Перспективы левой идеи в постиндустриальном мире. Почему усиление несправедливости не повышает влияния левой идеи?
148
 49168
Восьмое заседание Интеллектуального клуба «Свободная Мысль»
Участники
Михаил Делягин — директор Института проблем глобализации, главный редактор журнала
«Свободная Мысль», доктор экономических наук, ведущий Интеллектуального клуба;
Анатолий Баранов — главный редактор Интернет-портала Forum.msk;
Александр Бузгалин — директор Института социономики Московского финансово-юридиче-
ского университета, профессор МГУ им. М. В. Ломонова, доктор экономических наук, один
из руководителей Московского экономического форума;
Гейдар Джемаль — председатель Исламского комитета России;
Борис Кагарлицкий — директор Института глобализации и социальных движений;
Дарья Митина — секретарь Объединенной коммунистической партии России;
Марк Ткачук — президент университета «Высшая антропологическая школа» в Кишиневе, со-
ветник президента Республики Молдова в 2001—2008 годах, член ЦК Партии коммунистов
Республики Молдова в 2004—2014 годах;
Михаил Хазин — президент Фонда экономических исследований Михаила Хазина;
Андрей Фурсов — историк, действительный член Международной академии наук (Инсбрук).Михаил Делягин. Глобализация и порождаемый ею кризис мировой
экономики качественно усиливают несправедливость общественного
устройства. Неравенство переходит в беспрецедентную социальную по-
ляризацию, монополизм уничтожает конкуренцию и лишает возмож-
ности прогресса целые народы, уровень жизни даже в развитых стра-
нах резко снижается на глазах нынешнего поколения, «средний класс»
размывается и беднеет, социальные гарантии отменяются, глобальные
монополии уже без всякого стеснения контролируют правительства и
правят народами в своих интересах, опираясь на ложь и репрессии.
Террор и обман стали нормой не только внешней, но и внутренней
политики развитых «демократических» стран.
Даже в экономически успешных странах вместо еще недавно воспе-
ваемого «креативного класса», с которым связывались надежды на об-
ретение новой социальной гармонии, растет слой «нового опасного
класса» — так называемого прекариата, лишенного всякой уверенности
в завтрашнем дне и жизненных перспектив.
Капитализм наглядно исчерпал себя и находится в тупике, что зако-
номерно вызывает огромный рост интереса к работам классиков, теоре-
тиков и практиков марксизма, а также способствует выходу на авансце-
ну политической жизни качественно новых левых партий. Однако это парадоксальным образом не сопровождается политическими успехами
левых: их достижения на местном уровне не ведут к значимым победам
в национальной политике. Когда же они приходят к власти, то скорее
в качестве патриотов, а не левых (как в Греции), а если и в качестве ле-
вых (как в Латинской Америке), то им не удается построить новое обще-
ство, и они доволь ствуются простым смягчением пороков капитализма.
Данный парадокс требует подробного анализа, так как импотенция
современных левых производит впечатление исчерпанности и беспер-
спективности левой идеи как таковой, несмотря на весь рост ее популяр-
ности.
Александр Бузгалин. Добрый день, уважаемые коллеги. В данном слу-
чае я выступаю скорее как главный редактор журнала «Альтернативы» и
человек с действительно последовательными левыми взглядами. И в не-
котором смысле — как профессор, который занимается проблемами со-
циализма и левого движения на протяжении уже многих десятилетий.
Хотя в таких случаях обычно говорят: «столько не живут».
Если говорить серьезно, названный парадокс имеет место. Востре-
бованность, необходимость альтернативной праволиберальным идеям
программы налицо. Ответ существует, но он крайне странен с точки зре-
ния традиционных левых, которые привыкли соединять вместе ценно-
сти демократии, социализма, интернационализма и считать, что нацио-
налист — это не левый, а консерватор — это противоположность левому.
Сегодня мы находимся в положении, когда не только в России, которая
на протяжении последних десятилетий является страной парадоксов, но
и во многих цивилизованных (в кавычках или без) странах Западной
Европы нарастает парадоксальное противостояние борющихся за со-
циальную справедливость консерваторов, во многом являющихся пра-
выми, и левых, которые уходят в лозунги либертарианства, во многом
отталкивая от себя большую часть населения.
Все это накладывается на ситуацию, когда и в мире, и в нашей стране
нарастает социальное неравенство. Как старая модель «обеспеченных
двух третей общества», — об этом говорится на протяжении уже многих
лет — так и старая модель государства «всеобщего благосостояния» тре-
щат по швам.
Причин тому несколько.
Самая глубокая и фундаментальная, на мой взгляд, заключается в том,
что поздний капитализм меняет свои формы и дрейфует в сторону но-
вого этапа своей инвалюции. Подчеркиваю: не прогресса, не развития,
а инвалюции — попятного реверсивного исторического движения.
То, что мы называли неолиберальной глобализацией, пока сохраня-
ется как господствующее явление, но уходит в прошлое. На смену ей
приходят глубоко консервативные проекты, которые во многом отри-
цают даже постмодернизм. И реальная политика и со стороны ведущих
дер жав, и со стороны их истеблишмента, и со стороны оппозиций, как
в мире, так и внутри развитых стран, — откровенно становится все более
консервативной и протоимперской.Сегодня сращенные глобальный капитал и глобальная государствен-
ная номенклатура становятся, как ни странно, национальными или ре-
гионально ориентированными, становятся актором, создающим новые
протоимперские образования.
Для таких протоимперских образований необходима достаточно од-
нозначная идеология, некий новый большой нарратив. При этом для
них вполне возможны жесткие механизмы политического доминиро-
вания, а идеологическое манипулирование становится не просто скры-
той, подспудной системой воздействия на людей, но вполне открытым
механизмом влияния. Экономическая же атака, экономическое подавле-
ние перерастает в едва ли не господствующую форму, скрытую пока еще
под лозунгами «свободной» торговли, «свободного» рынка, «свободного»
движения капитала.
Альтернативой становится консервативный, фундаменталистский ва-
риант ответа на этот вызов.
Если говорить методологически, то, на мой взгляд, поздний капи-
тализм уперся в стену, тупик, когда из кризиса социал-демократии он
стал выходить по неолиберальной траектории. Эта траектория довела
до кризиса 2007—2009 годов, и далее надо было либо ломать эту стену,
либо откатываться назад, — и пошел откат назад, продолжающийся и в
настоящее время.
Соответственно, в качестве альтернативы этим протоимпериям США,
в меньшей степени Евросоюза, в еще меньшей степени Китая, в еще
меньшей степени (по влиянию, но, может быть, в большей степени по
идеологии) неким аморфным, неопределенным исламским образова-
ниям в России видят усиление своих государственнических державных
тенденций.
И это на самом деле — закономерная реакция, напоминающая то, что
Маркс и Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии» называли
феодальным социализмом. Ситуация, когда общественный строй захо-
дит в тупик, и прошлое становится альтернативой в отсутствие очевид-
ной прогрессивной линии, — тенденция достаточно хорошо известная.
Это отнюдь не что-то абсолютно новое, хотя от этого не легче.
Если говорить более конкретно, перед нами сегодня — Русская пра-
вославная церковь, выступающая на словах с идеями социальной
справедливости. Перед нами сегодня — полуфашистские державно-на-
ционалистические, в лучшем случае славянофильские державные интел-
лектуальные и протополитические образования в нашей стране, которые
также выступают с идеями социальной справедливости. Даже официаль-
но оппозиционные партии — КПРФ и, в меньшей степени, «Справедливая
Россия» — выступают одновременно с идеями и социальной справедли-
вости, и державности, а также, в той или иной степени, верноподдани-
чества. Во многом лозунги социальной справедливости (я подчерки-
ваю, лозунги) в своей предвыборной риторике используют президент и
правящая партия, хотя реальная политика осуществляется однозначно
правая, даже не скажу «либеральная», и тоже с элементами феодального
господства. Пресловутое «ручное управление», военно-промышленный комплекс, иерархии, клановые структуры, вассалитет в связях государ-
ства и бизнеса — все это черты позднефеодальной структуры.
К сожалению, подобное развитие событий предвиделось. Сошлюсь,
будучи не слишком скромным человеком, на конференцию, которую
«Альтернативы» проводили более десяти лет назад. Мы тогда поставили
в качестве темы обсуждения вопрос о том, куда мы идем: вперед к «об-
ществу знания» и развитию человеческой личности или назад к средне-
вековью и феодализму. И тогда уже звучали со стороны и российских
товарищей, и наших зарубежных гостей ответы, что тренд к феодализму
более вероятен.
Что делать в этих условиях левым?
Прежде всего, отказаться от постмодернистской методологии и идео-
логии. Это звучит, как интеллектуальное издевательство над постмодер-
низмом — «постмодернистская методология», — столь же бессмысленно
и противоречиво, как «горячий лед»; но по факту это уже стало идеоло-
гией. Стало идеологией утрированное педалирование прав меньшинств,
индивидуализма — всего, что можно назвать «либертарианством». Стала
проблемой непоследовательность и крайняя ограниченность придер-
живающихся подобных взглядов умеренных левых в области экономи-
ческих требований и в области реального изменения распределения
общественного богатства.
Я с большой горечью говорил в связи с победой СИРИЗА, что и ее
красивые лозунги о социальной справедливости, и ее позитивные со-
циальные программы никак не сопрягаются с решительной атакой на
крупный капитал (причем европейский, а не просто греческий), на фи-
нансовую олигархию и финансовую номенклатуру. Они не сопрягаются
с серьезным сломом значительной части государственного аппарата и
опорой на низовое самоуправление как главную основу своей победы.
Не той, которая уже состоялась на выборах, а той победы в борьбе за
реальную политическую власть, которая могла и должна была бы стать
закреплением их успеха на выборах, потому что сами по себе выборы
дают очень мало.
Скорее всего, слова останутся словами, политика сойдет на традици-
онную смесь умеренной социал-демократии с умеренным патриотиз-
мом в духе «Справедливой России», и все это дискредитирует победу
левых и покажет, что сколько-нибудь радикальные левые являются бес-
помощными общественными структурами. И это будет большим ударом
по всем нам — причем везде, во всех странах.
