Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
23663
|
Официальные извинения
970
98779
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
237
80149
Об уроках российской модернизации Фрагменты впечатлений от монографии Б. Н. Миронова «Российская империя: от традиции к модерну» 14
7449
Общие замечания по вопросу об «успехах» развития в период империи
Трёхтомник Б.Н.Миронова - масштабный труд по социальной и экономической истории России, охватывающий почти все относящиеся к теме смежные дисциплины[1]. Переработан колоссальный объём сведений по истории России, отражены едва ли не все направления общественной мысли. Автор не ограничивается изложением взглядов других исследователей, а последовательно проводит собственную линию, предоставляя более чем достаточно поводов для споров и критики. Замечания к этой в целом прекрасной работе касаются трёх главных пунктов. 1. Нельзя согласиться с главным выводом автора, оценивающим развитие страны в имперский период «во всех отношениях (выделено мной – Г.Р.) успешным, политику правительства – прагматичной, достижения страны – весьма значительными…» [1. С.12]. 2. В ключевой главе, посвящённой крепостному праву, автор справедливо отмечает: "Крепостное право – альфа и омега российской истории» [2. С.11]. Но никак не отражено то важнейшее обстоятельство, что альфой и омегой многовекового периода крепостничества явился более чем столетний период рабства помещичьих крестьян (т.е. примерно половины населения). 3. Обилие материала не является однозначным достоинством. Ориентироваться в тысячах цитат (объективных и субъективных, глубоких и поверхностных) непросто, особенно когда при их подборе автор проявляет явную тенденциозность. Он далеко не всегда следует своему же требованию «ранжировать идеи по доказательности и убедительности», сожалея при этом, что «в академической историографии граница между доказанными и спекулятивными идеями …стирается» [3. С.726], что ярко иллюстрирует и сам трёхтомник. В первом же абзаце Б.Н. Миронов заявляет, что социально-экономическое развитие страны в период империи «происходило… успешно и не давало объективных оснований для революций. Следовательно, революции… произошли не по сценарию: угнетение и обнищание населения – экономический и политический кризис – революция.» [1. С.11]. Однако все перечисленные факторы имели место, в том числе из-за неудачных войн. Были и иные факторы, подведшие страну к точке бифуркации, где привычные социальные закономерности перестают действовать, и любые сценарии летят в корзину, на что, кстати, весьма определенно указывал В.И. Ленин [4. С. 278—279]. О «неправильности» российской революции кто только не писал, - как и о «неправильности» Великой французской революции. Кстати, успешное развитие предшествовало и революциям в Англии и Франции. Уже потому, что Российская империя была низвергнута в результате революции, говорить о ее успешном «во всех отношениях» развитии невозможно. Ведь развитие можно признать успешным, лишь если страна оказалась способной ответить на неизбежно встающие перед ней угрозы и вызовы. Весь государственный строй, который был сформирован имперской властью, большинством народа был признан порочным (чего не было ни Германии, ни в Австрии). Развитие, приведшее к такому результату, не является успешным.
"Альфа и омега российской истории" «Альфой и омегой» для России крепостное право стало потому, что на протяжении более столетия крепостное право для большинства крестьян стало рабством. А крепостной и раб – два принципиально разных состояния, и различий между ними, возможно даже больше, чем между крепостным и свободным гражданином. Затушевывать эти различия - значит совершать непростительную методологическую ошибку. Избежать признания этого автор пытается тремя способами. Во-первых, аргументируя статистикой (в работе около 400 таблиц со статистическими данными), и доказывая, что российский раб вовсе не раб, потому, что питался неплохо, даже лучше, чем стал питаться крестьянин после отмены рабства. Однако не только рабов, но и иную скотину могут кормить лучше, и питание не меняет сути рабства. Во-вторых, автор пытается доказать, что самоуправление на уровне общины не характерно для рабов. Однако оно не меняет суть рабства: превращение людей в «движимое имущество», коим классический крепостной не является. В известном смысле, и в курятнике и в овчарне есть признаки своего рода «самоуправления» (кур и овец). В-третьих, автор старается опереться на мнения уважаемых современников и очевидцев, но мнения «властителей дум» представлены весьма избирательно. Так, цитаты такого авторитетного государственного деятеля, как М.М. Сперанский, а также М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.И. Герцена и И.С. Тургенева в сумме занимают в трёхтомнике 18 строк, а цитаты рисующего идиллические картины отношений помещиков и крестьян писателя Боборыкина 52 строки. В силу этого обилие ссылок и статистических данных уже не представляется безусловным достоинством. Уместно мнение М.М. Сперанского – единственного из упомянутых авторов, профессионально занимавшегося подготовкой проектов широкого спектра государственных реформ, давшего следующую характеристику существовавшего в России строя [5]: «Во времена Уложения два рода людей были в крепостном состоянии: крестьяне и дворовые люди. Дворовых людей было три рода: 1) старинные, полные холопы; 2) кабальные люди; 3) деловые люди. 1) Полные холопы. Власть над ними, исключая права жизни и смерти, была почти неограниченна: их можно было продавать, закладывать, дарить и в приданое отдавать. Они были в истинном смысле собственность господина и причислялись к животом его, т. е. к движимому имуществу, с тем токмо различием, что в праве по сему имуществу разбиралось в особенном Приказе, именовавшемся Приказом Холопьим.» (Очевидно, что, эта социальная группа – рабы; в числе подневольного люда их доля была незначительной, и не она определяла характер общественного строя.) «Сей вещей порядок, с некоторыми частными отступлениями, продолжался от Уложения до 1719 года. Первая ревизия произвела в нем важные изменения. …Возникли два понятия о крепостном личном праве: 1) что крестьяне и холопы пред Правительством суть одно и то же; 2) что те и другие равно суть принадлежность лица, а не земли, ибо не за землю и не по земле, но за помещиком они положены в ревизии. Существо нового или настоящего крепостного права состоит кратко в следующем: I. Крестьяне, равно как и земля, на коей они живут, принадлежат помещику. Земля составляет недвижимое его имущество, а крестьяне суть имущество его движимое. … II. Дворовые люди, из какого бы состояния первоначально они ни происходили, суть точно такое же движимое имущество помещика, как и крестьяне; никакого существенного различия закон между ними не полагает. Владелец, не имеющий земли, может приписать их в ревизии к своему дому; но как дом без них, так и они без дому проданы быть могут… При сравнении сих двух систем нельзя не признать, что последняя из них тягостнее и ближе к неволе, нежели первая… От права продажи крестьян без земли, от права отдавать их в рекруты без очереди лицо крестьянина соделалось вещью, действительным имуществом, коим владелец может располагать по произволу, а сей произвол сколь часто бывал, да и ныне еще иногда бывает жесток и злоупотребителен, - то доказывают дела и опыт». Ещё в 1802 году М.