Грядущее прошлое или настоящее будущее?
87
 38341
…Хотя мы не можем поддержать нынешнюю систе-му, мы можем внести свой вклад в решение о том, покакой развилке пойдет мир, какого рода новую исто-рическую систему он построит. Признаем мы это илинет, вокруг нас кипит борьба за систему-наследника.Иммануил ВаллерстайнОчень сложно сказать, когда именно это случилось. Рубеж ощути-мых перемен отсчитывается годами, возможно, парой десятиле-тий. Можно копнуть и глубже, но это сейчас не принципиально.Вдруг выяснилось, что наступившая эра, которую как-то уж несправед-ливо обыденно признали постиндустриальной, явно не отвечает опти-мистическим ожиданиям своих знаменитых пророков.Нет, кое-что, конечно, произошло. Но все это происшедшее явно не по-хоже на ту доктринальную амальгаму, которая предлагала комфорт ныйи компромиссный выход всему спектру противоборствующих идеоло-гий второй половины XX века. Эмоциональной и концептуальной раз-рядки не случилось. Хотя трудно не признать, что «капитализм Маркса»и «капитализм Вебера» в большей мере уже являются объектами «ана-томического театра», чем неким злободневным переживанием. В любомслучае сегодняшний мир не только выглядит иначе — он чувствует себяиначе. Тут, пожалуй, самое интересное то, что внешне он вполне опозна-ваем по всем тем формальным уликам, которые разбросаны в еще вчераапокрифических трудах Тоффлера и Белла.Кое-что сбылось. К примеру, действительно, в каком-то смысле слу-чилось и торжество «нерыночности» в облике победившего производ-ства неотчуждаемых знаний. Тема «copy-right» и «copy-left» — это теперьсамый любимый концептуальный леденец многих эпигонов «постин-дустриальной теории». Предсказуемо наметилась и деформация исчис-лимой стоимости, ее растворение в принципиально неизмеряемых ценностях. Этот сюжет в своей карикатурно-конспирологической ипостасикочует в предсказаниях близкого краха всей глобальной монетарной икредитно-денежной системы. В какой-то мере обрела реальность вирту-ализация собственности, давшая активным менеджерам — от распоря-дителей привокзальных киосков до продвинутых офицеров интернет-компаний — не только ощущение вовлеченности в некий творческий,инновационный процесс, но и чувство определенного превосходстванад геральдическими владельцами капитала. Угрюмая социальность совсей свитой своих неразрешимых конфликтов уступила место конф-ликтам информационным и культурным, а университеты и в самом делеприобретают облик автономных производителей знаний, попирающихсвоей респектабельностью уже антикварные остовы фабрик и заводов.Сегодняшний мир выглядит так из любой точки глобального простран-ства. И он порой кажется себе самому таким — вне зависимости от того,что три четверти планеты живут, мягко говоря, иной жизнью. Глобальностьсовременных телекоммуникаций создает всемирно по требляемый образименно такой цивилизации. И на экране шиферного кинотеатра в Поли-незии, и на мониторе планшета торговца секонд-хендом в общем вагонепоезда «Алма-Ата — Урумчи» современность выглядит примерно так.Подобная цивилизационная оптика проявляет себя не впервые. Ужепервые обобщения человеческой истории в ее стадиальном воплоще-нии, начиная с Тита Лукреция Кара, строились на эстафете авангардныхпроявлений, а не на прозе той жизни, которая переживалась очереднымбольшинством человечества. И еще сегодня мы стартуем в цивилизаци-онной истории с пирамид Египта и руин Иерихона, шумерской клино-писи, античной Греции, римской цивилизации, хотя все это, безуслов-но и всегда, могло бы рассматриваться не в облике мейнстрима, а лишьв качестве периферийных отклонений от некоего разновекторногопути, по которому двигалось все остальное человечество.Ну, да дело не в этом. Как раз принципиально то, что даже в евроат-лантическом эпицентре современной цивилизации ощущения от пере-живаемой эпохи явно диссонируют с внешними атрибутами победив-шей постиндустриальности. Недавний глобальный кризис резко усилилэти чувства, породив невротический дискомфорт не только у аноним-ных миллионов граждан США, стран Евросоюза и их периферийныхсателлитов, но и поставив в тупик всех без исключения признанныхинтерпретаторов происходящего. Постиндустриальный мир оказался —в сравнении со своим кроваво-неказистым индустриальным предте-чей — миром, в котором принципиально больше бедности, больше не-справедливости и, что особенно важно, ощутимо меньше демо кратии.Таким современный мир видится и давним принципиальным крити-кам со временного мироустройства — от Иммануила Валлерстайна доДжованни Арриги, — и таким деятельным идеологическим инсайдерамсовременных глобальных процессов, как Джозеф Стиглиц, Жак Аттали,Джордж Сорос, Доминик Строс-Кан и Джеффри Сакс.Этот современный мир оказался не просто не таким, каким он видел-ся из оптимистических 1960-х, прагматично-циничных 1980-х: он вооб-ще оказался неизвестным и чужим.Вся интеллектуальная посткризисная прыть глобальных социоло-гов и экономистов либерально-консервативного направления в некойусредненной совокупности пришла к ряду концептуальных тезисов оважности нового понимания неэкономических факторов в экономике,недооцененности этических нормативов и стереотипов потребления,культуры и массовой психологии, приоритетности в понимании обще-ственных ожиданий и прочих феноменов, скорее привычных для куль-турной антропологии. Но и этот общий вывод, извлеченный из пере-житого кризиса, в лучшем случае скорее отсылал к вошедшим в модув очередной раз трудам Карла Поланьи, нежели позволял осознать со-временность. С другой стороны, если судить по действиям современныхгосударств — от Атлантики до Тихого океана — то нет никаких основа-ний утверждать, что пережитый недавно кризис видоизменил существу-ющие глобальные стратегии. Правящие элиты по-своему легко адапти-ровались к существующему положению вещей и безоглядно сделали шагнавстречу тому построенному миру, который, как выяснилось, не толькооказался не нашим, но еще и не новым. Миру, который по самой своейсути смутно напоминает совершенно об иных временах, иных ценно-стях и иных свободах.