Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
23828
|
Официальные извинения
970
99051
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
238
80447
У ИСТОКОВ ВАРЯЖСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ: КТО И КОГДА ВНЕДРИЛ ВАРЯЖСКИЙ ФАЛЬСИФИКАТ В РУССКИЕ ЛЕТОПИСИ? 5
16620
Полемика по варяжскому вопросу в российской исторической науке продолжается почти триста лет, но до сих пор не пришла к общепризнанному завершению, так как наиболее продуктивная линия его решения оказалась в стороне от магистрального направления научных дискуссий. С самого начала главный интерес участников научных баталий оказался сосредоточен на проблеме этнического происхождения варягов, и до сих пор основные дебаты вращаются вокруг одинаково ложной дилеммы скандинавского или славянского происхождения варяжских князей. Между тем главная проблема пресловутого «варяжского вопроса» лежит совершенно в другой плоскости: когда в русских летописях появился рассказ о призвании варяжских князей Рюрика, Синеуса и Трувора. Большинство современных участников дискуссии даже не касаются этого первостепенной важности вопроса, априорно полагая его решенным. Само существование этой проблемы молчаливо обходится в современных спорах, хотя идея вставного и позднего характера варяжской версии русской истории имеет длительную историографическую традицию. Целый ряд историков XIX – XX вв. указывали на привнесенный характер варяжской легенды и ее чужеродность киевской летописи. О вставном характере Сказания о призвании варягов писал антинорманист Д. И. Иловайский. Собственно киевским он справедливо считал летописный рассказ о Кие, Щеке и Хориве как основателях Киева. В варяжской легенде он усматривал признаки новгородского происхождения, поскольку она выводит начало Русской земли не из Киева, а из Новгорода. Возникновение этого новгородского предания он относил к концу XII – началу XIII вв., когда Новгород достиг значительного политического влияния. Не подвергая сомнению присутствие варяжской легенды в киевской летописи, он полагал, что она была внесена в ее текст не ранее конца XII – начала XIII вв. при киевском князе Рюрике Ростиславиче. По крайней мере, в других сохранившихся памятниках дотатарского периода нет никакого намека на призвание варягов. Особенно показательно в этом отношении «Слово о полку Игореве». Хотя его создание относится к концу XII в., в нем нет ни одного упоминания о варяжском происхождении русских князей [5. С. 224 – 225, 276 – 277]. Ни одно произведение русской словесности, несомненно принадлежащее дотатарской эпохе (до XIII в.), «не знает ни о варяге Рюрике, ни вообще о призвании варяго-руссов» [5. С. 312][1]. Норманист А. А. Шахматов, посвятивший специальное исследование варяжской легенде, вынужден был в этом пункте признать правоту оппонентов. Вслед за Иловайским он квалифицировал рассказ о призвании варяжских князей как вставку в киевскую летопись, заимствованную из новгородского источника. Но его ошибочное и бездоказательное убеждение в тождественности летописей XIV – XVI вв. киевскому своду начала XII в. приводило его к столь же ошибочному выводу о создании Сказания о призвании варягов в середине XI в. Его появление в киевской летописи он относил к началу XII в., а источником считал предшествующую киевской новгородскую летопись [36. С. 185 – 231]. Предложенную Шахматовым раннюю датировку возникновения варяжской легенды ставит под сомнение не только отсутствие каких-либо следов Рюриковой генеалогии в русских источниках домонгольского периода[2]. Не менее важна заключенная в ней идеология, на которую указывал российский искусствовед и историк Ф. И. Шмит. Политическую тенденцию дошедших до нас летописей Шмит усматривал в том, чтобы доказать исконное единство всей Руси, тяготение ее к монархическому укладу и исключительное право на власть Рюриковых потомков, а также полную культурную зависимость Руси исключительно от Царьграда [37. С. 101]. Такое церковно-политическое мировоззрение не согласуется ни с федеративно-демократическим строем Руси XI – XII вв., ни с организацией ее политического класса в виде коллективного «рода русского». Оно отвечает политическим потребностям более позднего времени, когда начался процесс политической централизации русских земель. Наблюдения предшественников были развиты академиком Н. К. Никольским, который пришел к выводу о сфальсифицированном характере варяго-византийской концепции русских летописей. В своей исключительной по ценности монографии о Повести временных лет он убедительно доказал, что в основе летописного повествования о начале Руси лежит источник мораво-паннонского происхождения, который затем был радикально переработан под углом зрения варяго-византийской идеологии. Первоначальная киевская летопись выводила русскую государственность и культуру не с новгородского севера, а с территории дунайских славян. Переработка древнейшей летописи имела также целью доказать происхождение русского христианства и книжности не от славянской кирилло-мефодиевской традиции, а от греческого православного духовенства, представив единственным просветителем Руси греческую иерархию вкупе с княжеским домом [22. С. 8 – 9, 101 – 102]. Объясняя существование в современной науке влиятельной партии «византинистов», которая сводит всю древнерусскую культуру к византийскому влиянию, он видел в ней продолжение созданной в XII в. «средневековой фикции» греческого националиста. В своем докладе на сессии Академии наук СССР (1933 г.) Никольский говорил, что занесенный на страницы церковного официозного курса русской истории «легендарный парадокс, тесно связанный с церковно-исторической метафизикой национализма своего времени», на двести лет определил научную традицию изучения русских летописей. В свою очередь, историографическая мысль, «окружив тенденциозную теорию этого церковника ореолом достоверности», «содействовала обоснованию непререкаемости одного из отголосков средневекового умозрения» [21. Стб. 10 – 11]. Переделку первоначальной славянской летописи в варяго-византийском духе Никольский относил к началу XII в. и приписывал деятельности Сильвестра и стоявшей за ним княжеской власти [22. С. 104]. Идеи Н. К. Никольского прямого продолжения не имели. Из последующих историков к его выводам прислушались только А. Г. Кузьмин и отчасти Б. А. Рыбаков, который в целом остался в рамках шахматовских воззрений на происхождение варяжского сказания. Как и Шахматов, он исходил из тождества «варяжской» и «норманской» концепций, используя эти термины как взаимозаменяемые, хотя никакого тождества между этими двумя разновременными псевдоисторическими построениями нет[3]. Поэтому он уделил много внимания скандинавским связям Мстислава, хотя эти связи не имели никакого отношения к варягам, а потому не могли пролить свет на создание варяжской историографии. Он повторил и ошибочное представление Шахматова о внесении варяжской легенды в текст киевской летописи из новгородского источника середины XI в. (по мнению Рыбакова, «Остромировой летописи»). Правда, Рыбаков связывал создание варяжской («норманской» в его терминологии) традиции не с Нестором, а с другими киевскими летописцами, близкими