Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
23659
|
Официальные извинения
970
98612
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
237
80116
Оранжевые небеса буржуазных революций. О буржуазной генеалогии «цветных» или «оранжевых» переворотов 533
51263
Опасения по поводу возможности «цветных» революций могут показаться преувеличенными для стороннего наблюдателя, но отечественная элита не разделяет такой точки зрения. Конфигурация защищаемого ею социально-экономического строя и политического режима такова, что она не видит для себя большей опасности, чем перспектива «цветного» переворота. Поэтому из уст ее представителей мы то и дело слышим заявления, что уж его-то они точно в России не допустят [5].
1 «Цветные»/«оранжевые» «революции» только по внешности напоминают социально-политические революции, представляя собой насильственную смену правительства при активной поддержке протестующих масс. Им противостоят «настоящие революции», которые представляют собой процесс и результат прямой, ничем не опосредованной, политической самодеятельности того или иного класса, не только угнетаемого, как это было, скажем, во время Великой французской или Октябрьской революции, но и правящего, если вспомнить так называемые «революции сверху», подобные отмене крепостного права в России или рабовладения в США. При всей разнице классового содержания этих революций, их объединяет эта общая черта: в них непосредственным образом выражен интерес класса, представленный в национальных рамках, без внешнеполитического влияния. Класс, или его группировка, действует в данном случае, исходя из собственных осознанных интересов и потребностей, самостоятельно, хотя и в рамках национальной специфики. В силу этого «настоящими революциями» нельзя управлять извне, они стихийны, трудно прогнозируемы и часто, как заметил Энгельс, заходят дальше своих целей, после чего наступает реакция [13]. Отметив это главное отличие «цветных»/«оранжевых» «революций» от «настоящих», мы должны учесть, что при их сравнении значительная часть специфики первых остается все же скрытой. Чтобы осветить ее, мы должны показать на обобщенном историческом материале сходство «цветных» революций с поздними буржуазными, с которыми, как мы покажем, их и следует сравнивать в первую очередь. Начнем с различия между двумя основными типами революций. Те из них, в которых раскрылась политическая самодеятельность классов и их осознанные интересы, мы будем называть «Великими». Они являются таковыми еще и благодаря своим глубоким последствиям для общественного развития. Наряду с ними следует выделить «производные» или «вторичные» революции. Они происходят либо в странах, переживших «Великую» революцию и теперь «доигрывающих», продолжающих ее, в результате чего социальные возможности эмансипирующегося класса последовательно и полно выражаются, либо в странах, сравнительно отсталых в политическом и экономическом смысле, в которых социальный переворот, поэтому, совершился позже и уже под влиянием примеров передовых стран. Великие и «производные»/«вторичные» революции различаются внутри себя по классовому критерию: существуют буржуазные и пролетарские «Великие» революции (например, соответственно, Великая французская и Великая Октябрьская революции). Каждая из них сыграла фундаментальную роль в эмансипации своего класса и породила свои «производные». В первом случае – это революции 1830, 1848, 1870-71 годов, которые В.И. Ленин справедливо назвал волнами единого революционного процесса [7]. Производными Великой Октябрьской революции можно считать и Ноябрьскую революцию в Германии и Венгерскую 1918 года, все стихийно-революционные пролетарские движения, последовавшие после нее вплоть до эпохи, когда рабочее движение утратило классовую самостоятельность, превратившись в инструмент политического влияния советской «партийной» номенклатуры. Передовые страны задают «вторичному» революционному движению образцы целей, которых надо достигнуть, образцы политических институтов, которые должны воплотить достижения революции, шаблоны идеологического оформления и стандарты политического поведения. Те классы, которые главенствуют в революции, имеют перед глазами примеры укрощения революционной стихии, давшиеся участникам Великих революций ценой огромных ошибок и большой крови. Кроме того, вовлеченные в революцию слои могут воспользоваться и опытом сопротивления контролю над ними. В силу этого революционный процесс приобретает черты гораздо большей предсказуемости, чем та, которую мы могли бы обнаружить в Великих революциях, а условия свершения «вторичных» буржуазных революций, и свойства втянутых в них социальных сил таковы, что предполагают возможность внешнего управления ими – прямого или косвенного. Но, поскольку это внешнее влияние здесь – только