Сохранятся ли «национальные государства» в XXI веке?
19
 26271
Вопрос о судьбе национального государства в современном мире
продолжает оставаться в стадии неопределенности. В настоящее
время дискуссии о судьбе национального государства выстраи-
ваются по принципу «оптимисты — пессимисты». Первые считают, что
традиционные формы общежития не исчерпали свой исторический
ресурс и требуют возврата назад — к международному общежитию,
субъектами которого были бы не «транс-», «интер-» и «над-» националь-
ные ин ституты политической, экономической и культурной сфер жиз-
ни, а, как и прежде, суверенные национальные государства. Тогда как
вторые основные надежды связывают с «отмиранием» национального
государ ства, радикальным изменением принципов современного по-
литического устройства мира и выстраивают политические проекты
грядущего «сетевого общества» (М. Кастельс), «континентальных фе-
дераций» (А. Г. Дугин), «общества множеств — рес-коммуны» (А. Негри,
М. Хардт), возглавляемой США «глобальной демократической империи»
(Н. Фергюссон), «глобального гражданского общества» (Д. Дарендорф,
Э. Гидденс), «глобального гражданства» (Ю. Хабермас, М. Эван) или «кос-
мополитического государства» (У. Бек)1.
По мнению У. Бека, например, европейцы лишь «делают вид, будто все
еще существуют Германия, Франция, Италия, Нидерланды, Португалия
и т. д. Но их давно уже нет, так как закрытые национально-государствен-
ные держатели власти и отделенные друг от друга границами государ-
ства стали ирреальными самое позднее с введением евро»2. Думаю, это
ошибочное утверждение. Но верно то, что научное осмысление про-
блемы трансформации национальных государств в современном мире осуществляется в пределах сложных и весьма разнообразных онтоло-
гических ландшафтов, в границах которых понятия «глобализация» и
«национальное государство» перманентно меняют свое содержание,
иногда — вплоть до противоположного.
В частности, когда пишут о закате национального государства, в боль-
шинстве случаев имеют в виду все современные государства, не потру-
дившись различить в их числе государства «национальные» (со сложив-
шимися в пределах этой политической формы «нациями» — Франция,
Польша, Германия, Япония), «псевдонациональные» (объявленные «на-
циональными», но в действительности созданные на родо-племенной
и этнической основе — к их числу относятся почти все постколониаль-
ные государства Африки и многие государства Азии) и «многонацио-
нальные» (включающие в свой состав несколько сложившихся «этнона-
ций» — Великобритания, Италия, Россия и др.). В последних нация как
связанная посредством воображения и сплоченная общими чувствами
идентичности и солидарности, общими ценностями прошлого и насто-
ящего устойчивая социокультурная общность людей, политически объ-
единенных в одном государстве, еще не сложилась.
Понятно, что судьба этих государств в условиях современной (неоли-
беральной) исторической формы глобализации3 в силу многих причин
будет разной. В числе основных причин большинство современных
исследователей указывают на вынужденную утрату значительной час-
ти экономического и политического суверенитета многими государ-
ствами «второго» и «третьего» эшелонов развития под давлением США и
их союзников по G7, МВФ и имеющих национальную прописку в этих
странах ТНК. Часть этих государств готова добровольно отдать свои су-
веренные полномочия, выстраиваясь в очередь на вступление в НАТО,
Евросоюз и другие международные организации. Другие (как Украина)
находятся под внешним управлением и уже утратили статус суверенного
государства. Речь, однако, в данном случае пойдет не о них и не о тоталь-
ном политическом и экономическом насилии, которое стало нормой
международных отношений в последние годы.
В настоящей статье предпринята попытка показать, что угрозы всем
национальным и многонациональным государствам Европы эпохи пост-
модерна4 связаны с эрозией их «культурного фундамента» (культурного
кода), на котором выстраиваются национальные идентичности. Вызо-
вы последним инспирируются не только идеологией неолиберализма,
воплотившейся в политических принципах толерантности, политкор-
ректности и мультикультурализма, но и распространением комплексно-
го идейного течения (мировоззрения) постмодернизма, выразившего трансформацию духовности евроатлантической цивилизации, ее отка-
за от ценностей христианства и Просвещения. Вместе они формируют
массовую культуру «глобального потребителя», экспансия которой вы-
звана действием институтов неолиберальной глобальной экономики и
распространением информационных технологий, связавших челове-
чество анонимными системами власти. Противостоять символиче скому
насилию евроатлантической масскультуры, ориентированной на «гло-
бальное потребление», полагает автор, способна лишь продуманная го-
сударственная политика, сочетающая традицию и современность в го-
ризонте сохранения национальной идентичности.
