Введение
В условиях нарастающей геополитической конфронтации мировая энергетика переживает масштабную трансформацию. Традиционные центры силы, десятилетиями определявшие глобальные энергопотоки, сталкиваются с вызовами санкций, технологических сдвигов и пересмотра стратегических альянсов. На фоне энергетического кризиса в Европе, переориентации поставок российских углеводородов и усиления конкуренции между США, Китаем и Ближним Востоком формируется новый баланс сил.
В столь неопределенных условиях возникает резонный вопрос: кто станет победителем в такой реконфигурации, а кто окажется на периферии мирового энергетического порядка? Ответ на него требует не только экономического, но и политического анализа, поскольку в XXI веке контроль над ресурсами остается одним из главных инструментов глобального влияния.
Обзор литературы
Для полноценного исследования описанной проблематики следует отталкиваться от теоретических основ энергетической геополитики, представленных трудами отечественных и зарубежных исследователей. Так, труд Д. Ергина The Prize: The Epic Quest for Oil, Money & Power представляет собой историю нефтяной индустрии, прослеживая ее развитие от первых скважин в Пенсильвании до нефтяных кризисов 1970-х. Именно Ергин вводит концепцию «нефти как оружия», описывая, как контроль над энергоресурсами определял исход мировых войн и формировал международные альянсы. Особую ценность представляет анализ ОПЕК как первого успешного примера коллективного действия производителей против потребителей [27].
В дальнейшем Ергин работал над трудом The New Map: Energy, Climate and the Clash of Nations, в которой предложил современный взгляд на изменение энергетического ландшафта, описывая три революции — сланцевую (США), возобновляемой энергетики (Европа) и технологическую (Китай) — и их геополитические следствия. Особое внимание было уделено переосмыслению роли Ближнего Востока в условиях энергоперехода [28].
Схожий подход прослеживается в работе Клауса Resource Nationalism in the 21st Century, внедрившей концепцию «ресурсного национализма». Он выделяет четыре волны национализации ресурсов, связывая текущую (2010-2020-е) с геополитической нестабильностью. На примерах России, Венесуэлы и стран Персидского залива Клаус показывает, как государства используют контроль над ресурсами при реализации внешней политики и стабилизации социально-политической обстановки внутри страны [17].
Оценке современных геополитических вызовов посвящаются отчеты и доклады ведущих институтов и межправительственных организаций. Так, исследование Saunders предлагает анализ последствий санкций против российского энергетического сектора. Работа содержит уникальные данные по переориентации экспортных потоков, включая детальный разбор схем «теневого флота» и ценовых премий на азиатских рынках. Авторы приходят к выводу о частичной эффективности санкций, отмечая их последствия для глобальной инфляции [23].
В монографии China's Energy Security Strategy анализируется подход Китая к энергетической безопасности. Важна концепция «стратегической амбивалентности», по которой Китай одновременно сотрудничает с Россией и Ближним Востоком, а также инвестирует в возобновляемую энергетику при наращивании угольной генерации. Выделены три столпа китайской стратегии: диверсификация поставщиков, создание альтернативных транспортных маршрутов, развитие национальных технологий [11].
Разговоры об энергетической трансформации мировой экономики сопровождаются утверждениями о роли альтернативной энергетики. Работа The Green Paradox вводит концепцию «преждевременной декарбонизации», при которой политическое давление опережает технологические возможности: на примере европейской энергетической политики показано, что поспешный отказ от традиционных энергоносителей ведет к обратным эффектам — росту потребления угля и энергетической бедности. Особо ценен анализ «углеродного протекционизма» как новой формы торговых войн [24].
Международное агентство по возобновляемым источникам энергии (IRENA) в отчете Geopolitics of the Energy Transition отмечает, что концентрация критических минералов (литий, кобальт, редкоземельные металлы) создает новые линии геополитического напряжения, которые определяют карту «новой ресурсной географии». На ее основе формируется прогноз потенциальных конфликтов за доступ к этим ресурсам [15].
Внимания заслуживает работы, детально реконструирующие европейский энергокризис 2022 года и анализирующие механизмы экстренного регулирования рынка, включая «потолок цен» и принудительное сокращение потребления [5].
