Введение
Выскажем гипотезу о существовании и широком использовании политическими пропагандистами в наше время масштабной системы производства языка, альтернативного тому, который следует назвать понятийным. Мы имеем в виду язык, который совершает манипуляции с понятиями ради осуществления контроля над нарративом, а значит, над сознанием и поведением широких масс.
Для изучения окружающего мира и самого себя, для коммуникации человек использует понятийный аппарат. Понятие должно совпадать с предметом, которое оно именует. Когда этого совпадения нет, налицо либо ошибка, либо целенаправленное искажение понятий. Оно используется прежде всего в коммерческой рекламе и в политической пропаганде. В рекламе ради повышения продаж, а в политической пропаганде — для контролирования социально-политического «пространства помыслов и действий».
Г. Маркузе изобличал медиа, формирующие универсум коммуникации, язык которого указывает на: унификацию, формирование конформного мышления и атаку в отношении критических понятий. Автономия, творческая инициатива и критика замещаются имитацией. В язык входят ритуальные и авторитарные элементы. Слово превращается в клише, и общение препятствует развитию значения. Функционализация языка урезывает значение, обладающее политическим звучанием. Нарушение дискурса в виде выхода за пределы замкнутой системы объявляется ошибочным или называется пропагандой. Самоудостоверяющие аналитические суждения похожи на магические формулы; интегрируясь в сознание адресата, они заключают его в спектр предписанных формулой условий. Реципиент даже не думает о возможности иных (истинных) форм дискурса.
Путем навязываемых фиксированных образов блокируется развитие смысла, сокращается синтаксис. Образом может быть «свобода», «мир» и т.д. Герметичное определение этих понятий препятствует возможности выразить факт, что формой свободы выступает рабство, а равенства — навязанное неравенство. Объединяются некогда антагонистические сферы жизни, гладко сочетаются конфликтующие части речи (вроде «ракетная гармония»). Унификация противоположностей является одним из способов создания для дискурса иммунитета против возможности выразить протест. Он не может найти нужных слов, если официоз учит думать, что мир есть балансирование на грани войны, что оружие массового уничтожения может приносить прибыль.
Выставляя напоказ противоречия, универсум замыкается от чужого дискурса, который обладает собственными терминами. Конструкции этого языка навязывают искаженный смысл, заставляют принять лишь предложенное и в предложенной форме. Дискурс стал сюрреалистическим. Язык часто способствует тождеству частного интереса с общим, Бизнеса с Нацией. Противоречие, ранее считавшееся нарушением логики, стало принципом логического манипулирования. Специально созданным языком навязываются образы и создается препятствие развитию и выражению понятий. Язык одномерного мышления — функционализированный, сокращенный и унифицированный язык, который антикритичен и антидиалектичен; в нем операциональная и бихевиористская рациональность поглощает оппозиционные элементы Разума.
Если языковое поведение препятствует как развитию понятий, так абстрагированию и опосредованию, если оно обезоруживается перед непосредственными фактами, то оно отказывается от познания стоящих за фактами движущих сил, от познания фактов и их содержания. Язык стал очищенным от «неортодоксальной» лексики и от средств выражения иного содержания, кроме того, каким общество снабдило своих членов. Устраняются понятия, ведущие к пониманию происходящего. Слова стали границами, определяющими значение и его развитие. Даже философский метод исключает понятия политического, т.е. критического анализа [6].
В эссе «Репрессивная толерантность» Маркузе уточняет, что действенное несогласие и поиск альтернатив блокируется в том числе на уровне языка, который тоже есть объект регулирования; значение слов фиксируется, рациональное убеждение пресекается. Блокируется поиск иных идей и слов, отличных от утверждаемых властью. При монополизации СМИ формируется мышление, для которого понимание хорошего и плохого, истины и лжи предопределено, индоктринировано — особенно там, где это касается наиболее важных интересов общества [5]. Маркузе выступает за лингвистическую терапию, то есть освобождение понятий от искажения их значений истеблишментом [14].
Он выдвинул свои положения в рамках определенной исторической ситуации, характеризуемой существованием в США социального капиталистического государства («государства всеобщего благосостояния»), которое было вынуждено заставлять «капитал» делиться с «трудом». К нашему времени мир претерпел серьезную трансформацию. «Славное тридцатилетие» ушло в прошлое, сложился более рыночный политико-экономический порядок, в котором социальные гарантии, достижения борьбы трудящихся во многом сведены на нет, выросло неравенство, элиты «восстали» против масс. Вследствие этого возросло социальное недовольство, что еще больше актуализировало для властей задачу контроля за массами, в том числе лингвистического.