* * *
История последних десятилетий, отмеченная финансово-экономи-
ческой, политической и культурной глобализацией человечества, по-
ставила народы многих стран мира перед проблемой сохранения пре-
жних и поиска новых идентичностей. Кризис идентичности, отмечает
С. Хантингтон, охватил все крупные государства Европы, Азии и Амери-
ки. В итоге почти повсеместно, не исключая США и России, идет про-
цесс фрагментации национальной идентичности, которой «пришлось
уступить место идентичностям субнациональным, групповым и религи-
озным» из-за открытости границ и роста миграционных потоков, спо-
собствовавших образованию в пределах национальных государств ино-
культурных диаспор, не желающих интегрироваться в национальную
культуру5.
В современной литературе представлено множество типологий и
классификаций идентичности. Их подразделяют на «индивидуальные»
и «групповые», «позитивные» и «негативные», «локальные» и «надлокаль-
ные», «фундаментальные» и «релятивные». В качестве фундаментальных
признаются расовые, этнические, национальные и цивилизационные
идентичности, связанные с антропологическими, языковыми, культур-
ными и религиозными различиями людей.
Каждый индивид является носителем комплекса многочисленных, ие-
рархически связанных идентичностей, часть которых актуализируется
вместе с изменением географического, политического и социокультур-
ного пространства его жизни. Но поскольку процедуры индивидуаль-
ной идентификации осуществляются в чувственно-эмоциональной и
когнитивной формах, включая в себя мысленное отнесение к той или
иной группе, содержание полученного в акте самосознания ответа на
вопрос «Кто Я (Мы)?» в полной мере зависит от ценностно-оценочных
представлений и знаний о «Них», «Других». В конечном счете идентич-
ности представляют собой индивидуальные и групповые конструкты —
вербализованные результаты отнесения к «воображенным общностям»
(Б. Андерсон). Они определяются, в свою очередь, предшествующим
воспитанием, образовательным и культурным багажом, наличествую щим в данный момент окружением: политическими ландшафтами, ин-
формационными и культурными пространствами, в которые индивиды
и группы вынужденно помещены и в которых они существуют.
Поэтому угрозы национальной идентичности в эпоху глобальных
трансформаций исходят не только от потока инокультурных мигрантов,
этнокультурного и политического сепаратизма. В современном мире
интеллектуальные, политические и культурные вызовы национальной
идентичности идут от целенаправленно развивающегося глобального
экономического, политического и информационно-культурного (сим-
волического) «насилия», властно формирующего новые — трансна-
циональные (культурные и политические) идентичности и реаними-
рующего старые — архаичные (субнациональные, мифопоэтические,
религиозные) идентификации. Их сочетания в индивидах и группах
весьма причудливы, экзотичны и разнообразны в той мере, в какой
разнообразны экономические, политические и культурные параметры
жизни государств и народов, включенных в глобализацию — всемирно-
исторический процесс, содержание которого требует концептуальных
уточнений.
Не вступая в полемику о содержании термина «глобализация», по по-
воду которого до сих пор идут оживленные дискуссии, отмечу лишь одно
принципиальное обстоятельство — всемирно-исторический характер
этой мегатенденции к поэтапному объединению человечества. Ее осу-
ществление на протяжении столетий реализовывалось в череде многих
попыток организации общего пространства совместной жизни народов
и государств на основе разных цивилизационных моделей развития6.
Итогом таких попыток оказывались временное доминирование и рас-
пространение в пределах нескольких географических регионов одной
из локальных цивилизаций. Политической формой их существования
в большинстве случаев стала «империя» — мощнейшее средство «пере-
плавки» и ускорения процесса интеграции лингвистически, религиозно
и культурно разных элит и населения имперских территорий. Так, па-
раллельно и сменяя друг друга в качестве лидеров, на просторах Евразии
формировались и развивались «китайская», «индийская», «эллино-маке-
донская», «римская», «арабо-мусульманская», «западноевропейская» и
«евроатлантическая» формы и векторы глобализации, соответствующие
им «полюсы» регионального и межрегионального развития.
Ни одна из исторических попыток глобализации человечества не
увенчалась полным триумфом. Но каждая способствовала экономиче-
ским, политическим и культурным трансформациям населяющих ре-
гионы социумов, увеличивала число и протяженность транспортных,
торгово-экономических, политических и информационно-культурных
«сетей» и коммуникаций. Каждая содействовала переносу за пределы
локальных территорий, регионов и континентов произведений литературы и искусства, техники и технологий, религиозных и светских
идеологий, научных знаний и типов рациональности, норм и образцов
экономической, политической и социальной жизни, распространению
знаний и артефактов.
Наиболее масштабной и успешной оказалась выросшая из западно-
европейской «евроатлантическая» форма глобализации, завершившая
процесс становления всемирной истории. Ее формирование и развитие
было связано не только с появлением и распространением в пределах
и за пределы Европы в XVII—XIX столетиях новых форм и институтов
экономического развития, но и с формированием и распространени-
ем новых политических форм общежития и новых социальных общно-
стей — «национальных государств» и «наций»7. По сути, эта историче ская
форма глобализации представляла собой «модернистский проект» —
была органически связана с идеалами Просвещения, гарантирующи-
ми оптимальное (национальное) устройство пространства совместной
жизни лингвистически, конфессионально и культурно разных народов
в Европе и за ее пределами на основе не традиций, а рационально сфор-
мированных общей «памяти», общих «ценностей» и общей «судьбы».