князю Мстиславу Владимировичу: редактором «Повести временных лет» выдубицким игуменом Сильвестром (в 1116 г.) и неким «неизвестным по имени писателем» около 1118 г. [27. С. 297, 300 – 302]. По его мнению, созданная в Новгороде в середине XI в. варяжская легенда была включена в киевскую летопись в начале XII в. проваряжскими идеологами Мстислава Великого, в корне исказив ее первоначальный рассказ о начале Русской земли. В отличие от Шахматова, который не отказывал в достоверности новгородскому преданию о варягах, Рыбаков характеризовал его как «грубоватую и неумелую фальсификацию», произведенную при Владимире Мономахе и его сыне «в определенных политических целях» [28. С. 225 – 226]. А. Г. Кузьмин, возражая Шахматову, который приписывал внесение варяжской историографии печерскому монаху Нестору, резонно замечал: «трудно допустить, чтобы враждебная киево-полянской концепции варяжская легенда могла быть внесена в летопись кем-либо из летописцев киево-печерской традиции» [11. С. 42]. Однако историк выпустил из вида, что вообще невозможно допустить внесение в киевскую летопись новгородской версии возникновения древнерусской государственности, согласно которой Киев получил княжескую власть из Новгорода. Невозможно по причине как острой конкуренции этих двух древнерусских центров, так и расхождения этой версии с исторической реальностью: не Киев получил князей из Новгорода, а новгородцы в 970 г. пригласили на княжение сына киевского князя[4]. Проновгородская версия могла быть внесена в киевскую летопись только после исчезновения Киева как политического центра Руси, то есть уже в послемонгольское время[5]. В то же время А. Г. Кузьмин высказал не лишенное оснований предположение, что варяжское происхождение было первоначально генеалогической легендой лишь одной ветви русских князей – Мономашичей, и только впоследствии было принято в качестве общей генеалогии «рода русского» [11. С. 53]. Это важное соображение требует некоторой корректировки. В киевской летописи XII в. в том виде, в котором она дошла в составе Ипатьевского свода, нет даже намека на варяжское происхождение русских князей, хотя киевский стол в этот период занимали преимущественно потомки Мономаха (из киевской, смоленской и ростово-суздальской ветви). Следовательно, та княжеская ветвь, которая явилась инициатором варяжской генеалогии, была некиевского происхождения. Единственным из Мономашичей, у кого имелся мотив для лоббирования варяжской генеалогии, был Юрий Долгорукий. Шестой сын Владимира Мономаха Юрий-Георгий-Гюрги с юных лет находился на попечении варяга Георгия Шимоновича[6]. Именно среди потомков Долгорукого мы впоследствии и находим пропагандистов этой генеалогии.
2 Для определения времени появления варяжской легенды следует принимать во внимание и указанный Ф. И. Шмитом идеологический аспект. Промонархическая и провизантийская идеологическая концепция не могла возникнуть в начале XII, а тем более в XI в. Для ее появления просто не было почвы: ни объективной, ни субъективной. Русские князья не ставили под сомнение коллективно-родовой принцип владения Русской землей, а наличие «русской партии» среди духовенства и князей XII в. и происходившая в это время борьба за русского митрополита говорит о том, что церковная гегемония Византии не воспринималась русским обществом как ее безусловное право. Возникновение предпосылок для такого одновременно проваряжского и прогреческого церковно-политического мировоззрения можно предполагать не ранее конца XII – начала XIII вв. у занимавшего владимирский стол младшего сына Юрия Долгорукого – Всеволода Большое Гнездо. Сын воспитанного варягом Юрия от матери-гречанки, несколько лет проживший в Византии, Всеволод вполне мог пропитаться идеями византийской культурной гегемонии и монархической власти. Однако и такое допущение остается только в области предположений. Никакой реальной источниковой базой для вывода о появлении варяжской легенды уже в начале XIII в. историки не располагают. Оставаясь на почве фактов, а не реконструкций и предположений, первая дошедшая до нас запись варяжской легенды фиксируется только в конце XIII века – в таком памятнике церковного права, как Новгородская Синодальная Кормчая. В начале этой Кормчей помещен краткий Летописец константинопольского патриарха Никифора, дополненный таким же кратким русским летописцем. Русские записи начинаются с известия о приглашении русью, чудью, словенами и кривичами варяжского князя Рюрика с братьями Синеусом и Трувором. Текст Летописца по Синодальной Кормчей был опубликован дважды: Археографической комиссией в приложениях к первому тому Полного собрания русских летописей (1846 г.) и академиком М. Н. Тихомировым в 1962 г. [13. С. 248 – 252; 30. С. 235 – 239]. При этом М. Н. Тихомиров опубликовал еще две ранние записи с аналогичным текстом варяжской легенды: в Варсонофьевской Кормчей конца XIV в. и Толкованиях на Слова Григория Богослова середины XIV в.[7]. Все три указанные записи в составе этих рукописных памятников содержатся в одном и том же включенном в них тексте – Летописце вскоре патриарха Никифора. Странным образом за прошедшее с момента их публикации время эти первые записи варяжской легенды из Кормчих книг конца XIII – конца XIV вв. до сих пор не стали объектом специального исследования. Хотя они имеют первостепенное значение для выяснения происхождения варяжской легенды, поскольку содержатся в рукописных подлинниках, более ранних, чем первые дошедшие до нас списки «Повести временных лет»[8]. На пути их изучения следует выделить три самостоятельные проблемы. Во-первых, содержание раннего варианта варяжской легенды в Кормчих книгах конца XIII – XIV вв. расходится с вариантами летописей XV – XVI вв. Во-вторых, важно установить время появления русской редакции содержащего их источника – Летописца вскоре патриарха Никифора. Эта проблема связана с решением третьего вопроса – о времени появления северно-русских Кормчих книг, так как более ранних памятников с русской редакцией Летописца на сегодняшний день неизвестно. В отличие от летописных версий, формулировка варяжской легенды во всех трех ранних вариантах полностью совпадает. В Новгородском и Варсонофьевском списках Летописца сказано: «придоша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи к Варягомъ, реша: земля наша велика…» [20. С. 238]. В другом варианте Летописца (в составе Синодальной рукописи № 117) имеется сходная запись: «придоша к Варягам Русь, Чюдь, Словене, Кривичи и рекоша им...» [31. С. 206 – 207. Прим. 1]. Приведем эти отрывки из русской части Летописца Никифора целиком:
Новгородская Кормчая …при сего цесарстве [византийского императора Михаила] придоша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи къ Варягомъ, реша: «земля наша велика и обилна, а наряда в неи нетуть, поидите княжитъ и володетъ нами». И избрашася три браты с роды своими, стареи Рюрикъ седе Новегороде, Синеусъ на Белеозере, Труворъ въ Изборьске, от Адама лет 6370. По двою лета Труфоръ и Синеусъ умре, и прия всю власть в Руси Рюрикъ. <…> В 12-е лето цесарства его [императора Василия] Рюрикъ умре, дасть княжение Олгови сроднику своему и сына малого Игоря.
