Кризис социального государства и городской креативный класс: неолиберальная риторика в российском контексте1
Несбывшиеся марксовы прогнозы о диктатуре пролетариата и трансформация классовой структуры стратификации современного общества обусловили размывание и кризис больших экономических классов. Изменение характера труда, расширение сферы нематериального производства и роли знания, институциональное усложнение общества Модерна приводит к формированию более дифференцированных социальных групп, обладающих либо наделяемых элементами общей идентичности. Помимо основных классов возникают новые социальные страты, идентичность и политическая роль которых может окрепнуть в будущем – креативный класс, нетократия (А. Бард), фрилансеры, класс менеджеров и т.п.
При этом объективные критерии выделения этих классов остаются дискуссионными. Если классическая социология описывала транзит от феодального к капиталистическому обществу в терминах перехода от традиционных сословий к новым экономическим классам, то дальнейшая эволюция общества Модерна привела к размыванию классовой политико-экономической структуры общества. Репрезентации социальной структуры общества текущей современности (З. Бауман) или позднего Модерна становятся все более неадекватны с помощью социологических понятий и концепций первоначального, индустриального Модерна.При этом особое значение имеет городское измерение социальных трансформаций, поскольку именно города и их национальные и глобальные сети во все возрастающей степени являются местом концентрации населения, технологий, власти, знания и капитала. Политическая активность и взаимодействие значимых социальных групп в крупных городах, прежде всего, в столицах, определяет общие возможности и направления социально-политических изменений и инноваций в модерных обществах.
В условиях индустриального Модерна и превалирования фордистского производства для снижения конфликтности больших экономических классов была инициирована модель социального государства или государства всеобщего благосостояния (welfare-state), призванная преобразовать рабочий класс в основу широкого среднего класса, легитимирующего существующий политический порядок капитализма. Указанная трансформация в условиях первоначального Модерна во многом была инициирована согласованными коллективными политическими требованиями городского рабочего класса как влиятельной социально-экономической группы, возникшей в ходе фоновых процессов урбанизации общества и индустриализации мировой экономики. И действительно, преобразование рабочего класса в средний класс на определенном отрезке истории в развитых странах центра капиталистической миросистемы удачно наложилось на процессы автоматизации реального производства и трансформацию структуры занятости. В результате численность рабочего класса резко сократилась в пользу нового большинства а) состоящего из множества социальных микрогрупп со слабой идентичностью и слабыми социальными связями, б) занятого в сфере услуг и в) относимого преимущественно к среднему классу. На глобальном рынке труда в настоящее время на производстве занято лишь 22,8% рабочей силы, а в сфере услуг уже 41,8%, и этот статистический разрыв со временем только растет.2 В России ситуация еще контрастней, так как в сфере услуг занято 65% рабочей силы, а «удельный вес промышленных квалифицированных рабочих в структуре взрослого населения сократился с 32% в начале 1990-х годов до 19%. в первой половине 2000-х. Между тем «квалифицированные рабочие» в советское время были модельным “средним классом”».3
Средний класс позволил консолидировать значимые группы интересов, уйти от логики жестких классовых конфликтов марксистского толка. Однако послевоенный компромисс труда и капитала оказался во многом временным и паллиативным решением. В конце ХХ – начале ХХI века социально-экономические противоречия в модели социального государства обострились даже в наиболее развитых обществах, которым она становилась все более не по карману. Государство всеобщего благосостояния щедро распределяющее ренту среди широких слоев граждан оказалось исторической моделью, которая начала испытывать очевидные трудности даже в наиболее развитых странах в условиях а) изменения демографических пропорций населения в пользу неработающих, в силу роста производительности труда, сокращения массового спроса и усиления давления глобальной конкуренции на рынки развитых стран, б) нового транснационального восстания элит. В результате произошел отказ от левой, социал-демократической модели государства всеобщего благосостояния, которое декларировало свою универсальность и долгосрочность в пользу неолиберальных рецептов, усиливающих общественное неравенство и сокращающее доступ к государственной ренте, выравнивающей возможности граждан для значимых групп населения.