Сперанский указывал: “Я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым, действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов” [6]. Нужны ли ещё какие-либо пояснения и комментарии для уяснения сути строя, который существовал в России с 1719 по 1861 год? До 1719 года в отношении крестьян действовало, по преимуществу, крепостное право, после 1719 года почти на полтораста лет – преимущественно рабство. Конечно, можно привести примеры указов, ограничивающих рабство и предписывающих помещикам заботиться о своих крестьянах, но при сохранении основополагающих уложений эти указы играли не большую роль, чем современные запреты коррупции. Автор сам замечает, что «в Своде законов (уже 30-е годы XIX в.) личное положение крепостных людей плохо поддаётся точной юридической конструкции» [2. C. 23]. Понятно, что означает отсутствие необходимой точности в Законе в плане реальных отношений между помещиком и крестьянином, сложившихся ещё при Екатерине без всяких Сводов законов: для внешнего употребления – одни элементы «конструкции», для внутреннего – другие. Уложение 1719 года вовсе не преследовало цель умалить права крестьян в пользу помещиков. Оно вводилось для упорядочения набора рекрутов и сбора налогов в период войны со Швецией. Уложение было в пользу не помещиков, а бюрократии, которой проще и удобнее стало осуществлять свои функции. Дворяне сами были во многом ущемлены в правах и обременены серьёзными обязательствами перед государством (мобилизационный режим усиливал обременение всех социальных слоёв). Основные негативные последствия Уложения, обнажившие истинную сущность нового положения помещичьих крестьян, проявились по мере начавшейся при Петре III и получившей развитие при Екатерине II либерализации режима в отношении дворянства, которое получило возможность наращивать своё благополучие за счёт сверхэксплуатации крепостных крестьян, превращённых в рабов. Политкорректности ради или по привычке, Сперанский чаще называл помещичьих крестьян не рабами, а крепостными, но он чётко обозначил разницу и суть дела. Создается впечатление, что Б.Н. Миронов не только не сделал такого уточнения, но и старался суть дела завуалировать. (И непонятно, как можно было в таком глобальном труде, да ещё по ключевому вопросу, проигнорировать мнение Сперанского.) Некорректное освещение вопроса, являющегося «альфой и омегой российской истории», не может не исказить итоговые выводы всей работы. Вскользь Б.Н. Миронов упоминает, что юридический статус крепостного приближался к статусу раба [2. С.15], - но как об общем правиле для стран центральной и восточной Европы, причем в XVI-XVIII веках (как будто в XIX веке ситуация в России была иной, и не реализованные проекты реформ Сперанского касались иного времени). Интересно одно из приводимых автором оправданий крепостничества и рабства в России. Оказывается, крестьяне не осознавали себя личностями, а потому вполне терпеливо относились даже к нарушению помещиком супружеских прав крестьян, не щадя целомудрия их жён и дочерей [2. С.31]. Привычно по-иезуитски, – впрочем, метко - данную ситуацию описывает Победоносцев: «в крепостном крестьянстве видим мы, что личность крепостного не уничтожается, не исчезает безусловно в личности владельца, но, так сказать, накрывается ею» [2., С.23]. Однако по общему мнению участников обследования положения крестьян в 1872 г., «после отмены крепостничества в крестьянах наблюдалось развитие чувства личности, независимости, индивидуализма …» [3. С.388]. Иными словами, терпимость к рабству, потеря ощущения личности – следствие не столько субсистенциального характера русского крестьянина, сколько его задавленности жесточайшим гнётом. Когда личность крестьянина перестала «накрываться» (по выражению обер-прокурора) помещиком, она вполне себя проявила, отложив до известной поры в своей памяти (и передав её потомкам) все прелести прежнего рабского бытия.
О поэтапной эмансипации и преимуществах рабства Автор упоминает основные этапы эмансипации российского дворянства в XVIII веке [2. С. 39], одним из следствий которого сталоширокое внедрение рабовладельческой практики, формальная возможность которой существовала с 1719 года. Отчасти эта эмансипация была обусловлена государственной необходимостью (что автор подчёркивает) и примером Европы. Кроме того, она стала возможной в результате победы России в Северной войне и решения Петром I главной геополитической задачи того времени. Выход к морю был обеспечен, серьёзная внешняя угроза отсутствовала (полностью вопрос был снят после победы в русско-турецкой возне и в войне с Наполеоном), - и острая необходимость в обязательной военной службе дворян отпала. Вместе с тем все шаги к эмансипации дворянства (автор это также отмечает [2. С. 39]) были благодарностью дворянской гвардии за содействие в захвате престола (Елизавета Петровна, Екатерина II) либо за упрочение положения монарха (Анна Иоанновна и та же Екатерина II) или же реакцией на опасение угрозы дворцового переворота (Пётр III). А вот роль государственной потребности в этих решениях вряд ли была решающей, поскольку в той же мере, в которой очевидна была государственная потребность в эмансипации дворян (косвенно она была признана в Манифесте Петра III от 18 февраля 1762 года), она была очевидной и в отношении остального населения, в том числе и крестьянства (хотя в отношении крестьян вопрос мог в то время стоять только о частичной эмансипации, т.е., как минимум, отмене рабства и возврате к традиционному крепостному состоянию). Многие свидетельства подтверждают, что эта необходимость осознавалась всеми российскими монархами, по крайне мере, с Екатерины II. Были и намерения, и проекты, и секретные комитеты, но начало эмансипации крестьянства было отложено почти на 100 лет – из-за решительного сопротивления помещиков-дворян, вопреки интересам страны и всем нравственным христианским нормам. Позитивно описывая имперские порядки в период рабовладения, автор опирается на следующие положения: (1) Помещичьим крестьянам жилось не так уж плохо, и питались они не хуже крестьян в иных европейских странах [2. С. 13]. (2) Секли крестьян реже, чем рабов на плантациях американского юга [2. С. 77]. (3) Хотя крестьяне и признавались собственностью помещика, «это не привело к …деперсонализации крестьян, они продолжали считаться податным состоянием, платили …налоги, несли …воинскую повинность…» [2. С. 35]. (Настоящие-то рабы и налогов не платят и в армии не служат!) (4) Хотя указом Екатерины II помещичьим крестьянам было запрещено жаловаться на своих помещиков челобитными на имя Императрицы, полного запрета на жалобы вроде бы и не было (кроме короткого периода), и убивать крестьян было законом запрещено [2. С. 35]. (5) Закон обязывал помещика заботиться о своих крестьянах, не доводить их до разорения, обеспечивать пропитанием при неурожае [2. С. 36]. (6) Рабское состояние соответствует природе русского крестьянина того времени. «Для утверждения крепостничества имелись культурно-психологические предпосылки: неразвитость