Варсонофьевская Кормчая …при сего цесарстве придоша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи къ Варягомъ, реша: «земля наша велика и обилна, а наряда в неи нетуть, поидите княжитъ и володетъ нами». И избрашася три браты с роды своими, стареи Рюрикъ седе Новегороде, Синеусъ на Белеозере, Труворъ въ Изборьске, от Адама лет 6370. По двою лета Труфоръ и Синеусъ умре, и прия всю власть в Руси Рюрикъ. <…> В 12-е лето цесарства его Рюрикъ умре, дасть княжение Олгови сроднику своему и сына малого Игоря.
Синодальная рукопись № 117 А от 7-го сбора до оумертвия Михаила цесаря лет 64 и 9 месяць и 7 днии. При сего же цесарстве придоша к Варягам Русь, Чюдь, Словене, Кривичи и рекоша имъ: «земля наша добра и велика и обилна, а наряда в неи нет, придете княжит и владеть нами». И избрашася 3 братья с роды своими, стареи Рюрик седе в Новегороде, Синеоусъ седе на Белеозере, Труворъ седе во Изборъске. По двою лету Труворъ и Синеуосъ оумроста и прия Русскую область Рюрик.
Таким образом, во всех трех памятниках с ранним вариантом варяжской легенды строго выдержана одна и та же версия событий. Это единообразие обнаруживает первоначальный вариант рассказа о призвании, в котором еще не было отождествления руси с варягами. Наоборот, русь указана среди племен, приглашавших варяжских князей. Но при соединении варяжской версии с киевской летописью компиляторы столкнулись с серьезной проблемой: в киевской летописи не было варяжских князей. В ней фигурировали только русские князья и Русская земля. Надо было ликвидировать возникшее противоречие между приглашением варяжских, но дальнейшим правлением русских князей. С этой целью редакторы Лаврентьевской летописи догадались объявить варягов русью. Так родилась знаменитая фраза: «придоша к варягом, руси». Однако в Лаврентьевской летописи эта декларация так и осталась пустым звуком, так как эта псевдорусь «называла себя варягами» («сице бо ся звахуть и варязи суть» – «ибо называли они себя варягами») [14. Стб. 19]. В качестве «работы над ошибками» появилась вторая редакция – в Троицкой (1408 г.) и Ипатьевской (ок. 1425 г.) летописях. Тут швы соединения этого информационного вброса уже несколько сгладились: «идоша за море к Варягом, к Руси, сице бо звахуть тьи Варягы Русь» («пришли к варягам, руси, ибо звались те варяги русь»). Но, по недосмотру редакторов, эта варяго-русь все равно приглашала саму себя: «ркоша Русь, Чюдь, Словене, Кривичи» («сказала русь» и прочие, обращаясь к варягам-руси) [6. Стб. 14]. Поэтому потребовалась дальнейшая работа по редактированию текста, отразившаяся в Радзивиловской летописи (конец XV в.): «идоша за море к варягомъ руси, сице бо тии звахуся варязи русь… Реша руси чюдь, и словени, и кривичи, и вси…» [26. С. 16]. Здесь слово русь поставлено не в именительном, а в дательном падеже, так что обращалась уже не русь, а обращались к руси. Таким образом, только к концу XV в. наконец-то была счастливо найдена непротиворечивая формула приглашения «варяго-русских» князей, окончательно слившая воедино варяжскую и русскую историографические концепции. Как видим, процесс этого средневекового творчества был довольно длительным. Летописцам потребовалось сто лет, чтобы осознать противоречие между варяжской и русской версиями начала русской государственности, и еще сто лет, чтобы загладить наиболее очевидные швы сшивки двух разнородных историографических концепций. Однако консерватизм средневекового сознания приводил к дальнейшей трансляции начальной версии варяжского сказания даже тогда, когда по всем летописям уже прочно господствовала компромиссная «варяго-русская» схема. Так, среди статей, помещенных перед летописным Патриаршим сборником (Никоновской летописью, XVI в.), мы находим Летописец Никифора, в котором рассказ о призвании в точности соответствует варианту Кормчих книг. После известия о правлении императора Михаила сказано: «При сего царстве приидоша Русь, Чюдь, Словене Новогородци и Кривичи къ Варягомъ, реша: «земля наша велика и обилна, а наряда въ ней нетъ, поидите княжити и владети нами», и избрашася три браты с роды своими, старей Рюрикъ седе въ Новегороде, Синеусъ на Белеозере, Труворъ въ Изборске: отъ Адама летъ 6370; по двою лету Труворъ и Синеусъ умре, и приятъ всю власть въ Руси Рюрикъ» [23. С. XVIII][9].
3 Итак, момент появления компромиссного варяго-русского варианта варяжского сказания фиксируется точно – 1377 год, когда редакторы Лаврентьевской летописи слили два разных народа в одну небывалую «варяжскую русь», сохранив при этом элементы прежнего рассказа. Но когда возникла первоначальная версия варяжского сказания, в которой еще не было отождествления варягов и руси? Для ответа на этот вопрос следует обратиться к тексту самой Новгородской Кормчей, на первой странице которой указана дата ее создания. Проблему для историков создает то обстоятельство, что эта дата дефектна (в ней стерта последняя или, скорее, две последних цифры). Однако указано, что «В лето [67…] написана быша гнигы сия повелением благовернаго князя новъгородьскаго Дмитрия, а стяжаниемъ боголюбиваго архиепископа новгородьскаго Климента» [40. С. 287]. Великий князь владимирский Дмитрий Александрович в последний раз занимал новгородский стол в 1284 – 1291 гг., а Климент был новгородским владыкой с 1276 по 1299 г. Таким образом, Новгородская кормчая могла быть написана в промежуток с 1284 по 1291 год. Именно этим временем датировал ее появление ведущий специалист в области древнерусского церковного права Я. Н. Щапов [39. С. 300]. Другие исследователи относят ее создание к 1280 – 1282 гг.[10]. Однако эта датировка указывает лишь время, когда Летописец был внесен в Новгородскую Кормчую. Но когда был создан сам текст Летописца Никифора с русскими известиями? Ответ на этот вопрос содержится в самом тексте этого источника. По своему содержанию Русский летописец, включенный в состав греческого Летописца Никифора, представляет собой Временник русских князей, то есть краткий хронологический перечень русских князей с указанием продолжительности их княжений (10 лет, 4 лета и т. п.) от Рюрика до Дмитрия Александровича, сына Александра Невского. На время его составления указывают последние сообщения. В конце Летописца говорится о начале владимирского княжения Дмитрия Александровича («и нача ведати великое княжение Дмитрии Ольксандровичь»), что имело место в 1277 г. Затем сообщается о смерти в «татарехъ» князя Бориса Ростовского (1277) и вокняжении в Ростове его сыновей Дмитрия и Константина, что произошло после смерти их дяди Глеба Васильковича, умершего через 6 месяцев после возвращения из Орды (13 декабря 1278 г.). Этим сообщением о смерти ростовского князя Глеба Белозерского, то есть концом 1278 г., русский летописец заканчивается [20. С. 239]. Следовательно, Временник был составлен, не ранее конца 1278 г., скорее всего, в 1279 г. При этом важно, что два других ранних списка русских Кормчих XIII в. – Рязанская (1284 г.) и Владимиро-Волынская (1286 г.) – не содержат в своем составе Летописца Никифора с русским Временником и варяжской легендой. В процессе изучения этих памятников русского права было установлено, что все три русские Кормчие конца XIII в. (Рязанская, Владимиро-Волынская и Новгородская) имеют разные протографы. Рязанская Кормчая 1284 г. представляет собой список (копию) Сербской редакции Кормчей, полученной киевским митрополитом Кириллом в 1262 г. из Болгарии. Она не содержит тех добавлений, которые были внесены при ее дальнейшем редактировании для нужд русской церкви [38. С. 139 – 147]. Как показал Я. Н. Щапов, работа над созданием новой Русской Кормчей велась на протяжении многих лет, причем прошла два этапа. Наиболее ранний ее этап (1273 – 1277 гг.) отразился в Волынском изводе Кормчей – списке, отправленном в 1286 г. Волынскому кн. Владимиру