Наверное, всем горячим адептам постиндустриальной формации всвое время сложно было представить, что грядущая постиндустриальная«нерыночность» приобретет доиндустриальный облик. Что «постиндуст-риальность» будет означать не желанную и искомую преодоленностьпрошлой фазы развития, а «недоиндустриальность», «уже не индустри-альность», «деиндустриальность». Что при всей визуальной изменчи-вости и динамичности общества XXI века начнут принимать свойства ипризнаки организмов, утративших самое главное смысловое приобре-тение последних двух с половиной тысячелетий письменной истории —представление о будущем времени. Что социальные структуры современ-ных обществ начнут удивлять появлением и утверждением институтовнапрочь забытого прошлого, часто весьма архаических. Причем невсплывших загадочным образом из коллективной социальной памяти,а искусственно сконструированных и адаптированных к текущим зада-чам. Этакий доиндустриальный новодел в формате новоприобретенной коррупции, непотизма, клановости, негласных или демонстративныхпрестижно-дарственных отношений, восстановленных якобы древнихнациональных традиций, обрядов, идентичностей, монархических ри-туалов, таковыми не являющихся. Ряженый карнавал из имитаторов«крестоносцев-мстителей» за 11 сентября 2001 года, бесстрашных рев-нителей ислама в ипостаси ИГИЛ, так же походящих на воинов Салахад-Дина, как Джордж Буш на Ричарда Львиное Сердце. Список можнопродолжать в восточном направлении, перечисляя персонажей этогонастоящего средневекового маскарада. Свидомые «петлюровцы» противигровиков «деникинцев», в равной степени воцерковившихся до инк-визиторской глубины, конечно же, очень органично смотрятся на этомвинтажном гобелене.Еще недавно трудно было предполагать, что «конец истории» Фу-куямы приобретет совершенно иной, зловещий смысл. Что это будетсвоеобразный конец всякой проектности, всякой историчности, на-целенности на будущее, на некий идеал, на отложенный результат. Чтопрограммой и тезаурусом современных смыслов станет вневременнаяконцепция извечной войны практически неизменных цивилизаций.Будь то в исполнении Сэмюэля Хантингтона или в амплуа его арабизи-рованных, китаизированных, русифицированных, украинизированныхили тюркизированных авторских двойников.Да, XXI век в полном соответствии с предсказаниями теоретиков пост-индустриального общества стал временем межкультурных и межконфес-сиональных конфликтов. Но те ли это гомеопатические столкновения,которые должны были заменить собой кровавые революции прошлого?Понятно, что кровавые революции — это как бы плохо, но смена па-радигмы происходит в ином ключе. Она происходит в пользу «столет-ней» и «тридцатилетней войны», «войны Алой и Белой Розы», сожженнойАлександрийской библиотеки, «Варфоломеевской ночи». И мы наблю-даем, как разворачивается эта спираль новых конфликтов, инициаторыкоторых обряжаются в музейные экспонаты и театральный реквизит иначинают искренне друг друга ненавидеть в строгом соответствии с ре-пертуаром стиля фэнтези, именуя друг друга орками, полуросликами итроллями. Занудная экспертная научность — ничто в сравнении с этоймифологической картиной мира, симулирующей Раннее Средневеко-вье, сдобренной все новыми и новыми откровениями мировой сетио вечной священной войне с второсортным, ненастоящим народом иего фальшивым государством. Сейчас это везде так. Где бы это ни про-исходило! Будь то на Ближнем Востоке все последние пятнадцать лет,в Сараево в 1992 году, где под обстрелом сгорело полтора миллиона то-мов книг и более 155 тысяч редких рукописей, или в «Доме профсоюзов»в Одессе 2 мая 2014 года, где заживо было сожжено 42 человека.И если революции завершались, как правило, экономической и со-циальной модернизацией и активно пытались постфактум оправдатьтеррор хотя бы прошлой «вековой несправедливостью» и взаимнымиэксцессами гражданской войны, то постиндустриальный конфликт ци-вилизаций выглядит совсем иначе. Его участники, подобно раннесред-невековым персонажам «Песни о Роланде» или «Беовульфа», гордятся собой и оправдываться не собираются. У взявших верх сарацинов, рав-но как и у поверженного дракона Гренделя, в современном мире нет ине может быть адвокатов. Они не нужны. Грендель и Беовульф не спорят.Они противостоят. Так же, как современным беовульфам зеркально про-тивостоят уже приспособленные к очередной битве «Ирана и Турана»модернизированные эпосы о Сайфе и Шах-Наме.Этим и ограничивается вся сюжетная линия, вся интрига господствую-щего мировидения. Основания для примирения нет. Взаимная неизмен-ность не предполагает ничего, кроме победы, поражения или вечного кон-фликта. И эти настоящие войны с настоящей кровью — печальный реквиему одра той цивилизации, которая более двух тысяч лет назад открываласьмиру с ясным представлением о будущем, с надеждой на будущее.Эра оптимизма — оптимизма, утрачиваемого на глазах, — вероят-но, зачиналась где-то в эпоху античной архаики. «Осевое время» КарлаЯсперса, ознаменованное первыми иудейскими пророчествами в дале-ких VIII—VI веках до н. э., первыми откровениями о будущем, первымиэсхатологическими ожиданиями и первыми наитиями Анаксимандрао временной причинно-следственной связи, с неизбежностью преем-ственно переросло в христианскую эпоху, которая лишь усилила эту ли-нию восприятия времени. Считается, что «христианство восприняло изВетхого Завета переживание времени как эсхатологического процесса,напряженного ожидания великого события, разрешающего историю, —пришествия мессии»1. Мирча Элиаде пишет: «…судьба человечества, рав-но как и частная судьба каждого из нас, включается — также один раз,раз и навсегда — в конкретное и необратимое время, “время историии жизни”… Именно эта концепция линейного времени и истории, ко-торую уже во II веке наметил Ириней Лионский, будет воспринята свя-тым Василием, святым Григорием и окончательно разработана святымАвгустином»2.