Городской средний класс в качестве политического субъекта не смог отстоять модель государства всеобщего благосостояния, все более превращаясь в заложника неолиберальной политики элит даже в постиндустриальных странах. Закономерно, что легитимация неолиберального политического порядка на уровне социальной онтологии привела к попыткам элит отказаться от опоры на широкую социальную базу среднего класса и патерналистской риторики всеобщего социального обеспечения. В результате средний класс в риторических целях все чаще сводится к креативному классу, немногочисленные представители которого вписались в новый неолиберальный урбанистический порядок, предполагающий сокращение массовых фордистских производств. Заняв довольно узкие постиндустриальные ниши, креативный класс используется как пример успешного существования не претендующего на постоянно сокращающуюся поддержку государства. Это позволяет властным элитам создавать двойные стандарты: используя патерналистскую риторику социального государства и некорректные примеры рыночного социального бытия креативного класса, осуществлять в действительности неолиберальную социальную политику, связанную с сокращением номенклатуры и качества социальных услуг для граждан в области образования, здравоохранения, науки, решения жилищных проблем и т.д.
Более того, насколько вообще релевантен и практически применим опыт креативного класса постиндустриальных городов стран центра капиталистической миросистемы для решения повседневных проблем российского городского большинства? Дело в том, что в новейшем историческом контексте креативный класс предстает не столько новым социальным феноменом, сколько следствием распада широкого городского среднего класса? сформированного государством всеобщего благосостояния. Распад привычных и стабильных больших классов характерных для индустриального Модерна приводит к их превращению в множество аморфных групп населения, потерявших системную идеологическую перспективу, которые «в лучшем случае могут возмутиться, когда у них отнимают что-то конкретное вроде бесплатного проезда на общественном транспорте. У групп населения нет видения будущего для всего общества; будь у них таковое или хотя бы стремление его выработать исходя из своих «жизненных смыслов», они являлись бы по крайней мере «классами в себе».4 Поэтому новые классовые чувства и консолидирующие идеологии им еще только предстоит взрастить. Такова политическая задача новых активных городских групп, которая вовсе не обречена на успех в будущем.
При этом не следует забывать, что любая социальная группа, если она не является просто метафорой или поверхностной идентичностью, связанной, например, с моделями потребления, структурируется, прежде всего, коллективными политическими интересами и действиями. В настоящее время значимым изменениям подвергается не только привычная социальная стратификация городского населения, но и сами способы и пространства структурирования коллективных действий в городах: «мегаполис, по-новому агрегирующий и солидаризирующий политический класс, начинает играть в производстве политического действия ту же роль, которую ранее реализовывала фабрика. Консолидация политического класса, сформированного урбанистически и зачастую траснационально, предъявление требований новым контрагентам, существующим уже не только в рамках государственных структур, позволяют подтвердить гипотезу о формировании новых географий власти, в которой роль национальных государств существенно переосмысливается, а в политике возникают и реализуются новые концептуальные альтернативы организации политического действия».5
Глобальная тенденция к плавной деконструкции социального государства и политический отказ неолиберальных элит от поддержания материальной базы существования среднего класса продемонстрировали, что средний класс оказался не способен быть значимым субъектом коллективного политического действия и протеста. Еще менее к коллективным политическим действиям оказался способен креативный класс с его адаптационными, индивидуалистическими социальными стратегиями, высокой мобильностью («номады» Ж.Аттали) и слабыми связями с любым конкретным городом или социальной общностью. Вместе с тем, ядро креативного класса лояльное либертаристским ценностям, вместе с неолиберальными элитами заинтересовано в дальнейшем снижении своих экономических и гражданских обязательств перед конкретными городами, территориальными сообществами и государствами.
Поэтому креативный класс, несмотря на периодическое ситуативное присоединение к протестной гражданской риторике вряд ли возможно рассматривать в качестве коллективного политического субъекта, заинтересованного в реанимации массового городского среднего класса и воспроизводстве модели эгалитарного города. Более того, успешный креативный класс непосредственно трансформируется в новых буржуа: «неосязаемый мир информации сливается с материальным миром денег, и на свет появляются такие словосочетания, как «интеллектуальный капитал» и «культурная индустрия». В такой период наибольшего успеха добиваются те, кто способен сделать из идеи или эмоции продукт. Это высокообразованные люди, одной ногой стоящие в богемном мире творческой самореализации, другой же в капиталистическом царстве амбиций и всемирного финансового успеха. Представители новой элиты информационного века – это богемные буржуа (bourgeois bohemians)».6
Наконец, сам по себе априорный тезис о том, что именно креативные индустрии являются образцом рыночного успеха в условиях постиндустриальной экономики глобального мира, является довольно спорным. Проблема соотношения креативных индустрий с рыночными правилами экономического функционирования может быть рассмотрена не только в пользу капитализма и рынка, существуют серьезные аргументы против подобного отождествления. Креативная сфера а) более требовательна, чем любая другая сфера экономики, к определенной численности занятых для создания экономического эффекта креативной среды, и б) нуждается в постоянной в поддержке с помощью нерыночных факторов. Здесь оказываются неприменимы привычные стимулы и механизмы роста производительности труда, ведущие к снижению качества и культурной инфляции конечного креативного продукта, который невозможно поставить «на поток»: «фактически основным ресурсом роста производства опекаемых благ, необходимых для поддержания креативного класса и роста человеческого капитала, является численность занятых в этих сферах».7 Опекаемые блага – наука, культура, образование, здравоохранение и др. – определяются экономистами как блага, производимые при активном участии или поддержке государства. В силу этого на производство опекаемых благ, в значительной степени пересекающихся с креативными индустриями, не распространяются рыночные законы, либо действие рынка в данной сфере существенно ограничено.