косвенное, на уровне подражания общим идеям, то «производные» или «вторичные» революции сохраняют существенную черту социально-политических революций как таковых: они являются результатом и процессом политической самодеятельности национальных классов, приводящей к смене режима и социально-экономического строя. Другая особенность «вторичных» революций состоит в том, что интересы участвующих в них классов начинают противоречить друг другу уже на ранних стадиях революционного процесса, и потому его результат оказывается двусмысленным. Так, во Франции «вторичные» революции происходили в условиях, когда буржуазия окончательно установила монополию своей власти. Это произошло уже в первое десятилетие XIX века и нашло правовое закрепление в кодексе Наполеона. Поэтому сама революционная форма социальных перемен здесь имеет другой источник, нежели потребности и интересы самой буржуазии. Так происходит замеченная К. Марксом эманация революционного духа: «Кромвель и английский народ воспользовались для своей буржуазной революции языком, страстями и иллюзиями, заимствованными из Ветхого завета. Когда же действительная цель была достигнута, когда буржуазное преобразование английского общества совершилось <то есть, когда английская буржуазия окончательно установила свое господство – А.К., Л.Ф.>, Локк вытеснил пророка Аввакума» [9]. Новым источником революционных смыслов становится революционная практика промышленного рабочего класса, выходящего на баррикады и даже на парламентские трибуны как самостоятельная политическая сила, способная сформулировать и защитить свою программу, хотя и не всегда последовательно. Поэтому «революционные волны» 1830-1871 годов во Франции предстают не только как процесс совершенствования буржуазно-либеральных институтов власти (а лишь на это обращает внимание либеральная историография [6]), но и как предродовая схватка общеевропейских революционных процессов начала XX века, ведущим социальным субъектом которых станет индустриальный пролетариат.
2 Отличительная черта «цветных»/«оранжевых» политических процессов - внешняя управляемость всех общественных сил, втянутых в них, что влечет за собой не только попрание интересов протестующих слоев, но и воспроизводство всей прежней государственной машины и всего прежнего экономического организма, включая классовую структуру, механизмы распределения собственности и власти. Никаких собственно революционных перемен не происходит, точнее, они имеют место только в демагогии СМИ, захваченных новыми хозяевами страны. Следовательно, «цветная»/«оранжевая» «революция» – это не социальная революция в точном, научном значении этого понятия, ибо все перемены ограничиваются клановой разборкой, в результате которой к власти приходит когда-то «обиженная» политическая группировка господствующего класса. Явление, называемое журналистами «цветной» или «оранжевой» «революцией», по объективным результатам сродни дворцовым переворотам эпохи абсолютизма. Государственный офис продолжает функционировать по-прежнему, меняется только вывеска. Конечно, дворцовые перевороты отличаются от современных «цветных» или «оранжевых» «майданов» тем, что в них не участвовали массы. Однако рядовые участники «майданных» протестов неизбежно оказываются не субъектами, а объектами внешней политической воли. Их участие в перевороте минимизировано и управляемо извне. Но кем? Господствующим в данном обществе классом? Очевидно, что это не так. В этом случае данные события ничем бы не отличались от «вторичных» буржуазных революций, в которых социальные низы, рано или поздно, утрачивали политическую самостоятельность. Но здесь, во-первых, ясно, что правящий класс расколот и его раскол предшествовал перевороту. А, во-вторых (и это главное), судя по последствиям, идущим вразрез не только национальным интересам, но и интересам господствующего класса, группировка, захватившая власть, сама выполняет чужую волю. Национальный правящий класс здесь не только пережил политический распад, но его распад повлек за собой его политический коллапс как национальной общественной силы, поскольку он стал контролироваться извне. Он перестал быть национальным в политическом смысле, став компрадорским, равно как и поддерживающая его часть гражданского общества стала компрадорским гражданским обществом. Национальные интересы ими проданы, чтобы удовлетворились интересы частные – интересы преуспевшей группировки и зависящих от нее граждан. Образец подобных процессов – постсоветские Украина, Грузия и Прибалтика. Поэтому источник перемен здесь – внешний не только по отношению к интересам какого-либо из национальных классов, но и по отношению к данному обществу в целом. Национальные классы выступают лишь как инструмент влияния извне постольку, поскольку их интерес совпадает с интересом