Васильковичу. Подлинник Владимиро-Волынской Кормчей 1286 г. не сохранился, но дошел в более поздних списках XV – XVII вв. [38. С. 160, 185, 208 – 212]. Новгородско-Синодальный список 1280-х гг. представляет собой более позднюю переделку Кормчей, в которую были внесены многочисленные добавления. Летописец Никифора с варяжским сказанием появляется только в этой новгородской обработке Кормчей в числе дополнительных 40 статей, отличающих эту Кормчую от своих предшественниц. Это значит, что Летописец Никифора с варяжской легендой был внесен в Кормчую именно на втором этапе, который Я. Н. Щапов связывал с деятельностью Переяславского собора 1280 г. Во время этого собора с участием северо-русских епископов (новгородского, ростовского и владимирского) и великого князя Дмитрия Александровича митрополит Кирилл скончался (7 декабря 1280 г.). Учитывая сходство Новгородской и Варсонофьевской Кормчих, содержащих идентичный текст русского Временника (при некоторых отличиях в их составе), Щапов предположил наличие у них общего протографа – Переяславской Кормчей 1280 г. [38. С. 206 – 209][11]. Таким образом, сравнительный анализ русских Кормчих книг XIII – XIV вв. дает четкую хронологическую и региональную границу появления варяжской версии русской истории. Варяжская легенда появляется в памятниках церковного происхождения в 1280-х гг. Ее содержит один и тот же текст: Летописец вскоре патриарха Никифора второй (русифицированной) редакции в составе Новгородской (1280-е гг.) и Варсонофьевской (XIV в.) Кормчих, восходящих к Переяславской Кормчей 1280 г. При этом ни Рязанская Кормчая 1284 г., ни Владимиро-Волынская Кормчая 1286 г. не содержат в своем составе Летописец Никифора и, соответственно, варягофильской историографии. В их основе лежат иные протографы, отличные от протографа северно-русских Кормчих. Это лишний раз подтверждает давний вывод исследователей, что варяжская историография имеет некиевское происхождение. Она берет начало в северных землях Руси, а не в южных или юго-западных.
4 Можно ли предполагать, что она была внесена в Летописец Никифора северных Кормчих книг из какого-то древнейшего общерусского свода? Например, из Киевской летописи XII в. или из ее более поздних владимиро-суздальских переработок конца XII – начала XIII в.? Такое допущение маловероятно, поскольку ни в Киевской летописи XII в., ни во Владимиро-Волынской летописи XIII в., как они известны по Ипатьевскому своду начала XV в., не прослеживается никаких следов варяжской историографии. Кроме того, если бы у Кормчих и летописей конца XIV – XVI вв. был один общий источник, их версии должны совпадать. Однако они не только не совпадают, но очевидно, что летописный вариант, в котором варяги и русь слиты в один народ, является вторичным, тогда как вариант Кормчих – первичным. Отождествление варягов и руси возникло, когда редакторы летописей, наконец, осознали возникшее противоречие между «варяжским князем» Рюриком и «русскими князьями» Олегом и Игорем[12]. Каким образом приглашенные русью варяги превратились в приглашавшую их русь? Чтобы затушевать эту неувязку, варягов и русь слили в один народ. Таким образом, концепция «варяго-руси» XV – XVI вв. представляет собой вторичную редакцию первоначальной версии варяжской легенды XIII – XIV вв., в которой русь и варяги выступали в качестве самостоятельных этносов. Этот никогда не существовавший «варяго-русский» гибрид имел целью скрыть противоречие, возникшее от включения северной варяжской версии в русскую киевскую летопись[13]. В таком случае, откуда в Новгородской и Варсонофьевской Кормчих появился сюжет о варягах, если он не был заимствован из общерусского летописания – киевского или владимирского? Остается допустить, что его внесли из какого-то регионального летописца: новгородского, ростовского или переяславского. Наличие самого раннего списка русского Временника с варяжской версией в Новгородской Кормчей заставляет подозревать новгородский источник. Однако, как заметил еще М. Н. Тихомиров, в нем «почти нет новгородских известий», зато относительно много ростовских. Это «может указывать на его ростовское происхождение» [30. С. 235]. В действительности, кроме сообщения о Рюрике, который «седе в Новгороде», в нем вообще нет новгородских известий. Значит, краткий Временник русских князей, попавший в Новгородскую Кормчую, был составлен не в Новгороде. Наряду с М. Н. Тихомировым и другие исследователи приходили к мысли, что непосредственным источником русского летописца Кормчих книг послужило ростовское летописание[14]. С Ростовом и ростовской епископской кафедрой связывал создание северной редакции Русской Кормчей и Я. Н. Щапов [38. С. 208 – 209]. К такому выводу приводит, прежде всего, наличие в этой краткой и небольшой по объему русской летописи множества ростовских известий. Они начинаются с сообщения о Константине Всеволодовиче и его сыновьях, вокняжении в Ростове после смерти Константина его сына Василька (1218 г.), за которым следует сообщение о его гибели от татар в 6746 (1238) г., затем о правлении в Ростове «княгыни Василковой» (вдовы Василька, Марии Михайловны) вместе с сыновьями Борисом и Глебом после гибели мужа. Заканчивается летописец сообщением о смерти ростовских князей Бориса (1277) и Глеба (1278) Васильковичей и вокняжении в Ростове сыновей Бориса – Дмитрия и Константина (1278). Следовательно, в качестве дополнения к краткой всемирной хронике Никифора был использован такой же краткий русский Временник ростовского происхождения. Обстоятельства, сопутствующие созданию этого Временника, были подробно рассмотрены в исследовании советского историка Ю. А. Лимонова, посвященном летописанию Владимиро-Суздальской Руси. Лимонов пришел к выводу, что русский Временник из краткого Летописца Никифора Новгородской Кормчей был составлен на основе ростовской переделки владимирской летописи. Ростовская редакция владимирского свода была осуществлена во второй половине XIII в., не ранее 1262 г. и не позднее 1280 г. Наиболее вероятным временем ее создания Лимонов считал конец 70-х гг. XIII в. [15. С. 138 – 139]. Стимулом к созданию первого ростовского свода послужило обострение династической борьбы среди князей Северо-Восточной Руси. Свод предназначался для князя Бориса Ростовского, в силу своего старейшинства заявившего права на владимирский стол после смерти великого князя Василия Ярославича в январе 1277 г. Однако внезапная смерть Бориса в Орде, куда он направился наравне со своими соперниками за ярлыком на княжение, перечеркнула эти планы. Новым великим князем в 1277 г. стал сын Александра Невского Дмитрий Переяславский [15. С. 152 – 153]. Начало ростовского летописания Лимонов относил к первому десятилетию XIII в. и связывал с деятельностью старшего сына Всеволода Большое Гнездо – ростовского князя Константина и его сыновей. Другой советский историк М. Д. Приселков относил возрождение владимирского летописания в Ростове к 1263 г., полагая, что ведшаяся здесь с 1263 по 1281 гг. ростовская летопись вошла затем в Переяславский свод 1281 г. [25. С. 147 – 152, 158 – 160]. Я. С. Лурье отмечал в поздних московских летописях XV в. следы некоего «ростово-суздальского свода», начиная с 6785 – 6786 (1277/78) гг. [16. С. 97]. Л. Л. Муравьева относила окончание ростово-суздальского свода, составленного при князе Борисе Васильковиче, к 1276 – 1278 гг. [18. С. 207]. Таким образом, исследователи русского летописания, несмотря на расхождения в частностях, согласно относили создание первого ростовского свода к 60 – 70-м гг. XIII в. Именно этим временем и следует датировать возникновение варяжской версии русской истории, которая впервые письменно фиксируется в русском Временнике ростовского происхождения, включенном в состав Летописца патриарха Никифора Новгородской Кормчей 80-х гг. XIII в.
