Многие аналитики оценили коронавирус как значимый фактор грядущей деглобализации человечества. Иначе как теоретическим казусом такой вывод назвать трудно, поскольку он базируется на методологически спорном постулате о возможности «оборачивания» тенденций и «законов» истории. Разумеется, закрытие границ, резкое сокращение торговли, транспортных, туристических, миграционных и иных «антропопотоков» еще предстоит осмыслить. По оценкам экономистов, глобальный кризис обойдется мировой экономике в 9—10 трлн долларов США. Но уже сейчас ясно, что он получил не только экономическое, но и геополитическое измерение, наглядно продемонстрировав слабость глобальных институтов и относительную эффективность суверенных государств.
Это не значит, что мир откатится к началу второй стадии глобализации — в эпоху Вестфальского мира, когда складывались суверенные национальные государства и система международных отношений, ознаменовавшая собой вступление человечества в эпоху модерна. Наднациональные институты сохранятся, но уже в менее легитимном статусе и с не очень ясными перспективами в качестве независимых от национальных государств органов власти. Геоэкономическая и геополитическая конфигурация мира в обозримом будущем подвергнется изменениям. Их масштабы и характер будут зависеть от того, с какими потерями (и выгодами) страны выйдут из этого кризиса, чья модель и чьи проекты развития окажутся наиболее перспективными1 .
Преодолев эпоху биполярного состояния, человечество вступило в период формирования новых центров мировой динамики, постепенно смещающихся в Азию. Это наблюдаемое изменение геополитической и геоэкономической конфигурации мира стимулирует Россию к повороту на Восток. Но что ждет ее «там, за поворотом»? И не окажется ли она в инициированных ею же больших геополитических проектах на положении «младшего партнера»? Да и стоит ли ей вместе с Китаем торпедировать сложившуюся ранее тенденцию к однополярной глобализации мира, в пространстве которой они получили не малые экономические выгоды?
Убежденные, что в мире есть одна доминирующая держава, indispensable nation (незаменимая нация) — США, которые стремятся к сохранению своего геополитического статуса, и две крупных «ревизионистских» страны — Китай и Россия, утверждают, что «руководству Китая и России нужно понимать, что как экономический рост КНР, так и хозяйственное возрождение РФ вызваны исключительно повышательным трендом мировой экономики, который был задан однополярной глобализацией, подталкиваемой Америкой: именно американский спрос и американские инвестиции в 1990-е гг. запустили «китайское экономическое чудо»; именно формирование нового центра индустриального производства в Китае подтолкнуло спрос на ресурсы, а с ним и цены, обеспечившие в следующем десятилетии бум в российской экономике» [7. С. 9] (курсив мой. — Ю. Г.).
Если отвлечься от американоцентричного видения мира, и сосредоточиться лишь на экономической стороне дела и кратком периоде мировой динамики, с этим мнением можно согласиться. И даже усилить этот тезис, заявив, вслед за премьер-министром Сингапура, что «Азия процветала, потому что период Pax Americana, длящийся с конца Второй мировой войны, обеспечивал благоприятный стратегический контекст» [8]. Но стоит внимательнее вглядеться в этот «стратегический контекст», как выяснится: для многих стран он был отнюдь не благоприятным.
В свое время такой же «стратегический контекст» обеспечивала и Британия, разорившая полмира. Специфика современной неолиберальной формы глобализации в том, что она, обеспечивая преимущества группе стран, обрекает всех остальных плестись в колее «догоняющей модернизации», навязывая им свою — евроатлантическую — модель развития. Но важно не только это. Крайне значимо понимание периодически изменяемой вариативности человеческой истории. Она никогда не была «улицей с односторонним движением», а полюса и центры мирового развития в течение ушедшего тысячелетия менялись неоднократно, постепенно смещаясь из Азии в Европу. После Второй мировой они переместились в США. Но кто гарантирует, что к середине XXI в. они вновь не окажутся в Азии? Учитывая темпы развития Китая и Индии в последние годы, таких гарантий дать нельзя.
* * *
Время доминирующего влияния евроатлантической цивилизации уходит в прошлое. Со второй половины ХХ в. именно она задавала правила «большой игры»: игры по правилам США и контролируемой ими «большой Европы». Но в последние годы эти правила стали меняться. Силовой потенциал государств теперь ставится во главу угла их внешней политики, а работа через международные институты отступает на второй план. По мнению некоторых влиятельных аналитиков, сейчас «в мире установился “закон джунглей”, о котором под возмущенные крики предупреждали русские». И в этой «борьбе без правил мы, русские, с нашей историей, лихостью, идеологической незашоренностью, готовностью к риску имеем конкурентное преимущество. Надо лишь расстаться с глупостью следования в русле других правил и институтов, которые партнеры беспардонно отбрасывают. Если миру предлагается “закон джунглей”, нужно играть по “законам тайги”» [9].