Даже пока рост недовольства не переходит в массовые протесты, власть предержащим для «профилактики» нежелательной социальной активности надо осуществлять перманентную контрреволюцию, идти на опережение и «воспитывать» народ в необходимой идеологической парадигме, совершенствуя методы «спектаклизации» общества. Соответственно, тезисы Маркузе не просто остались актуальны (и не только для американской действительности). Их следует дополнять с оглядкой на современность, так как политическая манипуляция общественным сознанием продолжает развивать свой потенциал.
Пока еще не создано единой и целостной концепции соответствующего языка как системы. Мы не претендуем в рамках отдельной статьи на создание такой системы, но планируем наметить ориентиры и сделать шаги к этой цели.
Неолиберализм как понятие и суть скрываемой за ним социально-экономической политики
Огромное число сформулированных и применяемых рыночными пропагандистами «понятий» вписывается в масштабную систему, которую мы назовем репрессивным языком — языком обмана, манипуляции, формирования ложного сознания и подчинения. Данный язык — одна из форм борьбы против духовного измерения, где могли бы развиться силы несогласия с доминирующим Универсумом смысла (или бессмыслия). Этот язык продуцирует множество репрессивных «понятий», которые облегчают «социализацию», то есть воспитание послушного индивида. Они ослабляют критический потенциал мышления, вырывая у него пространство для мысли. В данной статье мы приведем некоторые из этих нелегитимных репрезентаций.
Одно из таких репрессивных наименований — неолиберализм. Классический либерализм боролся против религиозного фанатизма, церковной власти, бюрократизма, сословного неравенства, политической цензуры и тоталитаризма. Он расширял сферу разума, защищал свободу личности, выборность власти, неприкосновенность частной жизни, всеобщее равенство перед законом, обязанность государства защищать права личности. Когда-то либеральная буржуазная философия была прогрессивной в противостоянии привилегированной феодальной аристократии и ее порядкам, сковывающим человека. Либералы внесли свой вклад в освобождение человека от иррациональной власти (во фроммовском ее понимании). Либеральная мысль мощно обрушилась на принципы, согласно которым один превосходит другого по факту своего рождения или в силу Божьей воли. Буржуазные революции привели к созданию передовых средств производства.
Неолиберализм минимально связан со своим предшественником. Классический либерализм задавался вопросом о способах расширения свободы личности, но делал это с оглядкой на то, чтобы расширенная личная свобода не разрушала социум. Неолиберализм абсолютизирует расширение в первую очередь экономической свободы, не заботясь об общественной безопасности и социальной справедливости. Формально он выступает за свободу, но ему ничего не стоит интегрироваться в капиталистический тоталитаризм.
Наглядный пример — неолиберальный диктаторский режим Пиночета в Чили, практиковавший жестокое подавление инакомыслия, казни и расстрелы. Пропагандируя «свободу от», неолиберализм забывает о «свободе для»; так, ориентируясь на рыночную самоорганизацию, он постулирует отказ государства от воспитания общества даже в парадигме здоровых нравственных ценностей. Осуществляется мягкое, неявное (в режиме фукианской микрофизики власти) воспитание социума в парадигме рыночных — потребительских, индивидуалистичных — ценностей, которые в социальном смысле являются антиценностями. Под прикрытием красивых фраз о морали как личном деле каждого функционирует невидимый аппарат, оказывающий свое «педагогическое» воздействие на широкие массы людей. Это забвение позитивной свободы характерно для современного капиталистического общества потребления с его вещизмом, моральным релятивизмом и даже нигилизмом.
Неолиберализм ведет к забвению огромного богатства моральной культуры, обширного наследия человеческой цивилизации, настоящей сокровищницы просвещенного человечества, освободившегося от сословных пут, церковного диктата, разных форм отчуждения. В нем от духа Просвещения остается лишь оболочка, симулякр. Явные цепи сбрасывались, но их место занимали незримые и не менее мощные оковы. Одна зависимость сменилась другой — зависимостью от неумолимых, невидимых цепей рынка. Аналогично, одни формы отчуждения сменились другими. Возникла пропасть, «эпистемологический разрыв» между либерализмом, актуальным для эпох прогрессивных буржуазных революций, и современным неолиберализмом.