5 Была ли варяжская генеалогия русских князей ростовским или новгородским изобретением? Однозначно ответить на этот вопрос не позволяет отсутствие как ростовских, так и начала новгородских летописей. Однако появление варягов в качестве устроителей русской государственности в ростовском летописце вряд ли можно назвать случайностью. Ростов с конца XI – начала XII в. находился под управлением варягов, а именно, ростовского тысяцкого варяга Георгия Шимоновича, опекуна Юрия Долгорукого. Георгий был сыном варяжского князя Шимона (Симона), бежавшего на Русь примерно в 40-е гг. XI в. и поступившего на службу к киевскому князю Ярославу Владимировичу. Тысяцкий являлся вторым лицом в светской администрации русских княжеств, совмещая обязанности главного сборщика налогов и предводителя ополчения. Всю первую половину XII в. ростовским тысяцким оставался варяг Георгий Шимонович, и можно думать, что его потомки сохраняли эту должность. По крайней мере, когда отдаленные потомки Георгия Шимоновича – под именем бояр Вельяминовых – вновь появляются в поле зрения летописей XIV в., они занимают ту же должность тысяцких, что и их возможный предок XII века[15]. Только уже не в Ростовском, а в соседнем Московском княжестве. Обращает на себя внимание и тот факт, что ростовское летописание XIII – XIV вв. до нас не дошло, хотя Ростов не пострадал от монгольского вторжения (во время Батыева нашествия зимой 1237/1238 гг. город сдался без боя) [7. С. 49]. Более того, Ростов был оплотом ордынского влияния в Северо-Восточной Руси, имел значительную общину выходцев из Орды, а его князья известны службой ханам и династическими браками с татарками. И во второй половине XIII в., во время непрерывных татарских ратей, Ростов редко подвергался разорениям, в отличие от других городов и княжеств Северо-Восточной Руси. В силу этих обстоятельств утрату ростовских летописей невозможно списать на монгольское вторжение. Наоборот, в самый тяжкий период первых десятилетий после монгольского вторжения (с конца 30-х до 80-х гг. XIII в.) именно Ростов оставался главным, если не единственным, центром летописания в Северо-Восточной Руси[16]. По крайней мере, в первое время после нашествия Батыя Ростов оставался единственным церковным центром во всей Ростово-Суздальской земле. Владимир был разрушен, а владимирский епископ Митрофан погиб. До 1250 г. владимирской епархией руководил ростовский епископ Кирилл [29. С. 64]. Таким образом, утрата ростовских летописей имеет иную причину, нежели гибель рукописей в огне военных пожаров и иноземных вторжений[17]. Все это вместе взятое: давнее присутствие в Ростове варяжского клана, ростовский характер первого дошедшего до нас Временника русских князей с записью варяжской легенды, а также исчезновение ростовских летописей, – заставляют подозревать именно ростовское летописание в качестве источника варягофильской концепции русской истории.