Разумеется, это эмоционально окрашенная метафора. Но верно то, что западоцентризм в политике и мышлении устарел, он — «признак умственной лени и отсталости». А значит в обозримом будущем гораздо перспективнее движение нашей страны в направлении «Большой Евразии» — нового концептуального пространства «геополитического, геоэкономического и геоидеологического мышления, задающего вектор взаимодействия государств континента. Оно должно быть нацелено на совместное экономическое, политическое, культурное возрождение и развитие десятков в прошлом частью отсталых или подавлявшихся евроазиатских стран, превращение Евразии в центр мировой экономики и политики» [10. С. 275].
По мнению авторов проекта, помимо России и Китая, он будет включать в себя страны Восточной, Юго-Восточной и Южной Азии, где все будут договариваться и налаживать сотрудничество [11. С. 276—277]. Эта идея привлекательна в силу ее социокультурного характера: оппонируя прежнему проекту «Большой Европы» (От Атлантики до Владивостока), «Большая Евразия» представляет собой макрорегиональный проект совместного цивилизационного развития, куда, по мнению его разработчиков, войдут и некоторые страны Европы. «Европа в этой картине разобьется на части: одна будет в системе «Америка+» с США, а другая — в Евразии. Уже сейчас примерно ясно, где будет проходить граница. Вопрос только в том, куда решит пойти Германия. Думаю, что, скорее всего, в Евразию» [18].
Однако действительность всегда оказывается богаче любой теории и любого проекта. С момента публикаций цитируемых прогнозов прошло больше года, но стремления западных стран встраиваться в проект «Большой Евразии» пока не наблюдается. Они предпочитают игру с нулевой суммой и пока игнорируют предложенный В. В. Путиным инвариант этого проекта: формирование Большого евразийского партнерства, которое должно объединить общеконтинентальные усилия с участием стран ЕАЭС, ШОС, АСЕАН и быть открытым для стран ЕС. Да и стремления у азиатских стран формировать совместно с Россией новую континентальную мегаструктуру тоже не наблюдается.
Политика вещь прагматичная, и наших партнеров больше интересует возможность использования России в качестве транзитного коридора, поставщика сырьевых ресурсов, современного оружия, космических услуг (объем которых неуклонно сокращается), ну и, конечно, в качестве «толкача» для включения в состав непостоянных членов Совета Безопас ности ООН. Россия в этом вопросе готова пойти навстречу им, как и Бразилии и ЮАР, которые просили об этом на последнем саммите стран БРИКС. Но ее внешнеполитические возможности ограничены, а экономическое положение оставляет желать лучшего. Единственное, что действительно сближает Россию с ее главными партнерами в Евразии (Индией и Китаем) — это их объективное ценностно-смысловое противостояние Западу в качестве особых «стран-цивилизаций», вынужденных осуществлять политику «догоняющего развития» без утраты своей цивилизационной идентичности.
Это противостояние особенно усилилось после попыток США сдержать развитие новых мировых центров, фактического объявления в 2020 г. ими «холодной войны» Китаю, что сблизило его с Россией и повысило шансы на реализацию другого макрорегионального проекта. Речь идет о создании треугольника «Россия — Индия — Китай» как тактического дипломатического альянса трех полиэтнических и поликонфессиональных цивилизаций, интересы которых не обеспечиваются евроатлантической версией глобализации. В качестве дипломатических коалиций альянсы не раз подтверждали свою эффективность. И хотя президент В. Путин не исключил (при определенных условиях) даже военно-политического союза с Китаем, долговременное стратегическое сотрудничество трех великих держав маловероятно в силу преобладания «национального эгоизма». Несмотря на то, что Китай и Индия не имеют в гербе двуглавого орла, они, как и Россия, внимательно смотрят и на Восток, и на Запад, ища краткосрочные и долговременные выгоды для самих себя.
Такого рода выгоды очевидны в условиях стабильного мирового порядка. Но в условиях наступившей хаотизации мира далеко заглядывать не приходится. Поэтому ставка на тактическое партнерство предпочтительнее. Но и здесь необходима координация общих целей внешней политики союзников, которая всегда и везде является средством для внутреннего развития. А успехи их внутреннего развития гарантируют привлекательность их общего внешнеполитического курса для пока еще не присоединившихся государств. В пространстве такой диалектики «внутреннего» и «внешнего» перспективно действовать, согласовывая интересы участников возможного альянса, учитывая неравенство стартовых условий, объективную принадлежность всех трех государств к странам «второго мира», вынужденных участвовать в зачастую совсем нечестной экономической, научно-технической, военной и иной глобальной конкуренции.
