Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
24025
|
Официальные извинения
971
99558
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
239
80838
«Труд как свобода» или «труд как бремя». Политико-экономическая онтология и правовая аксиология свободы труда в свете законов социальной трансформации и адаптации 0
15
Самое большое рабство — не обладая 1Нарастающая неопределенность общественного развития конца ХХ — начала ХХI веков, связанная с технологической и потребительской революционностью трудовых и внетрудовых (свободных от процесса труда) отношений между людьми, в известной мере перекликается с поиском социально-исторических форм свободы, труда и потребностей рубежа XVIII — XIX столетий. В эпоху Просвещения мысли о свободном труде были основаны прежде всего на его противопоставлении труду рабскому. При этом труд уже интерпретировался, с одной стороны, как неустранимый элемент бытия, человеческой деятельности а, с другой стороны — в качестве ценностного императива. Однако в произведениях, опередивших свое время, к которым относятся широко известные труды великого немецкого мыслителя, писателя и философа Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832), уже четко просматривалась творческая составляющая свободного труда. В приведенной цитате Гёте, на наш взгляд, однозначно указывает современникам и потомкам на диалектическое противоречие между бременем неустранимости труда и свободой личностного развития человека в процессе труда. Уже двести лет назад великий просветитель ясно осознавал если не неизбежность освобождения труда, то необходимость снятия отчуждения труда посредством изживания рабского отношения к труду как вынужденному экзистенциальному средству выживания. Иносказательно рассуждая о подлинной свободе, писатель, в частности, вложил в уста Фауста, ослепленного Мефистофелем и бессмысленно призывающего к созидательной работе не настоящих тружеников, а «злых духов» — своих будущих могильщиков, крылатый афоризм: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой!». Современник Гёте, ставший одним из основоположников западной философии, Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831), придерживался парадигмы «осмысленной обременительности» процесса труда с целью удовлетворения потребностей человека, указывая на абстрактный труд смысла, отчуждающий волю человека, всё так же превращая его в раба. Одной из основ социальной философии Гегеля выступает целесообразность труда посредством «разделения работ» (получившем в дальнейшем развитие в исследовании эволюции общественного разделения труда [42]), обусловленного увеличением степени человеческой «умелости в его абстрактной работе». Разделение труда в обществе способствовало и различию ценностей потребления у его поляризованных групп — «господ и рабов». Однако гегелевский идеализм, «подаривший» научному познанию три известных диалектических закона, неизменно ставил в основу объективного общественно-исторического развития, основанного на регламентации трудовых отношений между людьми, смысловые ценностные категории, развитые в дальнейшем в аксиологии права[1]. Однако аксиологическая (ценностная) составляющая права изначально базируется на его онтологической (бытийной) основе, «природный генезис» которой есть диалектическое отражение конкретных национальных и наднациональных систем общественных отношений в их эволюционных и революционных преобразованиях. Не случайно в Основном Законе (Конституции) большинства современных государств категория «свобода труда» не нашла четкого выражения и трактовки, соответствующей современным реалиям [13; 16; 28; 44] и правоприменению [31; 41]. В частности, в научном дискурсе и правоприменительной практике, базирующихся на Конституции Российской Федерации (РФ), ценностное содержание «труда как свободы» воспринимается двояко — как принцип и как естественное благо человека. На наш взгляд, такая структурная и содержательная конституционная многоаспектность современных трактовок свободы трудовых отношений соответствует «старому» идеалистическому принципу гегелевской философско-правовой аксиологии, в которой смысл сопряжен с работой, а не наоборот. Предусмотренное конституционными нормами естественное право гражданина России на труд в условиях рыночной экономики как онтологически закрепленной формы существования общественных отношений в нашей стране с позиции как бытийности, так и ценности сводится лишь к выбору рода деятельности, профессии, места работы «… под влиянием внутренних потребностей самореализации» [34. С. 