6 Возникает вопрос: кто мог быть причастен если не к созданию, то к внедрению варяжской историографии в церковные и летописные памятники последних двух десятилетий XIII в.? Первое подозрение, естественно, падает на первых лиц тогдашней Северо-Восточной Руси как руководителей и летописной, и законотворческой деятельности. Великим князем владимирским в это время был старший сын Александра Невского Дмитрий Переяславский, который занимал владимирский стол с 1277 до своей кончины в 1294 г. (с перерывом в 1281 – 1283 гг.)[18]. Дмитрий неоднократно бывал и на новгородском столе: в 1259 – 1264, 1272 – 1273, 1277 – 1281 и 1283 – 1291 гг. О его непосредственном участии в продвижении варяжской легенды свидетельствует прежде всего прямая запись писца в Новгородской Кормчей, указавшего, что книги были написаны «повелением» новгородского князя Дмитрия Александровича и «стяжанием» (то есть на средства) архиепископа новгородского Климента. Это был не первый опыт участия Дмитрия в церковном законотворчестве. Он был одним из участников Переяславского собора 1280 г., где, вероятнее всего, обсуждался вопрос о создании новой редакции русской Кормчей[19]. Кроме самого Дмитрия Переяславского, занимавшего тогда великокняжеский стол, на соборе в Переяславле Залесском присутствовали: митрополит Кирилл II, скончавшийся во время собора, новгородский архиепископ Климент, епископы Игнатий Ростовский и Феодор Владимирский [2. С. 174 – 175]. При князе Дмитрии в 1280 г., согласно гипотезе Я. Н. Щапова, была создана Переяславская Кормчая, послужившая источником ее последующих северных списков. При нем был создан и Переяславский летописный свод 1281 – 1283 г., существование которого установил М. Д. Приселков[20]. Переяславский князь был, вероятнее всего, инициатором создания Повести о житии и храбрости Александра Невского, отца Дмитрия. Как установил наиболее авторитетный исследователь этого памятника Ю. К. Бегунов, первоначальная редакция этой Повести содержала продмитриевскую версию исторических событий и была нацелена на обоснование династических прав Дмитрия на великокняжеский стол. По заключению Ю. Бегунова, создание этого памятника относится к 1282 – 1283 гг. [1. С. 61]. С некоторой корректировкой (не ранее второй половины 1283 г.) эту датировку следует признать наиболее обоснованной. Таким образом, вырисовывается картина масштабной идеологической работы Дмитрия Александровича в 1280-е гг. На этот период падает и создание летописного свода, и написание Кормчих, и появление Повести о житии и храбрости Александра Невского[21]. Обращает на себя внимание и круг других участников Переяславского собора 1280 г. Ключевой фигурой здесь является ростовский епископ Игнатий, рукоположенный в сан в 1262 г., но управлявший делами ростовской епархии с 1261 г. до самой своей смерти в 1288 г. Он занимал кафедру именно тогда, когда был создан ростовский Временник с варяжским сказанием (1279 г.), включенный в состав греческого Летописца Никифора. К периоду его святительства относится и создание первого ростовского свода, независимо от того, к какому конкретному году приурочивать его появление (к 1263 г., как М. Д. Приселков, или к концу 70-х гг., как Ю. А. Лимонов и Л. Л. Муравьева).[22] Другой участник Перяславского собора 1280 г., новгородский архиепископ Климент (на кафедре с 1273 г.; рукоположен 1275/1276 – 1299 гг.), курировал создание Новгородской Кормчей с этой русифицированной версией Летописца Никифора. На тот же период приходятся годы святительства еще одного участника Собора 1280 г. – епископа Владимирского Феодора (1276 – 1286 гг.) [8. С. 142 – 145, 231 – 233, 409 – 410]. Все трое святителей (Игнатий, Климент и Феодор) были рукоположены в сан митрополитом Кириллом II, составляя, таким образом, круг его прямых кадровых назначенцев. Причастность не только ростовского, но и новгородского духовенства к созданию варяжской историографии очевидна. Об этом свидетельствует целиком проновгородский характер варяжского сказания: 1) утверждение, что старший из братьев-варягов сел на княжение в Новгороде; 2) утверждение о первенстве Новгорода перед Киевом; 3) утверждение, что княжеская власть появилась в Киеве из Новгорода (в то время как в исторической действительности, наоборот, первый новгородский князь Владимир Святославич был приглашен новгородцами из Киева); 4) появление первой известной записи о варяге Рюрике, который «седе в Новегороде», в Новгородской Кормчей 80-х гг. XIII в. Для уяснения роли новгородского духовенства в варяжском переформатировании русской истории важна деталь, на которую обратил внимание Ю. А. Лимонов. В Суздальской летописи (в составе Лаврентьевского свода) под 1206 годом в уста великого князя Всеволода вложены слова о «старейшинстве» Новгорода: «сыну мои Костантине, на тобе Богъ положилъ переже стареишиньство во всеи братьи твоеи, а Новъгородъ Великыи стареишиньство имать княженью во всеи Русьскои земли» [14. Стб. 422]. Как убедительно показал Ю. А. Лимонов, эта запись не синхронна событию, а является поздним ростовским добавлением во владимирскую летопись. Новгород не мог претендовать на главенство в Русской земле в начале XIII в., во время политического доминирования Суздальского княжества, а название «Русская земля» в домонгольское время вплоть до середины XIII в. не имело расширительного значения, а применялось исключительно в отношении Киева и соседних южнорусских княжеств. Поэтому вставку о Константине и старейшинстве Новгорода в известии 1206 г. следует отнести ко второй половине XIII в. [15. С. 135 – 136]. Таким образом, ростовская редактура владимиро-суздальских летописей осуществлялась с явной оглядкой на политические интересы Новгорода. Налицо ростово-новгородский тандем, с 70 – 80-х гг. XIII в. совместно продвигавший варяжскую историографию в русское летописание.
7 Таким образом, основной круг лиц, положивших начало внедрению варягофильской версии русской истории в общерусское летописание, установить нетрудно. Труднее понять побудительные мотивы этого шага. Ведь внедрение варяжской историографии влекло за собой масштабную ревизию всех древнерусских летописей и других письменных памятников домонгольского периода. Единственное предположение, которое позволяет объяснить заинтересованность высшего духовенства в продвижении варягофильской концепции, – это их варяжское происхождение или связь с варяжской диаспорой Ростова и Новгорода. Но что могло заставить русского князя признать варяжскую генеалогию? Во-первых, острая борьба за Новгород, которую пришлось вести Дмитрию на всем протяжении его политической карьеры, начиная с 10-летнего возраста. Стольный Владимир после монгольского погрома 1237/38 гг. находился в упадке, тогда как Новгород продолжал богатеть на балтийской торговле. Вместе с тем понятно стремление северо-восточных князей удержать в сфере влияния и южную Русь с Киевом, где находилась митрополичья кафедра. Киев до 1299 г. оставался религиозной столицей всего православного русского мира. Нужна была такая историографическая концепция, которая могла обосновать династические права северо-восточных князей на все русские земли. По юридическим представлениям того времени таким обоснованием могла быть только давность владения и происхождение от предков, которые владели одновременно и Новгородом, и Киевом. Такое историческое обоснование было найдено в идее единого происхождения русских князей от варяжского родоначальника, приглашенного на княжение в Новгородскую землю. В выборе варягов в качестве первых устроителей Русской земли можно предполагать влияние варяжского окружения Дмитрия Александровича[23]. Это влияние могло идти и по линии старого ростово-суздальского варяжского клана, и по линии новгородского и ростовского духовенства варяжского происхождения. Варяги были давними торговыми партнерами Новгорода, имея в нем не только торговые дворы, склады и пристань, но и собственную церковь (Варяжскую божницу). Варяжский квартал существовал в пригороде Новгорода – Ладоге, что нашло отражение в названии одной из улиц города – Варяжская. Эта этническая группа кельтского происхождения проживала где-то на территории Восточной Прибалтики. Поздние русские источники размещают «поморие Варяжское» на балтийском побережье современной Польши.[24] После захвата балтийской торговли немцами в конце XII – начале XIII в. какая-то часть варягов осела в новгородских землях. По крайней мере, независимые от «Повести временных лет» русские источники (Русская Правда, Киево-Печерский патерик, договоры Новгорода с немецкими городами, новгородские летописи) фиксируют это древнерусское этническое меньшинство в XII – XIII вв. в двух центрах Руси – Ростове и Новгороде. Но именно такой совместный ростово-новгородский характер имеют первые дошедшие до нас варианты с варяжской легендой – в Новгородской и Ростово-Владимирской Кормчих конца XIII – XIV вв. Отсюда следует, что варягофильское переформатирование древнерусской истории было предпринято церковной верхушкой северо-восточных и северо-западных земель (Ростова и Новгорода) с участием светских властей Северо-Восточной Руси. Произошло это в самый тяжелый и бедственный период ордынского ига в последних десятилетиях XIII в. В ситуации общественного хаоса, непрерывных татарских разорений, полного хозяйственного, политического и морального упадка, массового уничтожения носителей исторической памяти и исчезновения собственно Русской земли как политического образования (то есть Киевского, Черниговского и Переяславского княжеств) оказалось возможным внедрить в русские письменные источники подложную варяжскую генеалогию. Побудительными мотивами к такому переформатированию послужили как банальный этноцентризм участников, так и стремление сохранить политическое доминирование на всем пространстве русских земель династии владимиро-суздальских князей. Конечно, по прошествии более 700 лет, в условиях уничтожения летописного фонда почти всех русских земель, кроме летописей новгородско-московского происхождения, закулисный механизм создания и внедрения варяжского фальсификата в своих деталях остается скрыт для историков. Одно несомненно: варяжская версия русской истории возникла не ранее XIII в., была созданием варяжского духовенства Ростова и Новгорода и начала активно внедряться в русские церковные и летописные памятники в последних десятилетиях XIII века.
ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
ПЛДР – Письменные памятники Древней Руси ПСРЛ – Полное собрание русских летописей
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
[1] Вслед за Иловайским А. Г. Кузьмин подчеркивал, что в «Слове о полку Игореве», памятнике конца XII в., где содержится упоминание о 40 князьях и 2 княгинях, нет никаких признаков варяжской генеалогии и ни одного упоминания о Рюрике [11. С. 53]. [2] На материале всей совокупности письменных памятников поздний характер варяжской генеалогии «от Рюрика» был продемонстрирован в исследовании П. И. Федотовой [34]. [3] О принципиальном различии этих двух историографических построений см. [35]. [4] О посольстве в 970 г. новгородцев к киевскому князю Святославу и приглашении в Новгород его сына Владимира говорится в «Повести временных лет» Лаврентьевской и Ипатьевской традиции [14. Стб. 69; 6. Стб. 57]. Если полагать, что Новгород к тому времени уже находился под управлением киевских князей, сам факт посольства новгородцев к киевскому князю выглядит полным абсурдом. Таким образом, первым новгородским князем был не выдуманный позднее варяг Рюрик, а сын русского князя из Киева Владимир Святославич, чисто славянское имя которого не оставляет сомнений в его этнической принадлежности. [5] Б. А. Рыбаков, правильно отмечая «тяготение вставок «Повести временных лет» к северу» и «постоянное стремление поставить Новгород на первое место, оттеснив Киев», связывал это с проновгородскими симпатиями киевского князя Мстислава Владимировича, 22 года занимавшего новгородский стол [27. С. 301]. Странно, что историк отказывал киевлянам в политическом смысле и политической активности, признавая их только за новгородцами. При вечевых порядках XII в. попытка переписать историю и умалить значение Киева могла стоить Мстиславу не только киевского стола, но и жизни (как показывает история с черниговским князем Игорем Ольговичем, убитым киевлянами в 1147 г.). Проновгородский характер известной редакции Начальной летописи свидетельствует о том, что она вышла из-под пера новгородского духовенства и была сделана тогда, когда Киевской земли как политического субъекта уже не существовало. [6] Об этом сообщает поздний источник XV в. – Киево-Печерский патерик [9. С. 418/419]. При этом автор этого рассказа подчеркивает, что Георгий Владимирович относился к своему тысяцкому Георгию Шимоновичу «яко отцу». [7] Текст Летописца Никифора из Варсонофьевской Кормчей использован Тихомировым в вариантах к Летописцу Новгородской Кормчей. На рукопись Синодальной библиотеки XIV в., содержащей 16 Слов Григория Богослова с толкованиями Никиты Ираклийского, ссылался еще А. А. Шахматов [36. С. 189. Прим. 6]. Наряду с византийскими богословскими сочинениями в ней помещено извлечение из русской редакции Летописца Никифора (от призвания варягов до крещения Руси). Текст Летописца по этой рукописи опубликован М. Н. Тихомировым [31. С. 206 – 207. Прим. 1]. [8] Как установил Я. Н. Щапов, Варсонофьевский список Кормчей восходит к владимирскому оригиналу начала XIV в. [38. С. 213]. Первый по времени список Начальной киевской летописи содержится в составе Лаврентьевского свода – суздальско-нижегородской летописи 1377 г. Все остальные – более поздние, в составе летописных сводов XV – XVI вв. [9] Единственным отличием от текста Кормчих является уточнение о «словенах новгородцах». Что неудивительно, учитывая, что митрополит Макарий, при котором составлялась эта летопись, до своего поставления в митрополиты на протяжении 18 лет (1526 – 1542 гг.) занимал архиепископскую кафедру в Новгороде. Став митрополитом, он активно продвигал Новгород в подведомственной ему сфере: от массовой канонизации новгородских святых до составления особого проновгородского варианта Хождения апостола Андрея на Русь. [10] Время создания Синодального списка Кормчей остается предметом дискуссий, так как Дмитрий занимал новгородский стол и в 1277 – 1281 гг., а в 1282 – 1283 гг. был изгнан новгородцами. Академик М. Н. Тихомиров наиболее вероятным временем написания Синодальной Кормчей считал 1280 г. [31. С. 84]. Автор последнего по времени комплексного исследования Кормчих книг М. В. Корогодина, анализируя взаимоотношения новгородцев с великим князем Дмитрием Александровичем, склоняется к датировке Синодальной Кормчей 1280 – 1282 гг. [10. С. 68 – 70]. Сам Я. Н. Щапов колебался в определении времени создания Синодального списка, признавая вероятным и 1282 г., и 1284 г. Последнее выглядит более обоснованным, так как трудно допустить, что внесение 40 дополнительных, зачастую весьма объемистых текстов в состав Кормчей было осуществлено за один год. Возможно, создание новгородского списка Кормчей было начато после возвращения новгородского владыки из Переяславля в 1281 г., а закончено уже после возвращения Дмитрия на новгородский стол в 1284 г. [11] Предложенную Щаповым датировку и версию событий попытался оспорить В. Л. Янин. Он не усматривал в переяславской встрече «признаков собора» и передвинул ее на 1282 г. (как и смерть митрополита Кирилла). Соответственно оказались сдвинуты и последующие события княжения Дмитрия Александровича. Создание Новгородской Кормчей Янин относил ко второй половине 80-х гг. (1285 – 1291) и связывал ее с деятельностью нового митрополита Максима и собором 1284 г. [40. С. 287 – 292]. С доказательным опровержением расчетов Янина выступил А. А. Горский, который показал правильность мартовских датировок Симеоновской и Никоновской летописей относительно событий 1278 – 1283 гг., тем самым подтвердив расчеты Н. Г. Бережкова и Я. Н. Щапова [4. С. 15 – 16]. Убедительность аргументации А. А. Горского признала и М. В. Корогодина [10. С. 67 – 68]. [12] «Великим князем русским» Олег назван в русско-византийском договоре 912 г.; аналогичным титулом назван Игорь в русско-византийском договоре 945 г. [13] Более подробно о мифологеме «варяжской руси» см. [32 С. 139 – 152]. [14] Шахматов указывал, что редакции Летописца Никифора из Новгородской Кормчей и из опубликованного И. И. Срезневским исторического сборника XVII в. «носят явные следы не новгородского, а именно суздальского или ростовского происхождения» [36. С. 189]. К такому же выводу о «несомненно ростовском» происхождении