Чтобы в ней не проиграть, нужны согласованные национальные стратегии развития, связанные с отказом слепо следовать рекомендациям МВФ, ВТО и других институтов международного неолиберализма. Взамен которых предлагается признание приоритета национальных интересов, реформирование экономики, опирающееся не только на заимствованные у Запада формы экономической и политической жизни, но, главным образом, на собственные социокультурные и политические традиции и ресурсы. Ключевым моментом таких национальных стратегий является мера сочетания этих — западных и собственных — форм модернизации. Варианты здесь могут быть самыми разными: от весьма высокого уровня вестернизации нескольких сфер жизни государства до незначительного, охватывающего, главным образом, экономическую сферу. Пример первого варианта развития дала Япония и «новые индустриальные страны» Юго-Восточной Азии. Итоги их развития в долгосрочной перспективе оказались не столь значительны в сравнении с Китаем, успех которого был особенно впечатляющим. Присмотримся к нему повнимательнее.
* * *
Китай и Россию сближает отсутствие войн между ними, сопоставимый военный потенциал, значительный госсектор экономики, централизованный характер управления, наличие довольно жесткой властной вертикали, полиэтничность (при значительном преобладании «ядрового народа» цивилизации — русских и китайцев) и связанная с ней культурная гетерогенность. Вместе с присутствием так называемого «советского синдрома» (комплекса воспоминаний о совместно пережитом, в значительной мере идеализированном, прошлом) такие черты населения и власти России и Китая объективно создают предпосылки для их сотрудничества. По остальным цивилизационным параметрам (религии, господствующему мировоззрению, отношениям к семье и труду, характеру строения общества, власти и др.) они отличаются. И это обстоятельство оказало серьезное влияние на постановку и решение задачи модернизации России, Индии и Китая в конце ХХ — начале XXI в.
Китайское руководство, как и китайские ученые, интерпретируя современную (либеральную) глобализацию в качестве исторически неизбежной, но преходящей, исторической формы многовековой тенденции к интеграции человечества в относительно единое целое, оценили место своей страны в этом процессе весьма прагматично, с позиций извлечения максимальных выгод, ограничив возможные отрицательные последствия, связанные с участием в данном процессе. Для этого с 2001-го по 2010 гг. Центром исследования модернизации и Группой исследования стратегий модернизации Китая, специалистами Китайской академии наук были подготовлены 10 ежегодных докладов о модернизации. Каждый из них содержал анализ одного из ключевых аспектов модернизации и одновременно — характеристику общего ее состояния в мире и Китае на соответствующий год [15].
Поражает не только огромный объем системной работы, но и объективность исследования. Разделив модернизацию на «первичную» и «вторичную», разработав «индексы развития» и проанализировав в соответствии с ними 131 страну, они включили Китай лишь в число «предварительно-развитых» стран, которые достигнут уровня «среднеразвитых» государств (таких, например, как Россия) лишь к 2040 г. Но, учитывая темпы роста, китайский прагматизм и многолетнюю продуманную внешнюю и внутреннюю политику Китая, эти показатели должны быть скорректированы в сторону значительного уменьшения. Китайское руководство настойчиво добивалось приема в ВТО, но с такой же настойчивостью отстаивало в ходе обсуждения условий приема собственные интересы. Некоторые уступки (снижение тарифов на высокотехнологичную продукцию из США и др.) были сделаны лишь на словах, чтобы добиться результата на переговорах. В стратегическом же плане сохраняется политика протекционизма, особенно в отношении сельского хозяйства и новых отраслей промышленности. С другой стороны, китайцы обнаружили, что некоторые меры ВТО могут быть обращены в орудие для самозащиты (использование антидемпинговых законов, повышение контроля над качеством импортных товаров и др.).
В 2010 г. Национальный научный фонд США опубликовал подробную статистическую сводку по глобальной динамике научно-технического развития за 1995—2009 гг.: быстрее всего наука развивается в Китае, который уже сравнялся с США по количеству научных работников. С тех пор ситуация не изменилась. В Западной Европе и США продолжается умеренный рост, а в России основные показатели научно-технического развития снижаются. Китайские лидеры, признавая необходимость углубления интеграции с международной экономикой, стремились управлять этим процессом по собственным правилам, чтобы извлечь максимальную прибыль и до минимума сократить свою уязвимость. В результате такой национально ориентированной позиции в страну хлынул поток прямых иностранных инвестиций (ПИИ) такой силы, что теперь Китай по уровню ПИИ занимает второе место после США.
Секрет успеха — сохранение роли государства в экономике, которая особенно возрастает в современных условиях, характеризующихся нестабильностью финансового капитала и колебаниями мировых рынков. Показательно, что азиатский кризис 1997—1998 гг. не затронул Китай, хотя страна экономически связана со странами Юго-Восточной Азии: их финансовый сектор был либерализован, а китайский — нет. В результате лидеры модернизации — «азиатские тигры» — стали менее привлекательными партнерами для мировых транснациональных компаний (ТНК), а Китай, напротив, стал более интересен для них вследствие своей недостаточно глубокой интеграции в глобализацию финансов. Поскольку целью мировых ТНК при проникновении в Китай является не «утверждение демократии», а быстрая прибыль, они были заинтересованы в стабильном правительстве, благодаря которому в стране взят курс на китаизацию продукции, что обеспечивает лучший сбыт и большую прибыль. В результате китайские филиалы ТНК становятся «патриотичными» в своей стратегии, чем вряд ли могут похвастаться другие страны полупериферии.
