратилось в материальную силу этой инверсии. Ренессанс общины привел к консервации традиционного крестьянского менталитета, с особенностями которого был связан следующий шаг социокультурной инверсии. Он заключался в разрушении в народном сознании мифического представления о царе-тотеме, превращении его в антитотем, разоблачение его как оборотня, носителя зла. Власть понимала, что ключом в реформировании социально-политической жизни страны является разрешение крестьянского вопроса, и что господствующее положение в деревне в экономическом и социальном отношениях занимало «среднее» крестьянство, ведущее полунатуральное, потребительское, семейно-трудовое хозяйство. Однако выводы из этого руководством страны, хоть и после некоторого колебания, были сделаны в рамках лишь одной альтернативы – либеральной, в пренебрежении артельным началом русской деревни.
Литература
1. Васильев Л. С. Курс лекций по Древнему Востоку: Ближний Восток. М.: МГИМО, 1985. 2. Высочайше утвержденное положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости от 19 февраля 1861 г. // ПСЗРИ. Собр.2-е. Т.ХХХVI. Отд. I. № 36657. 3. Высочайше утвержденные положения о выкупе крестьянами, вышедшими из крепостной зависимости, их усадебной оседлости и о содействии в собственность полевых угодий от 19 февраля 1861 г. // ПСЗРИ. Собр.2-е. Т. ХХХVI. Отд. I. № 36659. 4. Доклад высочайше учрежденной 26 мая 1872 года комиссии для исследования нынешнего положения сельского хозяйства и сельской производительности в России. СПб.: Типография товарищества «Общественная польза», 1873. 5. Долбилов М. Д. Земельная собственность и освобождение крестьян // Собственность на землю в России: История и современность / Под общей ред. Д.Ф. Аяцкова. М.: РОССПЭН, 2002. С. 45–152. 6. Дубровский С. М. К вопросу о сущности «азиатского» способа производства, феодализма, крепостничества и торгового капитала. М.: Науч. ассоциация востоковедения при ЦИК СССР, 1929. 7. Журналы Секретного и Главного комитетов по крестьянскому делу. Пг.: Государственная типография, 1915. Т. 2. 8. Зырянов П. Н. Поземельные отношения в русской крестьянской общине во второй половине XIX – начале XX века // Собственность на землю в России: История и современность. М.: РОССПЭН, 2002. С. 153–195. 9. Илюшечкин В. П. Система и структура добуржуазной частнособственнической эксплуатации. М.: Наука, 1980. Вып. I. 10. Именной Высочайший Указ, данный Сенату от 12 марта 1903 г. «Об отмене круговой поруки крестьян по уплате окладных сборов в местностях, в коих введено в действие Положение 23 июня 1899 г. о порядке взимания сил сборов с надельных земель сельских обществ // ПСЗРИ. Собр. 3-е. Т. ХХIII. Отд. I. № 22627. 11. Именной Высочайший Указ, данный Сенату 5 октября 1906 г. Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных сословий // ПСЗРИ. Собр. 3-е. Т. ХХVI. Отд. I. № 28392. 12. Качановский Ю. В. Рабовладение, феодализм или азиатский способ производства?: Спор об обществ. строе древ. и средневекового Востока, доколониальной Африки и доколумбовой Америки / АН СССР. Ин-т востоковедения. М. Наука, 1971. 13. Леонтович В. В. История либерализма в России. 1762–1914. М.: СП «Русский путь» Полиграфресурсы, 1995. 14. Мадьяр Л. Предисловие // Кокин М., Папаян Г. «Изин-Тять». Аграрный строй древнего Китая. Л.: Ленинградский восточный институт им. А. С. Енукидзе, 1930. 15. Маркс К. Экономические рукописи 1857 – 1859 годов. Критика политической экономии (черновой набросок 1857-1858 годов) // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, Изд. 2-е. М.: Издательство политической литературы, 1968. Т. 46. Ч. I. 16. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в). СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. Т. 1. 17. Никифоров В. Н. Восток и всемирная история. М.: Наука, 1975. 18. Нуреев Р. М. Политическая экономия. Докапиталистические способы производства. Основные закономерности развития. М.: Издательство Московского университета, 1991. 19. Общее и особенное в историческом развитии стран Востока. Материалы дискуссии об общественных формациях на Востоке (Азиатский способ производства). М.: Наука, 1966. 20. Общее положение о крестьянах, вышедших их крепостной зависимости 19 февраля 1861 года // Реформы Александра II. М.: Юридическая литература, 1998. 21. Пригожин А. Г. Карл Маркс и проблема социально-экономических формаций. Доклад на сессии Института истории Коммунистической академии при ЦИК СССР в память 50-летия смерти К. Маркса 23/III 1933 гг. Л.: Соцэкгиз, 1933. 22. Проблемы переходного периода и переходных общественных отношений: Проблема неравномерности общественного развития / Отв. ред. Ю.К. Плетников. М.: Наука, 1986. 23. Раннее государство, его альтернативы и аналоги: Сборник статей / под ред. Л. Е. Гринина, Д. М. Бондаренко, Н. Н. Крадина, А. В. Коротаева. Волгоград: Учитель, 2006. 24. Семенов Ю. И. Политарный («азиатский») способ производства: сущность и место в истории человечества и России. Философско-исторические очерки. М.: Волшебный ключ, 2008. 25. Струве В. В. Проблема зарождения, развития и разложения рабовладельческих обществ древнего Востока // Известия Государственной Академии истории материальной культуры. 1934. Вып. 77. С. 32–111. 26. Статистика землевладения 1905 г. Свод данных по 50 губерниям Европейской России. СПб.: Центральная Типо-литография М. Я Минкова, 1907. 27. Формации и социально-классовые структуры: [Сб. ст.] / Отв. ред. З. В. Удальцова, Ю. А. Поляков. М.: Наука, 1985. 28. Шатковская Т. В. Закон и обычай в правовом быту крестьян второй половины XIX века // Вопросы истории. 2000. № 11–12. С. 96–105.
Неоазиатский уклад против столыпинской реформы: кто кого?