Какой может быть альтернатива?
На мой взгляд, надо вспоминать старые идеи, которые сегодня долж-
ны получать новое звучание. Назову лишь некоторые из них.
Прежде всего, нам надо еще и еще раз подчеркнуть, что если мы будем
продолжать производить по рыночным, капиталистическим правилам,
то никакое социалистическое или социальное распределение не помо-
жет. Нужно снова обращаться к идеям экономики солидарности, низо-
вого самоуправления, прав трудовых коллективов, создания альтерна-
тивных форм производства.Учитывая, что мы живем в XXI веке, многое можно делать в сфере
борьбы с интеллектуальной частной собственностью, в деле замены ее
альтернативными формами. Многого можно достичь борьбой за об-
щедоступность образования, здравоохранения и культуры, отказом от
пост модернистской трактовки культуры, — кстати, это один из принци-
пиальнейших вопросов, включая шоу-бизнес.
Мы должны идти вперед, создавая новые формы экономического,
общественного, производственного, нерыночного, нечастного бытия
внутри капиталистической системы. Да, это реформистский лозунг, но
это очень жесткий реформистский лозунг. Я бы предпочел идти еще
дальше, но он является необходимым минимумом.
Кроме того, в области политики нам надо больше думать и говорить
о «демократии корней и травы» и уйти от фетишизации парламентариз-
ма. Это старый лозунг левых, но мы не обойдемся без того, чтобы вынес-
ти его на первый план в качестве практического лозунга — ну, скажем,
в той же Греции, передавая людям права, в том числе радикальные права
на захват, на создание альтернативных государству структур, на попра-
ние прежних «правил игры». В некотором смысле надо ломать социал-
демократические либеральные «правила игры» в рамках государствен-
ного аппарата. Без таких лозунгов мы не сдвинемся просто потому, что
нас никто не поддержит.
В идеологии нам надо понять, что заимствование всего, чего можно,
и всего, чего нельзя, из либертарианства — пагубный путь. Сегодня ле-
выми из либертарианства заимствуется не столько его позитивное со-
держание — низовое самоуправление и «демократия корней и травы»,
сколько права тех, кто развивает механизм отчуждения, пользуясь идея-
ми прав меньшинств и подобными им.
Перечисленное мною не найдет, думаю, популярности у многих по-
литиков на Западе, но в странах типа России эти лозунги будут востре-
бованы. Нам надо вырвать у правых идеи нравственности и морали.
Левые традиционно стараются обходить эти темы, поскольку для
многих слова «нравственный императив», «мораль», «моральное ограни-
чение» звучат в каком-то религиозном, старомодном, консервативном
духе, — и левые ошибаются в этом.
Ведь за этими словами будущее. Наше будущее — мир, который уст-
роен не по формальным юридическим правилам, а по правилам гума-
низма: именно такой мир является царством свободы, к которому мы
стремимся, а мораль — это путь в этот мир.
Если мы будем однозначно говорить: «Мы знаем критерии прогресса,
мы можем сказать, что нравственно и что безнравственно», — мы при-
знаем тем самым за обществом право формулировать свой нравствен-
ный императив. Не «моральный кодекс строителя коммунизма», который
звучал, как нечто беззубое и малоосмысленное, но достаточно четкую
формулировку во всех ключевых вопросах, где идет внятная содержа-
тельная дискуссия. Если мы это сделаем, дав ответ на этот вопрос — не
консервативный, не религиозный, а исходящий из идеи действительно
позитивной свободы человека — мы получим необходимый результат,
в том числе и в сугубо политической сфере.В настоящее время люди созревают до необходимости альтернатив-
ной официальной повестки дня.
И постскриптум, который я бы адресовал молодому поколению, начи-
нающему сегодня что-то искать. В каком-то из фантастических фильмов
было выражение «он хочет странного», — и того, кто «хотел странного»,
то ли расстреливали, то ли вешали.
Так вот, молодежь сейчас «хочет странного». И, думаю, им можно пред-
лагать альтернативу, можно говорить: «Ребята, давайте создадим новые
“правила игры”, новые смыслы и новые образы, новый стиль жизни».
Если мы сегодня в обмен на индустрию моды, с одной стороны, и ужа-
сающее безразличие к красоте, с другой, предложим индивидуальную
красоту, когда каждый создает свой стиль жизни, одежды, прически, по-
ведения в рамках определенных нравственных императивов, — в этом
действительно что-то может быть. Когда чуть ли не отличительной чер-
той левых, чуть ли не их нормой является быть некрасивым, неряшли-
вым, обормотом, — с этим в будущее не пойдешь. Когда нормой стано-
вится желание любой ценой и любым образом выделиться из общего
ряда, — с этим не пойдешь. И когда все обязательно надо делать по пра-
вилам, — это тоже не путь в будущее.
Парадокс левых состоит в том, что они могут бесконечно рассуждать
о революции, но остановятся перед красным светом на пустой улице,
когда направо и налево на 300 метров нет ни машины, ни даже велоси-
педа. Такие левые не смогут работать: в каких-то определенных случаях
левые должны смело идти на красный свет.
Борис Кагарлицкий. Очень приятно, что есть интерес к этой тема-
тике, хотя начало было если и не откровенно пессимистичное, то, во
всяком случае, не супероптимистичное. И все равно пессимизма было
недостаточно, потому что, если его не будет значительно больше, ника-
кой перспективы, никакого прорыва не будет.
Мы должны прежде всего признать принципиальную неадекватность
современного левого движения, по крайней мере в России, но также и
в Западной Европе, и практически во всех других местах. Если мы эту
позицию изначально принимаем как фундаментально важную, тогда,
действительно, есть возможность создать левое движение для будущего.
На самом деле ничего трагичного в этой неадекватности нет. Обще-
ство меняется, мир и жизнь меняются, и те политические, идеологиче-
ские, организационные и даже социальные формы, которые создава-
лись под определенные задачи в определенную эпоху, в другую эпоху
устаревают. Оказываются неадекватными, но при этом цементируются,
становятся институтами, в том числе и идеологическими, и оказывают-
ся в конце концов более живучими, чем те социальные явления и задачи,
которые их когда-то породили. Поэтому через определенное время их
надо ломать.
Напомню любопытную вещь. История показывает повторяющуюся
ситуацию, в которой кризис левого движения достигает пика именно во
время кризиса капитализма. Наблюдатели, особенно заинтересованные, думают: «О, кризис капитализма, тут-то левое движение и поднимет-
ся», — а ничего подобного. Каждый раз, когда капитализм в кризисе, он,
во-первых, сопровождается кризисом левых организаций и, во-вторых,
выявляет те диспропорции, проблемы и несостоятельность, о которых я
говорил ранее.
То есть, пока все идет более-менее нормально, можно «ехать» по инер-
ции на старых, накопленных в прошлом формах и идеях. А вот когда
стало ненормально, и от вас начинают требовать каких-то переломных
действий, вы понимаете, что не можете их совершить. Более того, не-
большая группа людей этого тоже сделать не может, это достаточно ком-
плексный процесс.
Теперь несколько слов о положении российских левых — почему все
вроде бы так плохо. Все очень любят говорить о том, что Россия — стра-
на левая, что у нас население очень любит справедливость. Хотя при
слове «справедливость» я просто прихожу в отчаяние, поскольку пони-
маю, что, когда левые говорят о «справедливости», у них нет никакой
политической перспективы, и они никогда не создадут никакой эконо-
мической программы.
Энгельс был абсолютно прав: понятие «справедливость» с научным
социализмом не имеет ничего общего. Вспоминаю слова Стругацких
в романе «Понедельник начинается в субботу», где античный мудрец
говорит: «Мы построили справедливое общество — у нас у каждого
последнего землепашца есть не менее двух рабов». Справедливость —
это лишь то, что на данный момент в данном обществе считается
справедливым. Справедливость консервативна по самой своей сути;
другое дело, что консервативная идеология при определенных обсто-
ятельствах может оказаться крайне подрывной по отношению к госу-
дарству.
Когда государство не соответствует тем нормам, которые само же
воспитывает, само же утверждает и внушает населению (а это случается
сплошь и рядом), тогда консервативные идеологии становятся подрыв-
ными — что, собственно говоря, в настоящее время в России и проис-
ходит. Пропаганда консерватизма сегодня для реально существующего
государства является способом самоподрыва; хотя как быстро и в какой
именно форме он произойдет — это отдельный вопрос.
Что плохо у левых? Принципиально плохо то, что у них на сегодня
просто не может быть активной социальной базы, поскольку их соци-
альная база лежит «под властью» — под «путинским режимом», под «уп-
равляемой демократией», под «Единой Россией», в конце концов. Под
широко распространенными иллюзиями, что наш президент защищает
нас от им же назначенных либеральных министров. Это реальный факт
массового сознания в сегодняшней России, и, пока он не будет преодо-
лен, говорить о массовом левом движении и каких-то его перспективах
просто нет смысла.
Другой вопрос заключается в том, что длительное время так, скорее
всего, продолжаться не будет, потому что в изменившейся ситуации не-
минуемы раскол элит и возникновение новых коалиций.Всякий политик живет ровно столько, сколько существует некая мо-
дель политики, в рамках которой он вознесся наверх и функциониро-
вал. Проблема сегодняшней российской власти состоит в том, что та мо-
дель общественной жизни, в рамках которой сложился существующий
политический режим, приказала долго жить вместе с экономическим
благосостоянием и потоком нефтедолларов.
Нынешний экономический кризис — это не некая «болтанка» или
«турбулентность», как говорят люди, утешающие кремлевских лидеров.
Это переломное событие, и представление, что пройдет год, два, три,
и все останется в принципе таким же, каким было раньше, — абсолютно
ложно. Нынешние события — лишь начало радикальных, далеко идущих
изменений.
В этой ситуации, повторюсь, неминуемы раскол элит и новые «рас-
клады», коалиции и соотношения сил. Более того, те представления, ко-
торые мы имеем относительно того, кто у нас оппозиция, а кто власть,
тоже очень быстро поменяются.