Таким образом, парадокс состоит в том, что креативные индустрии, производящие научные знания, произведения искусства, оказывающие прямое влияние на состояние и совершенствование человеческого и социального капитала общества, зачастую могут быть развиты только нерыночными методами и стимулами. Поэтому креативных субъектов и креативные индустрии вряд ли возможно использовать в качестве символа конкурентоспособности в глобальной экономике – их сильные стороны во многом определяются способностью к (само-) исключению из пространства чистого рынка в пользу альтернативных механизмов воспроизводства. В частности, расчет оригинального индекса производства опекаемых благ PGI (patronized goods index), являющего соотношение «количество занятых в производстве опекаемых благ в расчете на единицу физического объема регионального валового продукта в соответствующем регионе» демонстрирует отчетливую картину сворачивания в России поддерживаемых государством креативных индустрий и иных видов нерыночной деятельности, являющихся существенным условием даже не развития, а элементарного сохранения человеческого и социального капитала российского общества. Если принять за 100% российский индекс PGI 2000 года, то в 2013 индекс PGI в области культуры снизился до 91%, в области образования – 73%, в области здравоохранения – 65%, в науке обрушился до 53%.8
Более того, потенциальной успех широкой реализации креативных концепций в значительной степени коррелирует с постматериальными ценностями, которые становятся востребованными и доминирующими там, где у людей гарантированно удовлетворены материальные ценности и потребности связанные с безопасностью, стабильностью, социальными гарантиями и минимальными доходами, позволяющими вести достойное человеческое существование.9 Без обеспечения материальных условий перехода большинства горожан к постматериальным ценностям самореализации креативные технологии построение городской среды, будь то креативный класс (Р. Флорида), креативный город (Ч. Лэндри) или креативная экономика (Д. Хоскинг) не смогут занять сколь-нибудь значимого места в списке приоритетов развития городской среды конкретного мегаполиса. Даже в глобальных городах (С. Сассен) концепции креативного класса, хипстерского урбанизма (В. Вахштайн), джентрификации (Д. Лей), креативных индустрий явно ориентированы на привилегированные городские меньшинства, чья социально-экономическая роль для города сильно преувеличена.10
Представляется, что было бы серьезной ошибкой отделять создание эффективной и креативной городской среды от более широкого контекста культурной политики города. Последняя в глобальных условиях все чаще вынуждена превращаться в расчетливую экономику культуры, которая нечасто выходит на самоокупаемость и требует постоянных материальных инвестиций. Поэтому сколь бы ни пытались различные субъекты развивать креативное городское пространство, исходным условием успехов на этом пути, как правило, является наличие фундамента из традиционной производительной экономики города, будь то развитая индустрия, роль города как транспортно-коммуникационного, образовательного или финансового центра, культурное наследие, туризм, высокие технологии или глобальные услуги. При этом не следует забывать, что креативная сфера являясь частью культурной индустрии функционирует по тем же законам, что и экономика культуры: генерация постматериальных экономических эффектов креативности требует вполне материальных первоначальных вложений в коммуникации, инфраструктурные пространства, здания, технологии и рабочее время людей. Поэтому любая креативная индустрия может рассматриваться лишь в комплексе со всей городской экономикой как ее производная и неотделимая составная часть.
Глобальные попытки применения креативных стратегий для городского развития даже в сетях городов центра мироэкономики обнаруживают существенные ограничения в их способности стать панацеей от всех социально-политических и экономических издержек капитализма и процессов урбанизации. При более глубоком и критическом рассмотрении становится очевидно, что отправные креативные рецепты города, класса или экономики: а) предполагали внятные и достаточно затратные фоновые условия своей успешной реализации, в частности, солидные городские бюджеты и реальную автономию городского МСУ, б) широкое распространение/доминирование постматериальных ценностей и в) были ориентированы, в первую очередь, на интересы малых, но влиятельных и активных социальных групп в успешных городах центра мироэкономики. Однако в странах полупериферии и периферии капиталистической миросистемы креативные концепции во многом превратились из узких технологических рецептов городского развития в социальные мифы, вырванные из детерминирующего контекста и фоновых условий своей реализации.