Планируя свою реформу, Столыпин не учел серьезные объективные обстоятельства, препятствующие реализации его планов. Так, уровень развития сельского хозяйства в России «был столь низок, что в чисто экономическом плане община, как это ни парадоксально, не изжила себя» [6, С. 303]. Факты не подтверждали, что на общинных землях хозяйство велось хуже [33, С. 147]. По анкетным данным Вольного экономического общества хозяйства хуторян и отрубников в массе своей мало чем отличались от общинных. По свидетельству П. Н. Першина, переход к участковому землепользованию далеко не везде вел к агрикультурному прогрессу. Так, на юге и юго-востоке трехполье часто сменялось неурегулированным пестропольем, нередко с залежью, без какого-либо чередования культур, что вело к хищническому ведению хозяйства [39, С. 292–293]. Община была очень выгодна крестьянам в хозяйственном отношении: чересполосица и принудительный севооборот имели позитивную сторону, так как пар и освобождающиеся после снятия урожая земли представляли собой обширные площади для выпаса скота; наличие полос разного качества обеспечивало относительную устойчивость хозяйства, лучшую, чем при дроблении земли при подворном владении; большую выгоду крестьянам приносили общинные луга, леса и другие угодья. Община на том уровне не исключала и прогресса земледелия. Еще до столыпинской аграрной реформы крестьянство «выдвинуло» свой план смягчения чересполосицы при сохранении общинного землевладения: начался переход на «широкие полосы». Сокращая количество конов, крестьяне разбивали поля на меньшее число полос. В результате в некоторых селениях Московского уезда после переделов 1901 г. чересполосица уменьшилась в 2,5 или даже в 4–6 раз. Появилась возможность пахать землю не только вдоль, но и поперек [27, С. 189; 35, С. 70–71]. Кроме перехода на «широкие полосы», община противопоставила столыпинской реформе коллективное введение многопольных севооборотов с высевом кормовых трав. С конца XIX – начала XX в. это движение распространилось в ряде нечерноземных губерний (Псковской, Петербургской, Новгородской, Смоленской, Тверской, Ярославской, Московской, Владимирской) [3, С. 46]. Незадолго до Первой мировой войны целые уезды с преобладающей общинной формой землепользования переходили на более прогрессивную плодосменную систему [42, С. 19]. Немецкий профессор Г. Аухаген, посетивший в 1911–1913 гг. ряд российских губерний с целью выяснения хода реформы, будучи приверженцем последней, отмечал, что община не является врагом прогресса, что она вовсе не противится употреблению усовершенствованных орудий и машин, лучших семян, введению рациональных способов обработки полей, причем производит эти улучшения сразу всем обществом [5, С. 21]. Таким образом, с точки зрения мировых достижений общинное землевладение было непродуктивной архаикой, но для непосредственных носителей этой системы переход к более сложным формам хозяйства представлялся неоправданным и в значительной степени невозможным. Второе препятствие состояло в том, что буржуазные реформы не ослабили, а скорее усилили массовое стремление законсервировать архаичные локальные формы жизни, основанные на натуральных отношениях, создать мир без начальства, парализующий всякую попытку ослабить уравнительность. Столыпинская аграрная реформа принесла новый этап раскола. Крестьянское большинство стало отождествлять тех, кто выходил из общины, с начальством и помещиками. Наиболее красноречиво выразили эту трансформацию сами крестьяне. А. Кропотов: «Мои избиратели мне говорили, что закон 9 ноября – это помещичий закон, который делает из крестьян деревенских кулаков, помещиков, а из бедняков – батраков, вечно голодных работников... Этот закон восстанавливает нас друг против друга» [6, С. 307]. И. Болтышев: «Закон 9 ноября производит страшную пертурбацию в среде крестьян, и, по моему убеждению, в законе 9 ноября зарыто начало …будущей всеобщей революции» [6, С. 307]. Многочисленные факты избиения односельчан, вышедших из общины, поджога их домов и даже убийства давали достаточные основания для таких предположений До начала реформы в 1905 г. в общинном владении находилось 91,2 млн. дес. земли, которую обрабатывали 8,7 млн. крестьянских дворов. Подворные общины владели 20,4 млн. дес. земли, закрепленными за 2,7 млн. дворов [57, С. 337]. Всего за 1907–1915 гг. в ходе реализации указа 9 ноября 1906 года и закона 14 июня 1910 года общинную землю укрепили 2008,4 тыс. домохозяев с общей площадью земли 14,1 млн. дес., и еще 469,8 тыс. членов беспередельных общин получили удостоверительные акты на свои наделы. Наибольшая доля укрепивших общинную землю приходилась на южные губернии – 40,3%, так как здесь община еще не успела пустить глубокие корни, а социальное расслоение в деревне было наиболее глубоким. По другим регионам ситуация с выходом из общин была следующей:
Всего на основе указа 9 ноября общинную землю укрепил 21,8% общинников, укрепивших в собственность 13,9 млн. дес., то есть 14% всей надельной земли [39, С. 285]. При этом надо учитывать, что во 2-й и 3-й статьях указа специально подчеркивалось: речь идет лишь о тех общинных землях, которые находились между общими переделами в «постоянном» пользовании отдельных семей. А статья 4 уточняла: «Домохозяева, за коими укреплены в личную собственность участки общинной земли, состоящей в постоянном пользовании (ст. 1–3), сохраняют за собой право пользования в неизменной доле теми сенокосами, лесными и другими угодьями, которые переделяются на особых основаниях… а также право участия в пользовании, на принятых в обществе основаниях, непеределяемыми угодьями» [29]. Отсюда следует, что всех крестьян, закрепивших за собой участок, нельзя считать вышедшими из общины [49, С. 21–22]. Более правильно называть их вышедшими из участия в осуществлении передельной функции общины. Полностью вышли из общины чуть более 1 млн домохозяев, или только около 8-9% крестьянских дворов [63, С. 12]. Несмотря на поддержку государства и безусловное право выхода каждого желающего, осуществить выход было нелегко, так как в 73% случаев выход из-за противодействия общины был сопряжен с конфликтом. Поэтому часть недовольных – 747 тыс. дворов, официально заявившая о выходе и укреплении земли в собственность, - в конце концов осталась в передельной общине [44, С. 481]. Были и другие причины, затруднявшие выход из общины. Одна из них состояла в том, что само по себе укрепление земли в личную собственность без землеустроительных работ в хозяйственном плане не давало «выделенцам» никаких преимуществ, ставя и общину зачастую в тупиковую ситуацию. С одной стороны, если «укрепленцы» не переходили на хутора или отруба, для них сохранялись все недостатки общинного землевладения (чересполосица, дальноземье и т.