37]. Одновременно, в отличие от Конституции СССР, Основной Закон «капиталистической России» не гарантирует справедливые и безопасные условия труда и полную занятость населения, а самое главное — не отрицает эксплуатацию человека человеком и труда капиталом[2]. Кроме того, институты и институции развития общественных фондов потребления, применяемые государством в качестве «компенсации» ограничений качества условий труда и размера вознаграждения за труд, в постсоветской практике минимизированы и монетизированы [32; 33]. Таким образом, закрепленное нормативно и провозглашенное как конституционная ценность право на труд в реальности ресубъективировано. Напротив, рост потребления вынуждает работника «сдавать» завоеванные веками позиции свободы труда [22], «деэволюционировать» в направлении все большей лояльности в отношении ущемления свободы труда и отказа от сопротивления капиталу в форме рабочего и профсоюзного движения[3]. Последнее ярко свидетельствует об «откате» качественного уровня классовой борьбы трудящихся за «свободный труд», за его освобождение, ярко выраженное в ходе исторического процесса и научной мысли [45], по крайней мере, к периоду послевоенного капиталистического развития прошлого века, характеризующегося локальностью требований свободы труда, а отнюдь не освобождения труда — «труда как свободы». 2Несоответствие онтологических и аксиологических правовых коллизий «труда как свободы» даже в рамках юридической аксиомы свободы труда, трактующейся как аналог понятия «право на труд» [27]. Такая трактовка объективно приводит к необходимости материалистического познания объекта и субъекта трудовых правоотношений с позиции онтологии политической экономии, где труд сопряжен со смыслом бытия [3]. Возвращаясь к истокам идеи свободного труда, отметим, что только материалистическое построение диалектики и восприятие исторического процесса через развитие содержания, объекта, предмета труда, творчества его субъекта, стремящегося от отчуждения к освобождению, позволили еще одному гениальному немецкому мыслителю Карлу Генриху Марксу (1818–1883) поставить систему взаимозависимости свободы и труда с «головы на ноги». Марксистская политико-экономическая онтология, основанная на понимании производства в его материальности, лишила гегелевскую целесообразность объективности, изменив понимание сущности труда [6]. В трудах Маркса и Энгельса производительный труд получил развитие «… в такой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека…» [24. С. 185], сопрягая саму онтологию вещей с производственными усилиями. Человек, выступая субъектом труда, осознанно ставит цель, которая «…как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю» [24, с. 185]. Целесообразная воля работника при этом отчуждается, а труд концентрируется в своем предмете и наделяется человеческим бытием, поскольку все необходимое для жизни человека в конечном итоге (при любом уровне технологизации) создается трудом. Следовательно, свободный труд как онтологическая категория, диалектически связанная с антологической конституированной правовой ценностью, как и его результат в форме потребительной стоимости должны иметь количественное измерение не затратного характера, а выражаться в экономии общественного труда и рабочего времени [15]. В этом случае формируется реальность не просто увеличения свободного времени, а выделенного Марксом общественно свободного времени — имеющего ценность для развития личности[4], а не затраченного на непрерывное потребление [7; 20][5]. В развитии марксистских представлений о свободном труде находит отражение принцип методологического дуализма как диалектического сочетания индивидуалистических и коллективистских склонностей человека [17], в исторической перспективе направленных на освобождение труда [3, 42]. Верно отмечает А.Ю. Ашкеров: «Онтологизация политической экономии немыслима без раскрытия процедур социального (иными словами, коллективного — В.М.) конструирования вещей, которые, — независимо от того, функционируют они в обществе скорее как "дары" или же, наоборот, как "товары", — всегда существуют в нем именно в качестве артефактов. Одновременно подобная онтологизация невозможна и без анализа форм и последствий материализации общественных отношений, пребывающих в ипостаси относительно независимых от человеческого существа структурных реалий (или трансформаций — В.