В работе Gulf oil monarchies' international 'soft power'strategies and their local urban dimensions [12] на основе сравнения Саудовской Аравии, ОАЭ и Катара показано, как различия в политических системах определяют подход к диверсификации экономик, в том числе за счет использования суверенных фондов как инструмента будущей трансформации.
Парадоксы энергетического перехода в Европейском Союзе
Современный этап энергоперехода в ЕС — противоречивое сочетание климатических амбиций и краткосрочных мер по обеспечению энергетической безопасности. Декларируемая стратегия декарбонизации столкнулась с необходимостью корректировки в условиях геополитического кризиса, вызванного специальной военной операцией (СВО) и санкциями [9].
Центральный парадокс европейской энергополитики — одновременное ускорение развития возобновляемых источников энергии (ВИЭ) и вынужденный возврат к угольной генерации. По данным Еврокомиссии (2024), доля ВИЭ в энергобалансе ЕС увеличилась с 38% в 2021 до 45% в 2024 году, что выше планов. Это сопровождалось временным, но значительным ростом доли угольной генерации — с 15% до кризиса до 20% в 2022 и 2023 году, со снижением до 16% в 2024 [13, 19]. В Германии была временно возобновлена работа семи ранее законсервированных угольных энергоблоков [1].
Причина — три ключевых фактора: 1) поспешный отказ от российского трубопроводного газа (его доля упала с 45% в общем импорте в 2021 году до 8% в 2024) не был компенсирован альтернативными источниками; 2) технологическая незрелость систем накопления энергии ограничила возможности интеграции переменных ВИЭ в энергосистему; 3) диспропорции в развитии энергетической инфраструктуры стран-членов ЕС осложнили их координацию [10].
Таблица 1
Сопоставление плановых и реальных показателей энергоперехода ЕС
|
Показатель
|
2021 (факт)
|
2024 (план)
|
2024 (факт)
|
2025 (план)
|
|
Доля ВИЭ в генерации
|
38%
|
42%
|
45%
|
45-47%
|
|
Потребление угля
|
15%
|
12%
|
16%
|
13-15%
|
|
Импорт СПГ
|
60 млн т
|
130 млн т
|
142 млн т
|
145-150 млн т
|
Переход на сжиженный природный газ (СПГ) как альтернативу российскому трубопроводному создал новые системные риски: хотя объемы импорта СПГ увеличились более чем в 2 раза — с 60 млн.т. в 2021 до 142 млн. в 2024 году — около 70% поставок пришлось на США и Катар, что воспроизвело модель энергетической зависимости. Дополнительными факторами нестабильности стали ценовая волатильность на рынке СПГ и ограниченные мощности регазификационных терминалов [2].
Результат — рост энергетической бедности: по данным Европейской ассоциации потребителей энергии, около 15% населения ЕС вынуждено тратить более 10% своих доходов на энергоносители. Энергоемкие же производства массово переносятся в регионы с более стабильными энергетическими условиями. При этом вопреки первоначальным целям «Зеленого курса» выбросы CO2 в 2022-2023 годах увеличились примерно на 4% [6], хотя затем начали снижаться (4 — 5%).
Технологические разрывы в российском энергетическом секторе: последствия санкционного давления и стратегии адаптации
Санкции 2022-2024 годов сформировали уникальную естественную лабораторию для изучения эффективности ограничительных мер в глобальном энергетическом секторе.
Ценовой потолок на российскую нефть, введенный G7 в декабре 2022 года, — наиболее показательный пример частично достигнутой цели. По данным Минфина РФ, средние экспортные доходы в годовом исчислении сократились на 30%. Но по данным Oxford Institute for Energy Studies (2023), этот эффект был существенно нивелирован формированием «теневого флота» в 240-260 танкеров. При этом при сокращении поставок в Европу в 12,5 раз экспорт в Китай вырос в 8, а в Индию — в 40 раз.