индивидуализма, недостаток самосознания и самоконтроля, склонность к подчинению только грубой силе» [2. С. 31]. (7) Принудительный труд эффективнее свободного «при субсистенциальном отношении крестьян к труду, земле и собственности и при низком уровне общей культуры… До начала ХХ века …большинство русских крестьян видело цель жизни не в богатстве, успехе и славе, а в спасении души, в следовании традиции отцов и дедов, в воспроизводстве сложившихся форм жизни. Богатство, успех и слава рассматривались как искушения и смертные грехи» [2. С. 73]. В подтверждение последних тезисов автор приводит обширную аргументацию и множество ссылок. В том числе упоминает о печальной участи освобождённых от крепостной зависимости и наделённых землёй (в 1632 г.) потомков Ивана Сусанина, так называемых белопашцев. Комиссия, учреждённая в 1834 г. Николаем I, установила, что «главная причина тяжёлого положения белопашцев состояла в их привилегиях. Свобода от всех обязанностей…, полная независимость от всех властей, обилие земли, …ослабили их энергию и предприимчивость… Второй причиной упадка белопашцев комиссия признала наличие индивидуальной, а не общинной формы собственности… Постепенно земля сконцентрировалась в руках немногих крестьян…» [2. С. 67]. Это заключение нельзя признать исчерпывающим. В бедственном состоянии находилось большинство, но далеко не все белопашцы: среди них были и разбогатевшие, в чьих руках сконцентрировалась земля (что отметила комиссия). Кроме того, на 226 белопашцев (не ясно, общее ли это количество или только мужчины) приходилось всего 98 гектар угодий (т.е. по 43 сотки на человека), что для нечерноземья очень мало. Из-за слабого развития промышленности «лишние» в деревне работники вряд ли были востребованы в городе. В этих условиях «лишние» родственники просто не могли быть вытеснены с родимых мест, как это произошло, к примеру, в Англии в период «огораживания», что позволило там с помощью немногих оставшихся на земле работников создать прибыльное сельское хозяйство (остальные пополнили ряды пролетариев, эмигрировали, стали бродягами и были повешены либо отправлены на каторгу).
О причинах замедленной эмансипации крестьян и потенциале крепостничества Тем не менее, отмеченные автором культурно-психологические предпосылки, оправдывающие рабство в глазах рабовладельцев, действительно были. Русский крестьянин был по преимуществу человеком трациционного общества: и субсистенциальное отношение к труду, и низкий культурный уровень – всё это было свойственно ему, как и всем земледельческим народам на определённом этапе развития. Однако надо определить, являются ли эти свойства русских крестьян причиной того, что помещичье государство не могло отказаться от жёсткого крепостничества (оно же рабство), или же, напротив, рабское состояние, обусловленное гнётом помещиков, тормозило рост культурного уровня крестьян и включение их в процесс модернизации. Автор на протяжении сотен страниц подводит нас к первому выводу, солидаризируясь с К.П. Победоносцевым, считающим, что крепостное право, возникшее из условий общественной жизни, прочно коренится в самосознании общества и его духовном укладе, а государственная форма – лишь производная этого состояния [2. С. 31]. Однако масса аргументов свидетельствует в пользу второго вывода, хотя, конечно, упомянутые свойства крестьян, естественно, не способствовали их эмансипации. Прежде всего, после начала освобождения крестьян и после частичной смены поколений (лет через 20 после начала реформ) начался стремительный рост экономики, о чём в трёхтомнике приводится множество свидетельств. Вместе с тем, как указывает сам автор, «росийская деревня начала 1860-х гг. по уровню культурного, правового, экономического и социального развития мало отличалась от деревни второй половины XVIII - первой половины XIX в.» [2. С. 619]. То есть крестьянин оставался тем же, но страна быстро становилась иной. Что же изменилось? - Да просто удавку сняли! Последствия крепостного права ещё налицо (они будут сказываться вплоть до первой русской революции), но степень свободы неизмеримо возросла – рабство закончилось. И возникает естественный вопрос: если крестьянин к 60-м годам XIX века был тем же, что в конце предыдущего века, то почему уже не мог начаться процесс его освобождения? Б.Н. Миронов объясняет это так: «Ни государство, ни общество не обладали надлежащими знаниями, силой, властью и волей, чтобы такую политику провести в жизнь» [2. С. 619]. Но как это – «государство не обладало знаниями»? Разве так уж мало дворян получили блестящее образование? Да и образованных иностранцев на русской службе было немало! Для решительного подъёма экономики их ещё не хватало, но для начала реформ было вполне достаточно. Ведь уже в конце XVIII – начале XIX века ярко проявил себя Сперанский – один из самых блестящих администраторов не только России, но и Европы! Так что и знаниями, и проектами реформ государство к началу XIX века вполне обладало. Безусловно, обладало оно и силой, и властью, причём все 200 лет империи (кроме последних месяцев). А вот то, что государство не имело воли, очевидно. Причём волей ужесточать закрепощение крестьян государство точно обладало (на протяжении всего XVIII века): после победы в Северной войне государственной необходимости в этом уже не было, зато была горячая заинтересованность помещиков. Б.Н.Миронов обосновывает поздний характер реформ тремя тезисами. 1. Спешить опасно и вредно. Реформы должны быть тщательно подготовлены, быть неспешными и постепенными. Эмансипация российского общества шла весь имперский период: сначала в нее были включены дворяне, потом купечество, прочие горожане, духовенство…, под самый конец очередь дошла и до крестьян. И каждый этап нужно было долго и тщательно готовить. То есть вся история имперской России – сплошная эмансипация, сплошное освобождение. Правда, реформы в части эмансипации дворянства и усиления зависимости крестьян от помещиков проводились очень быстро и без всякой подготовки (всего через 7 недель после начала правления Пётр III издал Манифест – и дворяне почти свободны; где там тщательная подготовка и постепенность?), а вот освобождение крестьян готовилось почти 100 лет. Так что дело не в том, что освобождение крестьян нуждалось во всех этих проволочках (когда хотели, действовали мгновенно): коренная причина – корыстные интересы помещиков, на страже которых состояла гвардия, всегда готовая свернуть шею любым посягнувшим на них «помазанникам». Кроме того, говоря о постепенности и верности традициям, почему-то автор не упоминает о возможности такого естественного шага в направлении эмансипации крестьян, как восстановлении – в той или иной форме - «Юрьева дня», т.