Проектное мировидение, основанное на линейном и необратимомвосприятии времени, позволило христианству не только преодолеть«темные века» Раннего Средневековья, но и стать инкубатором, в которомвызревали и выковывались все основные категории эпохи Просвещенияи последовавшей за ним эпохи социальных и научных революций. Отидей технологического прогресса до переустройства общества, его мо-дернизации на буржуазных, социалистических, коммунистических илипостиндустриальных началах. Проектное мировоззрение объективновсякий раз порождало ценностную цепочку представлений, которые се-годня систематики-политологи уверенно кладут на полку, где хранятсяартефакты и окаменелости сугубо левых доктрин. Стоит только начатьрассуждение о далеком будущем, не говоря уже о стремлении его преобра-зовать и видоизменить, как тут же с абсолютно прикладной утилитарно-стью оживают идеологемы-концепты — солидарность, справедливость,сострадание, равенство, жертвенность, самопожертвование, надежда.Все эти стихийные чувства возникают лишь в пути, в развертывании некоего коллективного движения к цели, которая и приобретает формуединственного мерила всего и вся, уникального абсолюта — страшногосуда или земного рая. Вне контекста будущего эти понятия не только невозникают, они теряют смысл. Не случайно не только социалистиче-ские идеологи, но и совершенно консервативные мыслители, подобноАрнольду Дж. Тойнби, видели некую духовно-ценностную связь междуреформаторами подобно Петру I, Кемалю Ататюрку, Ганди и пророкамиевропейской «коммунистической ереси», равно как и ее практическимиисполнителями в масштабном советском проекте3. Не случайно и вселевые идейные и практические проекты XIX—XX веков так легко нахо-дили самим себе аналогии не в облике испанской инквизиции и дажене в ипостаси ее просвещенных жертв, но в первую очередь в общинахпервых христиан и в этических императивах стоиков.Вне представлений о будущем, вне стремления его преобразоватьподобных ценностных инструментов не возникает. Не возникает и по-добных аналогий. И бесполезно взывать к милосердию и состраданиюв эпоху, живущую одним днем! Бессмысленно говорить о солидарноститогда, когда временной горизонт ограничивается вечерними новостями.Смешно напоминать о равенстве там, где весь смысл бытия сводится какминимум к сохранению собственного престижного места в потреблен-ческой иерархии. И уж совершенно глупо вспоминать о самопожертво-вании, когда понятие «венчур» вызывает значительно больше сильных иискренних эмоций.Уже замечено, что современное массовое ощущение времени принци-пиально отличается от совсем еще недавнего. Причем рубеж этого само-го недавнего приходится на период триумфальной победы либерализма,обозначенного известным восклицательным знаком Фрэнсиса Фукуямы.Настоящее вытеснило все формы темпоральности. Прошлое и будущееисчезли. Современный мир живет в плену временной парадигмы, харак-теризующейся ситуативностью, ритуальной цикличностью, которые ещевчера академическая наука считала исключительным атрибутом архаи-ческого общества. Причем циклический ритуал современного обществасводится не только к новообретенному церковному календарю.Для современного архаического ритуала, оказывается, вполне подхо-дят проходящие раз в четыре года демократические выборы, кастриру-ющие все проектные наития, прогнозы и практические программы до предсказуемого и неизменного интервала4. Не случайно политик илипартия, нежданно-негаданно выдвигающие программу, заглядывающуюна 20—30 лет вперед, хранителями демократического культа зачастуюпредаются остракизму! Как минимум — за скрытое стремление к узур-пации власти.Франсуа Артог напрямую датирует появление этой новой реальностипериодом, последовавшим за падением Берлинской стены, угасаниемкоммунистической идеи и одновременной вспышкой фундаменталист-ских течений. Именно с этого момента, как полагает ученый, наступает«смешение архаики и современности», когда «на фундаменталистскиедвижения накладывается отпечаток современного ощущения “закры-тости будущего”, в то время как традиции, к которым они обращаютсядля ответа на вызовы сегодняшнего дня, отнюдь не прочерчивают ре-альной перспективы из прошлого в будущее, но в значительной степениявляются “изобретенными” здесь и сейчас». Эта системная перемена, помысли Артога, была объективно предрешена торжеством общества все-общего потребления, «область которого расширялась вместе с распро-странением категории настоящего времени, сделавшейся целью этогообщества и его оправданием»5.Еще на слуху обороты линчевателей социальных теорий, обращен-ных в будущее: «Якобинская диктатура, красный террор, культурнаяреволюция — ай как это все плохо, вся эта свита утопических прожек-тов, “благих намерений”, которыми вымощена дорога в ад. Как надо-ели, укачали все эти бесконечные левые утописты, недооценивающиерациональную человеческую природу, нацеленную на то, чтобы житьхорошо сейчас, сегодня, в этом вот месте». Но трижды прав ФрансуаАртог: либерализм с его религиозным культом настоящего не смог быодержать мировоззренческой победы, если бы не являлся органическойи естественной идейной оболочкой того самого постиндустриальногообщества, которое иначе зовется обществом всеобщего потребления.Стеклянные бусы и жестяные зеркала, а не евангелия от Джона Милляи Фридриха Хайека несли миссионеры либерализма разочарованнымтуземцам Старого и Нового Света. И либеральный тоталитаризм, обла-дая таким стратегическим преимуществом, вооруженный до зубов ин-струментами всеобщего потребления, воспевший осанну настоящему ипредавший анафеме всякое будущее, конечно же, одержал верх.Демонстративная аллергия ко всякой проектности, ко всякой футу-рологии, ко всякому долгосрочному прогнозу, заглядыванию вперед, ковсякой телеологии стала теперь общим местом, респектабельным ин-теллектуальным стилем. А все эти «заигрывания с боженькой» будущегооказались в списке бесспорных «идейных предрассудков» современно-сти. Более того, все чаще они становятся почвой для обвинений в самомтяжком грехе — грехе коммунизма. И совершенно не случайно в то са-мое время, когда боевики ИГИЛ чинят расправу над неуместными в на-стоящем месопотамскими древностями, их украинские современникиказнят памятники Ленину — раздражающие инфернальных и фольклор ных революционеров своим демонстративным напоминанием об эпо-хе, смотрящей далеко за горизонт. Агрессивному настоящему не нужныни первое, ни второе — ни прошлое, ни будущее.