Летописца Новгородской Кормчей приходил и Ю. А. Лимонов [15. С. 138 – 139]. Ростовский характер памятника признавал и А. Н. Насонов [19. С. 195]. [15] Далеко не все историки считают родословие бояр Вельяминовых, возводящих свой род к князю Симону Варяжскому, достоверным. Некоторые считали эту генеалогию подложной. Так, В. А. Кучкин на основе нестыковок в хронологии этого родословия приходил к выводу, что родоначальником Вельяминовых было объявлено лицо известное, но к этому роду отношения не имевшее [12. С. 279]. Такой вариант не исключен, поскольку подложные генеалогии были обычной практикой средневековья. Но можно не сомневаться, что Вельяминовы были варяжского происхождения, иначе трудно понять, чем мотивирован их выбор родоначальника. В пользу их действительно варяжского происхождения говорит то обстоятельство, что из всех русских аристократических родов это единственный боярский род с варяжской родословной. Браки членов московской великокняжеской семьи с представителями бояр Вельяминовых тоже, скорее, свидетельствуют в пользу княжеского происхождения этого рода. Правда, женитьба князей на боярынях не была из ряда вон выходящим событием. Но вот замужество княжеских дочерей за боярами Вельяминовыми, безусловно, является показателем высокого статуса этого рода. О родственных связях Вельяминовых с московскими и суздальскими князьями XIV – XV вв. см.: [17. С. 260 – 261; 12. С. 299 – 300]. На протяжении всего XIV в. Вельяминовы были вторыми лицами в Московском княжестве и, не исключено, что родственниками великих московских князей. Неудивительно, что варяжская историография стала официальной историей Московского государства. Обращают внимание также тесные деловые и родственные связи варяжского рода Вельяминовых с влиятельными церковными деятелями XIV в.: основоположником Троице-Сергиева монастыря Сергием Радонежским, его братом Стефаном (духовником бояр Вельяминовых), сыном Стефана и племянником Сергия – Феодором Симоновским и основоположником Кирилло-Белозерского монастыря Кириллом Белозерским (который приходился родственником боярину Тимофею Васильевичу Вельяминову, окольничему князя Дмитрия Московского). [16] М. Д. Приселков полагал, что ростовцем был и составитель владимирского свода 1239 г., и составитель великокняжеского свода 1263 г., который создавался в Ростове [25. С. 147 – 149]. Впрочем, существование этих сводов остается под вопросом. [17] Исключением был страшный пожар в Ростове 1408 г., в котором сгорело множество княжеских и боярских домов и погибла соборная церковь св. Богородицы вместе с иконами, книгами и церковной утварью. Однако после этого пожара ростовское летописание возобновилось и продолжалось до XVI в. Тем не менее, ни одной ростовской летописи XIII – XIV вв. даже в поздней переписке до нас не дошло. Ростовские известия сохранились не в местных памятниках, а виде извлечений в общерусских сводах тверского, московского и иного происхождения. [18] Скорее всего, Дмитрий был старшим сыном от второго брака Александра Невского. Год его рождения в летописях не указан. Предполагают, что он родился в промежутке 1250 – 1253 гг. В период с конца 1281 г. по 1283 г. Дмитрий вел борьбу за власть со своим младшим братом Андреем Городецким, который с помощью татар и новгородцев изгнал Дмитрия с владимирского и новгородского столов. Дмитрий тоже искал помощи у татар – у соперника золотоордынских ханов Ногая. На Русь Дмитрий вернулся не ранее весны 1283 г. По крайне мере, сообщение о его возвращении дано в Никоновской летописи под 6791 г., который по современному календарю начинался 1 марта 1283 г. [24. С. 161]. [19] По мнению Е. Е. Голубинского, это был самый настоящий Собор [3. С. 89]. Это мнение было оспорено В. Л. Яниным, но поддержано другими исследователями. Я. Н. Щапов и Р. А. Соколов связывали его с продолжавшейся работой над русской Кормчей [39. С. 300; 38. С. 208 – 209; 29. С. 114 – 115]. [20] Приселков относил его составление к 1281 г., с припиской событий 1282 – 1283 гг. [25. С. 151 – 159]. [21] Не вполне ясно, была ли она написана для летописи или в качестве церковного жития для готовящейся епархиальной канонизации отца Дмитрия – Александра Невского. Однако в любом случае наличие продмитриевской редакции этого текста указывает на время его создания. Он мог быть создан только в период великого княжения Дмитрия Александровича. После его смерти великокняжеский стол занимал его злейший враг – младший брат Андрей Городецкий (1294 – 1304). Сын Дмитрия Иван, унаследовавший от отца Переяславль, умер в 1302 г. раньше дяди, не оставив наследников. [22] Правда, Я. Н. Щапов высказывал сомнение в причастности Игнатия к работе над Кормчей, а Ю. А. Лимонов и вовсе отрицал участие ростовского епископа в летописном деле. Летописные сообщения не отмечают ничего, что позволило бы заметить интерес Игнатия к книжному делу, но показывают его деятельным церковным администратором [38. С. 208. Прим. 138; 15. С. 153 – 154]. Однако трудно допустить отстранение столь влиятельной фигуры, как ростовский епископ, от летописной и законотворческой работы. [23] О существовании крупной варяжской диаспоры в Переяславле можно судить по сохранению там и в XV – XVI вв. землевладения варяжского клана Вельяминовых. Документальные свидетельства о земельных владениях различных ветвей рода Вельяминовых на территории Переяславского княжества приведены В. А. Кучкиным [12. С. 285 – 287]. [24] О кельтской принадлежности варягов свидетельствует прежде всего варяжский именослов. Рюрик, Синеус, Трувор, Якун – чисто кельтские по происхождению имена. Более подробно о кельтской этимологии варяжских имен и местообитании варягов см. [33].
комментарии - 5
no prescription canadian cialis <a href=" https://tadalafilusi.com/# ">best price for daily cialis</a> [url=https://stromectolgf.com/#]ivermectin for sale[/url] ivermectin 6mg buy ivermectin uk <a href=" https://stromectolgf.com/# ">buy ivermectin online</a> https://stromectolgf.online/# buy ivermectin pills Мой комментарий
|
Подписка
|
[url=https://bestadalafil.com/]viagra cialis online[/url] generic levitra dosage Uxskjv <a href="https://bestadalafil.com/">cialis on line</a> hematocrit H levitra deezer https://bestadalafil.com/ - Cialis