При этом условием для массового сопротивления российской моде-
ли капитализма, на мой взгляд, является открытая победа либералов на
уровне официально декларированной власти. Сейчас либералы управ-
ляют, но декларируемая власть формально не у них. И до тех пор, пока
центристская шизофрения будет перекрывать и тем самым прикрывать
либеральную паранойю, мы не получим никакого массового протес-
та, который будет удобной площадкой массовой деятельности левых и
предъявит запрос на идеологию левых.
При этом сами левые в подобной ситуации, предоставляющей им
исторический шанс, начинают довольно нелепо метаться, зримо на-
поминая пословицу «В чужом пиру похмелье». В настоящее время мы
прекрасно видим, как одна группа левых кидается в объятья либералов,
исходя из той логики, что, поскольку победа либералов обострит про-
тиворечия, надо помочь им победить. И это выглядит логично, — если
только забыть, что если вы хотя бы один-единственный раз прибьетесь
к этому лагерю, то никакие социальные протестные массы вас никогда
не поддержат и никогда с вами общаться не будут. Вы себя навсегда дис-
кредитируете в их глазах, — и массы будут абсолютно правы.
Другая широко распространенная среди левых позиция — это пози-
ция злобных резонеров, неподвижно сидящих и яростно осуждающих
любую практическую деятельность, потому что она не является чистой,
правильной с точки зрения их представлений о том, как надо интерпре-
тировать марксизм. Исходя из этого мы критикуем не других интерпре-
таторов марксизма, что было бы не так страшно, но реальность как тако-
вую. Проблемой оказывается сама реальность.
И, наконец, третий вариант поведения левых заключается в том, что
они бегут к толпе, которая вышла с любыми критическими протестны-
ми лозунгами, и встают рядышком с флажком и лозунгом: «Мы такая-
то организация, мы вас поддерживаем». И это действительно занятно,
потому что массовым протестным движениям нужна поддержка левых
там, где они возникают, даже если это локальные протестные движения в какой-то конкретной точке. Но ведь им нужны не пять человек
с плакатиками, которые ничего не меняют! Вот если эти пять человек
придут с идеями, программами, организационным опытом, с какими-
то представлениями о стратегии и развитии движения — тогда от них
есть какая-то польза. А в противном случае они просто лишние на лю-
бом празднике жизни.
Что в этой ситуации остается делать?
Нужна дискуссия, позволяющая формировать программные проекты,
островки стратегических инициатив, которые могут быть востребованы
новым движением, если таковое появится. Если не появится, сразу пред-
упреждаю, наша работа прошла зря. Очень может быть, что так и будет:
мы ведь не знаем, что будет в ближайшем будущем, — но думаю, потреб-
ность такая появится достаточно скоро, если не появилась уже.
И последнее, что мне представляется принципиально важным: мы
должны понимать, что никаких чисто классовых коалиций, чисто клас-
совых движений в ближайшее время не будет. Социальная структура со-
временного общества не такова, какова была структура общества начала
XX века или тем более во времена Карла Маркса. Кстати говоря, отсюда
совершенно не следует, что классовый анализ становится неактуален:
он остается таковым для понимания глубинных противоречий реально-
го общества, в основе которых все равно лежат классы и их отношения
между собой.
Однако надо понимать, что реальная структура современного обще-
ства крайне размыта и фрагментирована, очень сложно и непоследо-
вательно структурирована, поскольку структура тоже находится в про-
тиворечии: это не единая вертикаль, а несколько переплетающихся
спиралеобразных иерархий. И понятно, что в этом смысле запрос на
левую идеологию — это запрос не только на идеологию, но и на геге-
монию, которая позволит сформировать широкие социальные блоки
в этом довольно рыхлом социальном материале.
Политика начинается там, где мы собираем силы, собираем разные
элементы и выстраиваем их в систему взаимодействия. И здесь нужны
программы, экономика, социология и политика, но политика, понима-
емая как искусство возможного, а не абстрактные фантазии о том, как
было бы хорошо, если бы было все правильно.
И как ни парадоксально, многие концепции, которые можно было бы
определить скорее как лево-социал-демократические — такие, как сме-
шанная экономика, восстановление общественного сектора в рамках не
чисто плановой экономики, а в рамках более сложного экономического
контекста, как активная общественная политика, как создание современ-
ной инфраструктуры, в которой Россия катастрофически нуждается, —
все это уже вполне актуально. А главное — это стихийно востребовано
обществом. И тут не нужно изобретать велосипед.
Самое смешное, что существует целый ряд идей, которые для Запад-
ной Европы, может быть, являлись бы уже вчерашним днем, но для нас
они вполне бы сработали; другое дело, что они должны быть положены
в современный контекст.И еще одно важное обстоятельство: все это сработает только в том
случае, если мы не будем пытаться замкнуться в наших узких рамках.
В любом случае программа левых сегодня — это не просто программа
новой экономической экспансии, ориентированной на решение соци-
альных задач. Это и программа новой Евразийской интеграции, которая
находится в противостоянии с проектом неолиберального Евросоюза.
Это принципиальное обстоятельство, и если мы его не учитываем, мы
неминуемо попадем в тупик.
И к вопросу о Греции: проблема СИРИЗА только одна, но она является
неразрешимой, — у них очень маленькая страна. Эта маленькая страна
не может осуществить даже те конкретные изменения, которые назрели
в самой же Греции, потому что она сталкивается с механизмом неолибе-
ральной интеграции Евросоюза.
У России ситуация совершенно иная. Но не вызывает сомнений, что
нашей стране опять предстоит сыграть роль некоторой интернацио-
нальной силы, способной стать притягательной для других элементов
общественного преобразования в Евразии. И вы можете сколько угод-
но говорить, что это звучит как имперство и евразийство: это, может,
кому-то не нравится, но факт состоит в том, что есть экономика, есть
экономическое пространство, есть требования современных масштабов
хозяйствования. И если мы не сможем соответствовать уровню совре-
менных задач, то, увы, ничего хорошего нас не ждет.
Марк Ткачук. Думаю, если бы такой «круглый стол» собрали, напри-
мер, либералы или консерваторы, находящиеся в оппозиции, и назы-
вался бы он «Перспективы либеральной идеи в современном мире, и
почему мы не можем оказывать сопротивление массовым левым про-
тестам» или что-нибудь в этом роде, — очень сложно понять, что бы они
на нем обсуждали.
Наверное, их волновали бы сугубо организационные вопросы: как
организовать какой-нибудь путч, очередную реконкисту, переворот, ин-
тервенцию, но ни в коем случае не круг идей, теоретических концептов,
что звучат у нас, у левых, и с чего всякий раз начинается наша дискуссия.
Это наша принципиальная особенность, отличительная родовая черта;
но я бы хотел добавить, что любая проектность, любой взгляд в будущее
в перспективе двух-трех поколений неизбежно оказывается левым.
Не-левые проекты — это оксюморон, их просто не бывает.
Не случайно даже в самой консервативной современной историо-
графии всегда незримо или явно соединяли в один сложно связанный
паттерн таких реформаторов, как Петр I, Кемаль Ататюрк, Ленин и др.
С точки зрения консервативного наблюдателя они оказывались гораздо
более близкими друг другу, нежели являлись на деле.
Я говорю это потому, что в нынешнем постиндустриальном мире, как
он себя достаточно легко обозначил, не существует никакого нового,
свежего адекватного левого проекта — и, соответственно, не существует
вообще никакого проекта. Сегодняшнее общество тем и отличается, что
является беспроектным.И если уж говорить о каких-то функциональных отличиях от совре-
менного или, если угодно, постиндустриального капитализма, то, веро-
ятно, главной его чертой — и по этому поводу на Западе идет большая
дискуссия — является то, что в современном массовом сознании, в со-
временной ментальности представителей ядра постиндустриального
общества исчезло будущее время.
Происходит наглядная архаизация сознания.
То, что мы еще 15 лет назад могли оценивать как ментальность древ-
него архаического человека, «туземца», «дикаря», — все, что было свой-
ственно ему (очень смутное представление о прошлом, практически
никакого представления о будущем, ситуативность и цикличность вос-
приятия реальности), сегодня является визитной карточкой массо-
вой европейской, североатлантической и какой хотите ментальности.
И не только какого-то «разлагающегося Запада», но и всех нас, кто нахо-
дится в потребительском кругу этого основного ядра современной ци-
вилизации, которое генерирует ценности, товары и все то, что мы так
яростно и беспощадно для себя потребляем.
Франсуа Артог, знаменитый исследователь, напрямую связал этот мен-
тальный перелом, эту беспроектную темноту, этот мрак «темных веков»,
который наступает, с решительной победой либерализма и общества
всеобщего потребления. Он показывает, как это общество, осуществляя
экспансию, расширяет исключительность представлений о настоящем.
«Здесь и сейчас» — всегда и везде это логика либералов.
И в этом смысле мы можем говорить, что в современном постин-
дустриальном (называйте его как хотите) мире победила либеральная
архаика.
Она сопровождается еще одним удивительным новообретением, тоже
сугубо из круга аналогий эпохи раннего феодализма, послемикенского
регресса и прочих «смутных» и «темных» времен. Обратите внимание,
как вдруг маргинальные консервативные идеи, вроде идей Самюэля
Хантингтона, не просто превратились в интеллектуальный мейнстрим,
но и, более того, стали реальностью.
Они стали программировать современную реальность, экспертную
среду: люди говорят как о предельно актуальных явлениях о вечном кон-
фликте между исламом и христианством, между православием и католи-
чеством, между Югом и Севером.
Победившая экспансия внеисторизма вытащила на поверхность со-
вершенно феодальные по своей сути доктрины. Они обрамлены в краси-
вые обложки, написаны не на пергаменте, не в кожаном переплете — но
они точно так же воняют телячьей кожей. И мы легко можем поддаться
искушению и начать рассуждать в таких же категориях.