Можно спорить: что это за новое общество, в котором мы живем? Этото самое «новое Средневековье», о котором писали Николай Бердяев,Роберто Вакк или Умберто Эко, или это просто пришествие очередных«темных веков» безвременья?Ясно лишь одно, что это общество типологически близко всему тому,что исследователи отмечали и отмечают применительно к эпохе, по-следовавшей за крушением Римской империи, или же к тому состоянию,в котором пребывала цивилизация в постмикенский период затяжно-го регресса, «когда Греция была отброшена на несколько веков вспять,низведена обратно на уровень первобытнообщинных отношений иновое свое восхождение к цивилизации должна была начать практиче-ски с нуля»6. Не хватает руин Коллизея и Кносского дворца? Но уже нетсомнений, что эти величественные декорации в любой момент могутживописно дополнить представленную картину новой архаики, архаи-ки либеральной.И тут можно было бы поставить точку. Ведь, право, какие могут бытьнадежды на переустройство такого мира? Ведь не будем же мы прини-мать за пролог к очередной проектности события «арабской весны» илиакции «Occupy Wall-street»? И пусть этот мир несправедлив и жесток,знаем ли мы прецеденты радикальных преобразований именно на та-ких унылых стадиях? В период «всемирного» кризиса верхнего палеоли-та, катастрофы позднебронзового века, «темных веков» постмикенскогорегресса или Раннего Средневековья было, мягко говоря, не меньше не-справедливости, тем не менее все «протестно-проектное движение» донас дошло в форме ритмических перепевов об элитарном конфликтеТроянской войны и столь же недостоверных сказаний о короле Артуре.Но одновременно постфактум мы знаем, что все эти кризисные стадиипозже нашли все-таки какое-то позитивное разрешение, по крайнеймере, они так или иначе стали почвой для принципиально новых состо-яний обществ — неолитической революции, революции железного векаи каролингского возрождения.Тем не менее, несмотря на яркие и красноречивые аналогии в про-шлом, нынешний кризис действительно не имеет прецедентов. И делоне только в том, что он попросту по известным и тривиальным причи-нам может знаменовать финал самой человеческой истории. Дело в том,что то состояние, которое сегодня является объектом глобального пере-живания, является уникальным пересечением трех кризисных линий вразвитии цивилизации, трех форм проявления человеческой истории,трех временных измерений этого процесса.Все эти три измерения редко рассматриваются порознь — их дей-ствительно сложно разграничить без определенных теоретическихусилий. Но, тем не менее, опыт гуманитарных наук последних 40 лет (особенно опыт археологии и культурной антропологии) позволя-ет с уверенностью говорить о том, что человеческая история всегда ивсюду пребывает в пересечении трех времен, трех разных по своейтраектории процессов, трех историй — истории культур, орудийной(технологической) истории и истории социальной. Это, понятно, взаи-мозависимые, но разные истории. Научные представления о них (фор-мирующиеся сейчас в облике культурной, экономической и социальнойантропологий) дополняют друг друга так же, как квантовая и волноваятеория света, как принцип дополнительности Нильса Бора, без которыхуже невозможно понять и объяснить такую трехмерную реальность, какпроцесс человеческой истории.Все эти три истории чрезвычайно насыщены событиями. Время пер-вобытной или аграрной архаики, кажущееся, к примеру, современномусоциологу или историку неким довольно однообразным континуумом,временем «холодных», малоподвижных структур (в терминах К. Леви-Стросса и Ф. Броделя), в интерпретациях археологов и антропологовв буквальном смысле исполнено самых драматичных страстей, кон-фликтов и коллапсов. Смена культур, часто катастрофическая, не своди-мая к каким-либо однозначным причинам — в облике сотен локальныхи хронологических феноменов, — в буквальном смысле стала «прокля-тым вопросом» наук о древностях7. Та самая проблематика — револю-ций, прогресса и регресса, столкновения традиций и объяснения ин-новаций, — которой так увлечены специалисты по Новой и Новейшейистории, давно стала прозой для археологов и антропологов, по стоянногенерирующих все новые и новые теории на сей счет. Проблема лишьв том, что очень редко тенденции и закономерности, открытые длябольшей части человеческой истории, увязывают с теми актуальнымиявлениями и тенденциями, которые мы сейчас переживаем. Мы все ещеочень редко видим связь между ними. Тем не менее это следует делать,хотя бы в самом тезисном виде.* * *Итак, какой видится связь трех историй в контексте той актуальнойэсхатологической картины, свидетелями которой мы стали? И о чем этасвязь свидетельствует?Прежде всего, культурная история на всех срезах человеческой историивыглядит как калейдоскоп разных, порой демонстративно разных и все-гда уникальных культур. Целый спектр исследований, посвященных объ-яснению самого всеохватывающего феномена культуры (от Лесли Уайта,Клайда Клакхона до Клиффорда Гирца), смены культур и культурных ка-тастроф (от Гордона Чайлда до Колин Ренфрью, Льва Клейна, Юрия Лот-мана и Джареда Даймонда), привел к пониманию некоторых универсаль-ных законов, которые управляют процессом культурного развития.Это развитие всегда движется по одной и той же траектории — от вы-зывающего, барочного разнообразия своих проявлений на ранних ста-диях к униформизации, стандартизации и застою накануне гибели. Внезависимости от того, от каких именно конкретно-исторических причингибнет культура (экологических, демографических, климатических,вследствие пандемических болезней, войн или нашествий), она гибнет,как правило, на стадиях своей максимальной уязвимости, на стадияхутраты своего внутреннего иммунитета. Траектория культуры от точкивозникновения до точки гибели определяется взрывообразным появле-нием того или иного коллективного «порогового смысла» — модуса ви-венди, представления о добре и зле, о героях и антигероях, — которыйуникальным образом выстраивает всю иерархию стереотипов. Пример-но так же, как компьютерная оболочка «Windows» придает смысл, а точ-нее — позволяет работать всем остальным частным программам.