е. права перехода в определённые дни от одного помещика к другому (а значит, предполагавшего и возможность переселения на свободные земли или ухода в город). Право это представляло вековую традицию, и восстановление его было бы возвратом к традиции. Воспользоваться им могли немногие: освобождение без земли – поступок не для каждого. Но даже это увеличило бы число свободных людей, причём наиболее самостоятельных и решительных, готовых взять судьбу в свои руки. (Не состоявшиеся «Левши», Кулибины, Черепановы могли бы повысить технологический уровень страны и стать примером для пока ещё менее решительных помещичьих крестьян.) Власть ещё с конца XVIII века могла предпринять целый ряд шагов для постепенного освобождения крестьян. Главное, чтобы возможность эмансипации не зависила от воли помещиков, как это получилось с не сработавшим Указом «О вольных хлебопашцах» от 1803 г. Там всё зависило от воли помещика, который и до него мог реализовывать его положения, так что Указ был чистой саморекламой власти. Он был бы уместен и на 30-40 лет раньше: ничто ведь не шло вразрез с интересами помещиков. Но тогда и дальнейшие шаги в этом направлении также стали бы актуальными намного раньше. Вред ли можно вслед за автором полагать царствование Николая I «инкубационным периодом для реформ», когда «были подготовлены их проекты или, по крайней мере, их основные идеи…», и считать, что «деятельность секретных комитетов по крестьянскому вопросу создала теоретическую базу крестьянской реформы…» [2. С. 713]. И идеи были сформулированы намного раньше, и теорий на этот счёт хватало; Россия вовсе не была первопроходцем в деле эмансипации крестьян (опыт Европы был перед глазами). В России не было воли верховной власти, а инкубационный период мог быть гораздо короче и начаться намного раньше. Нельзя, конечно, не согласиться с предпочтительностью именно постепенного, а не революционного подхода, но только если инкубационный период излишне не затягивается и не чреват выкидышем плода, чем и закончилась история имперской России, которой для нормального развития всегда чего-то не хватало: то полусотни честных губернаторов, по убеждению Карамзина [2. С. 503], то 20 лет спокойствия, по мнению Столыпина (и это накануне мировой войны!), то иных удачных обстоятельств. 2.«Освобождение крестьянства, начавшееся с конца XVIII в., проходило …темпами, которые соответствовали стремлениям и возможностям самого крестьянства.» [2. С. 75]. Тут сразу бросается в глаза дата начала освобождения – конец XVIII в! Это полная неправда. Нельзя же всерьёз считать таким началом указы, принятые для успокоения совести и соблюдения видимости приличий, вроде ограничения числа ударов розгами, которые, к тому же, легко было обойти. Автор обосновывает свою позицию, называя отношение русских крестьян к труду субсистенциальным. Термин этот используется автором часто и означает древнейшкк традиционное отношение, в основе которого лежит стремление к элементарному выживанию. При таком отношении экономика не рассматривается как сфера деятельности, но растворена в самом крестьянском бытии, а его носителя очень трудно подвигнуть к иному отношению к труду, кроме обеспечивающего простейшее выживание. Такого человека можно заставить трудиться сверх жизненно необходимого лишь физическим принуждением, - и принудительный труд эффективнее свободного «при субсистенциальном отношении крестьян к труду, земле и собственности и при низком уровне общей культуры» [2. С. 73]. В качестве одной из иллюстраций в обоснование своей гипотезы автор отмечает: казённые крестьяне получили право приобретения земли в частную собственность в 1801 году (помещичьи крестьяне - в 1848 г.), но до 1859 года воспользовались этим правом лишь 3% них [2. С. 75]. (Эти крепостные не были рабами в отличие от помещичьих, в отношении которых данные не приводятся.) Автор считает этот факт признаком отсутствия у крестьян стремления к освобождению. Однако гораздо вернее то, что подобное право в условиях крепостнического строя просто не могло вызвать доверия у крестьян. Справедливости ради следует заметить, что Б.Н. Миронов приводит в работе и иные мнения на этот счёт, - в частности, известного помещика-предпринимателя: «за деньги русский мужик готов перехитрить англичанина, а на барщие тот же человек делается неповоротливым медведем» [2. С. 80]. При наличии возможности улучшить своё положение русский крестьянин способен быстро меняться, а под гнётом помещика ему комфортнее оставаться в рамках отношений, характерных для традиционного общества и проявлять – по выражению автора – субсистенциальное отношение к труду. Нельзя согласиться с принципиальной позицией автора: «…если иметь в виду благосостояние населения в период империи, то не крепостное право и его пережитки и не самодержавие задерживали его повышение, а то, что вплоть до 1917 г. большинство людей в своей повседневной практике полагалось на принципы субсистенциальной трудовой этики, жили на основе христианских заповедей, т.е. не превращали трудолюбие, деньги и время в фетиши, которым следует поклоняться.» [3. С. 469]. Такой фундаментальный вывод резко контрастирует с чёткой датой внезапного завершения субсистенциального этапа эволюции русского народа. «Не крепостное право и не самодержавие», но, как только вскоре после окончательной отмены крепостного права самодержавие рухнуло, тут же и субсистенциальный характер людей поменялся на принципиально иной. Быть может, тот самый характер умышленно поддерживался и даже культивировался именно посредством крепостного права и усилиями самодержавия? И не в этом ли и заключается главная первопричина революций и краха империи? 3. Потенциал крепостничества в экономическом плане ещё не был исчерпан. Барщинное помещичье хозяйство продолжало быть эффективным и во второй половине XIX века. Так что с этой точки зрения спешить тоже не было резона. Резон якобы был только гуманитарный, и только по инициативе верховной власти. Автор считает, что «крепостная система хозяйства заходила в тупик не из-за её малой доходности, а по причине невозможности сохранения прежнего уровня насилия, тем более его усиления, без чего система переставала быть эффективной» [2. С. 79]. О том, что крепостное право не исчерпало своего потенциала, автор говорит и в иных местах [2. С. 113]. В масштабах локального хозяйства аргументация Б.Н. Миронова может казаться вполне корректной: примеров экономически успешных хозяйств, использующих внеэкономические методы принуждения (в т.ч. самые суровые) сколько угодно даже в XXI веке. Но дело ведь не в доходности отдельных хозяйств и даже не в эффективности локальных систем, рассматриваемых изолированно. Дело в эффективности и конкурентоспособности страны в целом по отношению к иным странам. Сохранение крепостничества с каждым годом увеличивало вероятность краха империи и распада государства в случае серьёзного геополитического вызова. Поражение в Крымской войне не оставило сомнений на этот счёт. Потенциал крепостничества был исчерпан полностью задолго до начала Великих реформ. Если в конце XVIII-начале XIX века основанная на крепостном праве экономика могла обеспечить армию необходимым количеством простейшего оружия, то уже через полвека соревноваться с иными державами по количеству и качеству современного вооружения крепостническая и полурабская Россия уже не могла, несмотря на весь «неисчерпанный потенциал» барщинного помещичьего хозяйства. (Кстати, массового производства современного вооружения в России не удалось наладить до самого конца имперского периода, несмотря на все «успехи» модернизации: почти всё современное вооружение было иностранным. Эту задачу удалось решить только после краха империи, - причем очень быстро.)