Совершенно ясно, что проявлением архаизации является, например,
карнавал ряженых, которых мы имеем сейчас перед глазами в качестве
ИГИЛ, имеющего такое же отношение к великому наследию исламского
воина Салах ад-Дина, как Джордж Буш — к своему дальнему родственни-
ку Ричарду Львиное Сердце, хотя последний и провозглашал очередной
поход против ислама.Нас всюду окружают симулякры, порожденные феодальным ситуа-
тивным мышлением; их немало и на постсоветском пространстве, где
мы видим, например, с одной стороны, свидомых бандеровцев, а с дру-
гой — противостоящих им реконструкторов-деникинцев. И вот они бес-
конечно играют в этот карнавал, — но при этом гибнут люди, пролива-
ется настоящая кровь.
В таких условиях, когда практически полностью исчезают предпосыл-
ки для проектности, для формирования каких-то долгосрочных теорий
и систем взглядов, очень сложно предъявлять претензии историческим
левым — они такие же люди, как и все остальные. В их ментальности
точно так же сужается горизонт времени, сознания, и точно так же начи-
нают доминировать простые житейские ценности: как-то выжить, как-то
устроиться, не жертвовать (зачем проявлять лишний раз солидарность)
и т. п. Вы много слышали о каких-либо теоретиках и мыслителях левого
движения, которые каким-то образом продемонстрировали свою жер-
твенность где-нибудь на постсоветском пространстве, в Европе? Да нет
таких. Последний из известных теоретиков — политзаключенный Тони
Негри, но и это, извините, плохой случай.
В такой беспроектности, в победившем, может быть, средневековье,
если согласиться с Николаем Бердяевым или Умберто Эко (это их тер-
минология), с этой демодернизацией вдруг появляются совершенно
уникальные прецеденты. К ним можно относиться снобистски, свысока,
с академической кафедры «отшлепать» их — мол, не то, не получилось,
вернитесь обратно, заново вернитесь к власти. Я говорю об Исландии,
Греции и СИРИЗА, Молдавии, из которой я родом и где достаточно зани-
мался политической деятельностью в качестве коммуниста под красным
знаменем в центре Европы.
Какие два родовых признака отличают эти три прецедента, эти три
восстания против настоящего?Во-первых, во всех трех случаях левые проекты, с любой критической
оценкой их левизны, возникли как последний шанс на выживание. Ну
нет больше никаких ресурсов, никаких возможностей, все варианты пе-
ребрали, — давайте от безысходности попробуем и вот это.
Во-вторых, во всех трех случаях в идейно-теоретическом плане
начинает проявляться все то, что мы называем радикальным демо-
кратическим социализмом, то есть опорой на прямую демократию.
У молдавских коммунистов это проявилось уже в оппозиции скорее,
чем во власти, но, тем не менее, стало тканью, плотью, которая пере-
стала быть лозунгом и стала реальной практикой политической борь-
бы и повышения авторитета.
Два слова о том, чем закончился этот эксперимент, в котором нахо-
дился и я. Две демократические победы партии коммунистов на выбо-
рах, под красным знаменем и с президентом-коммунистом. За восемь
лет правления все наши победы были признаны международными на-
блюдателями демократическими. За эти восемь лет мы увеличили бюд-
жет страны в 4 раза, в 6 раз — резервы национального банка. Исклю-
чительно за счет своих ресурсов, без всякой финансовой поддержки
извне построили порт на Дунае, на 88 процентов газифицировали стра-
ну (когда пришли, уровень газификации составлял лишь 13 процентов).
Мы в 8 раз увеличили заработную плату, в 14 раз — инвестиции в науку
и инновации. Международный индекс цитирования молдавских ученых
увеличился на 65 пунктов.
Кроме всего прочего, мы провели ряд сомнительных, с точки зрения
классических левых взглядов, реформ.
Так, на седьмой год нашего правления возникла проблема, когда ока-
залось, что полиция и контролирующие органы буквально паразитиру-
ют и не дают подняться молдавскому предпринимателю, — а собствен-
ность была денационализирована на 100 процентов еще до прихода
нас к власти. Как быть? Наша цель — расширение занятости, мы ведем
агрессивную кампанию по повышению платежеспособного спроса, нам
категорически нужны новые рабочие места; а в это время наша поли-
ция, контролирующие и фискальные органы душат и давят, проверяют
и контролируют.
Мы пошли на беспрецедентные меры: ввели нулевую ставку налога на
прибыль и провели полную фискальную амнистию с 1991 года, заявив
предпринимателям: мол, государство было некорректно по отношению
к вам, вы были некорректны по отношению к государству, — давайте на-
чнем «с чистого листа», а о старых грехах забудем. Результатом стало
увеличение за один год внутренних инвестиций в молдавскую эконо-
мику в 8 раз. И в период разразившегося экономического кризиса бед-
ная Молдавия, которая является предметом анекдотов, вошла в пятерку
стран с наибольшей финансовой устойчивостью по версии журнала The
Banker, приложения к Wall Street Journal. Потому что сумела сделать ре-
альные накопления и сумела их потратить так, что бизнес не обращался
к государству.Мы проиграли выборы, и пять лет мы находились в оппозиции. Как
говорил Черчилль, «люди устали наблюдать людей в хаки» и сменили
власть там, в Великобритании; нас тоже устали видеть, и мы ушли в оп-
позицию демократическим путем.
Но мы не просто сохраняли свой рейтинг, мы наращивали его. Ни
один телевизионный канал в России не показывал 40—70-тысячные
демонстрации и социальные марши, которые проходили в Кишиневе.
Они совсем не похожи на то, как выступают левые на остальном постсо-
ветском пространстве, — ни эстетически, ни организационно. Возник-
ла совершенно новая форма организации протеста и вообще контроля
за властью — так называемые гражданские конгрессы, что-то подобное
Советам. Так мы действовали пять лет, будучи в полном одиночестве.
И в конечном счете ничего у нас не получилось, потому что под бреме-
нем обстоятельств, которые оказались выше наших лидеров, эти лидеры
отказались от основных своих базовых лозунгов, которыми поднимали
на борьбу все молдавское общество: «Молдова без олигархов», «Тамо-
женный союз», «Активная протестная борьба». В результате на послед-
них выборах коммунисты набрали 21 мандат из 101; по нашим пред-
ставлениям, это катастрофа, потому что без особого напряжения могли
набрать более 60.
Наши перспективы связаны не с проектом — проектом это назвать
нельзя, это скорее реакция на кризис в постсоветском пространстве.
Когда волна кризиса смыла спекулятивный капитал, вдруг обнаружился
остов реальной экономики, который начал вспоминать о связях, о ко-
операции, — и в результате начал формироваться сначала Таможенный,
а затем и Евразийский союз.
Понятно, что будущего у этого союза в его консервативном вопло-
щении не может быть: если заглянуть на десятилетие вперед, он может
быть продолжен и развит только в левом дискурсе и левой политиче-
ской практике.
Мы должны понимать, что, если Евразийский союз будет, у него дол-
жен быть Евразийский парламент. Не какая-то там Ассамблея стран СНГ
с совещательным голосом, которая сейчас находится в Санкт-Петер-
бурге, а полноценный парламент. Это значит, что сегодня левым нужно
создавать наднациональные политические партии, строить настоящие
Интернационалы, заниматься практической работой, нацеленной на
будущее через поколение. Воспитывать левое движение, собирать его
заново по частям без снобизма и менторства.
Таким образом, мы преодолеем фломастерные линии, которые на-
рисовал Хантингтон в его русских, украинских, белорусских, постсо-
ветских и каких угодно версиях. Потому что только левые способны на
интеграцию народов и национальных ценностей. У нас уже это получа-
лось, и развалились мы не по этой причине.
Михаил Хазин. Вся современная левая теория, которая является
именно левой (а не то, что Ленин называл оппортунизмом, то есть созданная капиталистами псевдолевая псевдотеория), завершилась где-
то в 1930—1940-х годах. С тех пор ничего особенно нового придумано
не было. Главная проблема в том, что не была разработана классовая
теория в соответствии с новыми, принципиально изменившимися ус-
ловиями.
В то же время капиталисты тоже не дремали и создали некий феномен,
который появился еще в конце 1940-х — начале 1950-х годов, а в полную
политическую и идеологическую силу вошел уже в 1980-е, — феномен
среднего класса. Средний класс представляет собой сообщество людей
с типовым потребительским поведением, причем потребительским не
только в смысле товаров и услуг, но и политических услуг тоже. В ре-
зультате на Западе возникла замечательная двух- или двух-с-половиной-
партийная система, при которой две абсолютно одинаковые партии,
немного различающиеся той окраской, которую на них нанесли, между
собой как-то конкурируют.
Все это, разумеется, происходило на фоне противостояния с Со-
ветским Союзом и выполняло роль своеобразного фигового листка,
а также на фоне бурного экономического роста, связанного вначале
с сокращением независимых систем разделения труда после войны,
а начиная с 1981 года — со стимулированием частного спроса и ак-
тивной эмиссией. Затем сыграло свою роль разрушение Советского
Союза.
С кризисом (проявляющемся в падении эффективности капитала из-
за невозможности расширения рынков), который наблюдался в конце
XIX—начале ХХ века, потом в 1930-е, потом в 1970-е годы, мы столкну-
лись сегодня снова, и, в отличие от предыдущих случаев, из него нет ес-
тественного выхода с сохранением всех старых правил. По банальной
причине: расширять рынки сбыта больше невозможно.
Вместе с тем стимулирование спроса в рамках политики рейганоми-
ки сначала в США, а потом и по всему миру привело к тому, что сего-
дня средний уровень жизни в тех странах, которые принято называть
«развитыми», много выше, чем он мог бы теоретически быть, исходя из
реальных доходов граждан этих стран. Можно привести только один
показатель, очень простой: средняя зарплата в США по покупательной
способности соответствует средней зарплате 1958 года. Все потребле-
ние сверх этого вызвано стимулированием спроса, то есть эмиссией и
тем, что называется «разграблением бедных стран».