У Китая есть то преимущество, что приходящий в страну иностранный капитал на треть является вложениями китайцев, проживающих за рубежом. В России, как известно, ситуация противоположная: на фоне отсутствия долгосрочных стратегий развития капитал из года в год вывозится за границу. В 1990-е в России, впав в либеральный догматизм, слепо выполняли рекомендации МВФ, в то время как успех китайских реформ связан с их постепенностью и сохранением контроля над экономикой. Последний пример: антимонопольное расследование в отношении Alibaba Group — крупнейшей частной компании, ставшей символом успеха и процветания Китая и еще осенью 2020-го готовившей одно из своих подразделений к крупному IPO. Но этот факт не повлиял на намерения крупнейших зарубежных ТНК продолжить работу в Китае.
Помимо привлечения мировых ТНК, инструментами транснационального хозяйствования в КНР выступают государственные ТНК, значительный экспорт капитала в Африку, Азию и Европу, что в комплексе способствует резкому усилению активности Китая на международной арене. Еще одно преимущество китайской стратегии модернизации, которого нет у России, заключается в том, что при успешном развитии рыночной экономики сами рыночные ценности не могут доминировать здесь над остальными сферами жизни, прежде всего, социальной и культурной. В результате создается успешный и перспективный баланс, стимулирующий стабильное развитие. Как пишет Ань Вэй, «гражданское право гарантирует эффективность рынка, а государственное административное право гарантирует социальную справедливость» [2. С. 169]. Основанную, добавим, не на социальной уравниловке, а на идеях управления социальными процессами.
Основываясь на них, в Китае еще в 2014 г. была разработана система социального кредитования граждан, которая в качестве «пилотного проекта» уже 6 лет апробируется в Шанхае, провинциях Фуцзянь, Цзянсу, Гуандун и Шаньдун. Западные СМИ поспешили на свой лад оценить концепцию «социального кредита» как реализацию антиутопии Оруэлла. Они усмотрели в ней систему тотальной слежки, не потрудившись различить государственные и коммерческие (Sesame Credit и Tencent Credit) формы социального кредита. Последние уже давно и эффективно используются коммерческими структурами, особенно банками, во многих странах: все кредитные организации и многие фирмы по предоставлению услуг ведут кредитные истории своих клиентов, используя в том числе сведения правоохранительных и других государственных органов. В Китае коммерческое социальное кредитование основывается на подсчете баллов, учитывая, среди прочего, и общедоступный «черный список»: перечень людей, совершивших правонарушения и наказанных китайским правосудием. Присутствие в этом реестре может сильно понизить рейтинг пользователя и лишить ряда привилегий, например, при аренде автомобилей и велосипедов или бронировании отелей.
С государственным социальным кредитованием, которое планировалось ввести по всей стране с 2020 г. (но так и не было введено), все сложнее. При высоком, в отличие от России, уровне цифровизации экономики и других сфер жизни в многомиллионных городах и, отчасти, в деревне (где уже несколько лет оплата товаров производится безналичным способом) социальный кредит действительно может быть использован в качестве средства тотального контроля государства над своими гражданами. Возможно, такие планы есть и у китайского руководства. Но не только у него: любое государство «по определению» ориентировано на ограничение свободы и, в большей или меньшей степени, контролирует население. В любом случае сами технологии, в том числе и социальные, этически нейтральны: в конце концов «ружья не убивают людей, людей убивают люди». Все зависит от того, в чьих руках находится скальпель, — врача или преступника. Во всяком случае, подавляющее большинство китайцев систему выставления баллов своим соотечественникам в соцсетях оценивают положительно: как систему социального доверия для гармонического развития и построения социализма с китайской спецификой.
Последний, как не трудно заметить, дистанцируется от идеи равенства. Но политическая и социальная системы Китая, хотя там есть диссиденты и сепаратисты, устойчивы, поскольку опираются на конфуцианскую этику и естественное для китайцев (ханьцев) представление об иерархичности мира и общественного устройства. Поэтому вместе с осуществляемой ЦК КПК политикой патриотизма и национального достоинства идея социального проектирования и управления, подкрепляемая все более очевидными успехами в повышении уровня благосостояния народа, оказывается важным фактором успешного социальноэкономического развития Китая.