О соборности, народности, помазании и др. Б.Н.Миронов нередко применяет своеобразный приём изложения, чтобы из приводимых им очевидных фактов не делать логичный, но противоречащий общей концепции автора вывод. Суть его в следующем. Основной объём материала состоит из убедительной доказательной базы, подкреплённой статистическими таблицами, выкладками, авторитетными ссылками, иллюстрациями. Но, переходя к выводам, автор нередко делает произвольный акцент на отдельные мнения (как бы забывая остальные), одновременно заменяя, казалось бы, логичное заключение произвольной сентенцией, из анализа объективных фактов никак не следующей. Для примера рассмотрим следующий текст, приведённый на фоне обширной статистики и массы ссылок. «В России перед Крымской войной “отсутствовали классические предпосылки капиталистической аграрной реформы”. Главными причинами, побудившими принять решение о проведении крестьянской реформы, явилась распространившаяся в обществе после поражения в Крымской войне новая система ценностей, в которой не находилось места для крепостного права, и геополитические соображения.» [2. С. 80] Безусловное осознание практически всем обществом катастрофического технологического отставания России от геополитических соперников, осознание тупикового характера развития при крепостном праве, глубокое разочарования образованной части общества во всём государственном устройстве названо автором просто «новой системой ценностей», причём сформировавшейся всего за три года. И, оказывается, именно эта «новая система» и явилась главной причиной Великой реформы. Формальной ошибки здесь нет, но редуцирование глобального явления с помощью выражений и терминов, чаще применяемых для обозначения процессов гораздо менее значимых (вроде наконец дошедшей до нас последней моды), неизбежно искажает представления об этом явлении. Кстати, использование автором понятия классические предпосылки не вполне корректно по двум причинам. Во-первых, о «капиталистической аграрной реформе» в России речь не шла ни накануне освобождения крестьян, ни в начале века, ни, тем более, в конце века XVIII. О такой реформе принято говорить в странах с высоким уровнем капиталистических отношений в деревне, до которого России было ещё далеко. Автор неоднократно сам отмечал, что вопрос стоял об освобождении крестьян от власти помещика, но не общины. Во-вторых, в России, как в стране второго эшелона развития, практически для всего отсутствовали классические предпосылки, зато всегда была масса предпосылок неклассических. А их разве учитывать не надо? Следует отметить и активное использование автором пропагандистских понятий и слоганов монархической власти, не несущих реального содержания, не отражающих реальных общественных отношений, а служащих исключительно целям легитимации, оправдания и укрепления режима. Здесь и понятия соборности (ясно, что была только её имитация), и Уваровская доктрина, в основу которой заложена триада «самодержавие – православие – народность», где народность понималась как «неприкосновенное святилище народных понятий» [2. С. 405]. Причём автор пытается убедить читателя, что доктрина эта «обобщила практику эволюции российского государства в сторону правовой монархии и учла произошедшие изменения в государственности» [2. С. 404]. Очень странно читать всё это на страницах серьёзного труда. Ведь уже давно не принято всерьёз говорить как о реальности, например, о том, что КПСС была «умом, честью и совестью» эпохи, - а в этом устаревшем слогане, пожалуй, побольше реального содержания. В одном месте автор сам определяет подобное доктринёрство как символическое насилие [2. С. 486], - но на протяжении всего трёхтомника автор активно использует эти же, придуманные монархическими идеологами, лозунги режима. Нельзя не отметить обилия умилительных сентенций на тему религиозной природы русского народа. То, что без усиленно навязанных властью религиозных представлений о своей божественной природе самодержавие и рабство не могли бы утвердиться в России на столь долгий период (намного более продолжительный, чем было необходимо, исходя из интересов страны), вовсе не означает, что эти представления изначально и органически присущи русскому крестьянину (иначе они не могли бы радикально измениться за несколько месяцев). Не означает это, что такими навязанными представлениями можно оправдывать столь неспешную (почти столетнюю) подготовку реформ. Не означает это и необходимости в сочувственном ключе приводить многочисленные цитаты в защиту божественной сущности самодержавной власти [2. С. 706, 728, 745]. Ясно же, что империя рухнула, как только навязанный религиозный туман развеялся. В этой связи нельзя не сказать нескольких слов и о роли церкви. Весь имперский период РПЦ осеняла своим авторитетом и самодержавную власть, и рабство. С другой стороны, эта власть настолько решительно и грубо поломала традицию церковной автономии, что предъявлять к церкви (в рассматриваемый период) какие-либо претензии, конечно, не приходится. Ещё в правление Ивана Грозного по приказу царя был задушен российский митрополит Филипп, при Алексее Михайловиче был инициирован раскол, и часть церкви (именно за то, что была способна противодействовать власти) была объявлена вне закона. А при Петре I церковь вообще была превращена в духовный департамент под началом назначенного императором обер-прокурора. То есть и с этой стороны власть лишила страну какой либо, пусть самой мягкой и лояльной, оппозиции режиму, что сделала для неё излишней всякую рефлексию на свой счёт. Всецело поддерживаемая церковью и активно внедряемая в народ идея о «помазании» на царство, о божественном происхождении верховной власти, не подотчётной никому, кроме Бога, о чём много говорится в трёхтомнике в положительном ключе, лишь в короткий период «собирания земель» играла положительную роль в истории страны. В целом отрицательная роль этой идеи обусловлена даже не столько особенностью восприятия её народными массами, столько тем, что в неё охотно и легко верили и сами монархи, вплоть до последнего. Это вера успешно служила для самооправдания самых неудачных (и даже преступных) решений и действий (или бездействия) власти, за что монархическая власть в итоге жестоко и поплатилась. В Западной Европе, в отличие от России, наряду с идеей божественной природы власти (часть этой идеи «оттягивал» на себя глава церкви – Римский Папа), была принята и идеи монарха как главы феодальной иерархии (баронов там холопами никто не смел называть), а затем и идея общественного договора. А потому не только перед Богом отвечали монархи, а те, кто забывал об иной ответственности, мог лишиться головы, причем, что очень важно, не в результате «несчастного случая», а открыто и публично – по приговору суда. Единственная гарантия сохранения монархической формы правления в Европе – постепенный отказ от реальной власти в пользу народного представительства (при сохранения всех внешних атрибутов «гаранта единства нации», «защитника веры» и т.п.). Россияская же монархия сначала силой «убедила» церковь в своей божественной природе, а затем уже церковь убедила в этом последних монархов. Народ она в этом поначалу тоже убедила, что позволяло легче переносить помещичий гнёт, но как только на этот счёт появились сомнения (а они не могли рано или поздно не появиться), то процесс разуверивания неизбежно стал на уровне массового сознания необратимым со всеми вытекающими отсюда последствиями.