д.), а, с другой стороны, становились затруднительными и даже невозможными переделы, возникали сложности с выгоном скота. Производство единоличных выделов вносило полное расстройство в земельные отношения и не давало преимуществ выходившим из общины, за исключением желавшим продать укрепленную землю (40% вышедших из общины) [39, С. 285, 287]. Размах же землеустроительных работ [28] был недостаточным. За 1907–1915 гг. было подано 6174,5 тыс. заявлений о землеустройстве, а землеустроено лишь 2376,0 тыс. хозяйств [54, С. 2–3]. В результате землеустройства не удалось создать полноценные фермерские хозяйства, где вся земля была бы сконцентрирована вместе, на одном участке. Ведь больше половины хуторян и отрубников были связаны с родной деревней общими угодьями, ставших объектом внутренних распрей между общинниками и выделенцами. Препятствием для организации рационального хозяйства служило и то обстоятельство, что многие крестьяне имели прикупленную землю в составе сельских обществ и отдельных крестьянских товариществ. Сельские общества, у которых купленная сообща земля вошла в общий севооборот, отказывались компенсировать совладельцу земли ее стоимость. Присоединение же к участку пая в товариществе исключалось. В результате доля обособленных в одних границах отрубных и хуторных хозяйств достигала только четверти всех единоличных хозяйств (всего в 1907–1916 гг. на надельных землях участковое землевладение охватило 15,4 млн. дес. земли, то есть 11% от общей площади надельных земель [55, С. 46–47]). Прибавив к этому наличие в общинах наделов, укрепленных в собственность, нередко проданных посторонним лицам, получим картину крестьянского землепользования еще более сложную и запутанную, чем она была до начатой Столыпиным реформы. Вследствие этого возникла еще более настоятельная потребность в коренном сломе сложившегося земельного порядка путем «черного передела» [4, С. 91]. Столыпинская аграрная реформа кардинально не изменила сложившуюся ситуацию. Крестьянство осталось мало дифференцированной в социальном и политическом отношении сословной массой [66, Р. 290–291]. Начавшееся социальное расслоение было сведено на нет тем, что, во-первых, из сельского общества выбыли многие крестьяне, укрепившие за собой наделы, а затем продавшие их. А. Ю. Финн-Енотаевский писал: «В некоторых губерниях процент продающих укрепленную землю достигал 24–28%... Около 20% укрепляющих свои наделы продают их… по дешевой цене» [61, 467]. Из 2478,2 тыс. домохозяев, укрепивших землю в собственность, продали свои наделы 914,5 тыс., или 36,9% дворов, а из 15919 тыс. дес. укрепленной земли было продано 3440 тыс. дес., или 21,6%. На долю малоземельных крестьян приходилось 80% продавцов [22, С. 361]. Эти данные показывают, что община не разрушалась, а лишь «несколько разгружалась от избыточных рабочих рук и освобождалась от тех своих членов, которые перестали быть крестьянами» [27, С. 122]. Во-вторых, вскоре произошло «возвращение» крестьянства в общину и к 1927 году 91,1% земель, находившихся в пользовании крестьян, были общинными [6, С. 32]. Столыпинская реформа проходила на фоне нараставшего все послереформенное время сельскохозяйственного кризиса. В начале ХХ века он был смягчен общей хорошей конъюнктурой, несколькими особо урожайными годами, ростом цен на сельскохозяйственную продукцию, отменой выкупных платежей. В целом за дореволюционные годы XX столетия выросли объемы сельскохозяйственного производства, поднялась урожайность, выросло использование машин и удобрений, увеличились накопления крестьян в сберегательных кассах. Но насколько эти изменения были связаны с мероприятиями столыпинской реформы, если учесть, что среднегодовой прирост продукции в сельском хозяйстве в 1901–1905 гг. составил 2,4%, а в 1909–1913 гг. он уменьшился до 1,4% [9, С. 317]? Динамика подесятинных сборов зерна в Европейской России 1891–1915 гг. (пуд./дес.) показывает, что в 1906–1915 гг. агротехнический прогресс по всем показателям происходил медленнее, чем в 1891–1905 гг.: сборы ржи в первом случае увеличились на 13 %, а во втором – на 9%, сборы пшеницы соответственно – на 10 и 0%, овса – на 12 и 8%, ячменя – на 16 и 7% [21, С. 216]. Эффект от столыпинской переселенческой кампании был ничтожным: 2,5 млн. человек, переселившихся за Урал, не смогли существенно повлиять на демографические показатели. Избыточное трудоспособное население деревни увеличилось с 23 млн. в 1900 году до 33 млн. в 1913 г. [2, С. 371–373] В результате падение всех показателей на душу населения в сельском хозяйстве продолжалось, обостряя секторный разрыв между промышленностью и аграрным производством. Количество лошадей в расчете на 100 жителей Европейской России сократилось с 23 голов в 1905 г. до 18 – в 1910 г., количество крупного рогатого скота, соответственно, с 36 до 26 голов [61, С. 440]. По другим данным этот показатель для всей России по лошадям составил: 1905 г. – 25, 1909 г. – 24, 1913 г. – 23; по крупному рогатому скоту соответственно: 39, 36, 35 [47, С. 240]. «Общее количество скота за трехлетие 1911-1913 гг. уменьшилось с 188,6 млн голов до 173,4 млн голов» [47, С. 240]. Вследствие этого производство на душу населения сократилось с 25 пудов в 1900–1904 гг. до 22 пудов в 1905–1909 гг. [61, С. 431] И это при том, что площади посевов выросли на 10,5 млн дес. (на 14%), производство пшеницы увеличилось на 12%, ржи – на 7,4%, овса на 6,6%, ячменя – на 33,7% [32, С. 59]. Говоря о структурных изменениях, произошедших в ходе реформы, следует отметить относительную малочисленность участковых хозяйств, неравномерность их размещения по регионам, малоземелье большинства таких хозяйств. По мнению дореволюционных экономистов, необходимый минимум для ведения хозяйства колебался в зависимости от районов от 8 до 15 десятин. Около половины хуторов и отрубов располагали площадью менее 8 десятин. Только 16% владельцев участковых хозяйств в 12 обследованных уездах различных губерний в 1913 году имели на двор более 15 дес. и могли вести действительно рациональное хозяйство. Но примерно 1/5 образованных единоличных хозяйств к моменту обследования уже числилась настолько «опавшими», что даже не вошли в итоговые данные. Обследование также показало, что концентрация земли, приближение ее к усадьбам дали экономию издержек производства, позволили повысить агрикультуру, но при этом возникли трудности с содержанием скота, в связи с чем поголовье его заметно сократилось [39, С. 291–292]. В экономическом плане выдел хуторян и отрубников отрицательно сказался на хозяйстве общинников, так как часто был связан с нарушением привычных севооборотов и всего цикла сельхозработ. Таким образом, вырабатывая курс аграрных преобразований, правительство не отказалось от стремления регулировать социально-экономические процессы в деревне. Это вмешательство по-прежнему носило госкапиталистический характер. Но