Хотя в 2013—2016 гг. темпы роста китайской экономики снизились, она продолжала оставаться в первой тройке быстрорастущих экономик Азии. Не случайно в конце 2015 г. юань примкнул к престижному клубу доллара США, евро, иены и фунта стерлингов, которые образуют искусственное резервное и платежное средство, созданное МВФ в 1969 г. Кроме того, правительство планирует активно стимулировать экспорт китайского капитала за рубеж в форме ПИИ — объем китайских ПИИ в следующие 10 лет может достичь 1,25 трлн долларов.
В 2015—2016 гг. были осуществлены госпрограммы инвестиций в инфраструктуру, запущенные еще в 2014-м. Было одобрено строительство 16 железных дорог и 5 аэропортов с общим объемом финансирования более 110 млрд долларов. Кроме того, рассматриваются еще более 50 проектов для привлечения частных инвестиций общим объемом около 160 млрд долларов. Таким путем Китай пытается компенсировать «недобор» темпов, а также усилить позиции своей высокотехнологичной продукции расширением экспорта капитала, в том числе в рамках стратегии «Один пояс, один путь». Ее реализация предполагает создание транспортных коридоров от Тихого до Атлантического океана на основе китайских технологий в области строительства скоростных железных дорог, морских портов («Морской Шелковый путь XXI века») и инфраструктурных инвестиций. Китай через разные источники — региональные банки развития, региональные фонды инфраструктурных инвестиций и др. — предоставляет странам-получателям льготные кредиты на строительство железнодорожных магистралей при условии использования китайских технологий и поставок продукции китайских промпредприятий в страну осуществления проекта. При этом используются меры поддержки экспорта — страхование, льготное кредитование и т. д. Все это является важной частью борьбы Китая за новый мировой экономический и финансовый порядок.
Индия также является страной, способной создать альтернативную модель модернизации на собственной цивилизационной основе. После завоевания независимости правительство Индийского Национального Конгресса (ИНК) провозгласило курс на ускоренный экономический рост с минимальной внешней помощью. Однако влияние принципов общества потребления привело в 1980-е гг. к отказу от регулирования импорта, ограничений на деятельность ТНК и приток иностранного капитала. В результате в 1980—1990-е гг. уровень экономического развития Индии мало изменился.
В то же время глобальный экономический кризис 1997—1998 гг. не принес Индии и серьезных потрясений, имевших место в Юго-Восточной Азии и Латинской Америке. Это явилось следствием того, что в индийском обществе вхождение в глобальную экономику не рассматривалось как обязательный процесс «вестернизации»: считалось, что страна может выбирать собственную стратегию развития. Эта тенденция сохранилась и с приходом к власти националистически ориентированной «Бхаратия джаната парти» (БДП), которая, помимо формирования «индуистской нации» и новой национальной идентичности на религиозной основе, поставила перед собой амбициозные задачи реформирования страны и превращения ее в третью экономику мира. Несмотря на значительные расхождения с Индийским Национальным Конгрессом, ориентированным на западную (гражданскую) версию национализма, в Индии продолжает сохраняться согласие между основными политическими силами по ключевым вопросам развития и участия в глобализации. Индийские реформы не изменили ориентации на защиту внутреннего рынка. В результате позиции национального капитала продолжили укрепляться. Реформы шли без скачков и разрушений, что выгодно отличало их от российских.
Не случайно в первое десятилетие XXI в. экономика Индии демонстрировала темпы роста, сопоставимые с китайскими. Достигнув на короткое время в 2009 г. показателей Китая в 9,1%, Индия с тех пор замедлила развитие. В 2010 г. темпы роста снизились до 8,8%, в 2011-м — до 7,1%, в 2012 г. рост составил 6,9%. Индия не только не сумела обогнать Китай, но и последовательно отставала от него. Правда, обрушение мировых фондовых рынков и падение цен на углеводороды в январе 2016 г., особенно негативно сказавшиеся на экономике Китая, почти не затронули Индию. По данным международного рейтингового агентства Moody’s прогнозировалось, что в 2015—2016 гг. темпы роста ее экономики составят около 7—7,5%, и это будет самый высокий рост экономики среди G20 [16]. Так и произошло. В 2019 г. экономический рост Индии составил 7,4%. Планировалось, что к 2020 г. экономика Индии догонит Британию и станет пятой по величине экономикой мира с ВВП в 2,9 трлн долларов. Экономический рост КНР в 2019 г. составил 6,3%, а в 2020-м ожидалось его снижение до 6,1% [17]. Но коронавирус внес свои коррективы, замедлив все экономики мира. Но и на этом фоне Китай остался единственной зоной экономического роста. В документах XIV пятилетки, которая стартует в 2021 г., упор делается на развитие внутреннего рынка (за счет увеличения размеров «среднего класса» с годовым доходом свыше 10 тыс. долларов США) и инфраструктуры, поддержку инновационной деятельности.