Рождается всякая новая культура со своим уникальным набором при-знаков случайным и непредсказуемым образом. Гибнет закономерно.В этом смысле традиция как основной транслятор внегенетическойинформации, возникающая в момент рождения того или иного «по-рогового смысла», является не чем иным, как «запрограммированнымсамоубийством культуры». Традиция как инструмент адаптации куль-туры, появившись в определенных условиях ситуативных конкретно-исторических вызовов, с каждым новым шагом во времени утрачиваетсвою пластичность и адекватность изменяющейся внешней и внутрен-ней среде, становясь во всякой культуре основным инструментом ре-прессивности, табуирования, неспособности пластично приспосабли-ваться.Отправным механизмом этого процесса является врожденная уста-новка человеческой психики на идеал, на позитивный выбор даже вусловиях отсутствия каких-либо объективных критериев для отбора.Более того, в известных экспериментальных наблюдениях Владими-ра Лефевра эта установка на идеал срабатывает в точной пропорции«золотого сечения»9. Абсурд идеализации того или иного пороговогосмысла в начале пути культурного развития оборачивается инверсиейи десакрализацией его на финальных стадиях, в строгом соответствиис динамическим архетипом движения от великого к смешному. А потомукультура вновь и вновь сменяется именно на культуру, одна система сте-реотипов — на другую систему стереотипов, один утративший свежестьимператив «порогового смысла» — на новый, наконец в очередной развсе разъясняющий идеал.Необратимость культурного процесса носит абсолютный характер.Сколь бы «высоко» ни поднималась та или иная локальная культура всвоем развитии — к письменности, урбанизации, сложным религиоз-ным и философско-правовым представлениям, к развитому гончар ствуи прочим ремеслам, — ее кризис и падение способны в буквальномсмысле стереть все это из коллективной памяти. Даже при условии фи-зического выживания ее носителей. Так было при переходе от меднокаменного века к культурам бронзового века в Восточной Европе, когда насмену цивилизациям, обладавшим протогородскими центрами, домо-строительством (порой в несколько этажей), керамикой, декорирован-ной орнаментами, уже очень близко походящими на идеографиче скоеписьмо, пришла брутальная и аскетичная культура скотоводов III тыся-челетия до н. э. Так было в период «вселенского кризиса» бронзовоговека (XIV—XIII века до н. э.), когда процесс переформатирования пере-жила почти вся средиземноморская цивилизация, когда в следующихкультурах не осталось и намека от архитектурных традиций «дворцо-вой крито-микенской» цивилизации, когда были навсегда позабыты«хеттская клинопись» и микенское «линейное письмо Б». Менее яркихи хрестоматийных примеров очень и очень много. Вся культурная ис-тория прошлого выглядит именно так — дискретно, катастрофично,интервально, без всяких намеков на некую линейную либо спирале-видную поступь эволюции.Взгляд на человеческую историю сквозь призму культурной историиочень напоминает те самые волновые процессы от хаоса к порядку,которые были описаны Ильей Пригожиным и Германом Хакеном. Гло-бальная траектория культурной истории, смены культур, от бифуркациик бифуркации, от новой культуры к следующей новой культуре, напо-минает запутанный клубок, состоящий из вполне предсказуемых отрез-ков. Эта траектория действительно в целом носит «странный» (в термо-динамическом смысле), непредсказуемый характер. Она не делится настадиальные ступени, на прогрессивные и регрессивные фазы, высоко-развитые и недоразвитые цивилизации, как бы нам этого ни хотелось.С точки зрения механизмов зарождения и смены культур все культурыв одинаковой степени оказываются равны друг другу, все культуры уни-кальны, несопоставимы. Ну примерно, как портреты Рембрандта и рус-ская иконопись того же времени, как «Любительница абсента» Пикассои скульптуры Мухиной.Единственные объективные параметры, по которым мы можем оце-нивать особенность именно культурной истории, — это развитие отсложного к простому, от разнообразного к стандартизированному, отсакрального к профанному.Орудийная история выглядит иначе. Более того, несмотря на то, что кэтой самой истории — будь то в ныне популярном жанре исследования«древних индустрий» и «трансляции технологий», будь то в бесчислен-ном списке работ про «историю производительных сил» — вниманиене ослабевает, орудийная история недооценена. Ее часто путают с эко-номикой, ее смешивают с культурной историей, в итоге из поля зренияисчезает несколько важнейших особенностей этой истории.Главное, из которого вытекают прочие следствия, — орудийная исто-рия с самого момента своего появления глобальна. Когда мы говоримо том, что «возник» каменный век, то, несмотря на то, что говорим мывсего лишь о клочке земли в окрестностях Олдувайского ущелья, мысмело можем утверждать, что каменный век возник на Земле. Когда мыговорим о «неолитической революции», мы также говорим об этом фе-номене как стадиально-планетарном, несмотря на то, что большая часть человеческих коллективов в это время находилась еще на мезолитиче-ской стадии, а некоторые из них на ней продолжали оставаться вплотьдо XX века. Когда мы говорим о бронзовом веке или веке железном, мы,несомненно, вновь говорим об этапах именно в истории человечества,в масштабах всей его популяции — опять же невзирая на то, что до при-хода европейцев большая часть народов и культур Старого Света, Афри-ки и Океании ничего не знала о железе.