основная ставка теперь делалась не на государственно-корпоративное прикрепление крестьян к земле, а наоборот, на разрушение общины и выкачивание прибавочного продукта путем эксплуатации теперь уже разрозненных мелких товаропроизводителей. Новая модель, несмотря на ряд прогрессивных сопутствующих мер (устройство сельскохозяйственных складов, развитие сельскохозяйственного образования, строительство элеваторов, организация пособий переселенцам и выходцам на хутора и отруба, поддержка некоторых видов кооперации и кустарного производства) в целом приобрела депрессивные черты. К ним можно отнести: падение роста сельскохозяйственного производства, деградацию животноводства, отсутствие условий и возможностей модернизации единоличных крестьянских хозяйств, продолжение политики неэквивалентного отчуждения прибавочного продукта государственным и частным капиталом, прекращение перекачки трудовых ресурсов из сельского хозяйства в промышленность. Серьезным последствием реформы стало то, что кабальная сельскохозяйственная система «латифундия – надел» даже увеличила свои возможности, причем именно за счет капитализма. «Теперь она получила союзника в лице «октябристского» капитала, экономически неизмеримо более организованного, чем в дореволюционную эпоху, ибо он представлен не только всей старой, патриархальной буржуазией, но и финансовым капиталом, непосредственно врастающим в землевладение, расширяющим поле неэквивалентного обмена в колониях и т.д. и т.п.» [13, 95–96]. Важный социальный итог реформы состоял в том, что она не обуржуазила, а осереднячила деревню. Так, повысился удельный вес хозяйств со средней земельной обеспеченностью в 13–15 дес. на двор при росте всего крестьянского землевладения с 38 до 43,4 [7, С. 11]. 30,3% крестьян великорусского центра стали владельцами от 15 до 25 дес. [34, С. 19] При этом доля крестьянских хозяйств с 2-3 лошадьми возросла с 47,6 в 1901 г. до 49,7% в 1912 г., с 4-5 лошадьми понизилась с 18,6 до 15,2%, а многолошадных – с 13,9 до 11,2% [52, С. 206]. По степени буржуазного радикализма столыпинская реформа была противоречивой. С одной стороны, власть повела решительное наступление на общину. Об этом свидетельствует и содержание законодательства, и насильственные меры его реализации. В октябре 1906 г. было отменена обязанность крестьян испрашивать согласия общины на внутрисемейный передел земли и получение паспорта. 9 ноября 1906 г. вышел самый важный указ, утверждавший права глав крестьянских дворов приватизировать общинные земли, находящиеся в их пользовании, а также требовать объединения разрозненных полосок земли в единой меже или получать денежную компенсацию от общины за них. По этому указу вступало в силу положение об отмене передельной общины с согласия 2/3 (позднее 1/2 крестьянских дворов). Указом от 15 ноября 1906 г. разрешалось закладывать общинные земли в крестьянском банке [64, С. 37; 30]. 15 октября 1908 г. были изданы «Временные правила о выделе надельной земли к одним местам», которые гласили, что «наиболее совершенным типом земельного устройства является хутор, а при невозможности образования такового – сплошной для всех полевых угодий отруб, отведенный особо от коренной усадьбы» [1, С. 378-379]. «Временные правила» 19 марта 1909 г. предусматривали разверстание на хутора и отруба целых селений. После длительного обсуждения закон, подписанный императором 14 июня 1910 г., заменил собой указ 9 ноября 1906 г. [11] Новый закон признал за крестьянами право личной собственности на принадлежащее имущество, дополнил указ правилами о беспередельных общинах, которые были признаны перешедшими к подворно-наследственному владению. С другой стороны, надельные земли, в том числе хутора и отруба, по-прежнему оставались сословно-крестьянскими, а владельцы их были ограничены в своем праве распоряжаться ими. П. А. Столыпин так пояснил сложившееся положение: «Надельная земля не может быть отчуждена лицу других сословий; не может быть заложена иначе, как в Крестьянский банк; она не может быть продана за личные долги; она не может быть завещана иначе, как по обычаю» [59, С. 177]. Кроме того, были установлены временные нормы концентрации надельных земель в одних руках – не свыше 6 наделов в одном уезде. Крестьянский банк тоже ограничивал свои операции с крестьянами-покупщиками – не свыше 3 наделов. Эти ограничения тормозили процесс мобилизации крестьянских земель и способствовали их обесцениванию. Правда, законом 2 мая 1911 г. было установлено, что надельная земля, если к ней при выходе из общины присоединяется купленная у частных владельцев, становится частной собственностью [39, С. 280; 12]. Главный итог столыпинской аграрной реформы заключался в том, что она не смогла подорвать общину и та продолжала оставаться центральным звеном аграрной экономики. Если в 1905 г. в Европейской России насчитывалось около 135 тыс. общин, то к 1917 г. в пределах современной территории России их было примерно 110 тысяч [39, С. 291]. В 1913 г. из всего произведенного национального дохода в сельском хозяйстве (5,6 млрд. руб.) свыше 5 млрд. руб. пришлось на долю крестьянских хозяйств, в то время как во владельческих хозяйствах произведено было 625 млн. руб. [53, С. 83]
Социально-экономические особенности крестьянского уклада
Какова же была доля крестьянского сектора в товарной продукции сельского хозяйства? И. Д. Ковальченко считал, что уже в 1850-е гг. на крестьянские хозяйства приходилось 47%, а на долю помещиков – 53% товарного хлеба [37, С. 337–340]. По данным А. С. Нифонтова, в 1880-е годы крестьянский хлеб уже вышел на первое место: 54 и 46% [46, С. 303–304]. Примерно так же (52 и 48%) определял их соотношение для 1901–1905 гг. и П. И. Лященко [41, С. 256]. Н.П. Огановский полагал, что накануне Первой мировой войны крестьяне поставляли на рынок 67% хлеба, а помещики – 33% [48, С. 467–469]. Н.Д. Кондратьев для этого же периода определял это соотношение как 78 и 22% [38, С. 99]. После использования этих показателей В. С. Немчиновым и И. В. Сталиным [58, С. 85; 45, С. 34] они приобрели в советской литературе хрестоматийный характер [36, С. 190]. П. И. Попов считал, что в начале ХХ в. на рынок поступало 70% помещичьего хлеба [56, С. 19]. Но, даже если мы согласимся с А.