Эмбарго на поставки оборудования для газовой отрасли принесло еще более противоречивые результаты. Как отмечает Центр энергетики Московской школы управления «Сколково», были заморожены 12 из 15 СПГ-проектов, включая стратегически важные месторождения Арктики. Но альтернативные цепочки поставок через Китай и Иран позволили сохранить 65% производственных мощностей. Показателен пример сотрудничества в области компрессорного оборудования с китайской компанией CNPC: хотя его эффективность на 20-25% ниже западных аналогов, оно обеспечивает необходимый уровень функционирования [25].
Финансовые ограничения, включая отключение от SWIFT и заморозку резервов, также привели к неожиданным для инициаторов санкций изменениям. По данным Банка России, доля расчетов в рублях и юанях в энергетическом экспорте выросла с 12% до 58% за 2022-2023 годы. Впрочем, как подчеркивают аналитики Drăgoi, дисконт на российские энергоносители достигал 30-35%, а объем неоплаченных поставок оценивается в 6-8 млрд. долл. [5].
Особого внимания заслуживают следующие последствия санкций:
формирование параллельных рынков с альтернативными стандартами (Китай — Россия — Иран);
рост транзакционных издержек (увеличение стоимости фрахта на 40-45%);
«технологическая балканизация» (разделение энергетических стандартов на западные и евразийские);
появление инновационных схем обхода ограничений (перевалка в нейтральных водах, криптовалютные расчеты).
Как показывает анализ McKinsey, эффективность санкций варьируется по секторам: наибольшее воздействие зафиксировано в высокотехнологичных сегментах (глубоководная добыча и СПГ — до 75% сокращения), тогда как традиционная нефтедобыча оказалась более устойчивой (падение всего на 10-12%). Это подтверждают тезис о том, что энергетические рынки обладают значительным адаптационным потенциалом, особенно при сохранении спроса незападных экономик [19].
Опыт 2022-2024 годов показал, что санкции порождают сложную систему компенсаторных механизмов (см. табл. 2). Чем жестче санкции, тем активнее формируются альтернативные цепочки создания стоимости, что в долгосрочной перспективе может привести к переструктурированию глобальных энергетических рынков.
Таблица 2
Цели санкций и их промежуточные последствия
|
Инструмент
|
Ожидаемый эффект
|
Фактический результат
|
|
Ценовой потолок
|
Снижение доходов РФ
|
-30% доходов,
но рост серого рынка
|
|
Технологическое эмбарго
|
Остановка проектов
|
Переориентация на Азию
|
|
Финансовые ограничения
|
Изоляция экономики
|
Альтернативные
расчетные системы
|
Энергетическая стратегия Китая: анализ дуалистической модели развития
Китайская энергополитика 2022-2024 годов демонстрирует уникальный пример прагматичного дуализма, сочетающего, казалось бы, взаимоисключающие подходы к энергетическому развитию, представляя собой значительный научный интерес как модель адаптации национальной энергосистемы к глобальной нестабильности [22].
Уголь остается фундаментом энергетической безопасности КНР. За рассматриваемый период введено в эксплуатацию 300 новых угольных энергоблоков общей мощностью 150 ГВт. 60% этих объектов используют технологии ультрасверхкритического сжигания, что позволяет снизить удельные выбросы на 15-20%. Как отмечают эксперты Института исследований энергетики при Госсовете КНР, уголь обеспечивает 58% генерации электроэнергии, а его потребление устойчиво растет на 3-4% в год [8].
Параллельное развитие возобновляемой энергетики беспрецедентно: Китай производит 80% солнечных панелей и 65% ветрогенераторов мира. В 2023 году инвестиции в ВИЭ составили рекордные 180 млрд. долл., что выше совокупных вложений США и ЕС. Особо важна стратегия «зеленой промышленности» — 75% мировых производственных мощностей по выпуску аккумуляторов сосредоточены в Китае [20].
Ключевой элемент стратегии — контроль над цепочками редкоземельных металлов. По данным Министерства промышленности и информатизации КНР, страна обеспечивает 85% мировой добычи редкоземельных металлов, 75% мощностей их переработки, 90% производства постоянных магнитов для ветрогенераторов [26].