Однако проект модернизма, с характерным для него обожествлением и
верой во всемогущество человеческого разума, уже в конце XIX века был
сначала подточен ницшеанством, подорван двумя мировыми войнами,
тоталитаризмом и структурализмом в первой половине XX века и почти
совсем разрушен во второй половине минувшего столетия культурным
и философским постмодернизмом.
* * *
Характерной чертой этого мировоззрения, формирование которого
началось в 1960-х годах на волне кризиса «старых» западных либераль-
ных демократий, студенческих «революций» в Западной Европе, в ходе
борьбы за права и свободы расовых меньшинств в США — с одной сто-
роны и деколонизации мира — с другой, стала установка стратегиче-
ского релятивизма, поставившего под сомнение ценности, практики и
институты эпохи модерна. После вступления США, Канады и Западной
Европы в постиндустриальную фазу развития, обеспечившую беспре-
цедентный экономический рост и формирование в этих странах «об-
щества потребления», она была поддержана политическими и экономи-
ческими транснациональными элитами, абсолютизировавшими идею
«свободы» от государственного регулирования не только экономики, но
и от других унаследованных из эпохи модерна (традиционных) форм
общежития. Так возникла «постсовременность» (постмодерн) с ее куль-
том «личной свободы» и абсолютизацией «равенства», выразителем ко-
торой стал «постмодернизм».
Подняв на щит идею равноценности и равноправия всех истин, всех
культур и идентичностей, постмодернизм бросил интеллектуальный вызов не только национальной идентичности и национальным формам
общежития. Под сомнение, повторю, были поставлены интеллектуаль-
ные и культурные скрепы всей претендующей на глобальное господство
евроатлантической цивилизации: классическая наука, с ее пафосом ра-
ционального познания мира и презрением к религиозным догмам и су-
евериям, и культура модерна, с ее вниманием к общечеловеческим цен-
ностям и классическим образцам. В социальных науках упор был сделан
на «эпистемический поворот» — переход к новой теоретической оптике,
характеризуемой отказом от парадигмальных образцов естествознания
и равноправностью дискурсов любого рода, а в культуре — на ее плюра-
лизацию, виртуализацию и визуализацию.
Модернистской установке на искусственную гомогенизацию, «вы-
равнивание» социокультурного пространства постмодернизм противо-
поставляет якобы естественную плюральность последнего — растущее
множество отдельных и вполне конкурентоспособных образований:
«картин мира», идеологий, мировоззрений, научных парадигм, полити-
ческих, экономических и культурных практик, образов жизни и т. п. Тем
самым в культурное пространство современного Запада возвратились,
казалось бы, давно вытесненные из него архаичные дискурсы и практи-
ки: мифы, древние формы религиозных культов, алхимия, астрология,
магия. Вырос интерес к противопоставляемой национальной расовой и
этнической реальности, маргинальным объектам и ситуациям — языку,
фольклору, быту, традициям и обычаям, «безумию», «порнографии», «од-
нополым бракам» и «сексуальному насилию».
В результате использования характерных для постмодернизма ин-
теллектуальных стратегий децентрации и деконструкции разрушению
подвергается выстроенное наукой в эпоху модерна западоцентричное
(евроатлантическое) представление о характере становления и эволю-
ции всемирной истории, ее разделение на политически, экономически и культурно «развитый» центр (Запад) и догоняющие его «периферию»
и «полупериферию». В исторических и социальных науках появилось
мощное интеллектуальное направление реориентализма, объявившее
о необходимости выхода за пределы абстрактного универсализма и «ло-
гики евроатлантической модерности» (отмеченной колониализмом и
имперским различием) в пространство «глобальной истории», «контр-»
и «транс-» модерности, будто бы позволяющее создавать не менее эф-
фективные, чем евроатлантические, теоретические проекты и модели
развития, постепенно ведущие, как считают, к нерепрессивной по отно-
шению к «отставшим» народам глобализации.
В связи с этим имеет смысл зафиксировать два наблюдения. Вряд ли
кто-то усомнится, что в русле реориентализма/постмодернизма были
достигнуты впечатляющие результаты. Парадигма «транссубъектности»
Г. Ансальдуа, феномен «межсекционности» (связанный с пересечением
и слиянием в опыте небелых женщин расовой дискриминации с гендер-
ной, классовой и сексуальной), проанализированный афроамериканкой
К. Креншоу, концепции «преодоления хюбриса нулевой точки»8 колум-
бийца С. Кастро-Гомеса и «трансмодерности» Э. Дусселя, концепция «си-
туативных знаний и идентичностей» Д. Харрауэй, методология «порабо-
щенных» Ч. Сандоваль и «игровая идентичность» М. Лугонес, концепция
«реляционной этики и идентичности» сапатистов и плюралистическая
герменевтика В. Миньоло — все это, безусловно, расширило и обогатило
пространство интеллектуального поиска.