Абсолютно точно можно сказать, что через три—пять лет феномен
среднего класса исчезнет. Это означает, что классовая структура обще-
ства радикально меняется. Богатые и капиталисты никуда не денутся,
а вот среднего класса больше не будет.
Иными словами, прямо сейчас, на наших глазах и с нашим участием,
восстанавливается ситуация, которая была в начале ХХ века, — причем
даже в худшем виде, потому что в Российской империи и в государ ствах
Центральной Европы (Германии и Австро-Венгрии) было достаточ-
но многочисленным крестьянство, которое могло само себя кормить. Сегодня этого нет, и мы видим, что в обозримой перспективе 50—70 про-
центов населения этих стран лишаются источников существования. Они
живут в городах, поэтому им нужно жилье — а у них нет денег, чтобы за
это жилье платить. Им нужна еда — а у них нет денег, чтобы эту еду по-
купать. Выращивать ее они не могут — потому что, во-первых, не умеют,
а во-вторых, земля частная.
Возникновение этой ситуации потребует радикального изменения
всей классовой концепции и политической модели во всех странах
мира.
А в условиях, когда людям перестают давать деньги, они начинают ду-
мать о справедливости.
Есть три базовых направления, в которых можно искать справедли-
вость. Направление первое — национализм: мол, мы живем плохо, пото-
му что всякие инородцы отнимают у нас то, что нам по праву принадле-
жит. Современная Украина представляет собой совершенно типичный
пример такого подхода на государственном уровне. Ничего хорошего,
разумеется, из этого не выйдет. Но мы порой видели некоторые вре-
менные позитивные экономические изменения, достигаемые на основе
национализма, — достаточно вспомнить Германию 1930-х годов, хотя
там, правда, были и другие эффекты, связанные с результатами Первой
мировой войны.
Второе направление поиска справедливости — религия. Символом
этого пути является в настоящее время «Исламское государство».
Третье направление — коммунистическое.
Других направлений нет.
Сегодня в Европе идет схватка между двумя первыми направлениями:
между исламской и националистической справедливостью. Но, как нас
учат китайские товарищи в стратагемах о связке трех сил, это означает,
что, когда они сильно друг друга побьют, на первый план выйдет комму-
нистическая идея.
Нужно добавить еще одну мысль, за которую я глубоко благодарен
присутствующему здесь Гейдару Джахидовичу, объяснившему мне в свое
время три возможных подхода к современному миропорядку. Первый
подход заключается в том, что миропорядок человека устраивает; вто-
рой — в том, что миропорядок надо исправить, но не ломать; а третий
исчерпывающе описывается классической формулой «весь мир насилья
мы разрушим до основанья, а затем…».
Наши представления о левой, то есть коммунистической, идее связа-
ны с тем, что в конце XIX — начале ХХ века именно коммунисты оли-
цетворяли этот последний подход. Они были принципиальны в своей
позиции и готовы были жизнь за нее отдать.
Тут говорилось, что в настоящее время нет осмысленных левых. Разу-
меется, если ты не готов отдать за идею жизнь, практическое значение
имеет лишь один вопрос: а за сколько тебя в таком случае можно купить?
А если у вас в руках эмиссионный центр, как у современных США, то
цена покупки вообще вопросом не является. Поэтому сегодня аналогом коммунистов конца XIX — начала ХХ века являются не левые, а полити-
ческий ислам. И по этой причине он единственный, кто сегодня пытает-
ся активно переустроить мир.
Из сказанного следует некоторые достаточно очевидные выводы.
Первое: политическая конфигурация в мире в ближайшие три—пять
лет радикально изменится, поскольку радикально изменятся действую-
щие силы. Капитализму во всех его проявлениях придется очень тяжело.
Возможно, настолько тяжело, что он в нынешнем своем состоянии ис-
чезнет в силу невозможности самоподкармливания. В частности, скорее
всего, резко упадет технологический уровень человечества.
Второе: тот, кто предложит в этой ситуации какую-либо общеприем-
лемую идею переустройства мира, очень сильно выиграет. Если это бу-
дут левые, то у них есть серьезный шанс.
И третье: проблема ислама, который пока выигрывает, состоит в том,
что он очень архаичен. Не буду сейчас говорить о причинах, но ислам-
ское общество ортодоксально и в силу этого поддерживать современное
технологическое производство не может.
Однако в силу совпадения ценностной базы ничто не мешает возник-
новению своего рода гибрида, в котором ценностные идеи буду под-
держиваться исламом, а экономические идеи — развиваться в рамках
социалистических схем.
Обращаю ваше внимание, что гибель первого социалистического го-
сударства, если смотреть на фундаментальные факторы, произошла по
очень простой причине: потому что у той теории, которая была в ос-
нове, полностью отсутствовала мистическая компонента. Символ веры
имелся — «учение Маркса всесильно, потому что оно верно»; а вот мис-
тическая компонента была убрана. В результате, когда уровень жизни
населения стал расти, а Никита Сергеевич Хрущев заявил, что самое
главное — это материальный уровень строителя социализма, выясни-
лось, что материальный уровень подминает под себя все ценностные
факторы вообще. И мы благополучно перешли к капитализму, даже не
поняв, что произошло.
Именно по этой причине незадолго до смерти Сталин говорил, что
самым главным является хорошая теория, без которой нас сомнут.
Сегодня можно сказать совершенно точно: в ближайшие три—пять
лет появится дикий идейный вакуум, который можно заполнить левой
идеей при условии, что будут люди, всерьез и систематически размыш-
ляющие на эту тему.
Гейдар Джемаль. Причина того, что левая идея так очевидно и мощ-
но просела, не вызывает никаких сомнений: потому что она отказалась
от идеи того, кто является субъектом власти в оптимальном социуме,
то есть от диктатуры пролетариата. Пролетариат, на мой взгляд, не был
идеальной концепцией претендующего на власть социального субъекта
прежде всего потому, что его концепция предполагает некую внутрен-
нюю двойственность: пролетариату еще нужна партия профессиональных революционеров, то есть партия бюрократических нянек, которые
должны этот пролетариат вести и окормлять.
И тем не менее лучше такой субъект, чем никакого вообще.
С того момента, как левые сдают свои идейные позиции, — и тут
Михаил Леонидович очень хорошо сказал о рождении рейганомики
и оформлении среднего класса, — с того момента, как начинает созда-
ваться некое глобальное общество, которое якобы объединено сверху
донизу концепцией некоего будущего блага, с того момента, как выре-
зается концепция атакующего класса, о левой идее уже можно спокой-
но забыть.
Паллиативы диктатуры пролетариата в виде грамшизма, попытки сде-
лать ставку на интеллигенцию как некий эквивалент такого политиче-
ского субъекта в принципе несостоятельны. Интеллигенция нас в юно сти
смешила в рамках советской теории «социальной прослойки», однако
есть некая реальная практика, очень убедительно показывающая, что
интеллигенция как некий термин в качестве политического класса не
может быть состоятельна.
Я напомню две фигуры: Луи Арагон и барон Эвола. Один — на край-
нем сталинско-коммунистическом, другой — на столь же крайнем фа-
шистско-эзотерическом фланге. Оба прошли через дадаизм, оба имели
экзистенциальный опыт 1920—1930-х годов, это классические предста-
вители европейской интеллигенции 1920—1930-х годов, превратившие-
ся в полюса, противостоящие друг другу.
Левая идея не смогла удержаться на концепции субъекта власти —
а без субъекта власти говорить об историко-проектном мышлении не-
возможно. Невозможно быть за справедливость вообще, невозможно
быть за человека вообще, невозможно быть за все хорошее. Можно вы-
ступать только с позиции атакующего класса.
Кто есть этот атакующий класс? Развал большинства социума в виде
среднего класса, его обнищание и пауперизация не дают такого субъек-
та. То, что средний класс развалится и уйдет куда-то вниз, ниже линии
социального экватора, нам ничего не дает.
Не только развалилась в левом проекте субъектность классового поряд-
ка, но развалились и фундаментальные мировоззренческие платформы,
то есть исчезла онтология, которая было более-менее сформулирована
на базе левого гегельянства ко второй половине XIX века. Левое гегель-
янство, Фейербах с переходом к Энгельсу создали эту платформу. Я не
стою на ней, но признаю, что были созданы фундаментальные условия
для глобального мировоззренческого восприятия реальности в целом,
с помощью которой можно было доказательно сконцентрироваться на
каких-то задачах и сформулировать некие жесткие ориентиры, которые
позволяли выступать в качестве субъекта истории. Сегодня этого нет,
потому что эта онтология энтропировала по вполне объективным об-
стоятельствам.
Левая идея не является идеей как таковой, потому что действует в он-
тологическом вакууме. Нет политической философии, существует дробное, пиксельное восприятие мира, доминирует ползучий эмпиризм
социально-экономического порядка, и это обрекает все политические
движения на тупик.
Для протестных сил, — подчеркиваю, не для левых, а для протестных,
бросающих вызов мировому глобальному обществу, — необходимо
сконцентрироваться на том, кто является перспективным субъектом по-
литической власти, кто является атакующим классом. Для этого нужно
понять прежде всего, что мы имеем в виду под «классом» вообще. Теория,
согласно которой классом является комбинация вписанностей человека
в определенную схему производительных сил и распределения, больше
не работает. Сегодня человек атомизирован и может начать с научно-
го сотрудника, стать олигархом, потом зеком, затем беглым политиком;
произошла подавляющая люмпенизация большинства населения, его
деклассирование.
А средний класс — это не классовое определение. Оно исходит из
объема потребления, — причем потреблять может как вор, так и квали-
фицированный программист, который завтра легко может перестать
быть программистом и стать членом организованной преступной
группировки.
Сегодня мобильное общество делает всех люмпенами, но не в лох-
мотьях, как говорит первоначальное значение этого слова, а люм-
пенами, возможно, вполне неплохо живущими. Поэтому социально-
экономические характеристики, вписанность в производительные
силы строго определенным образом не могут быть сегодня критери-
ями класса.