Результаты доминирования в разных странах неолиберальной политики:
- экономическая деградация, доходящая до кризисов (вспомним кризис 2008 г., вызванный недостатком государственного вмешательства в экономику);
- рост социально-экономического неравенства как внутри стран, так и между ними, расширение бедности;
- снижение заработков и трудовых гарантий;
- сокращение общественных расходов на медицину, образование, поддержку неимущих и т.д.;
- изъятие трудовых и социальных прав (право на жизнь, на труд и т.д.);
- ослабление профсоюзов, левых партий и организаций, защищающих права трудящихся;
- монетизация ресурсов, превращение их в предмет купли-продажи, включая природные ресурсы и общественную собственность;
- сверхэксплуатация трудящихся;
- углубление социальной несправедливости;
- рост неконтролируемой миграции как следствие обеднения целых стран;
- формирование мощных транснациональных бизнес-акторов, которые оказывают сильное давление на национальные государства;
- наделение ТНК свободой ввоза и вывоза капитала из различных стран;
- упадок демократии;
- рост спекулятивного сектора экономики, который оказывает отрицательное влияние на экономическое развитие;
- утрата экономической, политической, культурной и военной суверенности многих стран и отдача их ресурсов в руки называющей себя международным сообществом транснациональной элиты;
- возвышение идеологии алчного эгоизма, индивидуализма, формирование потребительского эгоистичного типа личности с соответствующими ценностями (рыночный характер по Э. Фромму);
- антидемократическое превращение медийного пространства в поле рекламно-пропагандистской манипуляции массовым сознанием;
- гиперэксплуатация природы и разрушение окружающей среды.
Иными словами, неолиберализм - наделение «капитала» свободой в ущерб реальных свобод «труда». Чем больше возможностей у капиталистов, тем меньше у трудящихся, так как их интересы антагонистичны. Но данная идеология (в том числе благодаря своему названию, отсылающему к слову «свобода») по-прежнему имеет значимый символический капитал, продолжает пользоваться симпатиями.
Аналогичным образом для России свобода и демократия на рубеже 1980-90-х гг. тоже играли эвфемистическую роль. Ведь «свобода» в 1900-е гг. вылилась в свободу обманывать и манипулировать. «Демократия» обернулась возможностями: мошенническим путем (залоговые аукционы и т.д.) создавать прослойку олигархов, «утилизировать» в частных интересах советское наследство, усиливать доходящее до тотальных размеров неравенство, обрекать народ на бедность и вписывать страну в мир-систему в статусе периферийного, отсталого капитализма. К реальной демократии как народовластию это не имело отношения. Однако наименования «свобода» и «демократия» обладают глубоким легитимационным потенциалом, что позволяет применять их устроителям рыночного диктата.
При раскрытии реальной сути современного либерализма многие проявляют удивление. У них возникает когнитивный диссонанс на фоне их «веры в имя». По мысли Ж. Бодрийяра, «…слово "либерализм" сразу тянет за собой целую цепь представлений прошлого, но когда-то было проективно и прогрессивно понятие "либерализм", а в настоящий момент это характеризует только определенную операциональную систему, которая создана» [7, с. 183].
Апологеты неолиберального порядка отсылают к ценностям, которые превозносил классический либерализм. В целях продвижения какой-либо системы идей требуется апеллировать к ценностям, которые в позитивном ключе воспринимаются широкими слоями населения. Для этого нужно недоговаривать, подменять наименования, использовать инсинуации.
Совершая манипуляции, защитники неолиберализма продвигают под видом всеобщего блага совсем иной проект. Решительно защищая интересы меньшинства, они ссылаются на благо для большинства. И здесь широко используется репрессивный язык.
От «подмены понятий» к «расчистке понятий»
Наименование «гибкий рынок труда» находит свое место в широком ряду эвфемизмов, которые защитники неолиберального порядка используют в пропаганде. Слово «гибкость» ассоциируется с чем-то недогматичным, склонным к развитию, свободным, и благодаря таким ассоциациям «гибкий рынок труда» удается «продавать». Однако данное наименование скрывает за собой сокращение прав работников и расширение прав работодателей, переход на краткосрочные трудовые контракты (что «воспитывает» в работниках покорность), незащищенность рабочих от взысканий и увольнений, невозможность влияния «труда» на «капитал». Гибкость, вне зависимости от производимых соответствующим наименованием «естественных» ассоциаций, означает пластичность рынка труда в его адаптации к нуждам капитала.