Геополитическое измерение китайской стратегии проявляется в тщательно выверенном балансе. Наращивая энергетическое сотрудничество с Россией (импорт нефти увеличился на 45%, газа — на 60% в 2022-2023 гг.), КНР сохраняет технологическое партнерство с западными компаниями в сфере ВИЭ [21]. Как отмечают Moghani, это позволяет Китаю одновременно обеспечивать текущие энергопотребности через уголь и российские углеводороды, укреплять позиции на рынках будущего через экспансию «зеленых» технологий, минимизировать риски санкций.
Экономическая эффективность дуалистической модели подтверждается тем, что при росте ВВП на 5,2% в 2023 году энергоемкость экономики продолжает снижаться на 2,5-3% ежегодно. Эта модель не лишена внутренних противоречий, поскольку масштабные угольные проекты могут осложнить достижение углеродной нейтральности в долгосрочной перспективе [18].
В целом китайский опыт демонстрирует возможность совмещения консервативной и инновационной энергетических парадигм (см. табл. 3). Восточный дуализм — продуманная долгосрочная стратегия, учитывающая как текущие потребности, так и перспективы технологического лидерства.
Таблица 3
Проявления энергетического дуализма Китая (2022-2024 гг.)
|
Сфера
|
Традиционный вектор (уголь/нефть)
|
Инновационный вектор (ВИЭ/технологии)
|
Эффект дуализма
|
|
Генерация энергии
|
+300 новых угольных блоков (150 ГВт), 58% в энергобалансе
|
80% мирового производства солнечных панелей, $180 млрд инвестиций в ВИЭ (2023)
|
Стабильность + технологический рывок
|
|
|
Импорт российской нефти увеличился 45%, газа увеличился 60%
|
Контроль 85% добычи редкоземельных металлов
|
Геополитическая неуязвимость
|
|
|
Локализация угольных технологий (КПД +15-20%)
|
75% мировых мощностей по производству аккумуляторов
|
Снижение зависимости от Запада
|
|
Ресурсная база
|
Долгосрочные контракты с Россией/Ираном
|
Экспорт «зеленых» технологий в ЕС/Азию
|
Мультивекторность влияния
|
|
Технологический суверенитет
|
Рост ВВП 5.2% (2023) при угольной зависимости
|
Снижение энергоемкости экономики на 2.5-3% ежегодно
|
Баланс роста и эффективности
|
Кейс США в реконфигурации
глобальной энергетики (2022-2024 гг.):
стратегическая адаптация и новые вызовы
Американская энергетическая стратегия в период геополитического кризиса 2022-2024 годов — уникальный пример комплексной адаптации, сочетающей традиционные углеводородные интересы с амбициозными планами технологического лидерства в «зеленом» переходе. По данным EIA, США не только сохранили, но и усилили свои позиции крупнейшего мирового производителя энергоресурсов, увеличив добычу нефти с 11,1 до рекордных 13,3 млн. барр. в сутки (преимущественно за счет сланцевых месторождений Пермского бассейна, где внедрение цифровых технологий повысило эффективность добычи на 18-22%) [7].
Таблица 4
Ключевые показатели эффективности энергетической политики США
|
Параметр
|
2021
|
2024
|
Динамика
|
|
Добыча нефти (млн б/с)
|
11.1
|
13.3
|
Рост на 20%
|
|
Экспорт СПГ (млн т)
|
32
|
105
|
Рост в 3,3 раза
|
|
Доля ВИЭ в генерации
|
21%
|
26%
|
Рост на 5 п.п.
|
|
Инвестиции в водород (млрд.долл.)
|
5
|
48
|
Рост в 9,6 раз
|
Особого внимания заслуживает трансформация США в ключевого игрока на рынке СПГ. По данным IEEFA, экспорт американского СПГ в Европу вырос в 3.5 раза, достигнув 45% от европейского импорта. Процесс сопровождался масштабной инфраструктурной экспансией со строительством 15 новых терминалов, включая стратегический проект Calcasieu Pass мощностью 12 млн.т. в год [14]. Как отмечают эксперты Columbia Center on Global Energy Policy, это принесло Вашингтону не только до 100 млрд. долл. дополнительных доходов, но и новые инструменты политического влияния в ЕС [3].