Точно так же мы говорим о промышленной или индустриальной ре-волюции и надежно датируем ее временем второй половины XVIII века,хотя в некоторых своих проявлениях она только подступает к отдельнымрегионам планеты. И уж точно мы осознаем несомненную глобальностьдвух последних революций — научно-технической и информационно-постиндустриальной, — когда научные знания приобрели статус орудий,а компьютерная автоматизация приняла необратимый и все более экс-пансивный характер. Глобальность наблюдаемого ныне «финального»эффекта общей орудийной истории рефлекторно переносится на всепредшествующие стадии. И это справедливо. В том числе и потому, что,несмотря на культурные катастрофы и кризисы, откаты назад, забвениецелых столетий собственной письменной истории, орудийная историяне знает поражений. Парадокс и все еще неразрешимая загадка орудий-ной истории состоят в том, что она лишь отча сти синхронизируется скризисами и коллапсами культурной истории, более того, невзирая наразрывы культурной традиции, она сохраняет свою непрерывность, акультурно-исторические кризисы преодолевает стадиально-новыми тех-нологическими обретениями. Пусть на других территориях, в контекстеуже иных культурных систем, но вектор непрерывности, преемствен-ности и стадиальности остается неизменным. Пересекая меридианыи широты, она движется от региона к региону, от палеолита к неолиту,от неолита к эпохе «бронзы» и «железа», от них ко все новым и новыминдустриальным переворотам в совершенно иных местах, удаленных отсвоей олдувайской ойкумены.Орудийная история, словно эстафетная палочка, словно «нить Ариад-ны», сохраняя технологическую преемственность и амбициозно расши-ряя спектр собственных возможностей, не мыслима без любой из своихинновационно-технологических стадий. Даже самые яркие феноменыкультурной истории не обладают сопоставимым весом с историей ору-дийной — ни египетские пирамиды, ни руины минойской цивилизации,ни величественные развалины Теночтитлана, Мачу-Пикчу или Мохенд-жо-Даро. Даже они не позволяют нам утверждать о том, что путь челове-ческой цивилизации претерпел бы без них принципиальные измене-ния. Краски были бы иные, картинка была другой, но сам путь оставалсябы прежним. Но вырви из этой орудийной эстафеты «неолитическуюреволюцию» X тысячелетия до н. э. или открытие выплавки и обработ-ки железа хеттами в XIV веке до н. э. — и нет и не будет никакой эрыИнтернета и автоматизации. В этом смысле именно орудийная историядемонстрирует то, что зовется словом «прогресс». Именно в этом про-цессе феномен «прогресса» не может быть оспорен и постмодернистскиразвенчан в своей неуловимой относительности. Прогресс в орудийной истории является наблюдаемым и проверяемым на вкус и на ощупь ес-тественнонаучным фактом.Глобальность, непрерывность, стадиальность, линейность, прогрес-сивность — главные черты орудийной истории. И это совершенно инаятемпоральность, иное воплощение времени, нежели то, что демонстри-рует странная и запутанная культурная история.* * *Социальная история, или история социальных структур, — третьеизмерение процесса развития человеческих обществ. И у этой историитоже своя, особая траектория, и, более того, именно эта история в мак-симальной степени говорит о человеке в первую очередь как о биологи-ческом виде с соответствующими ограничениями и спецификой.Уже давно известно, что та самая социальность, которой мы при-выкли кичиться как неким родовым признаком истинно человеческойприроды, является своеобразным плодом биологической эволюции,находящим прототипы в социальном поведении иных приматов, и нетолько приматов. Этологические, социобиологические исследованияпоследних лет, к примеру, выявили, что для тех же приматов харак-терно не только строительство социальных структур, основанных наиерархии, клановости, с полным набором «классовых противоречий»между «доминирующими», «подчиненными» и «отверженными» осо-бями, но и систематические проявления «солидарности» и «альтру-изма». Отличительная особенность человека разумного в сравнениис собратьями-шимпанзе, как оказалось, состоит не столько в проявле-нии самой социальности, сколько в ее особой устойчивости, большейэмоциональной вовлеченности, «завязанности» и «привязанности» ин-дивидов по отношению друг к другу, в ее культивировании, способно-сти ее развивать.Природа этого отличия также оказалась собственно биологической.Группа американских исследователей из университета Дюка в 2005 годунашла ей объяснение в весьма незначительном отличии генома челове-ка от генома шимпанзе (около 2 процентов), отчасти сводящемуся к син-тезу в боґльших объемах (на 20 процентов) так называемого продинор-фина, являющегося материалом для производства «эндорфинов»10. Да,именно тех эндорфинов, генерирование которых в нейронах головногомозга, по мнению антропологов, не только непосредственно влияет нанашу эмоциональность, способность к обучению и запоминанию, но иоказывается «биологически заданным» механизмом, дающим человекуразумному установку на формирование стабильных социальных связейи их трансляцию. Генетики считают, что последние мутации, которыепутем естественного отбора сформировали именно такую биологиче-скую специфику «человека», произошли примерно 80 тысяч лет назад.То есть тогда, когда современный человек уже существовал в облике кро-маньонца.Самое любопытное и принципиальное заключается в том, что этот«эволюционный потолок» и служит по сей день фундаментом строи-тельства и развития самых разнообразных исторически засвидетель-ствованных социальных структур. В то же время эта биологически за-данная и непреодолимая константа периодически проявляется весьмастранным образом. Еще одно относительно недавнее открытие, но уже всобственно культурной антропологии, наглядно демонстрирует истин-ную природу социальности. Лев Клейн в ряде работ выявил то, что мож-но было бы назвать «биологической ограниченностью» человеческойсоциальности, в том числе современной социальности11. Клейн обнару-жил типологическое сходство между структурами, которые формируют-ся в таких аномальных и экстремальных условиях, как лагерь и тюрем-ное заключение, со структурами архаического, наиболее древнего этапав развитии социальности. «Жесткие обряды инициации — в тюрьмеони называются “прописка”… Табуированность многих слов и действий(в уголовной среде — “понятие”). Татуировка, которая имела такое жесимволическое значение и была столь же функциональна, как в перво-бытном обществе, обозначая статус и состояние человека. …Трехкас-товая структура общества (“воры”, “мужики” и “чушки”); выделениевождей с их боевыми дружинами; сбор дани; вера в магию и приметы;примитивность речи; демонстративный культ матери». Клейн нахо-дит достаточно длинный список подобных точных соответствий и даетобъяснение их природе. Он считает, что все эти особенности являютсяне чем иным, как подлинной сущностью нашего биологического вида,кроманьонца — Homo sapiens sapiens. Сущностью, которая проявляетсяс неизбежностью там и тогда, когда исчезают компенсаторные механиз-мы культуры. В условиях дефицита этих механизмов проявляется драма-тический разрыв между биосоциальной и социокультурной природойчеловека. Первая осталась неизменной со времен появления кромань-онцев. Вторая вырвалась далеко вперед. «Мы — кроманьонцы» — твердои хладнокровно делает вывод Клейн12.