Пропаганда говорит, что «гибкий рынок труда» формирует ответственность каждого, наделяет его свободным выбором. Однако под ответственностью понимается нечто вроде экзистенциальной заброшенности, при которой никто не может надеяться на государство, в соответствии с неолиберальным подходом уходящее из социальной сферы, отказывающееся от помощи нуждаемости. Ответственность противопоставляется социальной защищенности и (как эвфемизм репрессивного языка) выступает в качестве надежды только на одну опору — на самого себя, личный профессионализм. Лишение гарантий существования и господдержки, уверенности в завтрашнем трудовом дне предоставляется как благо ответственности и выбора. «Гибкость» труда разбивает тезис апологетов капитализма, по которому рабочим в противоположность перманентно рискующим капиталистам всегда дано трудовое постоянство, из чего делается вывод о том, что «рабочая злость» на капитал неуместна, необоснованна и нелегитимна. Еще К. Маркс писал о респектабельном наименовании «свободой труда» вынужденности для детей моложе 13 лет работать наравне со взрослыми [4].
Э. Фромм утверждает, что при современном ему капитализме психологи-манипуляторы в трудовой сфере решили, что если рабочий трудится лучше, когда он счастлив, то надо сделать так, чтобы он чувствовал себя счастливым (главная ценность — производительность его труда). В целях манипуляции говорилось о человеческих отношениях, а подразумевались самые бесчеловечные отношения между отчужденными работниками-автоматами. Говорили о счастье, а имели в виду жесткий распорядок, исключавший любые сомнения и спонтанность [9]. Подобные практики реализуются и сегодня. Как часто в различных предприятиях с крайне жесткой дисциплиной, крайне тяжелыми условиями труда и низкой оплатой можно услышать демагогические высказывания о достойных условиях труда. Или же происходит подмена, когда руководство, желая взрастить в рабочих узко-корпоративный патриотизм, говорит про «наши общие цели», а подразумевает цели капиталиста, эксплуатирующего чужой труд.
Под внешне респектабельным термином «свободный рынок» (и «свободная торговля») понимается экономическое устройство, которое приносит блага самым влиятельным акторам экономики за счет самых слабых, поддерживает неэквивалентный обмен между народами и выстроенную США систему неоимпериалистического грабежа. За этим наименованием скрывается открытие экономик независимых стран для транснационального бизнеса, частый результат чего — экономический регресс, упадок промышленности, ограбление транснациональным капиталом, ухудшение социально-экономического положения населения, удержание стран в состоянии неразвитости. Когда в неолиберальной системе свободного рынка происходит экономический упадок, он, в соответствии с репрессивным языком, именуется «отрицательным ростом». Раз слово «рост» вызывает положительное отношение, используют именно его. В отношении стран, которые целенаправленно удерживаются в перманентном статусе отсталой периферии (их З. Бауман называл не-местом), используется понятие «развивающиеся». То есть применяются термины «развитые» и «развивающиеся», но последний термин относится как к действительно развивающимся, так и к тем, которые заброшены на обочину всякого развития.
«Вашингтонский консенсус» предполагает неолиберализацию в виде открытия экономик, приватизации собственности, ухода государства от экономического управления, хотя в США государство всерьез пытается управлять экономикой. И, поскольку они навязывают разным странам и народам данный проект, следует согласиться с С. Амином, что вместо «консенсуса» правильней использовать термин «диктат» [12]. Слово «консенсус» здесь скрывает за мягкой формулировкой совсем не мягкую реальность принуждения.
Репрессивный язык укоренен и в области «продолжения политики иными средствами». Со времени появления империалистического капитализма государства, отправляя рабочих воевать и убивать иностранных рабочих, захватывать чужие земли и эксплуатировать другие народы, называли свою военную агрессию освободительными войнами и призывали «защищать отечество». Вербализация правды не содержит в данном случае «пропагандистского потенциала». Поэтому власть имущие подменяют понятия вплоть до противоположных, называя агрессию освобождением, вероломную интервенцию — защитой отечества от внешнего врага. Только такой способ представляется подходящим для поднятия боевого духа своей армии. Военная мобилизация при империалистских амбициях неразрывно связана с манипуляцией сознанием как военных, так и гражданских лиц.
Очередной эвфемизм — «гуманитарная интервенция». Так истеблишмент США называет проводимые им захватнические войны. Им выдумали названия, играющие на противоположностях и этим нарушающие логику: «военный пацифизм», «гуманитарный милитаризм», «мирная агрессия» или «гуманистическая интервенция». «Стабилизацией региона» называется его дестабилизация. Массовые убийства в том числе мирных жителей именуются их освобождением. По словам Г. Маркузе, в общепринятом словаре термин «насилие» не применяется к действиям полиции, Национальной гвардии, морской пехоты или бомбардировщиков. «Плохие» слова априори резервируются за врагом, а их значение подтверждается и определяется деятельностью врага [14].