Вместе с тем настораживает безоговорочное отторжение отечест-
венными адептами постмодернистской философии и методологии
модернистского дискурса. Они пишут о наличии в нем «европейских
имперских категорий», которые якобы «современная эпистемология
вышвырнула как ненужные»; об отсутствии в нем «оригинальных мыс-
лительных традиций, к которым можно было бы вернуться»; призывают
к размежеванию с риторикой модерности, к акту «эпистемологического
неповиновения». «Без этого шага, — пишет М. В. Тлостанова, — деколо-
низация сознания и бытия окажется невозможной, и мы останемся в
рамках внутренней оппозиции европоцентричным идеям модерности».
Но вот если мы сделаем этот шаг, научившись «забывать все то, чему нас
учили прежде, освобождаться от мыслительных программ, навязанных
нам образованием, культурой, средой, отмеченной имперским разумом»,
тогда изменятся «география и биография разума и знания, возникнет трансэпистемологическое взаимопроникновение и полилог», которые
будут способствовать созданию трансмодерного мира, где «не будет гос-
подствовать идея агона как смертельного соревнования»9.
Неужели автор приведенных высказываний всерьез полагает, что не-
равенство, дискриминация и борьба в современном мире вызываются
только наличием «мыслительных программ», отмеченных имперским
разумом, отсутствием взаимопонимания и «полилога» между людьми,
народами и государствами? Если так, то это — типично модернистское
утверждение просветительского толка. Миллиарды людей на Земле жи-
вут, не подозревая о «пограничном гносисе, связанном с плюритопиче-
ской герменевтикой». К кому же тогда обращены эти призывы? К фило-
софам? Но если бы вдруг во главе всех правительств стали, не дай бог,
философы, то и тогда полилог не состоялся бы в силу различия теорети-
ческих позиций и личных пристрастий.
Не вдаваясь в нюансы научных споров ориенталистов и реориента-
листов, отмечу, что последние тяготеют к идее критического космопо-
литизма, якобы преодолевающего «культурный империализм» евроат-
лантической формы глобализации, историческими субъектами которой
выступали и выступают ведущие национальные государства Запада и
созданные при их покровительстве и поддержке крупнейшие трансна-
циональные корпорации (ТНК). Поэтому нации и национальные госу-
дарства объявляются устаревшими формами общежития. В такой оцен-
ке с ними солидарны объявляющие нации и национализм фиктивными
теоретическими конструкциями Р. Брубейкер, Э. Гидденс, К. Вердери
и другие представители европейского неоконструктивизма, неолибе-
ральные политики и экономисты (К. Омаэ, Дж. Сорос, З. Бжезинский),
многочисленные политологи, некоторые другие известные мыслители.
В этом споре все точки над «i», конечно, расставит будущее. Но интеллек-
туальные вызовы национальной идентичности в превращенной форме
фиксируют некоторые объективные тенденции современной глобали-
зации, сложившиеся благодаря формированию массовой мультикуль-
турной среды существования, появление которой вызвано действием
институтов неолиберальной глобальной экономики и распространени-
ем информационных технологий, связавших человечество анонимны-
ми системами власти. Этот вопрос заслуживает отдельного обсуждения.
* * *
Попадая в пространство Интернета, СМИ, в кино и театры, концер-
ты и супермаркеты, удивляешься многообразию и эстетическому плю-
рализму предлагаемых культурных блюд. Здесь, как в слоеном пироге,
причудливо перемешаны стили и товары из разных стран мира, пла-
сты вненациональной глобальной культуры, гибридные формы и вновь
актуализированные локальные. Не следует, однако, забывать, что большая часть производства продуктов культуры подчинена логике рынка.
А потому современная мультикультурная среда — вовсе не простран ство
свободы. При всем своем разнообразии, а скорее — благодаря ему, она
является пространством управляемого потребления, контролируется
ТНК, рыночным стратегиям которых плюралистичность культурной
среды вполне соответствует. В качестве наиболее характерной формы
мультикультурализма в условиях неолиберальной глобализации иссле-
дователи называют экзотизацию специфических культур. Экзотизация
безопасна для глобального доминирования тем, что создает обманчи-
вую картину гармоничного разнообразия, не имеющую ничего общего
с реально стью, не учитывающую подавления и неравенства, которые
по-прежнему во многом определяют культурную ситуацию в мире. «Нео-
либеральный мультикультурализм не заинтересован в перераспределе-
нии власти и культурного влияния, но, напротив, отвлекает внимание
от подобных вопросов путем коммерциализации мультикультуры и пре-
вращения ее в товар»10.