С. Нифонтовым и вслед за ним примем товарность помещичьего хозяйства конца XIX – начала XX в. в пределах 75% [46, С. 304], объем помещичьего товарного хлеба мог составить максимум 230 млн. пуд., то есть примерно 16% всего товарного хлеба. А. В. Островский в одной из последних своих работ, как бы подводя итог этому исследованию, отмечал, что помещичьи хозяйства производили лишь около 10% всего хлеба. В 1909-1913 гг. это составляло максимум 370 млн. пуд. всего и 310 млн. пуд. чистого сбора. Даже если бы весь этот хлеб поступал на рынок, он мог составить максимум 20% всего товарного хлеба. Но ведь надо учитывать, что часть продовольственного и фуражного зерна потреблялась и в самих помещичьих хозяйствах. Поэтому эта доля помещичьего хлеба на рынке была еще меньше [50, С. 290]. В отличие от помещичьей товарности, товарность крестьянских хозяйств в большей мере была вынужденной – для уплаты податей крестьянин осенью продавал свой хлеб кулаку и скупщику дешево, а зимой и весной обратно покупал его уже гораздо дороже. На этой залоговой операции крестьяне теряли около 20% средств и попадали в кабальную зависимость от помещика и кулака. Так, в 1885 г. потери составили от 90 до 135 млн рублей [62, С. 251; 14, С. 20; 60, С. 191; 10, С. 53; 24, С. 70; 18, С. 298; 40, С. 43–44]. Конкретный механизм данной операции раскрыл минский уездный предводитель дворянства Н. Г. Матвеев: «Большинство крестьян продают осенью и зимою требующийся на обсеменение хлеб по низким ценам, вырученные деньги расходуют на повинности, а весною сами покупают, платя несравненно дороже; затем обращаются к ссудам хлеба из запасных магазинов и к займам из мирских запасных капиталов, а когда хозяйство обременено этими ссудами, то к частным займам за высокие проценты. Норма последних зависит от того, насколько состоятелен крестьянин: чем беднее, тем % выше. Объясняется это тем, что заимодавец, в виду воспрещения законом продажи, при известном экономическом состоянии крестьянского хозяйства, имущества должника, рискует своим капиталом и за этот риск берет лихвенный %» [19, С. 298]. Анализируя сложившуюся ситуацию, Особое совещание предположило: «постоянный рост недоимок, на который не действовали ни лучшие урожаи, ни двукратное понижение окладов, нельзя объяснить временными причинами; очевидно, что самый хозяйственный организм постепенно истощался и оказался не в силах противодействовать бедствию 1891–1892 годов… Исходя из этого…, Совещание обратилось к исследованию изменений, которые могли произойти в главной основе всего экономического строя жизни крестьянского населения этой местности – в размере землепользования и в главнейших результатах земледелия» [31, С. 8-9]. Большую важность представляет объем «вынужденной товарности» в общей массе крестьянского хлеба, поступавшего на рынок, то есть вопрос о роли на хлебном рынке бедных и средних хозяйств. А. В. Островский показал, что в подавляющем большинстве губерний эти категории поставляли на рынок в среднем две трети товарного хлеба. Лишь в Воронежской и Херсонской губерниях большую часть товарного зерна давали зажиточные и предпринимательские крестьянские хозяйства [50, С. 290–306]. В 1909–1913 гг. среднегодовой чистый сбор продовольственных культур в Европейской России составлял 2486 млн пуд., продовольственные потребности достигали 2171 млн пуд. Излишки продовольственного зерна - 315 млн пуд. Но на экспорт уходило 495 млн пуд., что порождало дефицит крестьянского потребления в размере 180 млн пуд. [50, С. 275] Учитывая данный факт, а также то, что внешняя торговля дореволюционной России «почти полностью находилась в руках иностранных банков и торговых фирм» [51, С. 142], можно уверенно утверждать, что существенную долю в экспортируемом продовольствии составлял крестьянский хлеб. Это придавало крестьянской экономике квазикапиталистический характер: продукт производился в некапиталистическом секторе, но поставлялся на мировой капиталистический рынок. Второй особенностью крестьянского уклада являлась его втянутость в кабальные отношения. Слово «кабала» имеет арабское происхождение и означает договор купли-продажи, всякое срочное письменное обязательство (القبلانية فلسفة دينية). Перешло оно к нам от татар «со значением заемной расписки и было в этом смысле общеупотребительно в XIV – XVII вв.» [65, С. 37]. Существовали следующие формы таким образом понимаемой кабалы: кабала денежная, то есть обыкновенная заемная расписка; кабала закладная или документ о залоге недвижимого имущества; кабала ростовая – документ о проценте на занятый капитал; кабала верчая, которая выдавалась должником поручителю; и, наконец, кабала служилая, по которой проценты за ссуду уплачивались не деньгами, а службой, то есть трудом. Со временем данный термин получил широкое толкование в диапазоне от значения «Вообще всякая неволя, безусловная зависимость» до различных региональных пониманий: долг во Владимирской губернии, денежный сбор в мирские запасы в Псковской губернии и др. [17, С. 166–167]. В XIX в. самый распространенный смысл слова «кабала» был связан с трудовыми отношениями. Свое происхождение он вел от обычая служилой кабалы, при которой холоп продавал себя навек или на срок. От классической служилой кабалы, наемная кабала XIX века отличалась тем, что наймит передавал покупателю только свой труд, а не личность, а возникавшие при этом отношения личной зависимости были следствием зависимости экономической, а не наоборот, как раньше. Кабала в России в конце XIX – начале ХХ века – форма зависимых отношений, возникающая не только в силу внеэкономического принуждения, но и в результате монопольного положения на рынке одной из сторон, навязывающей другой стороне свои условия экономической деятельности через ростовщическую сделку, ограничение доступа к ресурсам или благотворительное связывание этими ресурсами. В результате она приобретает характер экономической и в определенной мере личной зависимости. В период модернизации ее формами становятся кабальный наем, ростовшичество, продовольственная зависимость рабочих, зависимость рабочих от организации оплаты труда, бытовая зависимость (хозяйские жилье, огороды, угодья и т.д.), отработки, кабальная аренда. Кабальный наем - кредитная операция, долг по которой отдавался трудом должника с большими процентами. Он являлся своего рода прикреплением работника к определенным видам трудовой деятельности, так как уходу от «нанимателя» изначально препятствовала ростовщическая ссуда. При этом, однако, было бы ошибкой кабальный наем представлять только пережиточной формой крепостного права послепетровской эпохи, ибо кабальное прикрепление развивалось и как вполне самостоятельный феномен на основе смещения ростовщической сделки из сферы продажи собственной личности наймита для осуществления трудовых операций в сферу продажи им уже своей рабочей силы, но с неминуемым ограничением его прав как личности. Важнейшим политэкономическим последствием кабального найма явилось создание условий, препятствовавших образованию не только цены производства, но и рыночной стоимости. Поэтому наем лишь внешне имел капиталистический характер, но находился только на ранней буржуазной стадии капиталистического генезиса. Поэтому его влияние на становление классического капиталистического найма и в целом на процессы буржуазной модернизации в России должны стать предметом специального исследования [8, С. 526–573].