внешних сил. Вот причина того, почему «цветные»/«оранжевые» перевороты противостоят другим, «настоящим» революциям, которые описываются в категориях непредсказуемости, стихийности и классовой самодеятельности/самоорганизации. Однако вся специфика «цветных»/«оранжевых» переворотов выступает наиболее выпукло лишь тогда, когда им противопоставляются пролетарские революции, в которых самым непосредственным образом явлена политическая самодеятельность масс (в данном случае даже не важно, насколько она исторически оправдана, последовательна и успешна). Но если мы сравним их с первыми победившими Великими буржуазными революциями, то обратим внимание на многие их общие черты. Так, ярко выраженное вмешательство идеологически (или религиозно) близких революционерам внешних сил мы обнаруживаем уже в Нидерландской революции XVI века. В ней принимают активное участие иноземные кальвинисты – прежде всего французские, швейцарские, германские, английские. Не менее значителен и момент прямой помощи нидерландским революционерам со стороны иностранных государств, в первую очередь Англии и Франции. Более того, вожди революции сами постоянно ищут такой помощи, пытаясь играть на противоречиях между великими державами [10]. Поэтому, с точки зрения испанского короля Филиппа II, нидерландская революция вполне окрашена в «цветные» тона – как результат козней внешних врагов Испанской империи и католической религии. Политическое влияние извне на ход английской революции XVII века представлено шотландским и католическим (испанским и французским) вмешательством. Роль «печенек» или вознаграждения, мотивирующего деятельность заинтересованных сторон, играла земля и рента, роль условных Саакашвили/Яценюка/Порошенко исполнил Джордж Монк, потом – Карл II. Буржуазные и «цветные»/«оранжевые» перевороты можно одинаково упростить до одинаковой схемы событий: массовые волнения (Майдан, ознаменовавшийся изгнанием Януковича, или народное восстание в Лондоне, результатом которого стала казнь лорда Стаффорда, вслед за чем последовала гражданская война, ознаменовавшаяся казнью короля Карла I) – миссия Дж. Монка – восхождение на престол Карла II. Как переходную фигуру Монка можно и убрать. Тогда останется три существенных звена: майдан (народное восстание) – изгнание старого – утверждение нового правителя. История в новейшее время ликвидировала лишние звенья, причем «лишними» оказались именно самодеятельность классов и их социальные новации. Разница в том, что после многолетней военно-политической возни в Нидерландах и Англии все же остались прогрессивные завоевания как свидетельство политической самостоятельности господствующих слоев. Тем не менее, мы видим, что «оранжевость» встроена в буржуазную (или даже в буржуазно-демократическую, либеральную) революционность как возможность, реализуемая при тех или иных условиях. Выходит, что современные «цветные»/«оранжевые» перевороты – это только конспекты буржуазных революций, их гламурные или лайт-версии, в которых участие масс сокращено до минимума, до ритуальных плясок на площадях, как это было во время киевского Майдана или на «антикоррупционном» митинге в Екатеринурге 26 марта 2017 года. Первый этап Великой французской революции рассматривался английскими современниками как результат влияния принципов английской Славной революции 1688 г. [12]. Однако ее в целом самостоятельный характер противопоставляет ее всем остальным буржуазным революциям, - но не «буржуазности» самой по себе, - и проистекает из уникальных исторических условий ее протекания. В отличие от Нидерландской и Английской революций адресатом внешнего политического влияния в революционной Франции стали контрреволюционные силы, которым был противопоставлен интерес буржуазии, представленный как национальный интерес Третьего сословия. В этой связи вспомним, за что был казнен Людовик XVI: как раз за связь с внешней контрреволюцией. А если мы сопоставим сначала Великие революции с «производными»/«вторичными», а потом – последние с «оранжевыми» переворотами, то обнаружим нарастание, набухание «оранжевости». В этом контексте самостоятельность Великой французской революции будет выглядеть как исключение, только подтверждающее правило[1]. Сравним, к примеру, английскую буржуазную революцию 1640-х-50-х годов и Славную революцию 1688 года. Безусловно, по сравнению с первой более очевиден «оранжевый» характер Славной революции, обусловленный открытым вмешательством внешних сил из Нидерландов, в которых буржуазный политический строй уже устоялся. Или сравним Великую Французскую революцию с революционной волной, начавшейся в 1830 году, включившей в себя общеевропейские революционные эксцессы 1848 года, прокатившиеся по всей Европе и породившей Парижскую коммуну. (Отметим, что пролетарии не имели столь богатого опыта