Чрезмерное мультикультурное разнообразие утомляет. Им заполо-
нены СМИ и Интернет. Массовое сознание дезориентируется и сейчас
больше соответствует теориям массового общества, чем в то время, ко-
гда эти теории создавались. З. Бауман прав, когда характеризует нахо-
дящуюся в процессе становления глобальную цивилизацию как внешне
фрагментированную, но, по сути, подконтрольную11. Как показал Ж. Бод-
рийяр, в условиях фрагментизации культуры гражданская и культурная
идентификации осуществляются через потребление12. Н. Стивенсон
уточняет принципиальное отличие культурной идентификации, прису-
щее современности: она идет не через идеологическую мобилизацию и
политическое участие, а через доступ к удовольствиям. Сам этот доступ
контролируется, а потребитель получает во фрагментированной куль-
турной среде специфическую идентичность, которая не является резуль-
татом его внутреннего развития, но сошла с конвейера, поставлена на
поток. В свою очередь, растущая множественность самоидентификаций
(религиозная, этническая, экологистская) снижает степень политиче-
ской мобилизованности граждан, превращая их в демократически ин-
дивидуализированную массу.
Массовая культура так или иначе находится в руках элиты и превра-
щена в современный механизм символической интеграции, формиру-
ющий новую идентичность глобального потребителя, в которой соче-
таются нивелировка и допущенная, более того — «изготовленная» мера
своеобразия. Экономическая борьба становится все в большей степени
борьбой информационной, борьбой за сознание. Отсюда стремление
ТНК при помощи правительственных органов контролировать сбор и
распространение информации. Свобода предпринимательства оборачи-
вается насаждением определенных культурных моделей ради усвоения этих моделей потребителем и роста прибылей. В мире, где в экономике
доминируют финансовые спекуляции, а в политике растет манипулиро-
вание, в культуре будет преобладать потребительство как образ жизни.
Но мультикультурализм — это не только имманентная часть стратегии
глобального доминирования ТНК, большинство которых имеют пропис-
ку в странах G7, но и важная составляющая политики многих государств
по адаптации мигрантов. В качестве политического концепта, отмечают
исследователи, это философско-политическая идейная система, полити-
ческий проект, постулирующий культурную неоднородность в качестве
стержневого принципа организации социума. «Это сугубо современный
концепт как по историческому контексту своего возникновения, так и
по идейно-ценностной нагрузке, которую он несет. Ибо в своей логике
это концепт глубоко постмодернистский, даже если парадоксальным об-
разом он стимулирует проникновение в западные “постмодернистские”
общества элементов раннего модерна, домодерна и архаики»13.
Постмодернистские корни определяют своего рода генетический
код современного мультикультурализма, его глубинный смысл, «мес-
седж», посылаемый либеральными конструкторами концепта различ-
ным иммигрантским общинам (прежде всего исламским, но не только),
в значительной части в принципе не ориентированных не только на
культурную, но и социальную, правовую, политическую интеграцию.
Такие общины сохраняют собственный культурно-ценностный код и
социальный уклад, разветвленные связи со странами происхождения
и родственными диаспорами в других государствах Европы, создают
собственную «этническую экономику». Граждански многие члены этих
общин склонны ассоциировать себя с государствами происхождения,
даже натурализуясь и становясь участниками политического процесса
в европейских странах.
Казалось бы, стремительный рост переселенцев в США и Европу, не
желающих интегрироваться, занимающих нижние этажи социальной
лестницы и пополняющих ряды криминала, должен был вызвать мас-
совые протесты коренных граждан и политического класса. Но их сдер-
живают пресловутые «толерантность» и «политкорректность», форми-
рующие, по сути, эзопов язык, который рекомендуется употреблять во
многих странах Запада. Так, в рамках концепции политкорректности
запрещается поздравлять родных и близких с Рождеством Христовым,
поскольку это способно-де оскорбить атеистов и представителей дру-
гих религий (как будто бы непонятно, что те и без того не празднуют
Рождество!). Негра запрещено называть негром, черным, чернокожим
и т. п. — он становится афроамериканцем. «Толстый человек» — тоже
ненормативное в рамках политкорректного новояза выражение, он —
«развивающийся горизонтально», «маленький» — «вертикально недораз-
витый», а «жулик» — «этически не ориентирующийся». И так до бесконечности.
Над всем этим можно было бы лишь посмеяться, если бы не вполне
реальные юридические последствия для журналистов и представителей
других профессий, которые призваны называть вещи своими именами.
Вот что заявила, например, несколько лет назад в интервью газете «Мос-
ковские новости» постоянный секретарь Французской академии, исто-
рик с мировым именем Элен Каррер д'Анкосс: «Французское телевиде-
ние настолько политически корректно, что это просто кошмар. У нас
есть законы, которые трудно себе представить даже при Сталине. Вы
пойдете в тюрьму, если скажете, что по телевидению показывали 5 евре-
ев или 10 черных. Люди не могут выразить свое мнение об этнических
группах, о Второй мировой войне и многих других вещах».
Но дело не только в юридической практике, явившейся уродливым
выражением политики борьбы за голоса всех и всяческих, в том числе
сексуальных, меньшинств. Есть и другие причины, по которым следует
подвергнуть принцип политкорректности остракизму.