Опираясь на убедительные типологические сопоставления Клейна,можно пойти дальше и прийти к не менее смелым выводам. Именноони проливают свет на многие явления, которые мы все время отно-сили к числу, быть может, не совсем корректных аналогий. Ведь мы жедоподлинно знаем, что утрата компенсаторных механизмов культуры,смена культур — это процесс регулярный, ритмический, повторяющий-ся во времени. Он не ограничивается экстремальными казусами тюрем-но-лагерного заключения, а проявляет себя волнообразно во времени,когда социальность то и дело сбрасывает с себя лоск прежних культур-ных завоеваний и обретает отчетливые уголовно-криминальные черты.Периодическое сваливание истории в «феодализм», в «темные века», распад самых развитых форм социальности и их воспроизводство в ар-хаической клановой форме — также проявление именно этой, нашейкроманьонской природы. А потому, сколь периодичны взлеты культурыи орудийной истории, столь же периодичны и те пропасти, в которыепроваливаются человеческие коллективы. Как только в силу самых раз-личных причин исчезают помочи культурных стандартов и строитель-ные леса орудийной эволюции, на поверхности остается только нашаспособность делать единственное, чем нас наградила природа, — стро-ить клановые, жестко иерархичные структуры, предаваться самым ди-ким суевериям, демонстративно подчеркивать свой статус и клясться«мамой родной». И дело не только в том, что эти пропасти не бездонны,что нам не дано свалиться глубже кроманьонской архаики. Дело в том,что, судя по всему, вся наша социальность с ее конкретно-исторически-ми структурами формируется, развивается и строится под воздействиемкультурной и орудийной истории. Она не является субъектом процес-са, она — относительно пассивный объект, всегда определяемый куль-турно-технологическим базисом. Сам же вектор социальной истории,сколько ее ни развивай, «сколько ее ни корми», смотрел, смотрит и будетсмотреть только в сторону «кроманьонского леса».Непредсказуемо-творческой траектории культурной истории, линей-но-прогрессивной траектории истории орудийной противостоит некаясила тяготения, некая вечная гравитация, довлеющая над социально-стью и время от времени одерживающая верх над воздухоплавательнымиэкспериментами человеческой цивилизации. Социальная гравитация иесть вектор социальной истории, всегда обращенный к началам чело-веческой цивилизации. Сколь бы затейливые формы ни представляласоциальность — от «первоначальных структур родства» до разнообраз-ных предгосударственных, клановых, кастовых или классовых структур,какие бы сложные узоры ни демонстрировала она на разных стадиях,в различных государствах и империях, — эта социальность всегда ока-зывалась обратима, и сила социальной гравитации всегда была готоваоказаться единственной, монопольной силой, говорящей о подлиннойчеловеческой природе, для которой нет ни прошлого, ни будущего.В этом смысле история бывает весьма предсказуема, по крайней мере,ее возможная финальная стадия может быть известна. Конечно, спуск поэтой лестнице вниз еще ни разу не достигал этого самого финала в пол-ном смысле слова. Наоборот, после каждого спуска начинался новыйподъем вверх. Тем не менее нас не должно удивлять, что на этом путивстречалось немало уже пройденных этажей — типа «постмикен скогорегресса» или Раннего Средневековья, столь типологически схожих другс другом и со всем тем, что мы начинаем ощущать в настоящем. Этодействительно универсальные состояния.* * *И все равно остаются вопросы: способны ли мы на этот раз не сва-литься глубже и ниже обычного? способны ли мы затормозить и вновьразвернуться, направив свое движение вперед и вверх? способны ли мына это сейчас, в начале XXI века, когда, вне всякого сомнения, наблюдается синхронный глобальный культурный, орудийно-технологическийи социальный кризис?Этот кризис одними теоретиками определяется в качестве кризисасугубо экономического, причем большинство видит в нем проявлениекризиса чего-то до такой степени «неэкономического», что предлагаетизменить сам объект экономической науки. Другие макросоциологи —такие, как Иммануил Валлерстайн, Майкл Манн, Рэндалл Коллинз, Геор-гий Дерлугьян и Крэг Калхун, — считают этот кризис финалом «капитали-стической системы» и преддверием иного общества, представляющеголибо новую левую, либо консервативно-фашистскую долгосрочную аль-тернативу13.Но, наверное, будет правильным отметить, что это действительнопервый глобальный культурный кризис, не проявлявшийся в таких мас-штабах никогда прежде. Он стал итогом глобальности культурного раз-вития, не имевшей аналогов до второй половины XX столетия. Глобаль-ности, выражающейся в массовом потреблении идентичных, все болееи более стандартизированных культурных продуктов. Ничего похо-жего в таких масштабах прежде не наблюдалось. Категории престижа,символичности, знаковости объектов потребления, иррациональноедоминирование именно их в бесчисленной номенклатуре того, чтоименуется «товарами», свидетельствует в пользу культурной природынаблюдаемой реальности. С другой стороны, визуальное разнообразиеобъектов культурного потребления на самом деле является мнимым.