О наличии оснований для революции Утверждение автора о том, что экономическое развитие страны в период империи «не давало объективных оснований для революций», по меньшей мере, спорно. Не может же быть, чтобы такие эпохальные события, как революции, происходили без веских оснований, причём не частных и локальных (они для объяснения дворцовых переворотов годятся), а фундаментальных. На деле автор приводит массу фактов, иллюстрирующих те самые иные «основания для революций». Он много пишет об отношении в начале ХХ века рабочих в столицах к императорской власти, особенно после «кровавого воскресенья», отношения многомиллионной массы вооружённых крестьян к этой власти после 2,5 лет неудачной войны, о готовности к решительным действиям революционных партий и готовности к саботажу со стороны партий умеренных. Важна и генетическая память детей и внуков рабов (не все они жили в имениях Боборыкиных), и просто память людей, ещё совсем недавно поротых в ходе подавления крестьянских волнений. Кстати, все эти субъективные факторы имеют объективную основу, которую автор отрицает, хотя приводит многочисленные факты на этот счёт. Так, он указывает, что с конца XIX века «среди рабочих существовало ненормальное соотношение полов. Женщин насчитывалось в 6,4 раза меньше, чем мужчин. …Возрастной профиль нарушен в пользу молодёжи (среди рабочих в возрасте 17-29 лет их было в 2,6 раза больше …, чем среди крестьян). Среди рабочих существовал так называемый «молодёжный бугор», рассматриваемый некоторыми социологами как важная предпосылка революционных выступлений» [1. С. 426]. И далее: «К 1913 г. по сравнению с концом XIX в. половозрастные диспропорции усилились. В целом по стране в составе рабочих мы находим около 1 млн молодых одиноких мужчин и около полумиллиона одиноких молодых женщин, по причине дисбаланса полов сексуально озабоченных, раздражённых и неудовлетворённых жизнью уже только потому, что в стране, где так ценилась семья и дети, …не имели ни того, ни другого.» [1. С. 427]. Причина понятна: аграрное перенаселение вытолкнуло селян в города, и прежде всего, конечно, поехали бедные молодые мужчины, живущие в бараках, не имеющие возможность создать семью. И всё это – объективные основания, автором, конечно, замеченные, но оцененные им просто как дополнительные иллюстрации российского быта. А ведь это явные предпосылки и составляющие революционной ситуации. Бывают социальные потрясения и катастрофы, произошедшие в результате независящих от властей причин. Например, нашествие превосходящих вражеских сил, скажем, азиатской орды. Или природные катаклизмы, вызвавшие голод (в царствование Бориса Годунова). Но в данном случае речь идёт о социальной катастрофе, причиной которой стала политика монархии на протяжении большей части двухсотлетнего имперского периода, - в частности, неоправданное затягивание эмансипации российского крестьянства. Автор ставит законный вопрос: что было бы, если бы реформы начались раньше, - если бы, скажем, удался бы замысел декабристов? «Не привело бы введение конституции в такой стране, как Россия, к власти олигархию, за которой последовала бы анархия, не стала бы Россия европейской резервацией дворянских вольностей…?» [2. С. 710]. Не только этот, но и более печальный сценарий мог быть реализован. Но, если бы замысел удался, то в худшем случае Россия пережила бы смуту (и, возможно, даже частичную реставрацию) почти на 100 лет раньше. Первая смута на Руси длилась 12 лет, вторая (1917) и третья (лихие 90-е) меньше, так что к началу ХХ века, Россия окрепнув, скорее всего имела бы гораздо большие шансы достойно встретить судьбоносные геополитические вызовы прошлого века. Хуже точно не было бы. Другое дело, что неудача декабристов отсрочила реформы, к которым власти, возможно, уже были готовы, а члены тайных обществ были готовы эти реформы поддержать.
О достижениях власти, причинах и следствиях, о критике марксизма Действия власти в трёхтомнике расписаны преувеличенно комплиментарно и порой напоминают отчёты съездов КПСС. Рост экономики в пореформенный период автор называет чудом, отмечая, что его темпы были сопоставимы с европейскими, хотя отставали от американских [3. С. 679] (на деле они уступали и немецким, и даже болгарским). Но разве это чудо? Здесь явное стремление приукрасить ситуацию. Досадно, что, отмечая рост экономики и благосостояния, при этом считая их главными показателями успешности модернизации [3. С. 689], автор принебрегает качеством этого роста. А ведь концентрация в столицах массы рабочих, крайне (и обоснованно!) неудовлетворённых условиями жизни именно в силу особенностей российской модернизации, имеет гораздо большее значение, чем общий положительный тренд развития, тем более с учётом возможного (точнее – неизбежного) социального перенапряжения, вызванного, к примеру, длительной и неудачной войной. Автор не вполне корректно представляет суть и так называемых точек бифуркации в историческом развитии: «Развитие России происходило циклически, являлось прерывным, необратимым; в судьбоносные моменты истории, или в точках бифуркации (в 1700-1710-е, 1810-е, 1860-е, 1905-1906, 1914-1920 гг.), непредсказуемым, многовариантным, неопределённым» [3. С. 661]. Исторических моментов, позволяющих характеризовать развитие России как «непредсказуемое, многовариантное и неопределённое», гораздо больше, чем упомянул автор. Убили Павла I – один сценарий, сорвался бы заговор – совсем другой; поражение декабристов – один вариант, их победа – другой, родился у императора пятым ребёнком больной мальчик – один расклад, а родился бы здоровый первенец (к началу войны ему было бы почти 19 лет) – и монархия в России могла бы сохраниться. Таких моментов в истории России – и имперской, и постимперской - было совсем не мало. Но причинно-следственные связи и исторические законы в них не нарушались, а потому все эти события и не были «точками бифуркации», в которых законы не действуют, и причина вовсе не пораждает закономерное следствие. Строго говоря, в имперский период бесспорна лишь одна такая точка – это 1917 год. Автор постоянно путает причину со следствием. Попробуем оценить, скажем, такой текст: «Не кризис породил революцию, а революция породила кризис, развалила империю, отняла у россиян заслуженную победу в Первой мировой войне и погрузила страну в смуту… Революции начала ХХ в. произошли не потому, что Россия после Великих реформ 1860-х гг. вступила в состояние глобального перманентного кризиса, а потому, что общество вследствие неблагоприятных форс-мажорных внешних и внутрироссийских обстоятельств не справилось с процессом перехода от традиции к модерну» [3. С. 691] (Курсив автора). По мнению автора, не власть, а