Во-первых, главным недостатком политкорректности является ее про-
тиворечие основополагающему принципу демократии — принципу сво-
боды слова. Политические лоббисты политкорректности ввели цензуру
на свободу и точность выражения мнений.
Во-вторых, методологическим основанием идеологии, политики и
практики политкорректности является теоретически сомнительная ги-
потеза лингвистической относительности Сепира—Уорфа. Согласно
этой гипотезе, у людей картина мира в значительной степени определя-
ется системой языка, на котором они говорят. Грамматические и семан-
тические категории языка являются не только инструментами для пере-
дачи мыслей говорящего, но и управляют мыслительной деятельностью,
формируя идеи человека, а через это — и объективную социальную ре-
альность. После публикации этой гипотезы в 1934 году последовал ряд
исследований мышления людей, говорящих на принципиально различ-
ных языках (американских индейцев, полинезийцев и эскимосов). Эти
исследования продемонстрировали, что язык действительно наклады-
вает определенный отпечаток на характер мышления представителей
говорящего на нем сообщества, что и так достаточно очевидно. Однако
твердого, признанного академической лингвистикой доказательства ги-
потеза Сепира—Уорфа так не получила.
В-третьих, колоссальным недостатком практики политкорректности
является уже отмеченная абсолютизация принципа толерантности, вы-
водящая за пределы оценки не только этически и культурно сомнитель-
ные, но и уголовно преследуемые деяния.
Если бы не усилия американских, а вслед за ними — немецких фе-
министок, в западном либеральном мире не распространялось бы, как
снежный ком, массовое открытие гей-, лесбийских и подобных клубов,
не появилась бы лояльность к одним из наиболее омерзительных пре-
ступников — педофилам, не практиковалась бы в массовом мас штабе
«коррекция» пола и сексуальной ориентации. «Поневоле заподоз-
ришь, — справедливо отмечает К. С. Шаров, — что вовсе не гендерно нейтральный новояз формирует новую политкорректную социальную
реальность, терпимую ко всему, а определенные феминистские и иные
сочувствующие им политические круги пытаются выдумать этот новояз
как удачное прикрытие для их социальных амбиций. При прочих равных
условиях во Франции, Великобритании или скандинавских странах на
работу возьмут женщину, а не мужчину. В Швеции или Дании при одина-
ковом балле на вступительных экзаменах в вуз возьмут человека, отме-
тившего в анкете, что он «сексуально нетрадиционно ориентирован», а
нормальный будет изгнан вон. Самой социально защищенной фигурой
в США является неработающая черная лесбиянка, которая в прошлом
была мужчиной (она получает от государства пособие в 6500 $/мес.)»14.
Эти и другие примеры свидетельствуют об очевидной деформа-
ции культурной матрицы (культурного кода) евроатлантической ци-
вилизации, постепенно утрачивающей свой христианский характер.
Подтверждение этого — усиливающийся тренд легализации содомии.
Сегодня однополые браки легализованы в 16 странах мира, а также в
некоторых штатах США и Мексики. Среди них — протестантские Ни-
дерланды, Бельгия, Канада, ЮАР, Норвегия, Швеция, Дания, Великобри-
тания, Новая Зеландия и католические Испания, Португалия, Исландия,
Мексика, Аргентина, Бразилия, Уругвай, Франция.
Но и это, увы, не все. Современные европейские ценности включают
толерантность к совсем уж диким (то есть нецивилизованным) формам
общественного бытия. Ведущие голландского молодежного телешоу
«Proefkonijnen» («Подопытные свинки») Деннис Сторм (Dennis Storm) и
Валерио Зено (Valerio Zeno) в эфире своей телепередачи дошли до того,
что попробовали по кусочку мяса друг друга. Оба телеведущих перенес-
ли перед эфиром небольшую операцию: у Сторма хирурги отрезали не-
большой кусок плоти с ягодиц, а у Зено — с живота. После этого мясо
было тщательно прожарено, и ведущие съели его в студии на глазах у
телезрителей. Как пишет «The Daily Mail», Сторм и Зено заявили, что в че-
ловечине «нет ничего особенного», хотя и отказались комментировать
вкус мяса. Вопрос о том, какова на вкус человеческая плоть, стал темой
для премьерного выпуска передачи, а также широкого обсуждения на
форумах15.
Недалеко ушли от этого и устроители рекламной акции компании
Capcom в преддверии выхода шестого эпизода популярной игры «Оби-
тель зла», открыв мясную лавку для любителей человечины в Смитфил-
де, на востоке Лондона. Мясо было все съедобное, хотя на самом деле
не принадлежало людям и было закамуфлировано под различные части
и органы человеческого тела. Все они были старательно приготовлены
кулинарной художницей Шэрон Бейкер из свинины и говядины. Жут-
кий вид товара не помешал поклонникам игры и фанатам темы зомби
приобретать товар по весьма завышенным ценам. До недавнего времени Смитфилд был обычным мясным рынком в Лондоне. Важно отметить,
что доход от продажи «человечины» (не иначе как с особым цинизмом)
был направлен в благотворительную организацию — в помощь инвали-
дам, которые потеряли свои конечности.