Социальная база неоазиатского реванша в России
Теперь посмотрим на социальное содержание российской «азиатчины». Ни материально, ни психологически субстрат сельскохозяйственной буржуазии и сельского пролетариата в России еще не сформировался. Тяжело говорить о российском крестьянстве того периода и как о мелкобуржуазном классе, ибо характер большинства крестьянских хозяйств оставался семейно-трудовым и потребительским, а крестьянство в основном было настроено не только антифеодально, но и антикапиталистически. Оно не испытывало большой внутренней потребности к включению в рыночную экономику, поддерживая общинные отношения. Крестьяне вели свою борьбу не ради будущего, а ради сохранения привычных для них условий жизни [25, С. 82]. В результате торможения процессов буржуазного расслоения главным социальным персонажем на селе стала фигура середняка, ведущего семейно-трудовое хозяйство, ориентирующегося на уравнительность и общину, но вынужденного приспосабливаться к вызову государственно-капиталистической политики царизма и квазикапиталистической эксплуатации. Социальное и психологическое господство середняка, отсутствие в деревне полноценного класса аграрной буржуазии косвенно подтверждается революционными событиями 1905–1907 гг. Тогда «именно крестьяне-середняки, имевшие небольшие хозяйства, работавшие на своих …землях, но обладавшие различным количеством земли, инвентаря и возможностями получения дохода, – именно они составляли маршевую армию жакерии. Они также выдвинули из своих рядов большую часть вожаков восстаний…» [64, С. 151]. Батраки и беднейшие крестьяне, за исключением крупных хозяйств Латвии, не играли заметной роли в этих конфронтациях. А вот богатые крестьяне лишь в исключительных случаях не участвовали в жакерии или противостояли ей [23, С. 106-107]. Очень часто они сами руководили выступлениями, получая от этого наибольшую выгоду. Они же во многих случаях поддерживали своих беднейших соседей, раздавая продовольствие во время сельских забастовок. Богатые землевладельцы – крестьяне, в том числе и те из них, кто использовал наемный труд, редко подвергались нападениям. Из всех таких случаев только 1,4% от общего числа были направлены против богатых крестьян при 75,4% направленных против помещиков, 14,5% – против армии и полиции [20, С. 63]. Большинство делегатов съездов Всероссийского крестьянского союза (ВКС) и подавляющая часть местных руководителей ВКС являлись середняками. Кроме того, ВКС имел влияние в основном в тех районах, где преобладала передельная община, находящаяся под контролем той же социальной страты [20, С. 195]. Преобладали середняки и во фракции трудовиков. Несмотря на огромные организационные трудности, жестокие репрессии властей, отсутствие каналов пропаганды и агитации, все крестьянские организации, самовластные институты и политические представительства продемонстрировали удивительное единство целей и требований. Главными были установление контроля за землями, не принадлежащими крестьянам, и введение крестьянского управления в сельской местности для прекращения произвола и для воплощения правды и справедливости [43; 15, С. 206; 3, С. 52]. Через все петиции, приговоры и наказы сельских сходов, дебаты и резолюции съездов ВКС, выступления и проекты трудовиков вырисовывается идеальная крестьянская Россия как страна, в которой вся земля принадлежала крестьянам, была разделена между ними и обрабатывалась членами их семей без использования наемной рабочей силы. Крестьянские общины устанавливали уравнительное землепользование в соответствии с размером семьи или числом работников в ней. Продажу земли и частную собственность на нее следовало отменить. Упор делался на потребительские нужды семьи, ибо такой образ жизни в течение тысячелетий главным считал не «прибыль», а выживание [64, С. 195; 16, С. 14]. Местная власть наделялась в крестьянских мечтах обширными полномочиями для контроля над разделом земли и исполнением общественных обязанностей, среди которых особо подчеркивалось бесплатное образование. Свобода понималась в основном как свобода от внешних ограничений. На государственном уровне крестьянам виделась парламентская монархия с равенством всех перед законом, свободой слова и собраний, с «состраданием» как главным принципом государственной политики. Все чиновники должны были избираться, а женщины получали равное право голоса [43]. Лозунг «Земля и Воля» выражал эти мечты об идеальном азиатском деспотизме особенно полно. Примерно одинаковыми были не только требования и лозунги крестьян, но методы управления и тактика жакерии. Все действия восставших направлялись решениями сельских сходов, были наполнены как решимостью отстоять свои интересы, так и здравым реализмом, исходившим из понимания объективного состояния сил противоборствующих сторон. Отсюда преобладание невооруженных организованных действий над эмоциональными всплесками, сельских забастовок и бойкотов над «разборками» имений, «мирного» вытеснения помещиков над насилием по отношению к ним [64, С. 200–216]. Итак, одной из существенных особенностей социального развития России пореформенного периода явилось взаимодействие двух процессов: окончательного формирования крестьянского сословия на базе азиатского способа производства и медленного превращения крестьян в классы буржуазного общества. Результатом пересечения этих социальных потоков явилось возникновение в начале XX в. специфического социального образования переходного типа – потребительски-трудового переходного класса-анклава, не желавшего следовать в русле предложенной властью модели модернизации. Его интересы выразило крестьянское движение, которое приобрело двойственную природу: и революционную, так как было направлено против феодальных пережитков и их носителей, а также против государственного деспотизма, и бунтарскую, ибо пыталось остановить раскрестьянивание, законсервировать архаические социальные формы, воспрепятствовать утверждению капитализма. Буржуазные реформы и наступление «власти денег» не ослабили, а, скорее, усилили массовое стремление крестьян законсервировать уравнительные локальные формы жизни. В разгар индустриализации в деревне происходил процесс укрепления общины и развития уравнительных ценностей, хотя и в обрамлении развившихся к тому времени утилитаризма, предприимчивости и рационализма. В этой ситуации государственной власти предстояло обеспечить динамичное капиталистическое развитие в крестьянской стране, не разрушая стабильного финансового и социального основания азиатского хозяйственного уклада и при этом не обижая дворянское сословие. В итоге проводимая самодержавием «революция сверху» оказалась в тупике: ей ничего не удалось осуществить – ни единства этих трех задач, ни каждой из них по отдельности. В результате ряда буржуазных преобразований второй половины XIX – начала ХХ в., и, прежде всего, отмены крепостного права в российской экономике возник неоазиатский хозяйственный уклад, то есть такое проявление азиатского способа производства, которое будучи сегментом экономики страны, было деформированно буржуазными отношениями, во многом насаждаемыми самим государством. Одной из ключевых форм этой деформации была кабала. Изъятие крестьянского прибавочного продукта государством продолжало носить деспотический, прямой и внестоимостный характер, но форма самого прибавочного продукта теперь была всецело меновой, денежной, что достигалось вынужденной товарностью трудовых полунатуральных крестьянских хозяйств. Преобладание к концу XIX века на рынке крестьянского хлеба превращало неоазиатский уклад в квазикапиталистический: продукт, произведенный в некапиталистическом секторе аграрного производства России, реализовывался на мировом капиталистическом рынке. Тем самым происходило втягивание русского общинника в мировое хозяйство. Кроме того, из-за экономического давления государства на крестьянское хозяйство качество вынужденной товарности приобрели не только результаты его труда, но и сама рабочая сила крестьянина. Это выразилось в отходничестве, которое стало неотъемлемой частью крестьянской экономики. Вывод о развитии неоазиатского уклада закономерно вновь ставит вопрос о характере революционных потрясений России начала ХХ века. Очевидно, что требуется существенная корректировка, казалось бы, незыблемого тезиса о буржуазно-демократическом и социалистическом этапах революции в России. Вероятнее всего, речь должна идти не только об ее этапах, но и о социально-экономических потоках, среди которых достойное место должна занять тенденция азиатского способа производства нового типа.