М.) социального мира» [2, с. 65]. Таким образом, сочетание познания онтологии «базисной» политико-экономической бытийности свободы труда и аксиологической «надстроечной» правовой ценности трудовых отношений, характеризующих свободу в форме права на труд, позволяет приблизиться к пониманию системного развития общества как диалектически единого и противоречивого процесса трудовых отношений. В дилемме «что есть труд — свобода или бремя и в каком соотношении?» особое значение приобретает понимание единства и противоречия отношений людей по поводу труда и потребления. В условиях технологического перехода пространственно-временные континуумы целостной открытой системы «труд-потребление» чрезвычайно многоаспектны — от бюджета времени и условий работы до производительности и интенсивности труда. Разные аспекты свободы труда так или иначе исследуемы психологией и социологией, сущностно отражены в рамках политико-экономических закономерностей, количественно оценены методологией экономики труда, институционализированы и закреплены нормами конституционного, гражданского и иных отраслей права. Общим местом в исследовании свободы труда, как в прочем и всей системы трудовых отношений, является их обусловленность технологическими реалиями в рамках стремления к соответствию производственных отношений уровню развития производительных сил. Историко-материалистическое понимание движения социальной материи в прикладном аспекте общественного развития выражается в виде законов социальной трансформации и адаптации (ЗСТА), являющихся частными производными от известных законов диалектического осмысления прошлого и настоящего и выступающих, по мнению М. Делягина, инструментами объяснения возможного (научно прогнозируемого) преобразования реальности [12. С. 13–17]. Главная опасность, таящаяся в вариациях преобразования труда, видится даже не в нарастании противоречий его ценностей и «потреблятского бытия» (переводной термин, означающий непрерывное потребление [7]), способствующих обесцениванию «человеческой» работы во всем мире, смещению ценности труда к личной выгоде в ущерб общественной пользе, приносимой работой [39]. Трансформация и адаптация трудовых отношений, по мнению А. Корсани, попросту колонизирует пространство-время труда и отдыха человека — от занятости и оплаты за отработанные часы до темпорально-бытийных элементов [19], включая образовательный уровень — главный индикатор степени прогрессивности/примитивизации общества [8]. На аналогичный риск дальнейшего общественного развития по пути нарастания кризиса трудовых отношений указывают многочисленные западные [23, 35, 49, 50] и российские [4, 30, 45, 46] исследователи. Таким образом, проблема освобождения или, напротив, изощренного закабаления труда представляется центральной в рамках социальной инженерии в той алгоритмической деградации, при которой сама личность человека труда, его разумность, индивидуальное и общественное бытие постепенно низводятся до «цифрового следа», иносказательно — до «ценностно-извращенного» общества «Скотного двора» Дж. Оруэлла. Шанс избежать социальной инженерии, по сути «оскотинивания» Человека в системе ультро-нео-глобалистской постинформационной трансформации видится в возможности формирования соответствующих бытийных и ценностных основ антикапиталистического, социалистического [11, 43]. Промежуточный характер социализма обуславливает перспективу коммунистического [14] освобождения труда, которое, как верно указывает В. Н. Шевченко, следует отличать от «освобождения человека от труда» в пользу непрерывного потребления, что приведет не в «царство свободы», а к «антропологической катастрофе» [45. С. 170-171]. В настоящей работе мы ставим задачу социального прогнозирования возможностей развития труда как дуалистической общенаучной категории свободы/бремени на базе соотношения онтологических политико-экономических реалий индивидуалистской/коллективистской сущности трудовых отношений и их аксиологических правовых ценностей, закрепленных в современном законодательстве разных стран, в свете ЗСТА. 3Социально-системное функционирование (системно-структурный функционал) ЗСТА для компактности изложения текстового материала мы представим в виде табличной «матрицы», в которой сопоставляемые положения политико-экономической онтологии и аксиологии права, характеризующие свободу труда, находятся в диалектическом напряжении, отражающем противоречия современного переходного периода общественного развития (таблица 1). Таблица 1
«Матрица» соответствия некоторых положений политико-экономической онтологии и правовой аксиологии свободы труда функционалу ЗСТА
Составлено по: [1, 5, 10, 11, 13, 16-19, 23, 27, 28, 30-35, 39, 40, 41, 43-46, 49, 50].