контроля над революционными процессами, как буржуазия, поэтому Коммуна имела черты «Великих» революций с их «попытками «штурмовать небо»). В этих революциях, даже там, где не очевидны элементы вмешательства извне (хотя интернациональный характер деятельности многих участников 1848 года общеизвестен), или там, где их выявление грозит нам углубиться в конспирологические домыслы, бросается в глаза гораздо меньшая стихийность, большая предсказуемость, большая ясность представлений о достижимых и утопических целях. Методы достижения целей также более предсказуемы и шаблонны: партийная деятельность, митинги, демонстрации, агитация в массах, вооруженная борьба. Об этих революциях уже в меньшей степени можно сказать, что в них проявляется стихия. Конечно, попытки «штурма неба» еще осуществляются, но сами небеса уже приобрели «оранжевый» оттенок и стали пониже; их высота определена, скажем, содержанием американской или французской конституции или проектами Локка и Монтескье. Причина очевидна: участники этих «вторичных» революций имеют перед глазами готовые (если не полностью, то в главных чертах) образцы. Таким образом, история как бы повторяется. На это обстоятельство указывал К. Маркс: «как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории» [9]. Настоящее осмысливается в категориях прошлого. А Ламартин откровенно писал: «Мы хотим основать республику, которая была бы образцом для современных правительств, а не подражанием ошибок и несчастий прошлого времени. Мы усвояем себе его славу и отвергаем его безначалие и проступки» [1]. Следует особо подчеркнуть это стремление достигнуть образца, которое проступает уже в Великой Французской революции: народы мира, завидуйте нашему счастью. Но у буржуазного революционера Ламартина уже речь идет именно об образце правительства, эталоне республики, а не об открытии для всего человечества магистрального пути к новой эре. Масштаб поскромней, небеса пониже, жертвенная кровь – пожиже. Показательно, что первой замечает «оранжевый» элемент (или момент внешней управляемости, следования внешнему образцу и общей предсказуемости, заданности на уровне целей и средств) в буржуазных революциях консервативная и реакционная мысль. Однако, как правило, она впадает в конспирологию, видя в социальных революциях, прежде всего, следствие заговоров, корни которых уходят в седую древность [2]. Так, А. Баррюэль и Ж. Де Местр усматривали в Великой Французской революции заговор иллюминатов; в более широком смысле «внешнее руководство» ходом революции приписывалось божественному вмешательству [3]. Э. Берк считал Великую Французскую революцию следствием заговора писателей-атеистов против церкви и государства [12]. Ранние буржуазные (как и пролетарские) революции, как заметил Ленин, являются праздниками угнетённых, и, по выражению Маркса, «штурмом небес». Их яркая черта – бурный всплеск народного творчества, созидания не только новых форм самоорганизации и деятельности, но и, например, новых песен и праздников. Все эти элементы свежести и новизны тускнеют и сглаживаются в поздних буржуазных революциях. Поэтому другая их сторона, которую отмечает консервативно-реакционные (хотя и не только они) авторы, - нарастающий элемент формальной карнавализации революционного действия, вследствие чего революция подменяется игрой в революцию. Маркс так же не преминул отметить, что повтор общественно-исторической драмы оборачивается фарсом [9], снижением смысла происходящего. Такова цена за запоздалое отражение действительности. Из революционных переворотов постепенно исчезает атмосфера настоящего, революционного карнавала – «праздника угнетённых». Происходит это потому, что активную роль в революционном движении вместо самих угнетенных начинает играть специфическая среда: «неопределенная, разношерстная масса, которую обстоятельства бросают из стороны в сторону и которую французы называют la boh`eme» [9]. Эту среду ярко описал Герцен на материале событий 1848 года во Франции: «В смутные времена общественных пересозданий, бурь, в которые государства надолго выходят из обыкновенных пазов своих, нарождается новое поколение людей, которых можно назвать хористами революции; выращенное на подвижной и вулканической почве, воспитанное в тревоге и перерыве всяких дел, оно с ранних лет вживается в среду политического раздражения, любит драматическую сторону его, его торжественную и яркую постановку. Как для Николая шагистика была главным в военном деле, – так для них все эти банкеты, демонстрации, протестации, сборы, тосты, знамена – главное в революции» [4]. Герцен обращает внимание на подверженность этой революционной толпы манипуляции, ее склонность к «заражению» и «подражанию», тогда как примеры для подражания уже кем-то заданы: «В их числе есть люди добрые, храбрые, искренно