Параллельно США демонстрируют беспрецедентные темпы развития возобновляемой энергетики. Реализация программы Inflation Reduction Act (IRA) с бюджетом 369 млрд. долл. привела к росту доли ВИЭ в генерации с 21% до 26%, созданию 300 новых производств аккумуляторов, запуску 50 водородных заводов к 2025 году [4].
Технологическое лидерство в ВИЭ (70% мировых патентов в водородной энергетике) сочетается с критической зависимостью от китайских поставок редкоземельных металлов (85% потребления). Следует выделить также конфликт между энергетическими штатами (Техас, обеспечивающий 43% нефтедобычи) и «зелеными» штатами (Калифорния с запретом двигателей внутреннего сгорания к 2035) [16].
Впрочем, главным и для многих неочевидным геополитическим достижением США последних лет стало формирование «энергетического треугольника безопасности» с ЕС и Великобританией, основанного на гарантиях поставок СПГ, совместных технологических разработках, координации санкционной политики.
Несмотря на выдающиеся промежуточные результаты, сохранение такой модели требует решения фундаментальных проблем — от растущего долга энергетического сектора до необходимости балансировки между климатическими обязательствами и энергетическим доминированием. Пример США демонстрирует как новые возможности, так и системные риски энергетической реконфигурации в условиях полицентричного мира.
Обсуждение
Анализ реализации энергетического перехода в 2022-2024 годах выявил расхождение докризисных теоретических моделей с фактическим развитием энергетических систем, особенно яркое в трех ключевых аспектах.
Большинство докризисных прогнозов (например, сценарии МЭА до 2021 года) предполагали линейную траекторию декарбонизации с достижением углеродной нейтральности к 2050 году. Эмпирические же данные дают принципиально иную картину — хаотичную последовательность технологических рывков и откатов. Яркий пример — энергетика ЕС, где рекордный рост доли ВИЭ (с 38% до 44-45%) сопровождался временным увеличением угольной генерации на 7 процентных пунктов.
Природный газ рассматривался теоретиками исключительно как «переходное топливо» — временный мост от углеводородной к возобновляемой энергетике. Кризис 2022 года трансформировал газ в полноценное геополитическое оружие, что принципиально изменило его рыночную функцию, которая отражается статистикой ценовых колебаний (ценовые пики на TTF до 340 евро/МВтч в августе 2022) и данными о перераспределении товарных потоков (рост поставок СПГ в ЕС в 2,3 раза). Идет формирование новой парадигмы, в которой экономические показатели газа стали вторичны по отношению к его политической функции.
Глобальное сотрудничество, составлявшее методологическую основу Парижского соглашения, уступило место жесткой блоковой конфронтации: если теоретические модели предполагали консолидацию усилий (например, через трансфер технологий или углеродное регулирование), то реальность 2022-2024 годов демонстрирует формирование трех конкурирующих центров:
западный блок (ЕС-США) с акцентом на ускоренный энергопереход;
евразийский альянс (Россия-Китай) с приоритетом энергобезопасности;
колеблющиеся экономики (Индия, ЮАР), практикующие ситуативный прагматизм.
Особенно показателен пример водородных стратегий, где расхождение между планами и реализацией достигает критических масштабов в водородной стратегии: в 2024 году производство «зеленого» водорода в 1,5 млн.т. составило лишь 15% от плана. Основные препятстви: дефицит возобновляемой энергии для электролиза; недостаток инвестиций в инфраструктуру; конкуренция за ресурсы (особенно редкоземельные металлы).
Расхождения планов и реальности — признак необходимости пересмотра теоретических основ энергетического перехода. Линейные модели должны уступить место нелинейным сценариям с элементами хаотической динамики, мультидисциплинарным подходам, учитывающим геополитические факторы, регионально дифференцированным моделям.
Современный энергетический переход — не управляемый процесс в рамках существующих теоретических парадигм, а сложная адаптивная система, технологические, экономические и политические факторы которой взаимодействуют непредсказуемо.