Креативные городские индустрии, безусловно, способны компенсировать определенные издержки урбанизации, отчуждения, психологического дискомфорта, связанные с жизнью в дегуманизированных городских пространствах. Однако было бы неосмотрительной ошибкой принимать культуроцентричные урбанистические рецепты в качестве основы стратегического развития, ставить их в центр общегородской стратегии развития. Поскольку культурный апгрейд города, активизация креативных групп является лишь частью его более общих экономических приоритетов. Здесь же присутствует и постоянная опасность превращения креативных индустрий в экономику культуры, подчинение культурных потребностей горожан партикулярным интересам бизнеса. Трудно не заметить, что в настоящее время происходит глобальная унификация культурного пространства глобальных городов, общее подчинение поверхностному консюмеризму как модели культуры потребления, все чаще паллиативно подменяющей культуру в целом.
Можно долго рассуждать о далеких горизонтах, которые открывают для современного российского городского развития новые креативные индустрии и технологии, связанные с безопасностью, экологией, умными домами, джентрификацией, массовым искусством, электронными услугами, новыми видами транспорта, изменением городского ландшафта и энергосберегающими системами. В российских реалиях все эти экспортированные утопии либо а) схлопываются на уровне рекламных планов-проспектов, либо б) реализуются при прямой государственной поддержке в маленьких потемкинских деревнях, наподобие «Сколково», либо в) остаются частным достоянием узкого круга городской буржуазии и/или высшего среднего класса, когда возникает вопрос о цене массового внедрения этих технологий. Когда совершенно неожиданно оказывается, что их широкое применение, как правило, становится неподъемным даже для самых богатых городских бюджетов. Но тогда какой смысл обсуждать новые прекрасные технологии, которые де-факто не могут быть доступны подавляющей части городов России, чьи ресурсы не отошедшие в пользу регионального и федерального уровней власти полностью тратятся на обеспечение элементарного выживания большинства горожан по минимальным социальным стандартам, на поддержание постоянно ветшающих систем жизнеобеспечения города?
В частности, на российском примере ясно видно, что даже такая рекомендованная экспертами базовая городская индустриальная технология как строительство метро, применяемая в мире в городах-миллионниках с ХIХ века, в любом нестоличном российском мегаполисе, задыхающемся от пробок, смога и теряющего миллионы человеко-часов в неэффективных транспортных коммуникациях является непосильной конкретному городу задачей. Строительство метро откладывается десятилетиями в Челябинске, Омске, Красноярске, Ростове-на-Дону, Перми и ряде других городов, а его расширение перестало быть приоритетом развития Нижнего Новгорода, Екатеринбурга, Новосибирска, Самары, Казани.
На фоне постоянного обеднения, практик изъятия налоговой базы и недофинансирования городских бюджетов даже по таким базовым статьям как ЖКХ и здравоохранение, широкая реализация новейших креативных технологий становится еще более проблематичной. Парадокс состоит в том, что в креативных концепциях развития исходная цена широких городских инноваций зачастую априори элиминирует их ожидаемый эффект. Ситуация аналогична той, которая сложилась на рынке современных военных технологий, когда новейшее оружие стоит дороже тех задач, ради которых оно разрабатывалось. Поэтому любые победы становятся пирровыми: «цена боеприпасов стала равна цене их цели, чего никогда раньше не было в истории. Война в Югославии была выиграна одной авиацией, потерь не было, сухопутные войска США не пострадали вообще, однако НАТО потратило на эту войну столько же, сколько потеряла Югославия, что совершенно ненормально».11 В результате после популистской креативной риторики субъектам городского развития приходится возвращаться к привычным, хоть и все более анахроничным технологиям городского управления, соразмерным имеющимся бюджетным ресурсам и уже потому эффективным.