Генеральным процессом являются как раз ускоряющаяся стандартиза-ция и униформизация объектов культурного потребления, что само посебе является симптоматикой кризиса. Нужно ли особо доказывать, чтоэтот процесс закономерно сопровождается профанацией всех тех по-роговых смыслов — религий, научных теорий, ценностей, — которыебыли порождены эпохой «осевого времени» и всех последующих столе-тий проектно-ориентированного развития. Траектория от сакральногок профанному, от великого к смешному завершается очередным, но ужеглобальным тупиком понимания. Когда, к примеру, совершенно не ясно:где именно следует смеяться в случае с известным «перформансом» вОсвенциме? смеяться ли над карикатурами Шарлиґ Эбдоґ или негодоватьпо их поводу? какие чувства хотели вызвать сами карикатури сты — ве-гетарианские смешки в кулачок или тот взрыв эмоций, который привелих к гибели?Можно только позавидовать тому, кто знает единственно правильныйответ на эти вопросы. А ведь современный мир в буквальном смыслевесь соткан именно из таких взаимоисключающих дилемм. И господ-ствующая постмодернистская рефлексия не только не способна помочьв поиске ответа, но, напротив, сама является еще одним очевидным сим-птомом кризиса.И мы видим пока единственную и совершенно предсказуемую реак-цию на этот исторический вызов. Эта реакция обнаруживает себя в облике консервативных поисков былого величия, попытках отгородиться,изолироваться, спрятаться от реальности, найти убежище в рукотвор-ной реконструкции всего того, чего никогда не было — радикальногоислама, православного фундаментализма, общеевропей ской менталь-ности, вечного конфликта Запада и Востока, Юга и Севера. «Кромань-онский лес» все громче зовет к себе, — а у нас явно все меньше и мень-ше иммунитета, для того чтобы на сей раз не поддаться этому «вечномузову предков».И все-таки, как всякий кризис, этот кризис также дает шанс на иныесценарии. Кризис делает слабыми всех, кто участвовал в прошлой игре.Он лишает их возможности оказать серьезное сопротивление тому но-вому, что обязано возникнуть. Именно культурная природа кризиса по-зволяет утверждать, что единственно позитивным ответом на него можетбыть ответ, формирующийся в облике новой, принципиально нерыноч-ной, проектной парадигмы. По законам жанра описанных инверсийэтот новый пороговый смысл будет исходить из уже известной логики,основанной на том, что сначала должна быть соответствующая проект-ная теория, потом взятие политической власти и лишь затем осознан-ное и целенаправленное формирование новой индустриальной и соци-альной реальности. Самый известный из всех левых проектов — проектсоветский — был именно таковым совершенно не случайно: в первуюочередь он решал не классические противоречия, свойственные капи-талистической системе, а противоречия цивилизационные, культурныев широком смысле этого слова.Антирыночность социалистической теории совпадала с принци-пиальной «нерыночностью» культурно-стадиальных задач и проблемтогдашней России, заставив даже одного из основателей советскогогосударства начать изъясняться чуть ли не языком профессиональногокультуролога. «Если для создания социализма требуется определенныйуровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот оп-ределенный “уровень культуры”, ибо он различен в каждом из западно-европейских государств), то почему нам нельзя начать сначала с заво-евания революционным путем предпосылок для этого определенногоуровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советскогостроя, двинуться догонять другие народы», — утверждал Ленин в январе1923 года14.И в этом контексте становится более понятным триумфальное шест-вие коммунизма в XX веке в Китае, Монголии, Корее, Вьетнаме, его пози-тивное восприятие в Средней Азии, Африке и Латинской Америке — тоесть именно там, где он становился культурной альтернативой и «крома-ньонской деградации», и полуколониальному и колониальному рабству.В добуржуазном и одновременно антибуржуазном обществе не простоясна, но и осуществима логика левой модернизации: от идейного пере-ворота к власти, а от нее — к перевороту орудийному, индустриальному.В обществе буржуазном не только практически неосуществима такая логика, она сама по себе была и остается объектом нещадной критики,в том числе со стороны марксистов, воспринимавших ее как «ересь» и«азиатчину».Но у истории не существует иных проектов, кроме левых. И там, гдеглобальный кризис явил миру черты выродившегося, мутировавшего,уже не рыночного по своей сути капитализма с агрессивной, суетливой,«так ничего и не понявшей» политической надстройкой, живущей по ча-сам охотников и собирателей верхнего палеолита, этот проект начинаетощущаться уже по своему отсутствию. Примерно так же, как по исканиямкумранской секты ессеев, по реанимируемым культам Митры и Осири-са, по росту популярности идей стоиков в свое время чувствовалась не-кая вакансия, фигура умолчания, явное отсутствие того, что очень скороприобретет целостное выражение в христианстве.Новый левый проект еще не стучит в дверь этой странной эпохи, го-товой явить миру очередной ренессанс «дикости», распада и деграда-ции. Он еще не стал альтернативой нашествию «народов моря» и готамАлариха, сжигающим Рим. Но он уже обсуждается, пробуется, испыты-вается. Масштабы экспериментов удручающе незначительны и все ещесомнительны по практическим эффектам — от Молдавии до Исландиии Греции. Характер новых теоретических обобщений все еще не об-ладает статусом того, что можно было бы назвать современной левой«реформацией». Но догматы и каноны современного мира более не вы-зывают ни доверия, ни эмоционального преклонения. И вопрос лишь водном: успеет ли новая просвещенная реформация, реформация леваянизвергнуть эти каноны и догматы раньше всех тех, кто уже спускаетсяв подземелье прошлого, кто уже поднял феодальные стяги и боевые хо-ругви? успеет ли она выработать то представление о будущем, котороепозволит преодолеть исторически данную силу социальной гравитациии вдохновить мир на новый этап коллективного сотворения?Ответа нет. Ясно лишь одно: без такого представления о будущембудущего уже не будет. И по законам нынешней эпохи «либеральнойархаики» драматическая развязка произойдет не когда-нибудь, а в на-стоящем.комментарии - 87
|
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
Трудно читать. Плохо сверстано. Но интересно.