Кратко резюмируя таблицу 1, выделим лишь самое обобщающее диалектическое противоречие, отраженное в онтологии и аксиологии приведенных положений в рамках функционала ЗСТА. Такое противоречие очевидно и выражено в качестве несоответствия уровня инновационно-технологического и социально-экономического развития производительных сил, основанных на труде человека, капиталистическим производственным отношениям, по-прежнему доминирующим в сфере труда и потребления. Последние незыблемо закреплены в конституционно-правовом и гражданско-правовом (трудовом) законодательстве ряда ведущих стран Запада и России. Указанное классическое противоречие, с одной стороны, универсально для любого периода трансформаций, известных человеческой истории, а с другой — уникально с позиции небывалого качественного скачка в содержании, свободе, а также всеобщей творческой субъектности труда. Так, в соответствии с законом сохранения рисков разрушение современной и перспективно навязываемой нео-, ультро-капиталистической системы предопределено онтологически посредством двойственности рационального и творческого поведения человека труда, а аксиологически — конституированием дисбаланса частных и публичных интересов, по сути игнорирующих правотворчество и правоприменение норм «труда как свободы», возвышающегося над принципами примата частной собственности, прав по поводу выбора профессии в рамках общественного разделения труда и прочего «устаревшего» трактования свободы труда. Законодательное и ментальное «замораживание» правовых (ценностных) и поведенческих (рациональных) норм и институций «уходящей формации» уже привело не к ожидаемой стабильности, а возгонке рисков потери свободы труда. Практическим выражением указанного закона выступают увеличение и диверсификация негарантированных и даже неформальных форм занятости, удержание реальной оплаты за сверхурочные часы, ненормированный рабочий день, «бредовая работа», волюнтаризм в организации трудового процесса, деструктивность нормирования труда, выполнение работы в свободное время, непрерывное потребление и др. Согласно закону Винера–Шеннона–Эшби попытка социальной трансформации со стороны управляющей системы осуществляется по «центро-периферийному» принципу, предусматривающему деглобализацию общественных отношений. Однако в условиях «креативной революции» политико-экономическая онтология свободы труда раскрывает сущность «капитализма без капитала», правовой основой которого является не социализация экономических отношений, а «государство компромисса» — очередная уловка и полумера имитации свободного труда путем смешения ценностей антагонистических социальных классов, социокультурных бытийных основ, исторических периодов. Такое «соединение несоединимого» весьма показательно для современной России, где по мере надобности правящий класс «достает как фокусник из цилиндра» те примеры истории Отечества, которые отражают сиюминутный компромисс общества и власти, оставляя незыблемым либерально-финансовый принцип «полупериферийного» капитализма. Это своеобразный сигнал «центру» мирового капитала (понятный как с онтологической, так и с аксиологической точек зрения) — «мы ведь свои, буржуинские», несмотря на конкурентно-конфликтные противоречия т. н. «разных цивилизаций» и сфер влияния. В этом же ключе действуют законы Анохина–Бира и Седова–Назаретяна, в свете которых как онтологическое основание, так и аксиологический предикт направлены в прогнозируемой перспективе на ослабление государственного регулирования и, тем самым усиление «произвола индивида» (антиэнтропии управляющей системы), парализующего волю управляемой системы. В нормативном плане уже в краткосрочной перспективе получат «зеленый свет» постиндустриальные положения свободы труда в негарантированных (хаотичных) для работодателя формах (прекариат). Уровень прекаризации труда[6] по прогнозам ученых резко возрастет в ближайшее десятилетие, значительно опередив полную занятость, что означает повышение энтропии труда, усиление его «несвободы», невозможности работника конкурировать с работодателем ни на рынке труда, ни в защите своих трудовых прав. При этом упомянутое нами ослабление государственного регулирования поспособствует «призрачности» формирования безусловного базового дохода. В описанных выше условиях, согласно законам Б. Мура и И. Смирнова, будет востребован «социальный порядок» — правовой аксиологический антагонизм «личной свободе труда», утверждающий поглощение труда и его ценностей «симулякром». Онтологическим бытийным воплощением «нового порядка» выступят и уже выступают социальные платформы, в функционале которых с политико-экономической точки зрения не предусматривается естественная потребность человека трудиться. Напротив, контроль над «симуляционным потреблением» в обществе платформ носит тотальный характер, порождающий смену идентичности и рационализации отношений в системе «труд — досуг», формирующий «превращенные формы» трудового и бытового поведения. По закону конкуренции «длинных воль» снятие указанного противоречия в сфере труда носит проектный характер. Общественная система любого порядка — от глобального, до микросистемы — диалектична и дивергентна. Для краткости можно воспользоваться известной фразой Р. Люксембург: «социализм или варварство». В первом случае труд как политико-экономическая онтологическая категория освобождается и разотчуждается и одновременно конституционно аксиологически получает нормативное закрепление не в качестве экономической прагматической ценности, а посредством воссоединения в труде жизни и творчества, гармоничного сочетания личных и коллективных ценностей. Если проект общественного развития будет волевым решением «захвачен» какими-либо группами надгосударственного управления и согласования, труд будет обременителен настолько, что окончательно потеряет онтологическое политико-экономическое обоснование (например, необходимость повышения производительности). Аксиологическое правовое изменение труда, исходящее из несоответствия рыночных ценностей гуманистическим принципам достойного труда и морального удовлетворения процессом, содержанием и результатами труда, связанного с общественной полезностью, также может иметь деградационные последствия, связанные не с продвижением к «царству свободы» из «царства необходимости», взяв все необходимое (по закону отрицания отрицания), а в обратный путь от современного капитализма — к варварству, «цифровому рабству», «блатному феодализму». Тем самым противоречие производительных сил и производственных отношений в период их совместной трансформации будет возрастать, а не сниматься. В завершении позволим себе вновь обратиться к блестящей формулировке проблемы неоднократно цитируемого нами В. Н. Шевченко: «Исчезновение необходимости трудиться лишит человеческую жизнь ее смысла и приведет к закату цивилизации. Не производя и не совершенствуя свою жизнь посредством собственного труда, человек в результате будет лишен и контроля над собственной жизнью, возможностью ее выстраивать по своим представлениям» [45. С. 170]. Лишение контроля над собственной, человеческой (!), жизнью, построение «будущего без работы» (по Д. Сасскинду [35]), захват жизни миром «симулякров и превращенных форм бытия», на наш взгляд, прямо соответствует гениальной мысли Гёте о самом большом рабстве, связанном с мнимой свободой. Литература1. Агамиров К. В. Онтологические, гносеологические и аксиологические основания юридического прогнозирования: философско-правовая парадигма // Журнал российского права. 2021. Т. 25. № 8.