Таблица 5
Промежуточные последствия санкций
|
Параметр
|
Теория (до 2022)
|
Практика (2024)
|
|
Темпы энергоперехода
|
Постепенные (к 2050)
|
Хаотичные
(рывки + откаты)
|
|
Роль газа
|
«Переходное» топливо
|
Геополитическое оружие
|
|
Глобальное сотрудничество
|
Укрепление климатических альянсов
|
Раскол на враждующие блоки
|
Заключение
Исследование позволяет констатировать фундаментальную трансформацию глобальной энергетической системы в 2022-2024 годы, характеризующуюся тремя взаимосвязанными процессами. Во-первых, произошла реструктуризация энергетических потоков: сокращение поставок российских углеводородов в Европу (на 85% по газу и 92% по нефти) компенсировалось их переориентацией на азиатские рынки при росте американского СПГ в ЕС (на 228%). Во-вторых, сформировались новые институциональные рамки энергетического взаимодействия, выразившиеся в создании конкурентных технологических блоков (западный во главе с США, евразийский под эгидой Китая) и параллельных систем расчетов (доля недолларовых операций в энерготорговле выросла с 12% до 35-40%). В-третьих, ускорилась регионализация энергетических рынков, что проявилось в развитии локальных цепочек добавленной стоимости — от добычи критических минералов до производства конечной энергетической продукции.
Важнейший теоретический вывод — необходимость пересмотра традиционных парадигм энергетического перехода. Линейные модели декарбонизации уступили место сложным адаптивным стратегиям, где:
климатические цели корректируются соображениями энергобезопасности;
технологическое развитие определяется геополитической конкуренцией;
финансовые потоки следуют за политическими альянсами, а не рыночной эффективностью.
Практическая значимость работы — выявление трех критических факторов, которые должны учитываться при разработке энергетических стратегий:
технологический суверенитет становится ключевым параметром энергетической безопасности;
гибридные модели (по примеру китайского «дуализма») устойчивее моностратегий;
институциональная адаптивность (способность быстро менять регуляторные установки) важнее ресурсного потенциала.
Перспективы дальнейших исследований связаны с необходимостью:
выработки новых метрик для оценки энергетической безопасности в условиях санкционных рисков;
анализа долгосрочных последствий технологической «балканизации»;
моделирования сценариев взаимодействия конкурирующих энергетических блоков.
Современная энергетическая система вступила в период турбулентности, в котором традиционные детерминанты (ресурсная база, рыночные механизмы) уступают по значимости политико-технологическим факторам, что требует новых аналитических подходов, сочетающих энергетическую экономику с геополитическим анализом и технологическим прогнозированием.
Литература
- BMWK. Germany's Energy Security Strategy. Berlin: Federal Ministry for Economic Affairs and Climate Action, 2022. // https://www.bmwk.de/Redaktion/EN/Downloads/Energy/0501_zweiter-fortschrittsbericht_energiesicherheit_EN.pdf?__blob=publicationFile&v=2 [Дата обращения: 8.09.2025.].
- BP. Energy Outlook 2024 edition. London: BP plc. // https://www.bp.com/content/dam/bp/business-sites/en/global/corporate/pdfs/energy-economics/energy-outlook/bp-energy-outlook-2024.pdf [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Columbia CGEP. U.S. Energy Diplomacy in Times of Crisis. New York: Columbia University Press, 2023. // https://www.energypolicy.columbia.edu/sites/default/files/pictures/CGEPUSEnergyDiplomacy218.pdf [Дата обращения: 8.09.2025.].
- DOE. Inflation Reduction Act Impact Report. Washington: U.S. Department of Energy, 2023 // https://www.energy.gov/lpo/inflation-reduction-act-2022 [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Drăgoi A. The Shattered Cooperation: The European Union–Russian Federation Energy Trade Under the Shadow Of Sanctions. Global Economic Observer, № 11(2), 2023.
- EEA. Trends and projections in Europe 2024. Copenhagen: European Environment Agency, 2024. // https://www.eea.europa.eu/en/analysis/publications/trends-and-projections-in-europe-2024 [Дата обращения: 8.09.2025.].