Указанные креативные ограничения закономерно обнаруживаются на российском материале. Российская экономика производит все меньше инноваций, структура экспорта постоянно упрощается. В результате даже в таких привилегированных местах производства новых образцов как крупные города социокультурных инноваций оказывается недостаточно для кумулятивного эффекта, связанного с их значимым влиянием на преобразование условий жизни и возможностей большинства горожан, а тем более населения страны в целом. В России доля городского населения остается почти неизменной, составляя около ¾ населения на протяжении трех последних десятилетий. Поэтому основные резервы городского развития связаны уже не с привычным ранее количественным ростом городов, обеспечиваемым постоянным миграционным притоком с разного рода периферий, но с качественным развитием самой городской среды, с опорой на ее внутренние источники и ресурсы.12 При этом следует учитывать, что значительная часть малых и средних городов является городами лишь номинально, будучи поселениями с преимущественно традиционным образом жизни своих обитателей и циклической занятостью – гаражная экономика, огороды, отходничество, промыслы, сезонная занятость и т.д.13 Все более важным становится подключение к перманентной модернизации городского пространства массовых слоев городского населения, которое остается достаточно инертным и не склонным к самоорганизации и решению общегородских проблем собственными силами. Представляется, что развитие городов, равно как и проблемы модернизации, лучше максимально дать на откуп самим городам, местному населению и структурам самоуправления с соответствующими финансово-экономическими полномочиями. Поскольку российское государство, впрочем, как и любое иное территориальное нация-государство, в условиях позднего Модерна последовательно утрачивает свою историческую функцию доминирующего модернизатора. Современным субъектом перманентной модернизации становится само население, которому гораздо виднее, чем абстрактному и далекому государству а) какие повседневные приоритеты и/или долгосрочные преобразования действительно требуются городу, б) удовлетворяют их повседневным и насущным интересам и в) являются эффективными.
Изменение подобной ситуации напрямую связано с перспективным формированием новой коалиции а) широкого и б) субъектного городского политического класса, наделенного естественным правом на город (Д.Харви), которое «не просто условное право доступа к тому, что уже существует; это активное право на преобразование города, на приведение его в соответствие с нашими общими нуждами и желаниями и, следовательно, преобразование нашей повседневной жизни».14 В более общем виде это проблема условий и возможностей для политического подъема в российских городах групп горожан с модерным социальным капиталом относительно премодерных и антимодерных городских групп с их патерналистскими ценностями и подданнической политической культурой.15 В данном контексте апология креативного класса является скорее ложным управленческим решением в пользу малой и нелояльной городу социальной группы, удобной в качестве символа инноваций, но не обладающей ни реальным политическим весом, ни объединяющим потенциалом, но агрегированной в виде класса скорее лишь в воображении неолиберальных теорий.
Что действительно стратегически требуется российским городам, так это активизация технологий подлинного, деятельного участия большинства горожан в городской политике, в определении приоритетов городского развития, как на общегородском уровне, так и на уровне отдельных районов, кварталов и многоквартирных домов. Это предполагает преодоление глубокого отчуждения горожан от формирования правил совместного существования в городе и контроля условий их собственной жизни. Условий, чем дальше, тем более определяемыми различными обезличенными бюрократическими структурами – администрациями разного уровня, государственными и бизнес структурами, управляющими компаниями в сфере ЖКХ, сетями школ и больниц, действующими в собственных корпоративных интересах. Современная российская практика показывает, что крупные городские субъекты, представляющие государство, городскую администрацию или частные корпорации, имеющие профессиональные команды юристов и лоббистов, легко нейтрализуют разрозненные интересы горожан в любых спорных вопросах, связанных с точечной застройкой, сносом домов, экологией, тарифами на общественный транспорт, вопросами ЖКХ и иными приоритетами развития. В результате происходит монополизация ресурсов и возможностей города в частных интересах политико-экономических элит, рассматривающих город через призму извлечения прибыли и ресурсов. В такой негативной для горожан идеологической перспективе город превращается или а) в рентный ресурс, или б) в рынок сбыта, на котором можно не заботиться об оплате разного рода экстерналий, переадресовав их безвластным горожанам.
Представляется, что желаемое будущее горожан любого российского мегаполиса и во многом само будущее общества определяется прямо противоположной идеологией – демонополизацией права на город. Тем, насколько связывают с ним свою будущность его нынешние жители, верят ли они в это будущее как желательное для своих детей. Тем, насколько они готовы к согласованным коллективным действиям, протестам, практикам и стратегиям, связанным с реализацией общего права на город. Тем, насколько они готовы терпеть неудобства и лишения, но идти до конца по этому долгому и непростому пути. Это предполагает развитие базовой легитимирующей модели человека экономического до логики человека политического, выходящей за пределы капитализма и рыночных обменов, но в то же время являющейся фоновым, внекономическим условием самого их воспроизводства.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