Что же может быть таким критерием класса? В 1920—1930-е годы в
советском интеллектуальном поле была популярна концепция, в свое
время казавшаяся мне удивительной, несколько мутноватой, но к насто-
ящему времени уже несколько прояснившаяся, — психоидеология.
В 1920—1930-е годы в советских работах по политической филосо-
фии, которые, конечно, потом были вычеркнуты из актуальности, мы
встречаем термин «психоидеология». Это апелляция к некоторым пси-
хосоматическим типам, которые предрасположены к определенной
модели поведения, идеологической и социально-политической. То есть
те идеологии, которые предполагают жертвенность, те практики, кото-
рые в себе эту жертвенность несут, — это один тип психоидео логии;
рваческий потребительский подход — это другой тип психоидеоло-
гии; и т. д. Сегодняшнее понимание того класса, который должен быть
атакующим политическим субъектом власти, — это ставка на психо-
идеологию, предполагающую в себе жертвенность и принципиальное
неприятие сложившейся общественной системы как мира насилия и
несправедливости.
Естественно, это вещь абстрактная и туманная, которая не работает
без конкретной онтологии, теории. Должна быть конкретная доктрина,
собирающая всех этих потенциально взрывоопасных людей в некий
луч, который представлял бы собой и класс, и партию в одном лице.Проблема левой идеи, помимо ее беззубости, которая воцарилась
с середины ХХ века, связана и с тем, что левой идее присуща родовая
болезнь — вера в социум, который надо исправлять и корректировать,
а мерой этой коррекции является в конечном счете концепция конкрет-
ного блага, причем, скорее всего, блага материального. Хотя нематери-
альные ценности тоже имеются в виду, но ясно, что рано или поздно эти
нематериальные ценности будут в основном вытеснены сугубо матери-
альными.
Вера в социум, некая фундаментальная социализованность является
подводной миной, которая на пути левых рано или поздно сработает и
потопит их корабль. Потому что механизмы складывания и функцио-
нирования глобального общества онтологически связаны с несправед-
ливостью: практикой несправедливости и практикой насилия, а также
с ложной и всегда идущей против справедливости поляризацией соци-
ального начала.
И вера в то, что эти правила можно изменить, социум можно оздоро-
вить и сделать его благополучным, поднять во много раз всякие коли-
чественные показатели, представляется совершенно ложной.
Столь же ложной является концепция прогрессизма — мысль о том,
что вчера были темные века, а только что был свет современности. Неда-
ром сегодня мы отступаем от яркого проектного видения будущего.
Мне кажется, что уважаемый товарищ из Молдавии Марк Евгенье-
вич Ткачук несколько раз впал в противоречие с собой, когда говорил
сначала о ситуативности, а потом об архетипичности мышления. Фун-
даментальные, повторяющиеся из раза в раз оппозиции «север—юг»,
«ислам—христианство» — это не ситуативность, а архетипичность. Но
архетипичность никуда не уходила из европейского мышления, оно до
сих пор не изжило Платона.
Моя идея сводится к необходимости пересборки протестной идео-
логии, из которой надо исключить то, что Михаил Леонидович назвал
«подставой» капитализма, который придумал нам «левую идею» вме сто
той, которая была в XIX веке — с Бакуниным, баррикадами, Первым Ин-
тернационалом. Нужно возвращаться на протестную площадку, но с про-
тестной онтологией и с атакующим классом. Иначе это будут разговоры
в пользу бедных.
Андрей Фурсов. В современном мире много противоречий, и одно из
них заключается в том, что социальная несправедливость стремительно
нарастает, а реакции на нее со стороны объекта этой несправедливо сти
практически нет — она нулевая. Например, за последнее десятилетие
в Великобритании богатые стали богаче на 67 процентов, а бедные —
беднее на 54 процента. Более того, в Англии выходит множество книг,
в которых расписывается социальная война, которую ведут верхи про-
тив низов.
Эта война носит прежде всего экономический характер, — достаточно
посмотреть последнюю книгу «Breadline Britain» о том, как основная масса британских трудящихся и значительная часть среднего класса откаты-
ваются на уровень, который называется «breadline» — уровень хлеба.
Однако эта война носит и идейный, психоисторический характер,
что проявляется в последовательной демонизации низов.
И тем не менее никакой сколь-нибудь заметной реакции, никакого
ответа на это нет. Это говорит о том, что социальная система функцио-
нирует как-то не так, как это привыкли видеть в свое время марксисты и
вообще левые.
Я бы хотел кратко взглянуть на проблемы левых в контексте истории
капиталистической системы, потому что левое движение — это элемент
в истории капиталистического движения. Как известно, не элемент оп-
ределяет целое, а целое определяет элемент.
Антисистемные движения существуют во всех обществах, но в капи-
талистическом обществе впервые появляется исключительно важная
вещь — возможность проектно-конструкторского подхода к истории,
которая оформляется в середине XVIII века по целому ряду причин.
Эта проектная деятельность начинает развиваться и порождает первый
левый проект — якобинский. Он вырастает совершенно из разных ис-
точников: иллюминатства, масонства, классовых противоречий. И весь
период 1789—1848 годов, названный Хобсбаумом «эпохой революций»,
представляет собой в разной степени реализацию левого проекта в тех
или иных его формах.
Но к середине XIX века «эпоха революций» заканчивается, а масон-
ство огосударствляется, на чем заканчивается его история, и дальше его
можно уже не демонизировать. Происходит и еще одна важная вещь:
«опасные классы», которые так хорошо описал в своих романах Эжен
Сю, превращаются в рабочие классы, формируя постоянную социаль-
ную базу левого движения. В «длинные 50-е годы» XIX века, между евро-
пейской революцией 1848 года и реставрацией в Японии (1847—1867),
которые очень хорошо уложились между «Манифестом Коммунистиче-
ской партии» и первым томом «Капитала», формируется международное
рабочее движение и возникают основные межгосударственные проти-
воречия, которые в будущем очень активно будут использоваться левы-
ми движениями. Левые движения будут использовать эти противоречия,
а государства — активно использовать в своих интересах левые движе-
ния. То есть возникает тот сгусток, тот кластер, который развяжется уже
в последней трети ХХ века.
Интересно, что во второй половине XIX века стратегии левых в раз-
ных европейских странах были разными — в зависимости от специфи-
ки отношений государства и господствующего класса в этих обществах.
Единой левой стратегии не было, потому что разными были общества.
Например, во Франции было высокоинституционализированное го-
сударство, отделенное от господствующего класса, — и поэтому левая
стратегия там приняла форму анархизма и синдикализма. В Германии
же, наоборот, государство было высокоинституционализированно, но
тесно связано с господствующим классом, — отсюда возникла стратегия, связанная с захватом государства, то есть социал-демократия. На-
иболее странным случаем была Великобритания, где возникло слабоин-
ституционализированное государство, отделенное от господствующего
класса, — отсюда лейбористское движение. Причем во Франции левые
партии создавали профсоюзы, а в Великобритании — наоборот, про-
фсоюзы создавали левые партии.
В начале ХХ века началась новая эпоха революций, только уже не в
Европе, а на периферии — там, где победили большевики. И опять же,
победа эта была связана не столько с левым движением, хотя и с ним
тоже, а прежде всего со спецификой долгой русской истории.
С одной стороны, на русской почве реализовался якобинский проект,
а с другой — он реализовался такой властью, которая в течение несколь-
ких столетий последовательно счищала с себя собственность. И когда
она счистила ее с помощью контрэлит, возник системный антикапи-
тализм. В немалой степени этому помогло, как это ни парадоксально,
отсутствие в России мощного пласта материальной субстанции, харак-
терной для Европы.
В свое время Тихомиров — бывший народоволец, а потом ренегат
народовольчества, побывав во Франции, писал, что во французских
деревнях он видит такое количество овеществленного труда, что не
может представить, какая революция может его смести. И дальше он
противопо ставлял это России. Наличие «социальной стены» в виде ове-
ществленного труда (а ведь капитал — это и есть овеществленный труд,
который реализует себя в качестве самовозрастающей стоимости) — это
серьезная преграда на пути революции.
В России ее не было.
После победы революции начинаются процессы превращения но-
менклатуры в «слой для себя», и после 1945 года начинается очень ин-
тересный процесс: на Западе возникает корпоратократия как особый
слой. У нас, к сожалению, с середины 1950-х годов перестали изучать ка-
питализм; мы начали переписывать сначала коммунистов, потом соци-
алистов, потом левых либералов, потом докатились до неолиберальной
шпаны вроде Хайека и Поппера, которыми и руководствовались люди,
в 1990-е годы идейно оформлявшие разграбление России.
Между тем на рубеже 1960—1970-х годов на Западе произошло очень
важное изменение: социальная база левого движения начала исчезать.
Это было вызвано серьезными классовыми изменениями в западном
обществе, порожденными, в свою очередь, новыми этапами технико-
экономического развития. И наконец, та неолиберальная революция,
а точнее — контрреволюция, которая пришла в лице Тэтчер и Рейгана
и, по-видимому, закончилась в первые годы XXI века, всерьез подорвала
базу левого движения.
Сегодня уже говорилось о беспроектности современного общества.
Но что значит беспроектность?
Это означает исчерпание исторического потенциала, включая исчер-
пание дихотомии левых и правых.Иногда, наблюдая споры левых и правых (да и наших государствен-
ников и либералов), я вспоминаю картину Крамского «Спор Никиты
Пустосвята с иерархами церкви», которая висит в Третьяковской гале-
рее. Исторический сюжет связан с тем, что после удаления от власти
сторонников Никона у старообрядцев появилась надежда, что их вер-
нут. Был устроен публичный диспут, по итогам которого старообряд-
цы предполагали занять место никонианцев, а царица Софья ожидала
победу иерархов над старообрядцами. В ходе диспута Никита Пусто-
свят победил иерархов, и ему отрубили голову, — и картина Крамского
очень хорошо передает историческое настроение. Вот стоит Никита
Пустосвят, вот иерархи, вот Софья, они спорят — и не чувствуют, что
споры их иррелевантны, что скоро придет мальчик с кошачьими уса-
ми, разгонит всех их, и начнется абсолютно новая эпоха с абсолютно
новыми противоречиями.