именно общество не справилось. Интересно, что автор в одном и том же смысле иногда использует термин общество, но чаще общественность. Автор поясняет: «Социальные группы…, оказывающие влияние на официальную власть, с мнением которой она считалась и учитывала при проведении политики, будем называть общественностью. Можно сказать: это круги общества, выражающие общественное мнение» [2. С. 348]. В отношении разных этапов имперского периода (и в разных разделах трёхтомника) автор в «эти круги» включает от 2 до 7% населения. То есть законы и указы ВЛАСТЬ принимала под влиянием миноритарной группы (2-7%), а не справилось с процессом ОБЩЕСТВО, то есть в узком смысле – ОБЩЕСТВЕННОСТЬ, а в широком – НАРОД. А власть, получается, либо совсем ни при чём, либо вообще не ясно, в каком качестве её можно рассматривать, говоря об ответсвенности. Или же факт помазания государя делает такое рассмотрение даже в наше время неприличным или неполиткорректным? Попытка снятия ответственности с власти (и признание лишь ее отдельных просчётов) не только ошибочна, но и опасна. История показывает: именно власть не справилась с процессом перехода от традиции к модерну. Этот вывод справедлив и для последних десятилетий советского периода (власть не смогла возглавить трансформацию общества модерна в постиндустриальное). То же можно сказать и в отношении постсоветского этапа. Достаточно произнести вопрос: что первично – революция или кризис, чтобы был ясен ответ. Конечно, не всякий кризис разрешается революцией, да и сам кризис может быть вызван самыми разными причинами, вовсе не обязательно связанными с глобальными объективными процессами (например, убийством монарха). Но безусловно верно и то, что революций без кризисов не бывает. Любопытны высказывания автора в отношении марксистского учения. Так, он утверждает, что «центральная гипотеза о несоответствии производительных сил и производственных отношений как движущей силе исторического развития не подтвердилась. В российском сельском хозяйстве… “феодальные“ помещичьи хозяйства имели более высокие урожаи и меньшие издержки производства, иначе говоря, являлись более производительными, чем “передовые“ крестьянские хозяйства… В крепостное время барщина являлась более эффективным способом хозяйствования» [3. С. 650]. Здесь уместно заметить, что, во-первых, у марксистов речь идёт об эффективности экономики страны в целом в контексте развития мировой экономики. А потому большая интенсивность барщинного земледелия в условиях господства крепостнических отношений марксистских положений вовсе не опровергает: промышленность-то в условиях крепостного права не могла нормально развиваться и по всем статьям проигрывала зарубежным конкурентам. Во-вторых, данный марксистский постулат означает, что производственные отношения не дают производительным силам развиться должным образом, реализовать свой потенциал, и пример России это вполне доказал. А то, что отдельного раба можно заставить работать (он и проживёт-то всего лет 30, от силы 40) более производительно, чем свободного человека, так это верно. Иные реплики автора в отношении марксизма столь же уместны. Важно, что ни одна теория не может быть подтверждена практикой на все 100%: в отношении каждой всегда будет справедлива та или иная критика. Другое дело, насколько близко та или иная теоретическая конструкция отражает реальные социальные процессы. И, говоря о работе Б.Н. Миронова в целом, мы не можем в ней обнаружить присутствия какой-либо серьёзной научной социальной доктрины, - тем более превосходящей марксизм по соответствию реальности.
Об отставании от Запада, о роли законов, об управлении империей Автор считает, что «название России страной другого часового пояса адекватнее, культурно и политически корректнее передаёт суть её “отставания” от западноевропейский стран, где солнце христианской цивилизации взошло на несколько столетий раньше» [3. С. 630]. Здесь аналогия с часовым поясом представляется не вполне удачной: эта характеристика в принципе не изменяемая (нельзя перейти с одного часового пояса на другой). Корректнее говорить о более позднем цивилизационном старте. Автор более точен, говоря, что Россия позже родилась [3. С. 622]. В то же время более позднее принятие христианства мало что значит (среди наиболее передовых есть и не христианские страны), а вот тысячелетнее отставание с началом развития письменности действительно имеет колоссальное значение. Ссылка на апорию Зенона [3. С. 630] (Ахилл и черепаха) неудачна не только потому, что ребус этот методами математического анализа легко решается. Пример этот может быть уместен только при отставании на несколько столетий, при котором просто не может быть более амбициозной (из реальных) задачи, чем сократить отставание, осознавая, что и лидеры, конечно, не будут стоять на месте. А вот когда отставание сокращается до нескольких десятилетий, возникает редчайший шанс обогнать лидеров, и автор справедливо указывает на успешный пример Японии. Неубедительно выглядят высказывания автора о стремлении имперской власти поставить жизнь всего государства в твёрдые рамки закона, особенно с царствования Николая I, когда «принцип подчинения самодержавия закону не просто декларировался, …а был введён в действующее законодательство… (если власть соблюдает закон, то тоже самое делают граждане, и наоборот)» [3. С. 612]. Вызывает умиление и следующая цитата Александра I: «Коль скоро я дозволяю себе нарушать законы, кто тогда почтёт обязанностью наблюдать их? Быть выше их, если бы я мог, но, конечно бы, не захотел, ибо я не признаю на земле справедливости, которая не от закона истекала бы…» [3. С. 612]. Уместно напомнить, что в самодержавном государстве законы писались и менялись самой властью по собственному произволу, а что касается энтузиазма власти в этой сфере, то еще декабрист Лунин показал навестившему его иркутскому губернатору 15 томов российского Свода Законов, да к ним еще 25 томов Полного собрания законов Российской империи, а потом, указав на небольшой французский Кодекс Наполеона, сказал: «вот, Ваше Превосходительство, посмотрите, какие смешные эти французы. Представьте, это у них только и есть законов. То ли дело у нас! Как взглянет человек на эти 40 томов, как тут не зауважать наше законодательство!» [7]. (В самом деле, вот и Б.