Таким образом, создание геополитического треугольника «Россия — Индия — Китай» как зоны партнерства трех полиэтнических и поликонфессиональных цивилизаций, интересы которых не обеспечиваются евроатлантической версией глобализации, вполне реально. Все три страны выступают за демократизацию международного порядка, укрепление роли ООН, против расширения НАТО и имеют общего противника в лице исламского фундаментализма и экстремизма. Однако в этой «триаде», как, впрочем, и в БРИКС, и в ШОС, Россия, к сожалению, в обозримом будущем не будет лидировать. И вот почему.
* * *
Санкции США против Китая были обусловлены не прихотью экстравагантного Трампа, а здравым расчетом защиты интересов США на внутреннем и внешних рынках. Было замечено, что Китай начинает неоиндустриализацию с целью перехода от экономики экспортного типа (которая сильно зависит от стран Запада) к экономике нового типа, ориентированной на внутренний рынок и производство товаров с высокой добавленной стоимостью. Их планируется продвигать частично на рынки стран Запада, а в большей части — на территории, которые много веков были «задним двором» Европы и США. Экспорт и влияние последних в Юго-Восточной Азии, да и в Европе, где в последние годы Китай интенсивно скупает активы стратегических предприятий, могут быть серьезно ослаблены. Но для России важно другое.
Учитывая почти пятикратное превышение над РФ экономики Китая, низкий объем торгового оборота между нашими странами (1,67% от всей торговли КНР), высокий уровень высшего образования в Китае (в рейтинге 200 университетов стран с развивающейся экономикой Россия находится на 4 месте, уступая не только Китаю, но и Индии — 39 и 16 университетов соответственно против российских 15), огромные (более 3 трлн) золотовалютные резервы КНР, показатели индекса человеческого развития и рейтинга «мягкой силы» известного чарта Portland Communication (в котором Россия, опустившись с 2017 г. на 2 пункта, теперь расположилась на 28 месте — сразу за КНР и перед Бразилией) [13. С. 104—118], можно предположить, что БРИКС выстраивается вокруг Китая и вскоре станет китайским проектом. А Россия в нем будет занимать положение «младшего брата», если не проведет системную модернизацию.
В отличие от Китая, разработавшего стратегию модернизации еще 10 лет назад, в России государственной стратегии комплексной модернизации до сих пор нет вообще. У нас только в 2010 г. была создана Комиссия по модернизации при тогдашнем президенте Д. А. Медведеве. Уже тогда многие заметили, что модернизация истолковывается правительством не системно, а точечно — как реформация отдельных сфер жизни (экономики, науки, образования, здравоохранения и т. д.) — и прежде всего в технологическом ключе: по существу, как переформатирование за счет апробированных за рубежом технологий, которые были созданы совсем под другие задачи. Многим специалистам было ясно, что нам не нужны ни Болонский стандарт, ни начавшаяся чуть позже академическая реформа.
Но, не считаясь с их мнением, чиновники лихо занялись «оптимизацией» науки и образования, рассказывали сказки о том, что, получив диплом какого-либо российского вуза, можно будет поехать в Евросоюз, потому что российский выпускник будет таким же бакалавром, как и выпускник Сорбонны. В итоге, никакой академической мобильности и свободы преподавания, которые требовала Болонская конвенция, у нас так и не ввели. Вузы ограничились переходом со специалитета на бакалавриат, увеличили нагрузку преподавателей и понизили качество образования. А академическая реформа в виде «слияния академий», сопряженная с введением новых наукометрических показателей (индекса Хирша, публикаций в журналах, включенных в базы данных Scopus, WOS и др.), которые не критиковал только ленивый, увенчалась лишь кратным повышением отчетности для контролирующих науку министерств и сокращением финансирования академических институтов.
То же случилось с высшей и средней школой. Если в Китае инвестиции в науку и образование в последние годы росли примерно на 20% ежегодно, что позволило ему по числу ученых сравняться с США (примерно 1,5 млн человек), то у нас наблюдалась отрицательная динамика: в 1995 г. в России было около 600 тыс. научных работников, а сейчас осталось чуть более 400 тысяч. В это же время в Китае число ученых прирастало примерно на 9% в год, и по числу патентов на изобретения он в 2018 г. в 4,9 раза опередил США. Помимо этого, Китай кратно превосходит РФ в области финансирования НИОКР: по некоторым расчетам в 48 раз, по другим, наверное, более реалистичным в 10 раз. Об этом 23 декабря 2019 г. сообщил президент РАН А. Сергеев: «Стратегия развития страны говорит о том, что к 2035 году Китай по большинству научных направлений должен стать мировым лидером» [12].