- EIA. Annual Energy Outlook 2024. Washington: U.S. Energy Information Administration, 2024. // https://www.eia.gov/outlooks/aeo/ [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Energy Research Institute of NDRC. Annual Report on China's Energy Transition. Beijing: ERI Press, 2024. // http://www.scio.gov.cn/zfbps/zfbps_2279/202408/t20240829_860523.html [Дата обращения: 8.09.2025.].
- European Commission. EU Energy Policy Review 2023. Brussels: Publications Office of the EU, 2023. // https://ec.europa.eu/commission/presscorner/detail/en/ip_23_5188 [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Eurostat. Energy statistics — an overview. Luxembourg: Publications Office of the EU, 2023. // https://ec.europa.eu/eurostat/statistics-explained/index.php?title=Energy_statistics_-_an_overview [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Feng R. China's energy security and geopolitical imperatives: Implications for formulating national climate policy. Next Energy, 2, 100034.
- Hertog S. A quest for significance: Gulf oil monarchies' international'soft power'strategies and their local urban dimensions. London: Hurst & Company, 2017.
- IEA. Coal 2023: Analysis and forecast to 2026. Paris: IEA Publications, 2023. // https://iea.blob.core.windows.net/assets/a72a7ffa-c5f2-4ed8-a2bf-eb035931d95c/Coal_2023.pdf [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Institute for Energy Economics and Financial Analysis. Global LNG Outlook 2024-2028. // https://ieefa.org/sites/default/files/2024-04/Global%20LNG%20Outlook%202024-2028_April%202024%20%28Final%29.pdf [Дата обращения: 8.09.2025.].
- IRENA. Geopolitics of the Energy Transition. Abu Dhabi: International Renewable Energy Agency, 2023. // https://www.irena.org/Publications/2023/Jul/Geopolitics-of-the-Energy-Transition-Critical-Materials [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Jang S., Zhang Y., Liu Y. Clean energy for all? Mapping inequity potential in the clean energy transition in the United States. Energy Research & Social Science, 108, 103400, 2024.
- Karkare, P. Resource nationalism in the age of green industrialisation. ECDPM Discussion Paper 365. Maastricht: ECDPM, 2024.
- Long S., Wu Z., Li H., Xu J., Yue Z., Cheng X. Imbalance funds allocation mechanism design in China's dual track electricity market environment: An agent-based modeling approach. Energy Strategy Reviews, 52, 101344, 2024.
- McKinsey & Company. Global Energy Perspective 2023. New York: McKinsey & Company, 2024. // https://www.mckinsey.com/industries/energy-and-materials/our-insights/global-energy-perspective [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Ministry of Industry and Information Technology of China. Critical Minerals and Green Technology Report. Beijing: MIIT Press, 2023.
- Moghani A., Maleki A. China's energy diplomacy in the Caspian Basin and its impact on the energy security of Europe. Energy Reports. № 11, 2024.
- National Bureau of Statistics of China. China Energy Statistical Yearbook 2023. Beijing: China Statistics Press, 2023. // https://www.chinayearbooks.com/tags/china-energy-statistical-yearbook [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Saunders P.J. Russia's Global Energy Role: War, Sanctions, and the Energy Transition. Journal of Operations Management. № 1, 2024.
- Sinn H.-W. The Green Paradox: A Supply-Side Approach to Global Warming. Cambridge: MIT Press, 2024.
- The Center on Global Energy Policy. Russia's Gas Export Strategy: Adapting to the New Reality. SIPA, 2024. // https://www.energypolicy.columbia.edu/publications/russias-gas-export-strategy-adapting-to-the-new-reality/ [Дата обращения: 8.09.2025.].
- Vivoda V., Matthews R., McGregor N. A critical minerals perspective on the emergence of geopolitical trade blocs. Resources Policy, 89, 104587.
- Yergin D. The Prize: The Epic Quest for Oil, Money & Power. New York: Simon & Schuster, 1991.
- Yergin D. The New Map: Energy, Climate, and the Clash of Nations. New York: Penguin Press, 2020.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