Подобные перфомансы и креативы — а именно так все это именует-
ся инициаторами — по сути, являются пошаговым приучением Запада к
толерантности по отношению не только к каннибализму, но и к наруше-
нию других фундаментальных цивилизационных табу. Таким абсолют-
ным табу, например, практически во всех культурах являлся инцест. Од-
нако в ЕС уже началось обсуждение легализации инцеста16. Некоторые
европейские политики открыто в прессе и на ТВ представляют инцест
как европейскую «гендерную норму». При этом по аналогии с «гомо-
фобией» предлагается ввести понятие «инцестофобия», за проявления
которой следует, мол, наказывать. Одновременно с этим в некоторых
странах Евросоюза обсуждают и легализацию педофилии. К этому сто-
ит добавить специфические программы обязательного раннего сексу-
ального просвещения, которые широко обсуждались общественностью.
Каковы же в этом контексте перспективы сохранения и развития наци-
ональных и многонациональных государств?
* * *
Хотя ведущие национальные государства Запада остаются основ-
ными субъектами глобальной экономики и политики, продолжая вы-
ращивать и контролировать на своих территориях глобальные ТНК, и
даже обрели новые функции17, в грядущих цивилизационных битвах
их ждет незавидная судьба «самоупразднения» в ходе тотального из-
менения культурно-национального ландшафта. После выхода в свет
скандальной, но при этом во многом пророческой книги Тило Сараци-
на «Германия упраздняет себя», о необходимости отказа от политики
мультикультурализма стали откровенно говорить не только ученые ин-
теллектуалы (Н. Больц, М. Вевьорка, Дж. Сартори, П. Нольте, Г. Хайнсон
и др.), но и ведущие государственные деятели (А. Меркель, Д. Кэмерон
и Н. Саркози). Их официальные заявления на этот счет в 2010—2011
годах о «крахе мультикультурализма» произвели эффект разорвавшей-
ся бомбы. Тем не менее значительных политических последствий этот
демарш до сих пор не возымел. Поэтому перспективы отказа Запада
от принципов мультикультурности, толерантности и политкоррект-
ности многие связывают с приходом к власти «неоконсерваторов», де-
лающих ставку на традиционные ценности — семейные, гражданские
и национальные. «Они бьют тревогу, показывая, что современные де-
мографические процессы в развитых странах, неразрывно связанные
с необратимыми изменениями морального климата, могут привести
к гибели традиционной Европы в ходе тотального изменения ее национально-культурного ландшафта»18.
Это может угрожать и России, перспективы которой как особой локаль-
ной цивилизации, так и не преодолевшей противостояние западников
и славянофилов, но фактически отказавшейся от поиска собственной
национальной идеи, совсем не радужны. Ряд действительно общезначи-
мых евроатлантических ценностей и институтов в массовом сознании
остаются чем-то необязательным и условным, а многие собственные
традиции сведены к этнографически рудиментарному состоянию. Они
объединены сегодня по принципу «абсурдной дополнительности», а не
в рамках долговременного проекта строительства национального госу-
дарства, об отсутствии которого приходится только сожалеть.
Если массовая культура современной Японии представляет собой
«кентаврическое образование», в котором западные и национальные
ценности соединены на основе общественного консенсуса, то в России
такое согласие отсутствует не только в обществе, но и в политическом
классе. Свидетельство тому — наше телевидение. Формально государ-
ство взяло под контроль важнейшие эфирные каналы. Но почему тогда,
спрашивается, в сетке вещания Первого канала, «России 1», ТВ Центра,
НТВ, ТНТ и пр. продолжают преобладать американские боевики, низко-
пробные сериалы и многочисленные ток-шоу и реалити-шоу? Почему
с телеэкранов льются высосанные из пальца сенсации и скандалы, про-
пагандируются «мистические истории», «битвы экстрасенсов», «Х-вер-
сии» и другая псевдонаучная чушь?
Рационально объяснить это можно как минимум двумя причинами:
либо госструктуры, имеющие контрольные пакеты акций в указанных
телекомпаниях, не контролируют произведенный ими телеконтент;
либо он их вполне устраивает, поскольку соответствует культурному ба-
гажу самих госчиновников. Последнее могло бы показаться абсурдным,
если бы не опыт недавних российских модернизаций («реформ» в сфе-
ре образования и науки). А так все происходящее оказывается законо-
мерным в обществе, которое переживает культурный кризис, где сфор-
мированное ранее научное мировоззрение и рациональное мышление
целенаправленно заменяются мифами самого разного толка и лженау-
кой. Итогом стало изменение системы координат массового сознания,
в иерархии ценностей которого наука оказалась в самом низу пирами-
ды. Не случайно протесты ученых против поспешной «реформы» РАН
не были поддержаны не только народом, но и вузовскими преподавате-
лями. О политических и иных «элитах» даже не хочется говорить: они
вообще утратили навыки понимания сложной структуры и значимости
социальных функций науки.