Выступающих против войны во Вьетнаме студентов американская пропаганда нарекала толпой, состоящей из «бородатых защитников сексуальной свободы», немытыми подростками, хулиганами, топчущими улицы, а участвовавших в контрдемонстрациях людей — гражданами. Против американских «стратегических операций» совершалось «типичное преступное коммунистическое насилие» [13]. Вместе с тем используются названия, играющие на противоположностях и этим нарушающие логику: «военный пацифизм», «гуманитарный милитаризм», «мирная агрессия».
Процитируем Э. Фромма: «Никогда еще словам не придавалось такого ложного значения для сокрытия правды, как сегодня. Предательство союзников именуется умиротворением, военная агрессия камуфлируется как защита против нападения, завоевание маленьких наций выдается за акт дружелюбия, а жесткое угнетение всего населения совершается во имя национал-социализма. Слова "демократия", "свобода", "индивидуализм" тоже стали объектами этого осквернения» [8, с. 263]. Оговоримся, что под индивидуализмом в данном случае Фромм понимает не эгоизм, характерный для капиталистического общества потребления, а, напротив, подлинное проявление личностной независимости, позитивной свободы. Это высказывание времен Второй мировой войны актуально и сегодня и, скорее всего, будет актуально в будущем. Воистину, язык ниспослан человеку для сокрытия мыслей.
Также термины «общественная безопасность», «национальные интересы», «национальное достоинство» и «общественные интересы» используются, когда речь идет о безопасности олигархического бизнеса и об интересах имущего класса, и даже о ведении империалистической войны в этих интересах. Аналогичным образомто, что понимается под именами «патриотизм» и «гражданственность», на деле часто оказывается политической лояльностью. Под вывеской воспитания гражданина и патриота «воспитывается» конформист. Однако истинные патриотические чувства и гражданская идентичность предполагают критичное отношение в том числе к властям, если они реализуют антидемократические и компрадорские проекты.
Стало международной практикой приклеивать к мирной оппозиции дискредитирующие имена, которые совершенно не отражают ни целей, ни средств, ни идеалов антиправительственных движений. Так, когда люди выступают против преступных действий властей, их нарекают преступниками, нарушителями порядка, сторонниками беззакония, экстремистами, нередко даже фашистами. Левые силы, стремящиеся освободить общества от типично капиталистических пороков, стали объектом целого словаря негативных терминов. Их не называют защитниками социальной справедливости, борцами против эксплуатации, угнетения, неравенства и бедности. Они в господствующей пропаганде выступают экстремистами, сторонниками насилия, заблуждающимися утопистами, борцами со свободами (имеется виду свобода угнетать и эксплуатировать). И, соответственно, термин «порядок» определяется, исходя из системы координат, установленной защитниками капиталистических режимов.
Вместе с методом подмены понятий используется «расчистка понятий», когда из дискурса целенаправленно изымаются некоторые понятия, и вместе с тем — и в этом двойная хитрость — умалчивается сам факт этого удаления. Протестные выражения изгоняются из языка, утрачивают истинную лингвистическую репрезентацию, представляясь лишним избытком значения. А если нет языкового выражения, исчезает материал для концептуально продуманной протестной активности. Именно поэтому вместо того, чтобы подвергать их критике, они подвергаются маргинализации.
Установленные языковые нормы не позволяют охватить общность людей и их классовые интересы. Неолиберальный дискурс избегает понятий отчуждения, конфликта труда и капитала, социальной (не)справедливости и классовой борьбы, поскольку они отличаются подрывным потенциалом. Понятие «класс» отрицается, государство представляется как выразитель воли всего народа, а не класса капиталистов; идеологически навязывается давно опровергнутая теория надклассовости государства.
В наше время заметна тенденция подменять термин «капитализм» терминами «индустриальный», «постиндустриальный» или какой-либо еще «уклад». Эти понятия имеют свое содержание, но, в отличие от «капитализма» (к которому для точности применяются разные прилагательные), они не указывают ни на антитезу капитализму как возможное общество, ни на пороки капитализма, включая неравенство, классовую борьбу, масштабную коммодификацию и эксплуатацию. Хотя эксплуатация как система отношений не ушла в прошлое, понятие «эксплуатация» выведено из употребления.