Литература
1. Александровский Ю. В. Закон 14 июня 1910 г. Об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении: Законодательные мотивы, разъяснения правительства, практика Правительствующего сената, циркуляры Министерства внутренних дел, финансов, юстиции и Главного управления землеустройства и земледелия СПб.: Товарищество по изданию новых законов, 1911. 2. Анфимов А. М. Крупное помещичье хозяйство Европейской России. М.: Наука, 1969. 3. Анфимов А. М. Неоконченные споры // Вопросы истории. 1997. № 6. С. 41–67 4. Анфимов А. М. Неоконченные споры // Вопросы истории. 1997. № 7. С. 81–99 5. Аухаген Г. Критика русской реформы / Пер. с нем. и примеч. члена Комитета по землеустроительным делам А. А. Кофода. СПб.: Канцелярия Комитета по землеустроительным делам, 1914. 6. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997. Т. 1. 7. Бобович И. М. Выступление. Материалы дискуссии «Столыпинская аграрная реформа» // Английская набережная, 4. Ежегодник. Санкт-Петербургское общество историков и архивистов. СПб., 2000. С. 9–14. 8. Волков В. В. «Дешево и сердито». Рынок труда в Европейской России в конце XIX – начале ХХ в. СПб.: Политехника-принт, 2016. Часть I. 9. Великий незнакомец: Крестьяне и фермеры в современном мире / Сост. Т. Шанин. М., 1992. 10. Выписка из записки Нижегородской губернской управы в Нижегородский губернский комитет о нуждах сельскохозяйственной промышленности // Труды местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. СПб., 1903. Т. XХIV. Нижегородская губерния. С. 50–57. 11. Высочайше утвержденный одобренный Государственным советом и Государственной думой закон от 14 июня 1910 г. об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении // ПСЗ РИ. Собр. 3‑е. T. XXX. № 33743. 12. Высочайше утвержденный и одобренный Государственным Советом и Государственной думой закон «О землеустройстве» от 29 апреля 1911 г. // ПСЗРИ. Собр. 3-е. Т. ХХХI. Отд. I. № 35370. 13. Гефтер М. Я. Многоукладность – характеристика целого // Вопросы истории капиталистической России. Проблема многоукладности. Свердловск: Б.и, 1972. 14. Голубев П. А. Подать и народное хозяйство // Русская мысль. 1893. Книга VII. С. 1–29. 15. Гохлернер В. М. Крестьянское движение в Саратовской губернии в годы первой русской революции // Исторические записки. 1955. Т. 52. С. 186–234. 16. Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917–1933 гг. М. 2001. 17. Даль В. Толковый словарь живого Великорусского языка. СПб. М., 1912. Т. 2. 18. Доклад земского статистика В. Троицкого об экономическом положении крестьянского населения Горбатовского уезда // Труды местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. СПб., 1903. Т. XХIV. Нижегородская губерния. С. 292–304. 19. Доклад Минского уездного предводителя дворянства о нуждах крестьянского сельского хозяйства Н. Г. Матвеева о нуждах крестьянского сельского хозяйства // Труды местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. СПб., 1903. Т. XХI. Минская губерния. С. 218–227. 20. Дубровский С. М. Крестьянское движение в революции 1905–1907 гг. М.: Издательство Академии наук СССР, 1956. 21. Дубровский С. М. Сельское хозяйство и крестьянство России в период империализма. М.: Наука, 1975. 22. Дубровский С. М. Столыпинская земельная реформа: Из истории сел. хозяйства и крестьянства России в начале XX в. М.: Издательство Академии наук СССР, 1963. 23. Живолуп Е. К. Крестьянское движение в Харьковской губернии в 1905–1907 годах. Харьков: Издательство Харьковского университета, 1956. 24. Записка бывшего уполномоченного по сельскохозяйственной части Нижегородской губернии В. Садовень о главнейших нуждах крестьянского хозяйства Нижегородской губернии и мерах к их удовлетворению // Труды местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. СПб.,1903. Т. XХIV. Нижегородская губерния. С. 57–78. 25. Земцов Б. Н. Ментальность масс в канун «великих потрясений» // Свободная мысль. 1997. № 11. С. 80–93. 26. Зырянов П. Н. Крестьянская община Европейской России 1907–1914 гг. М.: Наука, 1992. 27. Зырянов П. Н. Поземельные отношения в русской крестьянской общине во второй половине XIX – начале XX века // Собственность на землю в России: История и современность. М.: РОССПЭН, 2002. С. 153–195. 28. Именной Высочайший Указ, данный Сенату 4 марта 1906 г. Об учреждении: а) Комитета по землеустроительным делам при Главном Управлении Землеустройства и Земледелия и б) Губернских и Уездных Землеустроительных Комиссий и об упразднении Комитета по земельным делам // ПСЗРИ. Собр. 3-е. Т. XXVI. Отд. I. № 27478. 29. Именной Высочайший указ, данный Сенату от 9 ноября 1906 г. о дополнении некоторых постановлений действующих законов, касающихся крестьянского землевладения и землепользования // ПСЗРИ. Собр. 3-е. Т. ХХVI. Отд. I. № 28528. 30. Именной Высочайший Указ, данный Сенату 15 ноября 1906 г. «О выдаче Крестьянским Поземельным Банком ссуд под залог надельных земель» // ПСЗРИ. Собр. 3-е. Т. XXVI. Отд. I. № 28547. 31. Исследование экономического положения Центрально-Черноземных губерний. Труды особого совещания 1899–1901 г. Составил А. Д. Поленов. М.: Типо-литография товарищества «И. Н. Кушнерев и К°», 1901. 32. Кара-Мурза С. Г. Советская цивилизация. Книга первая. От начала до Великой победы. М.: Алгоритм, 2002. 33. Кауфман А. А. Аграрный вопрос в России. Курс народного университета [2-е изд., доп.] М.: Московское научное издательство, 1919. 