Разумеется, количественная оценка в нашем случае не является достаточной. Гораздо важнее понять базовые причины происходящего. Обсуждая их, либеральные политики обычно кивают на авторитаризм и «отсутствие демократии». Но демократия никогда не была значимым фактором технико-экономического прогресса и благосостояния обществ. Скорее, наоборот. Да и авторитарные формы властвования, как свидетельствует история, могут быть «авторитаризмами развития», а не только стагнации. Разумеется, никто не застрахован от ошибочных и поспешных решений. Но надо вовремя уметь от них отказаться. А эта способность тормозится разным «качеством» наших властвующих элит и обслуживающего их аппарата. Одни из них обладают критической рефлексией и широтой кругозора, основанного на понимании сложной диалектики истории, другие мыслят стереотипно, находятся под обаянием теоретических клише, опирающихся на парадигму «линейного прогресса» (в направлении Запада) и не считаются с мнением экспертов-специалистов. Отсюда гетерогенность и методологический плюрализм политики России. Ее внутренняя политика строится под влиянием давно устаревших западных теоретических стандартов социально-экономического и политического развития, тогда как ее внешняя и оборонная политика более сбалансирована и разнообразна. Но и она не способствует решению задач внутреннего развития страны, а зачастую просто является прикрытием отсутствия большой стратегии модернизации России.
* * *
«Большая Евразия» — макрорегиональный проект формирования пространства совместного развития разных цивилизаций, куда. по мнению его разработчиков, войдут и некоторые страны Европы. Но его мало предложить. Надо создавать привлекательный образ совместного будущего, демонстрируя успехи собственной цивилизационной модели и стратегии долгосрочного развития. Но такой модели и такой стратегии у России нет, а проблем хоть отбавляй. У России нет не только объединяющей народы политической и религиозной метаидеологии, но и претензий, как у США, на глобальное доминирование. Скорее, она, как и в начале XX в., представляет собой псевдоморфозу — своего рода цивилизационный кентавр, причудливо (местами уродливо), сочетая элементы архаики, советского прошлого и западной «современности» [4].
На первый взгляд, такими же характеристиками обладает и современный Китай. Но ценностно-смысловое ядро этой цивилизации не эклектично, а целостно. Ее ценностно-смысловой каркас замыкается в контур, граница которого очерчена восходящим к идеям Дао (пути) конфуцианским философско-религиозным мировоззрением (с ключевой для него идеей соответствия «небесного» и «земного» как упорядоченной целостности) и соответствующим ему «рационализмом». Основанный не на субстанциальной, а на процессуальной логике, определяемой спецификой языка [19], этот конфуцианский рационализм вырастает не из характерного для Европы базового противоречия между трансцендентным и мирским порядками (Ш. Айзенштадт), а из идеи их гармонического соответствия.
Отсюда особая китайская стратегия жизни как эволюции, предполагающая поиск не лобового, а «обходного пути», поиск компромисса и иносказания как основного принципа политического действия и дипломатии [6]. С этой стратегией корреспондирует представление о китайском народе как «большой семье» (что сближает Китай со странами Северной Европы) и «государстве» как «поднебесной империи», не случайно названной после создания КНР в 1949 г. «срединной цветущей страной всеобщей гармонии народа». Поэтому социалистический период Китая рассматривается элитами и большинством населения как продолжение «великого пути», а однопартийность — как историческая форма естественной иерархичности общественного устройства.
Совокупность этих представлений является основой идентичности китайской (ханьской) нации. Последняя уже давно выстроена на основе не столько гражданско-политического, сколько культурного единства. А мы, потакая республиканским этнонационалистам, не единожды торпедировавшим идею «российской нации», уповаем на гражданский национализм, не уделяя должного внимания формированию социокультурного единства народов России и проектированию ее будущего.
* * *
В горизонте этого проектирования Российским центром стратегических разработок (РЦС), курируемого А. Кудриным, предлагается, отказавшись от «всеобъемлющей программы модернизации», сделать акцент на формировании новых институтов развития. Имеются в виду так называемые «переходные институты», призванные обеспечить трансформацию «естественного государства» в «государство открытого доступа» к политическим и экономическим ресурсам [1]. Этот замысел базируется на теоретических построениях Дугласа Норта и его коллег [14] и может быть воплощен при условии его поддержки в Кремле. Судя по всему, такая поддержка есть.
Однако принципиальная трудность, возникающая при попытках имплементации этого проекта реформ, состоит в том, что «поле власти» не концентрируется в одной точке и одном субъекте: президенте и его администрации, премьере, правительстве и его аппарате — она рассредоточена по всему пространству России: ее «субъектам» и «муниципалитетам», включает властные возможности и полномочия множества элит. Именно они должны воплощать в жизнь «промежуточные институты» — «систему правил» действий для реформирования страны. Краеугольным камнем которой является принцип «деперсонализации деятельности организаций и институтов». Именно этим сейчас занимается правительство, внедряя везде электронные формы «госуслуг», дабы ограничить взимание бюрократической ренты чиновничеством. Но достаточны ли эти меры для превращения «естественного» российского государства и общества в государство и общество «открытого доступа»? Конечно, нет. И авторы проекта это прекрасно осознают, уповая на систему санкций и компенсаций группам для нейтрализации их сопротивления новым правилам. Получится ли?