Н. Миронов зауважал.) А для полноты реальной картины напомним известную реплику А. Бенкендорфа в адрес редактора «Литературной газеты» А. Дельвига: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться» [8]. Этим всё сказано, а украшательство ситуации словесными гирляндами сути дела не меняет. Говоря об организации управления империей, автор выдвигает три тезиса. (1) Империя недоуправлялась коронной властью, ибо чиновников было недостаточно – гораздо меньше на душу населения, чем в иных странах. При этом «крестьянская Россия не просто недоуправлялась, а большей частью вообще не управлялась государственными органами» [2. С. 13]. (2) Невозможность осуществлять повсеместное и непосредственное управление силами имперской бюрократии компенсировалось, во-первых, крепостным правом [2. С. 482], и, во-вторых, активным самоуправлением населения, охватывающим все сословия [2. С. 619, 620]. (3) Имперскую Россию нельзя считать полицейским государством, в том числе из-за отсутствия достаточного количества полицейских [2. С. 453]. Картина благостная: сплошное самоуправление, какие могут быть претензии к власти? Всерьёз рассуждать о самоуправлении в самодержавной империи, конечно, не приходится. И, конечно, в общинах крепостных крестьян (о помещичьих говорить вообще смешно) это явно было не то же самоуправление, что, скажем, в общинах донских казаков. Чиновников было сравнительно немного, но значительный объём административной работы, особенно на селе, был возложен на священников (что автор отмечает). А значительная часть функций правосудия (в кавычках и без) в деревне осуществлялась помещиками и их управляющими. В этом плане режим крепостного права действительно дополнял функции госуправления. С учётом этого говорить о недоуправлении, ссылаясь на якобы широкое самоуправление, некорректно: самоуправление в истинном смысле возможно только в странах с развитым гражданским обществом, к которым имперская Россия никак не принадлежала, а подобные рассуждения выглядят как приукрашивание. Небольшое число полицейских вызвано тем, что часть полицейских функций выполнялась управляющими поместий и старостами, а в крупных имениях даже были свои тюрьмы и палачи. В случае серьёзных инцидентов всегда привлекалась армия, выполнявшая и полицейские функции. А если судить не о количестве полицейских, а об их полномочиях и реальной практике, то имперская Россия по праву считалась полицейским государством. * * * Масштаб работы Б.Н. Миронова не позволяет в данной рецензии затронуть все её аспекты. Здесь не было возможности упомянуть массу интереснейшего материала, поскольку формат рецензии позволил коснуться лишь части положений и выводов, с которыми рецензенту трудно было согласиться. Похоже, Б.Н. Миронов сознательно старался придать положительный образ истории России имперского периода и императорско власти, причём на материале не блестящих военных побед (таких работ, в том числе первокласных, написано немало), а непростой модернизации. С учётом очевидного краха империи это кажется задачей невыполнимой, во всяком случае в рамках науки. А грёза об успешном развитии России в имперский период преподнесена автором в виде «сказки» с весьма опасной моралью, суть которой в том, что всем успехам страна обязана самодержавию, а всем бедам – неразвитому народу и безответственной интеллигенции. Если с первой частью картины можно согласиться, то последняя безусловно ошибочна: при самодержавном режиме – в отличие от режима демократического - власть ответственна и за успехи, и за провалы, и за степень развитости народа. Иная трактовка не только не логична, но и вредна. Предложенная «сказка» вырождается в своеобразную индульгенцию современной власти, с одной стороны, и обезоруживающую (ослабляющую волю) идею для общества, с другой.
Литература
[1] Б.Н.Миронов характеризует свою методологию, как неоклассическую модель исторического исследования, которая «ориентирована на синтез социальной, культурной, экономической, политической истории, социально-исторической антропологии, исторической социологии и исторической психологии при использовании междисциплинарного подхода, макро- и микроанализ ».[1. С.12-13.] комментарии - 14
Скоростроительные здания: бизнес-польза в каждой детали! Быстро возводимые здания: экономический доход в каждой детали! Скоро возводимые здания: коммерческий результат в каждом строительном блоке! Моментально возводимые здания: коммерческий результат в каждом строительном блоке! Эффективное теплосбережение внешних стен — радость и бережливость в вашем коттедже! Эффективное утепление обшивки — удобство и экономическая выгода в личном здании! Эффективное изоляция наружных стен — радость и сбережение в приватном доме! Эффективное воздухонепроницаемость наружных стен — удобство и бюджетность в вашем коттедже! Эффективное изоляция внешних стен — счастье и экономическая выгода в домашнем здании! Эффективное тепловая изоляция обшивки — уют и экономическая выгода в домашнем недвижимости! Наша группа опытных исполнителей проштудирована выдвинуть вам перспективные системы, которые не только предоставят надежную оборону от мороза, но и подарят вашему дому модный вид. Наша бригада профессиональных мастеров приготовлена предоставить вам актуальные подходы, которые не только ассигнуруют надежную оборону от прохлады, но и дарят вашему жилищу современный вид. Наша бригада квалифицированных исполнителей находится в готовности предложить вам перспективные средства, которые не только подарят надежную протекцию от холодных воздействий, но и дарят вашему зданию стильный вид. Мой комментарий
|
Подписка
|
Скорозагружаемые здания: коммерческий результат в каждой составляющей!
В современной сфере, где время имеет значение, быстровозводимые здания стали решением, спасающим для предпринимательства. Эти современные объекты включают в себя твердость, экономичность и скорость монтажа, что сделало их превосходным выбором для разнообразных коммерческих задач.
[url=https://bystrovozvodimye-zdanija-moskva.ru/]Быстровозводимые здания[/url]
1. Ускоренная установка: Часы - ключевой момент в деловой сфере, и скоро возводимые строения позволяют существенно уменьшить временные рамки строительства. Это особенно ценно в постановках, когда актуально оперативно начать предпринимательство и начать прибыльное ведение бизнеса.
2. Экономия средств: За счет совершенствования производственных операций по изготовлению элементов и монтажу на площадке, расходы на скоростройки часто остается меньше, по сравнению с обычными строительными задачами. Это позволяет сократить затраты и достичь более высокой инвестиционной доходности.
Подробнее на [url=https://xn--73-6kchjy.xn--p1ai/]www.scholding.ru[/url]
В заключение, скоростроительные сооружения - это идеальное решение для бизнес-проектов. Они комбинируют в себе эффективное строительство, экономию средств и надежность, что делает их идеальным выбором для компаний, желающих быстро начать вести бизнес и получать прибыль. Не упустите шанс на сокращение времени и издержек, превосходные экспресс-конструкции для ваших будущих проектов!