Сегодня здесь уже говорилось о футуроархаике, дорогу к которой вы-
мостил либерализм. Но сам либерализм, по-видимому, будет одной из
первых жертв этой футуроархаики.
Когда о ней говорят «новое средневековье», «новые темные века» —
это метафора, потому что на самом деле эта футуроархаика развивается
на очень мощной высокотехнологичной основе, и в этом заключается
ее еще не осознаваемая нами особенность.
Возникающее сейчас общество — не просто средневековое общество,
а что-то невиданное в истории, причем для анализа его нужен классо-
вый подход, хотя оно развивается сейчас по логике разложения классо-
вого социума.
Когда мы говорим о стратегии на будущее, эта стратегия вроде бы на-
правлена против капитализма; но дело в том, что верхушка современно-
го капиталистического мира сама, своими руками демонтирует капита-
листическую систему. И в этом отношении демонтажники оказываются
в одной компании с верхушкой разрушаемой ими капиталистической
системы.
Выработка стратегии в ситуации, когда система рушится, очень слож-
на, и у меня нет ответа на вопрос о том, какой будет эта стратегия. Но то,
что она не будет левой, мне представляется совершенно очевидным.
Дарья Митина. Хотела бы начать с того же, с чего начал Александр
Владимирович Бузгалин. Взрывной интерес к марксизму в мире пред-
ставляет собой, как бы парадоксально это ни звучало, непреложный
факт. Александр Владимирович говорил о Германии, а я хочу сказать
о Великобритании как стране, которая наиболее сильно отринула
марксизм, наиболее последовательно отказалась от него. Это, навер-
ное, наименее марксистская страна Европы в настоящее время. Тем
не менее в Германии вот уже пять лет рекорды по тиражности книг
удерживает полное собрание сочинений Маркса, а в Великобритании
сборник статей под редакцией нашего ведущего марксоведа Георгия
Александровича Багатурии (кстати, многие ли в России знают про него?) выдержал уже несколько переизданий, и сейчас готовится оче-
редное.
Таким образом, интерес к левым идеям очевиден в любой точке пла-
неты, хотя именно нам об этом слышать, может быть, немного странно,
потому что Россия из передовой части человечества буквально за 20 лет
превратилась в наиболее реакционный уголок планеты. Хотя здесь тоже
все относительно: даже наши самые ожесточенные, самые злобные вра-
ги — тот же Анатолий Борисович Чубайс, на семинарах которого мне до-
водится бывать, — часто оперируют чисто марксистскими категориями.
Чубайс, кстати, самым динамичным развивающимся государством на-
зывает Вьетнам. Он оперирует действительно марксистской лексикой,
потому что либеральной кашей в виде хайеков и мизесов они кормят
нас, а сами мыслят в совершенно марксистской парадигме.
Почему же этот интерес остается сугубо теоретическим, почему он не
конвертируется в какое-нибудь преобразовательное действие, заметное
в мировом масштабе?
Чтобы ответить на этот вопрос, давайте посмотрим: когда в ХХ веке
левое движение достигало пиковых успехов?
Прежде всего это 1945 год: великая советская победа над фашизмом,
рост советского влияния и левого движения по всей планете, возникно-
вение социалистического лагеря, под которым мы имеем ввиду отнюдь
не только «третий мир». Во Франции коммунисты почти пришли к влас-
ти, им не хватило совсем немногого, и в середине 1940-х Коммунистиче-
ская партия Франции имела реальные шансы стать правящей. Капита-
листический мир, естественно, ответил усилением реакции там, где он
мог ответить, а тогда он мог ответить отнюдь не везде (самый яркий
пример такой реакции — это маккартизм в самих США).
Следующий пик успеха левого движения — это 1960-е годы, когда
крушение колониальной системы, деколонизация привела к возникно-
вению целого сонма независимых государств, к великому преобразова-
нию всего мира.
Но что мы с вами видим по итогам этого преобразования? Оконча-
тельно ли мир избавился от колониальной зависимости?
Да, с формальной точки зрения, с точки зрения политических инсти-
тутов эти страны получили независимость.
Однако с экономической точки зрения не вызывает никаких сомне-
ний, что они как существовали, так и существуют в системе глобального
разделения труда, и то, что мы сейчас наблюдаем по всему миру, — это
второй виток колониализма. Происходящее сейчас в Африке и Азии —
это просто новое наступление колониализма, причем уже не только де-
факто, но и де-юре. Потому что, когда за два года перевороты происхо-
дят в трех африканских странах, это представляется уже некоей новой
закономерностью.
И рост правых движений — не праволиберальных, которые безраз-
дельно доминируют сейчас в Евросоюзе и в евроатлантическом про-
странстве, а именно правонационалистических движений (Марин ЛеПен во Франции, Хриси Авги в Греции, «Йоббик» в Венгрии и т. д.) —
это в какой-то степени реакция на новый виток колониализма. То же
самое происходит и в остальных странах мира. Ведь левый поворот
в Латинской Америке, которым мы так гордимся и который мы припи-
сываем нашему сегменту общества, — это не в собственном виде левый
поворот, а всего лишь очередной виток национально-освободительно-
го движения.
Левые и социалистические преобразования в той же Латинской Аме-
рике выглядят непоследовательными и половинчатыми именно потому,
что это не столько левые преобразования, сколько очередной виток на-
ционально-освободительного движения — может быть, на новом витке
спирали исторического развития.
Давайте посмотрим, где в мире управляют коммунистические, соци-
алистические, левые партии — вне зависимости от того, как они себя
называют. Все страны, политическое руководство которых так или ина-
че связывает себя с левой идеей, являются странами, которые сумели от-
стоять свой суверенитет и не поддались глобальной либерализации.
Наши оппоненты нам часто говорят, что нельзя быть суверенной стра-
ной, имея слабую экономику, — мол, вы сначала экономику постройте,
и лишь потом можно будет говорить о суверенитете.
Это совершенно не так!
Страны, которые сберегли свой суверенитет, приумножили его и
смогли поэтому в той или иной степени ориентироваться на левые идеи,
очень сильно отличаются друг от друга по уровню своего экономиче-
ского развития.
Возьмите Китай — вторая как минимум по своим масштабам эконо-
мика мира. Но уже Вьетнам, который за свой суверенитет заплатил кро-
вью и страшной войной, развит заметно меньше. А КНДР гораздо беднее,
скажем, Бельгии по уровню личного потребления, — но у нее на порядок
больше суверенитета, пусть даже и вынужденного, чем у этой страны,
скованной капиталистическими кандалами Евросоюза.
В случае КНДР речь идет о суверенитете, которого далеко не всем уда-
ется добиться. В той же Латинской Америке, например, мы тоже видим
отсутствие полного суверенитета, потому что все международные эко-
номические организации, создаваемые ее странами, пока что не рабо-
тают в полную силу.
А вот Куба сохранила свой суверенитет, несмотря на то, что ее эконо-
мическое развитие оставляет желать лучшего, и при том, что после рас-
пада СССР наша страна ее, по сути дела, бросила и предала. Вспомните,
сколько было разговоров о том, что, когда развалится Советский Союз,
Куба тут же расстанется со своей независимостью и опять превратится в
большой публичный дом США — как Гаити и некоторые другие страны.
Однако ничего подобного не происходит.
Рассматривая Латинскую Америку, надо отметить, что мы, левые, по-
чему-то забываем о такой важной для нас стране, как Эквадор. Мы очень
много говорим о Венесуэле и очень мало об Эквадоре.Может быть, потому, что там меньше внешних признаков левизны?
Да, там нет портретов революционных деятелей на улицах, и там
большую роль сохраняет католичество. Но там высочайший уровень
партисипативной демократии, «демократии участия», и там функцио-
нирует реальное местное самоуправление — совершенно не такое бу-
тафорское, смешное, игрушечное, как у нас. В Эквадоре нет кричащей
имущественной поляризации населения — там нет ни сверхбогатых, ни
супербедных. Децильный коэффициент там не превышает 10 раз, а не
составляет многие десятки раз, как в современной России.
Каждая страна сама ищет свой путь развития и свой выход из тупика
глобализации, и взрывной рост популярности правонационалистиче-
ских партий в Европе — частный случай этого поиска.
Говоря о греческой СИРИЗА, мы не можем предъявлять претензии
Ципрасу в связи с тем, что он взял предложенный транш и не пошел
на кардинальные преобразования. Его нельзя обвинять в оппорту-
низме, потому что Греция не в состоянии пока сказать «нет» эконо-
мическому диктату. И выбор у греческих левых, несмотря на их по-
литическую победу, небольшой: либо отказаться от сложившегося
кабального европейского разделения труда и получить немедленный
коллапс экономики и политический крах в качестве результата, либо
принять транш и «стать в стойло» — что, собственно, мы и видим, не-
смотря на весь радикализм СИРИЗА. Более того: если бы на выборах
в Греции победила не СИРИЗА, а даже коммунистическая партия или
радикально левый блок «Антарсия», перед ними стоял бы точно такой
же выбор. И я совершенно не уверена, что они сделали бы выбор, от-
личный от СИРИЗА.
На мой взгляд, это говорит лишь о том, что Маркс оказался прав в сво-
ей ключевой идее: социализм в отдельно взятой стране построить нель-
зя. И пока усилия по освобождению от капиталистического ига не будут
интернационализированы, глобализированы, ничего получиться не мо-
жет. Одна Греция сама по себе ничего не сделает, но вот в союзе с пятью
европейскими странами она уже может сделать многое. Условно говоря,
если «раскачается» небольшая Исландия, если ее поддержат хотя бы пять
стран даже не самого высокого уровня развития, это будет уже качест-
венный прорыв.