Эксплуатация носит многоаспектный характер. Она процветает в области трудовых отношений; теория прибавочной стоимость остается актуальной и в наше время. Эксплуатируется также массовое сознание посредством рекламы и пропаганды. И, если данный термин вышел за рамки употребления, то представляется, что эксплуатации нет. Парменид говорил о невозможности помыслить небытие. От мышления ускользает явление, когда для того нет адекватного понятия. Вычищение означающего из словооупотребления создает проблемы в когнитивном улавливании означаемого.
Вместе с тем в соответствии с неолиберализацией политики идет работа по перманентному вытравливанию из классового сознания самого классового сознания, как бы парадоксально это ни звучало. Продолжается нейтрализация из сознания общества воспоминаний и традиций протеста, замещение положительных воспоминаний отрицательными, создание системы ложных воспоминаний, а также культивирование мифа об обязательно негативных социально-экономических последствиях протестной активности.
«В одном из своих писем, кажется к Кугельману, Маркс бросает мимоходом одно в высшей степени характерное …замечание. Он замечает, что реакции удалось в Германии почти вытравить из народного сознания воспоминания и традиции революционной эпохи 1848 года. Здесь рельефно сопоставляются задачи реакции и задачи партии пролетариата в отношении к революционным традициям данной страны. Задача реакции — вытравить эти традиции, представить революцию, как "стихию безумия" — струвенский перевод немецкого "das tolle Jahr" ("безумный год" — выражение немецких полицейски-буржуазных историков, даже шире: немецкой профессорски-университетской историографии о 1848 годе). Задача реакции — заставить население забыть те формы борьбы, формы организации, те идеи, те лозунги, которые в таком богатстве и разнообразии рождала революционная эпоха. Как тупые хвалители английского мещанства, Веббы, стараются представить чартизм, революционную эпоху английского рабочего движения, простым ребячеством, "грехом молодости", наивничанием, не заслуживающим серьезного внимания, случайным и ненормальным уклонением, так и немецкие буржуазные историки третируют 1848 год в Германии. Таково же отношение реакции к Великой французской революции, которая доказывает до сих пор жизненность и силу своего влияния на человечество тем, что до сих пор возбуждает самую яростную ненависть. Так и наши герои контрреволюции, особенно из вчерашних "демократов" вроде Струве, Милюкова, Кизеветтера и tutti quanti соперничают друг с другом в подлом оплевывании …традиций русской революции. Не прошло и двух лет с тех пор, как непосредственная массовая борьба пролетариата завоевала ту частичку свободы, которой восхищаются либеральные холопы старой власти, — а в нашей публицистической литературе создалось уже громадное течение, называющее себя либеральным (!!), культивируемое в кадетской печати и посвященное сплошь тому, чтобы представлять нашу революцию, революционные способы борьбы, революционные лозунги, революционные традиции как нечто низменное, элементарное, наивное, стихийное, безумное и т. д. вплоть до преступного... от Милюкова до Камышанского il n'y a qu'un pas! Наоборот, успехи реакции, загнавшей народ сначала из Советов рабочих и крестьянских депутатов в дубасовски-столыпинские Думы, а теперь загоняющей его в октябристскую Думу, эти успехи рисуются героям русского либерализма, как "процесс роста конституционного сознания в России"» [2, с. 24-26].
Любой протест становится мишенью, по которой бьют с разных сторон. Так, безответственным образом и без предъявления доказательств он объявляется обязательно инспирированным из-за рубежа, иностранными силами, которые желают зла России как стране и ее народу.
По мысли Г. Дебора, система знаний, развивающаяся как мышление спектакля, призвана оправдывать общество без оправданий и конституироваться в общую науку ложного сознания. Дебор называет это явление мышлением социальной организации кажимости¸ мышлением не-мысли. Ложная безнадежность недиалектической социальной критики (которая изучает разделение посредством концептуальных и материальных инструментов этого разделения) и ложный оптимизм рекламы системы тождественны, являясь подчиненной мыслью. Никакая идея не способна вывести за пределы существующего спектакля. Критическая теория спектакля истинна, когда она объединяется с практическим движением отрицания, а это отрицание — возобновление борьбы рабочего класса, которая развивает критику спектакля. Критической теории нужен свой диалектический язык противоречий. Изложение диалектической теории есть скандал с позиций правил господствующего языка и вкуса, поскольку оно включает понимание текучести существующих понятий и их необходимого разложения [1]. Сегодня точно также репрессивный язык оправдывает существующее положение вещей, подрывает подлинное мышление, создает конструкты, затрудняющие критическое осмысление господствующего порядка.