преданные и готовые стать под пулю, но большей частию очень недальние и чрезвычайные педанты. Неподвижные консерваторы во всем революционном, они останавливаются на какой-нибудь программе и не идут вперед. Толкуя всю жизнь о небольшом числе политических мыслей, они об них знают, так сказать, их риторическую сторону, их священническое облачение, то есть те общие места, которые последовательно проявляются одни и те же, a tour de role, – как уточки в известной детской игрушке, в газетных статьях, в банкетных речах и в парламентских выходках» [4]. Герцен отмечает нарастание подобной фарсовости: «Революция 1848 года имела везде характер опрометчивости, невыдержки, но не имела ни во Франции, ни в Италии почти ничего смешного; в Германии, кроме Вены, она была исполнена комизма несравненно больше юмористического, чем комизм прегадкой гетевской комедии "Der Biirgergeneral". Не было города, "пятна" в Германии, в котором при восстании не являлась бы попытка "Комитета общественного спасения", со всеми главными деятелями, с холодным юношей Сен-Жюстом, с мрачными террористами и военным гением, представлявшим Карно. Двух трех Робеспьеров я лично знал, они надевали всегда чистую рубашку, мыли руки и чистили ногти; зато были и растрепанные Колло д`Эрбуа, а если в клубе находился человек, любивший еще больше пиво, чем другие, и волочившийся еще открытее за штубенмедхенами, – это был Дантон…» [4]. В реалиях пореформенной России эти «хористы революции», эти консерваторы революционных движений получили менее возвышенное наименование: «демшиза» [8].
3 Таким образом, поздняя буржуазная революция – это в наибольшей степени формализованный, регламентированный карнавал, не столько «праздник непослушания», сколько его симуляция. Форма здесь стремится стать отдельной от содержания, стать самостоятельной, стать своеобразным искусством для искусства, как это произошло в событиях Парижского мая 1968 года и в практике левацкого и право-радикального акционизма. Таким образом, поздние буржуазные революции представляют собой контролируемый переворот, в котором: а) массы не осознают своих целей, принимают цели буржуазии за свои собственные и идут за выдвинутыми ею вождями (условным Навальным). Эти вожди провоцируют и используют массовое недовольство, но стараются не допускать, чтобы рядовые граждане задумывались о его глубинных причинах («не рефлексируйте, а распространяйте» (А. Навальный)); нужно, чтобы их недовольство оставалось аморфно недифференцированным и направленным на абстрактные, заведомо недостижимые, цели (такие, к примеру, как «искоренение коррупции») или, наоборот, на цели конкретные, но лишенные позитивного общественного содержания: «долой Путина» и т.п.. Тогда им будет легко управлять; б) по отношению к действующей власти насилие должно быть минимально. Лучше все решить путем межэлитной и внутриэлитной борьбы, в которой достигаются закулисные договоренности. В либеральной демагогии это звучит как гимн представительной демократии и реформам. Массам отводится роль лишь инструмента давления на правящие группировки. Поэтому поведение «обиженной элиты» часто нерешительно; в) цели, которые должна достигнуть революция, известны заранее. Это почти всегда сугубо политические цели. Они облекаются в требования либерального конституционализма, свержения «тиранов», провозглашение прав и свобод – исключительно политического и формально-правового толка и т.д.; г) всегда уже есть некие образцы политических институтов и практик (обычно зарубежные или из собственного прошлого), на которые следует ориентироваться. Таким образом, внешнее управление революцией может быть не очевидным, часто оно проявляется на идеологическом уровне – всё того же следования идеологическим образцам. Может быть, эти образцы сами по себе и хороши, да только вопрос об их практическом, естественном произрастании в местных условиях в принципе не ставится. «Хорошие» социальные институты фигурируют в качестве растений, способных прижиться на любой общественной почве и годных для любых социальных условий, которые нет необходимости изучать, ибо они представляются всюду одинаковыми. Те, кто смеется над попытками Н.С. Хрущева выращивать кукурузу в средней полосе России, точно так же поступает с общественными институтами, полагая, что они годятся для любой социальной среды и не задумываясь о последствиях насильственного их взращивания. С этим так же связана фарсовая сторона «цветных» переворотов: заимствованные готовые шаблоны, символика, образцы программ, политического поведения, не соотнесенные с объективной общественной реальностью в конкретном социуме, последовательно доводятся до абсурда. Реализуемый таким образом социальный проект оказывается, конечно, утопическим, не соответствующим провозглашенным целям. Но это – утопизм особого рода.