Мы испытали верность этого тезиса Маркса на себе. Сталин отка-
зался от постулата о невозможности построения социализма в одной
стране и стал строить социализм в одиночку. Да, сталинский соци-
ализм достиг грандиозных успехов, максимально возможных в ис-
торических условиях того времени, но просуществовал не так долго
и пал под влиянием внешней конъюнктуры. Можно спорить, каково
соотношение внешнего и внутреннего факторов в этом падении, но
я не склонна преуменьшать внешний. Да, в значительной степени со-
зданная им система сгнила изнутри, но влияние внешнего фактора
было огромным, и мы никуда от глобализации не денемся, тем более
в настоящее время.Причина положения, в котором оказалось левое движение в России
сейчас, заключается в депролетаризации, маргинализации и люмпени-
зации экономики и общества. Вероятно, многие на меня будут обижать-
ся, но я глубоко убеждена в отсутствии в современной России рабочего
класса. Не потому, что нет рабочих: они всегда есть как люди, которые
производят все блага, за счет которых живет мир. Однако одни из са-
мых существенных атрибутов класса — классовое сознание и умение
отстаивать классовые интересы — сегодня, к сожалению, у российских
рабочих отсутствуют. И пока они не появятся, левые будут находиться
в нынешнем положении.
В 2011—2012 годах, когда наблюдался некий общественный подъем,
на который и мы возлагали большие надежды, левые из всех тогдашних
сегментов протестной среды проиграли наиболее значительно.
Наши оппоненты говорят, что причина поражения — в сотрудниче-
стве с либералами и во взаимодействии с националистами. Однако это
совершенно не так. Как уже говорилось, классовое деление давно не аб-
солютно. И олигархам из КПРФ гораздо теплее и удобнее рядом с Касья-
новым и Ходорковским, чем с Тюлькиным и Удальцовым.
Мы проиграли по совершенно иной причине — потому что движение
опиралось на непроизводящие слои общества. Мы с вами все — как бы
нам ни неприятно это было слышать — в определенном смысле являемся
люмпенами, пусть даже и с высоким уровнем потребления. А ведь нико-
гда еще ни один непроизводящий класс не делал ни одной революции.
Да, можно разрушить свою страну силами 30 тысяч люмпенов — как
это было в Киеве; но это не революция, это коллапс и крах. А вот Еги-
пет за три года совершил две революции в полном смысле этого слова,
потому что движущими силами там были именно производящие слои
общества.
Анатолий Баранов. Я начал бы с того, что все мы живем в истории.
У нас в тему дискуссии вынесен плохо завуалированный упрек: мол,
история продолжается, а левое движение проседает. Но давайте вспом-
ним, что история — наука длинных циклов. Никто же не упрекает хрис-
тиан, что они в период до Марка Аврелия включительно почему-то не
входили в состав сената. Обстоятельства не складывались, а потом они
вдруг неожиданно стали государствообразующей конфессией. И кстати,
с этого момента у них и начались самые большие проблемы. Потому что
прорывная идея, призванная дальше продвинуть позднюю античность
на пути прогресса, наложилась на мрачные «темные века», обросла суе-
вериями и к эпохе Реформации превратилась в собственную противо-
положность. Я говорю сейчас о христианстве и марксизме, разумеется,
не в конфессиональном, а в сугубо мировоззренческом плане.
Когда мы говорим о том, что нет нового левого проекта, хочется спро-
сить: марксизм — это теория или проект? Мы же не говорим о застое
в арифметике, потому что уже много веков никто не менял таблицу ум-
ножения?Так и тут. Речь идет не о некоей единственной «прорывной» идее: су-
ществует теория, исчерпывающе объясняющая общественно-экономи-
ческие процессы, и вопрос заключается в наложении этой теории на
историческую действительность, в которой мы все живем.
Товарищ Бузгалин очень подробно описал процесс социокультур-
ной деградации, в которой находится не только наш, но глобаль-
ный социум. А что такое процесс социокультурной деградации, как
не в первую очередь деградация производительных сил — процесс,
происходящий в базисе, а не в надстройке? Мы тут сидим и думаем,
почему надстройка не может подстегнуть базис. А она в принципе
не может подстегнуть базис просто потому, что она — надстройка.
Она может только в том или ином смысле этому базису соответ-
ствовать.
А базисные процессы очевидны. Борис Юльевич посетовал, что
наша социальная база размывается и оккупирована сейчас совер-
шенно другими, не левыми политическими силами, начиная с «Еди-
ной России». Но это же не признак силы соответствующих идей —
это признак проб лем в базисе. Он деградирует, он опускается куда-то
к феодализму. Мы же знаем прекрасно, что промышленность намно-
го старше, чем капитализм: достаточно вспомнить, как на демидов-
ских заводах пытались приспособить крепостных крестьян к работе
в промышленности.
Наше государство давно отказалось от прямого директивного уп-
равления. Оно занимается только тарифным и нетарифным регули-
рованием, а полномочия управления промышленностью делегирует
тем или иным «князьям» — причем неважно, происходят эти «князья»
из частных олигархических групп или из условно государственных
предприятий. Возьмите устав любого ФГУП: там те же самые, по сути
дела, феодальные отношения — государство назначает генерального
директора и делегирует ему все полномочия карать и миловать. Да и
внутри формально «современного» производства отношения форми-
руются достаточно феодально. Какое там классовое сознание, какое
там профсоюзное движение, — мы прекрасно знаем, что происходит
с независимым профсоюзным движением в условиях нашего форми-
рующегося неофеодализма.
Это серьезная проблема, которую надо понимать, а главное — думать,
каким будет ответ на описанную тенденцию. Кто-то уже сказал, что ос-
новной ответ — это взятие власти и возвращение на путь прогресса. Но
мы понимаем, что взятие власти на данный момент в России является
вопросом дискуссионным. Мы говорим о реиндустриализации, но пре-
красно понимаем, что реиндустриализация под управлением феодалов
навряд ли возможна. Феодальный принцип управления производством,
помимо всего прочего, заключается в том, что управляют производ-
ством и владеют им, по сути дела, люмпены, то есть люди, не связанные
с этим производством, пришедшие со стороны и на этом заводе подчас
никогда и не бывавшие.Левое движение может реализовываться, как верно заметил Кагарлиц-
кий, отнюдь не в условиях кризиса. Оно может реализовываться как раз
преимущественно в условиях роста производительных сил, экономи-
ческого развития.
У нас перед глазами Донецкая и Луганская республики, где нет при-
родных ресурсов — нет ничего, кроме промышленности и полуисчер-
панных месторождений очень дорогого угля. И там сейчас ситуация
парадоксальная: все признают, что около 90 процентов социума при-
держивается левой идеологии.
Если бы там были разрешены политические партии, там были бы
коммунистические партии — и никаких иных. Однако надстройка, а мы
понимаем, каким образом она там сформировалась, является носитель-
ницей принципиально иной парадигмы. В результате власти в этих рес-
публиках осуществляют, по сути, либеральное и к тому же несамостоя-
тельное управление.
При этом туда, в Новороссию, российские олигархические группы
войти не могут — спасибо санкциям. И банковский капитал тоже туда
войти не может — спасибо санкциям. Схожая ситуация сложилась и
в Крыму: и войны нет, и много привлекательных активов, а олигархам
туда зайти нельзя.
И возникает вопрос: а за счет чего тогда будут реиндустриализовывать-
ся, восстанавливаться и развиваться эти территории? В связи с этим на-
помню нашу старую программу единых требований трудовых коллекти-
вов в условиях массовых актов протеста, разработанную после очередной
кошмарной аварии на Кузбассе. Программа есть, и она живет, в том чис-
ле в ряде выступлений промышленных рабочих на постсоветском про-
странстве, не говоря уже о программах ряда левых движений и партий.
Среди прочего она предусматривает очень простой механизм —ключевое
участие трудовых коллективов в управлении производством.
И вот, например, в Новороссии это единственный способ восстано-
вить там производство. Альтернативы передаче, делегированию полно-
мочий трудовым коллективам там просто нет, так как, повторю, олигар-
хические группы извне туда зайти не могут, а местные правительства не
в состоянии управлять промышленными активами.
Более того, эхо этого процесса мы видим и в России. Только что встал
вопрос о судьбе кондитерской фабрики в Липецке, принадлежащей По-
рошенко. Понятно, что закрыть ее нельзя — это 13 тысяч работающих.
Национализировать в пользу российского государства очень сложно,
здесь есть масса проблем. Продать кому-то тоже нельзя — никто не купит.
И уже Общественная палата Липецкой области, совершенно независимо
от левых, предлагает передать эту фабрику трудовому коллективу, создав
тем самым народное предприятие. Просто потому, что по-другому никак
не получается.
И в этот естественный, стихийный процесс в качестве направляющей,
а то и руководящей силы может встроиться левое движение, которое по-
нимает, как и почему этот процесс развивается.Так что у левых далеко не все так плохо, даже в текущем историческом
процессе.
Михаил Делягин. Вынужден огорчить: Липецкая область обладает
очень серьезной спецификой. Ее губернатор — яростный сторонник
и пропагандист народных предприятий. Так что, возникни проблема
с фабрикой Порошенко в каком-нибудь другом регионе, о народном
предприятии как оптимальной форме могли бы и не вспомнить.
К сказанному о судьбе левой идеи могу добавить единственное, на
мой взгляд, еще не сказанное: левое движение — инструмент, созданный
капитализмом для повышения его эффективности. Сейчас, когда капи-
тализм начал рушиться, левое движение отбрасывается: оно не нужно
капитализму, потому что тому не до эффективности, речь о самосохра-
нении. Сейчас происходит качественный перелом ситуации, и левые на
этом переломе могут остаться в прошлом.
Спасибо большое, уважаемые коллеги.комментарии - 148
|
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
Оценки интересны и похожи на правду. Кризис левого движения в России есть, общество раздроблено , а партии в основном напоминают тусовки по интересам. И все же, для тех кто не владеет в полном объеме политической теорией, есть потребность знать , услышать совет на кратчайшую перспективу . Что делать ? Общество ожидая перемен, а вдруг все само собой утрясется. Проиграет. Причем проиграет , даже потерей государственности из-за очень внезапно появившихся внешних агрессивных обстоятельств, которые в силу нашей полит слабости вполне ожидаемы.