Создаваемый подменой или расчисткой понятий миф искажает сущность предлагаемого проекта, наделяет его положительными смыслами, а потому трансформирует восприятие происходящих тенденций и влияет на выбор будущего. Ведь когда происходит социальная легитимация проекта, манипулируемое общество его принимает и тем самым обрекает себя на его последствия. Так созданная система иллюзий всячески работает на охранение status quo. При анализе этого языка можно использовать концепт Ж. Бодрийяра о гиперреальности, который описывает некий симулякр, ставший более реальным, чем сама реальность. Речь стоит вести о языковой гиперреальности, поддерживающей симуляцию.
М. Хайдеггер называл язык домом бытия, а Л. Витгенштейн говорил, что границы языка человека определяют границы его мира. Мы живем прежде всего в языке. И, зная эту истину, те, кто имеют доступ к трансформации языка, всячески им манипулируют, разрушают тождество между мышлением и его объектом, подменяет действительное внешним и тем самым влияют на общественное сознание. Наименования производятся, и, будучи материальной силой, также являются производящими, оказывая воздействие на мышление, мировоззрение и поведение реципиентов. Собственно, чтобы они выполняли производящую (воспитывающую) функцию, они производятся. Поэтому не совсем верно замечание о контрреволюционных теориях, «которые не производят ничего, кроме путаницы, затемнения смыслов и разочарования» [10, с. 377-378].
Эквилибристика языком вызывает ряд других, не-лингвистических (или не-совсем-лингвистических), преобразований, выраженных в конформизме, лояльности, «превращенном понимании» действительности. Лингвистические факты создают идеологическое поле веры в сказанное и вызывают к жизни индивидуальные и социальные факты. Репрессивные «понятия» — материальная сила лояльности, анти-протеста, отрицательной степени недовольства. Репрессивный анти-понятийный язык — материальная сила производства социального Согласия. Наблюдается эффект «онтологии понятий», когда они (своей ложностью) формируют политическое пространство мысли-действия и приводят к действительным последствиям.
При исследовании этого языка мы наблюдаем целенаправленно сконструированный глубокий антагонизм между реальностью и высказыванием о ней, который тщательно скрывается под маской истинного соответствия. Элементы репрессивного языка могут находиться в тесном взаимодействии, создавать внутренне непротиворечивую целостность. Однако она противоречит действительности, эмпирической реальности, которую стремится описывать и, возможно, объяснять.
Еще авторы «Диалектики Просвещения» писали, что слепо прагматизированное мышление утрачивает способность к процедуре снятия и, значит, связь с истиной. Негативно относящееся к фактам и господствующим мыслительным формам мышление табуируется, что обрекает дух на слепоту. Ложная ясность есть другое проявление мифа. Всеобщность мысли, развиваемая дискурсивной логикой, господство в области понятия создается на основе господства в реальности. Самость начинает отождествлять истину с мышлением-распорядителем, и она не может существовать без вводимых им различий. Ею табуируется знание, которым действительно затрагивается предмет.
Даже честный реформатор, предлагающий нововведение в терминах отшлифованного категориального аппарата и стоящей за ним дурной философии, упрочивает власть нынешнего порядка, который он желает сокрушить [11].
По мысли Г. Маркузе, новая чувственность и новое сознание требуют нового языка для определения и трансляции новых ценностей. Степень, в которой революция развивает качественно новые общественные условия и отношения, может указываться развитием иного языка. Поэтому разрыв с континуумом господства требует разрыва со словарем господства [14]. Если мы, критикуя реальность и предлагая проекты ее переформатирования, используем понятия данной реальности, наша критика и наши проекты далеки от полноты.
Заключение
В свое время К. Маркс подверг решительной критике классическую политэкономию. Ж. Бодрийяр писал о критике политической экономии знака. Сегодня актуальна «критика политэкономии господствующего аппарата репрезентаций».