4 Семейство социальных утопий разнообразно. Среди прочего, они различаются устремлённостью в разные времена. Консервативные утопии, преувеличивающие значение традиций, ищут образец желаемого общественного устройства в идеализируемом прошлом. Таковы социальные проекты Платона или сторонников неосоветизма, в качестве своей позитивной программы предлагающих восстановление советских институтов. «Фьючерные» утопии ожидают приход желаемого общества в будущем как предопределённый результат деятельности сверхъестественных сил или, наоборот, сил «слишком естественных», лишённых противоречий. Таковы христианская эсхатология и линейный прогрессизм раннебуржуазных мыслителей либерального направления – так называемый «утопический капитализм» [11], идейно-моральное банкротство которого красочно описано ещё в XIX веке Диккенсом, Бальзаком, Золя или Достоевским. И есть утопии, обнаруживающие желаемое общество в самом настоящем. Например, вспомним учение «утопического коммуниста» Т. Мора: желаемое общество уже существует, до него надо только доплыть (как вариант: доехать, долететь). Подобным же образом мыслили либеральные евроинтеграторы на киевском Майдане, вся позитивная программа которых сводилась к тому, чтобы лишь присоединиться к уже существующему желаемому общественному устройству. Таким образом, те, кто считал себя «передовым прогрессистом», воспроизводил манеру мышления XVI века. Отличие – только в способе достижения желаемого: место далёкого плавания в представлении этих «просвещённых европейцев» занимало заключение соглашения об ассоциации с ЕС (из которого в действительности уезжают десятки тысяч квалифицированных европейцев в поисках работы). Так же мыслит и российская либеральная оппозиция. Утопизм ее воззрений выражается в том, что желаемое общество, лишённое противоречий, она уже нашла в настоящем – это устройство современного неолиберального Запада: нужно только его копировать. Этот проект реализуется в России с тех пор, как в 1991 году либералы оказались у власти. Редкая мерзость, начиная с приватизации и кончая ЕГЭ и коммерциализацией образования и здравоохранения, происходила без ссылок на «западный опыт». Либеральные СМИ, особенно в 90-е годы, внедряли в общественное сознание идею, что «надо как на процветающем Западе». В конце концов, это им удалось: происходящие реформы массовым сознанием стали ассоциироваться именно с Западом. Поскольку итог этих реформ не принес ожидаемого результата – общественного благосостояния, у народа выработался стойкий иммунитет ко всему «западному», что и стало социо-психологической предпосылкой для идеологии «Русского мира», для право-консервативного поворота властей, совершенного ими, чтобы хоть что-то противопоставить идейной и политической экспансии США. Либерально-прогрессистская и даже отчасти, лево-либеральная интеллигенция критикует его, не понимая, что сама своими утопическими прожектами способствовала его успеху. В итоге настроения самых широких масс выражает президентство Путина, а либеральная прогрессистская оппозиция не имеет общественного влияния. Россия стала страной, лишённой сильной оппозиции. То, что новая украинская власть или Пиночет достигли в результате террора, российская власть достигла, ничего не предпринимая, а только не мешая оппозиции выражать свои идеи и программы. А что ещё ждать от оппозиции, которая 26 лет идеологической свободы потратила не на познание окружающего мира, а на самолюбование? С точки зрения демократических левых сил «оранжевый», буржуазный идеал революции освящает путь к ее поражению. Буржуазная революция в чистом виде – это переворот ради интересов явного меньшинства, для «обиженной» части элиты. Для социальных низов это стратегия предательства революции, грозящая тем, что в ней не будет достигнуто даже тех ограниченных целей, которые ставит буржуазия. Впрочем, понимание этого не является препятствием для радикалов действовать столь же фарсово.