Маловероятно. По-видимому, следует уповать на просвещение властвующих элит, в результате которого они добровольно урежут свой эгоизм и свои аппетиты во имя Отечества. История царской России знала и «просвещенных бюрократов», и «просвещенных помещиков», и альтруистовкапиталистов. Но «погоды они не сделали». И многие из числа политических, экономических и прочих «элит» и верхних эшелонов власти видят эту проблему. Но редко осознают ее геополитический аспект. А между тем в условиях крайнего обострения противостояния с Западом и неизбежной борьбы с ним (и не только) за сосредоточенные на нашей территории ресурсы проблема модернизации страны превращается в проблему ее сохранения в качестве независимого суверенного государства.
Поэтому, помимо формирования новых правил (институтов) социального и государственного управления, необходима большая культурно-идеологическая работа по обновлению ценностно-смыслового каркаса России, его наполнению новыми смыслами. В настоящее время он ориентирован в прошлое — в великих победах там наша страна ищет (и находит!) оправдание своего нынешнего положения, своей «суверенной демократии» и другой «цивилизационной специфики». Но в карете прошлого далеко не уедешь. Необходимо создание и внедрение новой жизнеспособной идеологии будущего. Эта идеология должна вести вперед, быть привлекательной для большей части внешнего мира, и, одновременно, способной мобилизовать население на реализацию большого социального проекта: построение социального государства нового типа — государства всенародного благосостояния, солидарности, справедливости и реального гуманизма.
Литература
1. Аузан А. А., Авдиенкова М. А., Андреева Д. А., Бахтигараева А. И., Брызгалин В. А., Бутаева К. О., Вебер Ш. Социокультурные факторы инновационного развития и имплементации реформ. М. : ЦСР, 2017.
2. Ань Вэй. Глобализация и право // Вопросы философии. 2005. № 2.
3. Гранин Ю. Д. Что такое глобализация? // Высшее образование в России. 2007. №10.
4. Гранин Ю. Д. «Цивилизация» и цивилизационная эволюция России // Вопросы философии. 2020. №12.
5. Делягин М. Проектность как новое свойство истории // Свободная Мысль. 2020. №5.
6. Жюльен Ф. Путь к цели: в обход или напрямик : Стратегия смысла в Китае и Греции / пер. с франц. В. Лысенко. М. : Московский философский фонд, 2001.
7. Иноземцев В. Л. Экономика и политика глобализации: уроки прошлого для настоящего и будущего // Век глобализации. 2019. № 2.
8. Ли Сянь Лун. Америка, Китай и угрозы конфронтации // Россия в глобальной политике. 2020. № 4. Июль—август. — https://globalaffairs.ru/articles/aziatskij-vek-v-opasnosti/ (дата обращения: 21.01.2021).
9. Караганов С. Каким будет мир? // Российская газета. 2019. 14.02. — https://rg.ru/2019/02/14/ karaganov-mir-nesmotria-na-ego-haotichnost-vpolne-predskazuem.html (дата обращения: 21.01.2021).
10. К Великому океану: хроника поворота на Восток : сборник докладов Валдайского клуба. М. : Фонд развития и поддержки Международного дискуссионного клуба «Валдай», 2019.
11. Там же.
12. Кубарев А. Китай вкладывает в научное место в 10 раз больше денег, чем РФ // Политика сегодня. 2019. 23.12. — info/481103-kitai-vkladyvaet-v-nauchnoe-mesto-v-desyat-raz-bolshe-deneg-chem-rf (дата обращения: 21.01.2021).
13. Леонова О. Г. Динамика рейтинга «мягкой силы» России // Век глобализации. 2020. №2.
14. Норт Д., Уолисс Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки : Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М. : Институт Гайдара, 2011.
15. Обзорный доклад о модернизации в мире и Китае (2001—2010) / под ред. Хэ Чуаньци и Н. И. Лапина. М. : Весь мир, 2011.
16. Moody’s 2015: Индия покажет самый высокий рост экономики среди G20. — http://www. gigamir.net/money/pub2172021 (дата обращения: 21.01.2021).
17. Рейтинг экономик мира 2019, таблица ВВП стран мира. 03.02.2020. — https://basetop.ru/rejtingekonomik-mira-2019-tablitsa-vvp-stran-mira/ (дата обращения: 21.01.2021).
18. Сергей Караганов рассказал о роли России в образовании Евразии // Российская газета. 2019. 01.10. — https://rg.ru/2019/10/01/sergej-karaganov-rasskazal-o-roli-rossii-v-obrazovanii-evrazii.html (дата обращения: 21.01.2021).
19. Смирнов А. В., Солондаев В. К. Процессуальная логика. М. : Садра, 2019
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