При взгляде на репрессивный язык вспоминается философская проблематика определения иррационального в рациональном. Значимый парадокс данного языка выглядит так: будучи качественно спроектированным средством воздействия, четко преследующим цели по формированию лояльного общественного мнения, язык вполне рационально берет себе на вооружение нерациональный дискурс ради оказания манипулятивного влияния на целевую группу. Так рацио и абсурд спаиваются в единое целое. Причем задача состоит в том, чтобы «за» дискурсом общество не видело его реальных выгодоприобретателей, чтобы это самое «за», «другая сторона», «кулисы дискурса» оставались ненаблюдаемыми, а сам дискурс представлялся в качестве выразителя реальных общественных интересов. Дискурс вместо идеи борьбы классов разными способами легитимирует идею классового сотрудничества, формирует некое согласие, которое проявляется как «здравый смысл» и «общественное мнение». Учитывая его манипулятивный потенциал, следует репрессивный язык квалифицировать как преступление против языка.
Идеи, Г. Маркузе, Г. Дебора, Э. Фромма, М. Хоркхаймера и Т. Адорно в своей основе относятся к периоду социально ответственного капитализма, который еще не вошел в стадию неолиберальной общественной безответственности (другой вопрос, насколько капитализм может быть социально ответственным). Но сегодня, в условиях неолиберального «восстания элит», эти идеи становятся еще более значимыми. Во многих странах мира рабочие уже не так хорошо обеспечены материальными благами и уверенностью в завтрашнем дне, как в «славное тридцатилетие». Общественное расслоение растет, уровень социальных гарантий падает. В таких условиях для поддержки своего господства, для успешного манипулирования массовым сознанием в целях перманентной нейтрализации классовой борьбы общественных низов элитам необходимо технологически и содержательно совершенствовать репрессивный язык. Именно этим они и занимаются. Функционирует целая индустрия пропаганды, призванная поддерживать языковыми средствами «социальный порядок».
Одна из значимых проблем современного общества — неумение критически подходить к репрессивному языку, к которому прибегают пропагандисты правого политического спектра. Необходимо вырабатывать в массовом сознании «лево-герменевтическую» традицию, позволяющую правильно «читать» данный язык, видеть за ним скрытый смысл классовых интересов тех, кто им активно пользуется. Познание репрессивного языка, его осмысление ведет к отрицанию данного дискурса. Пока наблюдается серьезный недостаток этой традиции.
Перманентный «языковой переворот» влечет за собой нечто похожее на перманентную контрреволюцию в целом. Сказанное Марксом применительно к религии стоит вырвать из контекста и отнести к нашей теме манипуляции общественным сознанием: «Требование отказаться от иллюзий о своем положении есть требование отказаться от такого положения, которое нуждается в иллюзиях» [3, с. 415].
Литература
1. Дебор Г. Общество спектакля [пер. с фр. С. Офертаса]. М.: Изд-во АСТ, 2022. 256 с.
2. Ленин В.И. Против бойкота // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Издание пятое. Т. 16. М.: Изд-во политической литературы, 1973. С. 1–36
3. Маркс К. К критике гегелевской философии права. Введение // К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Издание второе. Т. 1. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955. С. 414–429.
4. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. I. Кн. I. Процесс производства капитала // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. Т. XVII. М.: Партиздат ЦК ВКП(б), 1937. 864 с.
5. Маркузе Г. Критическая теория общества: Избранные работы по философии и социальной критике; пер. с англ. А.А. Юдина. М.: ACT: Астрель, 2011. 382, [2] с.
6. Маркузе Г. Одномерный человек. М.: «REFL-book», 1994. 368 с.
7. Непосредственное знакомство: П. Рикер, Ж. Бодрийяр на философском факультете // Мысль: журнал петербургского философского общества, 1997. Т.1. №1. С. 178–185.
8. Фромм Э. Бегство от свободы. М.: АСТ, 2021. 288 с.
9. Фромм Э. Здоровое общество; пер. с англ. Т. Банкетовой, С. Карпушиной. М.: АСТ, 2022. 528 с.
10. Харви Д. Социальная справедливость и город; перевод с английского Е.Ю. Герасимовой. М.: Новое литературное обозрение, 2018. 440 с.
11. Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвещения, пер. с нем. М. Кузнецова. М., С.-Пб: Медиум, Ювента, 1997. 312 с.
12. Amin S. Popular Movements Toward Socialism: Their Unity and Diversity // Monthly Review. URL: https://monthlyreview.org/2014/06/01/popular-movements-toward-socialism/ (Дата обращения 18.12.2023)
13. Marcuse H. Aggressiveness in Advanced Industrial Society. 415URL: https://www.marxists.org/reference/archive/marcuse/works/aggressiveness.htm (Дата обращения 08.02.2024)
14. Marcuse H. An Essay on Liberation. URL: https://www.marxists.org/reference/archive/marcuse/works/1969/essay-liberation.htm (Дата обращения 12.02.2024)
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