5 «Цветной» или «оранжевый» переворот – конечная стадия развития феномена буржуазной революции в мире, где буржуазный строй с его политико-идеологическим оформлением давно стал господствующим. Чем позже совершается буржуазная революция, тем более она в каком-то смысле – «оранжевая» или «цветная». Из позднего буржуазно-демократического революционного процесса убирается его собственно демократический и революционный элемент, чреватый непредсказуемостью, спонтанным насилием, радикализацией требований. Недовольство масс важно, но только недифференцированное, лишенное конкретной социальной повестки, а потому легко выразимое в шаблонных лозунгах борьбы против тирании и за свободу против всего плохого. Но! Революционно-демократический элемент в «цветных» переворотах должен быть одновременно убран и оставлен – для придания достоверности и «революционной легитимности» политическим преобразованиям. Это противоречие разрешается его симуляцией. Фарсовая сторона важна в «цветной» революции как символизация ее как бы народного, демократического характера. Поэтому можно использовать символику прошлых революций, национальных движений и т.д., если они имели место. Однако это использование революционной символики прежних времен является лишь технологизацией практики поздних буржуазных революций, которую описывал Маркс, подмечая склонность деятелей 1848 года рядиться в одежды прошлых революционных движений. «Цветной» переворот – идейно истощившаяся буржуазная революция эпохи «конца истории», конца истории капитализма, когда на место производительных, творческих практик буржуазии приходят управленческие практики и когда сам буржуа начинает мыслить как бюрократ, предпочитая не созидать, а управлять. Такие революции в социальном смысле не создают ничего нового. Их целью является лишь приведение к политическому стандарту «отклоняющихся» политических элит тех государств, которые уже встроены в мировую капиталистическую экономику. Эти элиты не видят для себя иного пути развития и, по большому счету, сами втайне считают себя «отклонением». Поэтому такие «недолиберальные» и «недодемократические» режимы, как современный российский, отказываясь вступать на путь «революции сверху», выводящей за пределы неолиберального капитализма, неизбежно оказываются перед угрозой «цветных» переворотов. Другой альтернативы для них историей пока не предусмотрено.
Литература:
[1] Ряд современных исследователей, в частности, А.И.Фурсов, отмечают выраженный «английский след» в организации Великой Французской революции, целью которой, с точки зрения Великобритании, было системное ослабление ее главного в то время (и превосходившего ее по своим ресурсам) соперника – Франции. – Прим.ред. комментарии - 533
Рекомендую Вам тщательно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам аккауратно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам тщательно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам аккауратно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам аккауратно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам тщательно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам тщательно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам кропотливо перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Советую Вам качественную пасеку, на которой заказываю большой ассортимент продукции как для себя таки для своих знакомых. Советую Вам настоящую пасеку, на которой заказываю большой ассортимент продуктов пчеловодства как для себя таки для своих знакомых. Рекомендую Вам тщательно перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Рекомендую Вам кропотливо перебирать СМИ источники поиска информации. Очень много правительственных и заангажированных. Как и многие наши украинцы искал как отправиться в Польшу и найти работу. Вы читали что творится с Биткоином? Я был в шоке как он вырос за последнее время. Вы видели что происходит с Биткоином? Я был в шоке как он возрос за последнее время. Как и многие наши соотечественники искал как отправиться в Польшу и заработать денег. Как и многие наши украинцы искал как уехать в Польшу и заработать денег. What kind of movies do You prefer? Большинство из нас перестали смотреть телевизор , так как интернет источники дают больше правдивой информации и можно выбирать кого читать, а кого нет. Мой комментарий
|
Подписка
|
Ссылаться на Фурсова дело зашкварное. Он везде видит английский след. Уно но этот человек уже давно из историка стал фолькхисториком на почве долбославия.