Особенно удручает отсутствие стратегии национальной политики
Российской Федерации. В 2010 году эта задача была возложена на Ми-
нистерство регионального развития. Тогда концепцию национальной
политики России, как отметил бывший министр регионального развития В. Ф. Басаргин, «посмотрели, причем со всеми согласовали, и в итоге
положили на полку»19. Позже, однако, президентским указом от 5 июня
2012 года за № 776 был создан Совет при Президенте РФ по межнаци-
ональным отношениям. Первостепенной задачей этого совещательно-
го органа является «рассмотрение концептуальных основ, целей и за-
дач государственной национальной политики Российской Федерации,
определение способов, форм и этапов ее реализации»20. В число этих
концептуальных основ, на мой взгляд, должен быть включен вопрос о
формировании российской нации и, соответственно, России как «наци-
онального государства». Но с этим не все согласны.
Так, по мнению члена нового Совета при Президенте РФ по межна-
циональным отношениям, директора Института этнологии и антропо-
логии РАН В. А. Тишкова и его последователей, которые, надо думать,
концептуальные основы новой национальной политики и будут разраба-
тывать, вопрос о формировании «российской нации» — риторический.
Запамятовав о том, что еще недавно они предлагали вообще отказаться
от термина «нация» («забыть о нации»), теперь они же утверждают, что
современная Россия (как США, Великобритания, Испания и др.) — это
«нация наций». При таком подходе, изначально предполагающем суще-
ствование российской нации как гражданской (но не культурно-линг-
вистической!) общности, проблема ее формирования автоматически
выносится за скобки.
А вместе с ней уходит на периферию внимания мощный всплеск ре-
гиональных и этнических идентичностей, укрепление и расцвет кото-
рых, особенно на Северном Кавказе, происходит пропорционально вы-
давливанию русскоязычного населения из «национальных республик».
Так что в условиях неразвитости гражданского общества и правосозна-
ния (а кое-где они просто заменены нормативами родовых отношений)
сравнивать Российскую Федерацию с США, Францией или Великобрита-
нией некорректно. Ошибочно также делать ставку лишь на гражданскую
идентичность: в истории не было устойчивых национальных сообществ
людей, связанных только узами общего гражданства. И распадающаяся
Украина тому пример. В действительности «нация» — это появившаяся
лишь в XVIII—XIX столетиях исторически новая общность людей, свя-
занных между собой в сообщество не только общим гражданством, но и
общей исторической памятью, общим языком и общей культурой21. Об
этом следовало бы помнить.
И обратить внимание на то, что, благодаря усилиям этнонационали-
стов, в 1990-х годах в России оформились, а затем укрепились тенденции
регионализации и партикуляризации высшего образования, повлекшие за собой серьезные изменения в образовательных программах и курсах
гуманитарных наук (история, политология, социология, философия)
многих республик России. Эти изменения касаются, прежде всего, так
называемого регионального компонента образования, под видом ко-
торого зачастую проводится псевдонаучное обоснование верховенства
того или иного «титульного» («коренного») этноса. Этнонационализм,
источником и распространителем которого была и остается, прежде
всего, местная интеллигенция, препятствует строительству в России на-
ционального государства. Что делать?
Надо, думается, продолжить начатый В. Путиным «консервативный
поворот» в области культурного наследия и, не ограничиваясь создани-
ем единого федерального учебника по истории, единого государствен-
ного экзамена на русском языке, смело двигаться дальше. Во-первых,
необходимо создать общероссийские программы гражданского образо-
вания и воспитания для взрослых, детей и молодежи. Во-вторых, ввести
эти программы в систему федеральных государственных стандартов
образования. И, наконец, — осуществив этнически независимую экс-
пертизу, привести в соответствие с федеральными образовательными
стандартами учебные пособия и программы образования национальных
республик России, где на протяжении последних лет явно доминируют
националистические тенденции и сюжеты.
Миллионы представителей черной, белой, желтой и красной рас
в США и многих странах Европы с гордостью говорят: «мы — амери-
канцы» или «мы — французы». А у нас подавляющее большинство на-
селения продолжает идентифицировать себя только или прежде все-
го в качестве «русских», «татар», «якутов» или, допустим, «чеченцев»,
и лишь потом — в качестве «граждан Российской Федерации». И это
свидетельствует о том, что многоязычная и мультикультурная Россия
не застрахована от распада: этническое самосознание в умах милли-
онов все еще доминирует над национальным. Следовательно, вопрос
о формировании российской нации должен быть безотлагательно
включен в повестку дня.комментарии - 19
|
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
"... вопрос о формировании российской нации должен быть безотлагательно включён в повестку дня." Полностью согласен.