34. Китанина Т. М. Выступление. Материалы дискуссии «Столыпинская аграрная реформа» // Английская набережная, 4. Ежегодник. Санкт-Петербургское общество историков и архивистов. СПб., 2000. С. 15–20. 35. Ковалевский М. М. Экономический строй России. СПб.: Типография П.П. Сойкина, 1899. 36. Ковальченко И. Д. Соотношение крестьянского и помещичьего хозяйств в земледельческом производстве капиталистической России // Проблемы социально-экономической истории России. Сборник статей: К 85-летию со дня рождения акад. Н. М. Дружинина. М.: Наука, 1971. С. 164–194. 37. Ковальченко И. Д. Русское крепостное крестьянство в первой половине XIX в. М.: Издательство Московского университета, 1967. 38. Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. М.: Наука, 1991. 39. Корелин А. П. Столыпинская аграрная реформа в аспекте земельной собственности // Собственность на землю в России: История и современность. М.: РОССПЭН, 2002. С. 240–296. 40. Корнеев В. В. Образ кулака в правосознании населения дореволюционной России // История государства и права. 2016. № 23. С. 41–46. 41. Лященко П. И. Очерки аграрной эволюции России. СПб.: Б.и, 1908. Т.1. Разложение натурального строя и условия образования сельскохозяйственного рынка. 42. Маслов С. Л. Новый закон о крестьянском землевладении. СПб.: Книжный магазин «Наша жизнь», 1910. 43. Минусинский Крестьянский союз. Программа Крестьянского союза, принятая Крестьянским Союзом 2-3 декабря 1906 // ГАРФ, ф. 519, оп. 1, д. 21, л. 1. 44. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ в). СПб. Дмитрий Буланин, 1999. Т. 1. 45. Немчинов В. С. Сельскохозяйственная статистика с основами общей теории. М.: Сельхозгиз, 1945. 46. Нифонтов А. С. Зерновое производство России во второй половине XIX в. По материалам ежегодной статистики урожаев Европейской России. М.: Наука, 1974. 47. Объяснительная записка к отчету государственного контроля по исполнению государственной росписи и финансовых смет за 1913 г. Пг.: Государственная типография, 1914. 48. Огановский Н. П. Закономерность аграрной эволюции. Саратов: Сотрудничество, 1911. Часть 2. Очерки по истории земельных отношений в России. 49. Островский А. В. Выступление. Материалы дискуссии «Столыпинская аграрная реформа» // Английская набережная, 4. Ежегодник / Санкт-Петербургское общество историков и архивистов. СПб., 2000. С. 21–25. 50. Островский А. В. Зерновое производство Европейской России в конце XIX – начале XX в. СПб.: Полторак, 2013. 51. Островский А. В. Октябрьская революция: случайность? Исторический зигзаг? Или закономерность? // Из глубины времен. 1993. № 2. С. 129–187. 52. Островский А. В. Универсальный справочник по истории России. СПб.: Паритет, 2000. 53. Опыт исчисления народного дохода 50 губерний Европейской России в 1900–1913 гг. / Под ред. С. Н. Прокоповича. М.: Типография товарищества печатного и издательского дела «Задруга», 1918. 54. Отчетные сведения о деятельности землеустроительных комиссий на 1 января 1916 г. Пг.: ГУЗ и З, 1916. 55. Першин П. Н. Участковое землепользование в России. Хутора и отруба, их распространение за десятилетие 1907–1916 гг. М.: Новая деревня, 1922. 56. Попов П. И. Хлебофуражный баланс 1840–1924 гг. // Сельское хозяйство на путях восстановления. М.: Типография при Управлении делами СНК СССР, 1925. 57. Рязанов В. Т. Экономическое развитие России. Реформы и российское хозяйство в XIX – XX вв. СПб.: Наука. С.-Петербургская издательская фирма, 1998. 58. Сталин И. В. На хлебном фронте // Собрание сочинений. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955. Т. 11. 59. Столыпин П. А. Нам нужна великая Россия // Столыпин П.А. Полное собрание речей в Государственной думе и Государственном совете: 1906–1911. М.: Молодая Гвардия, 1991. 60. Трирогов В. Община и подать. СПб.: Типография А.С. Суворина,1882. 61. Финн-Енотаевский А. Современное хозяйство России (1890–1910 гг.). СПб.: М.И. Семенов, 1911. 62. Флеровский Н. (Берви В. В.) Положение рабочего класса в России. М.: Соцэкгиз, 1938. 63. Чернышев И. В. Община после ноября 1906 г. Пг.: Вольное экономическое общество, 1917. 64. Шанин Т. Революция как момент истины. 1905–1907®1917–1922 гг. М.: Весь мир, 1997. 65. Энциклопедический словарь / Под ред. профессора И. Е. Андриевского. СПб.: Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон, 1894. Т. 26. 66. The Political of Rural Russia, 1905–1914. / Ed. By L. Haimson. Bloomington-London: Indiana University Press, 1979. комментарии - 12
Перезвоните мне пожалуйста 8 (905)209-39-95 Антон. Перезвоните мне пожалуйста 8 (905)209-39-95 Антон. тоже хочу! Замечательно, весьма ценный ответ Ваша фраза великолепна В этом что-то есть. Спасибо за информацию, может, я тоже могу Вам чем-то помочь? [url=http://theprettyguineapig.com/amoxicillin/]Amoxicillin No Prescription[/url] <a href="http://theprettyguineapig.com/amoxicillin/">Amoxicillin 500mg</a> http://theprettyguineapig.com/amoxicillin/ [url=http://theprettyguineapig.com/amoxicillin/]Amoxicillin Without Prescription[/url] <a href="http://theprettyguineapig.com/amoxicillin/">Amoxicillin</a> http://theprettyguineapig.com/amoxicillin/ Перезвоните мне пожалуйста по номеру 8(904)619-00-42 Антон. Перезвоните мне пожалуйста по номеру 8(911)295-55-29 Антон. Перезвоните мне пожалуйста по номеру 8(953)367-35-45 Антон. Мой комментарий
|
Подписка
|
Перезвоните пожалуйста по телефону 8 (499) 322-46-85, не обращайте внимания на слова робота,зависла АТС, дожитесь ответа, Евгения.