[1] Как известно, в научной системе философии права получило всестороннее развитие направление аксиологии права, в рамках которой право на труд и отдых, ценность свободы труда, справедливость распределения результатов труда и вознаграждения за труд, права работника, равенство трудящихся перед законом и т. д. приобрели как смысловую и нормативную, так и сравнительно-правовую трактовку. При этом все указанные категории трактуются в существующей пространственно-временной реальности и неизменно коррелируются с иными формами ценностного сознания: моралью, идеологией, мировоззрением, политикой, религией. [2] В своей работе об освобождении труда В. Н. Шевченко указывает: «В Конституции СССР 1977 г. была зафиксирован лишь первый этап исторического освобождения труда. В статье 14 говорится: "Источником роста общественного богатства, благосостояния народа и каждого советского человека является свободный от эксплуатации труд советских людей. Государство, сочетая материальные и моральные стимулы, поощряя новаторство, творческое отношение к работе, способствует превращению труда в первую жизненную потребность каждого советского человека"» [45. С. 168]. [3] История деградации профсоюзного движения, вызванной государственным вмешательством в трудовое законодательство всех без исключения капиталистических стран с позиции укрепления экономической и политической власти собственника средств производства может быть охарактеризована как «эталонная» по своей циничности в отношении узурпации свободы труда в США [21, 37, 47]. К сожалению, на указанный ценностно-негативный «эталон» равняется и современная Россия [38]. Более того, динамика активности трудовых споров и протестов в РФ и странах Запада в XXI в. совпадает с циклическими колебаниями финансово-экономической активности (кризисности) российской и мировой экономики, провоцирующими снижение уровня дохода и потребления [36] и инновационных преобразований [29]. [4] В условиях растущего профессионализма, приоритетности творческого труда, наиболее успешно преодолевающего отчуждение с использованием технологий шестого уклада, создаются не виданные ранее объективные предпосылки для высвобождения трудящихся из-под власти капитала и возможность «… присваивать себе свой прибавочный труд… Ибо действительным богатством является развитая производительная сила всех индивидов. Тогда мерой богатства будет отнюдь уже не рабочее время, а свободное время» [25. С. 129]. По Марксу — это время для «более возвышенной деятельности», связанной с развитием у всякого человека собственных способностей, что делает его «иным субъектом» процесса производства по ту сторону капитализма и по ту сторону формы стоимости [25. С. 131]. [5] Одновременно с аннексией свободного времени на потребление современный капитал использует технологические возможности для повышения эксплуатации труда даже в самых «бессмысленных формах», понижающих ценность труда до нуля. Так, Д. Гребер показал, что в условиях долгосрочного повышения производительности труда, из-за которого сокращается продолжительность рабочего времени, постепенно формируется и развивается противоречие с этическим принципом «покупки» труда работодателем [9]. Эмпирическое доказательство исторического развития процессов стагнации и последующего увеличения рабочего времени (вопреки общему тренду на его сокращение), наблюдаемого в некоторых трудозатратных отраслях экономики за счет создания и диверсификации разных форм «бессмысленного труда», представлено авторами настоящей статьи. Нами подтверждено на конкретном статистическом материале, что рост затрат живого труда, выраженный, в частности, в выделении дополнительного рабочего времени на общественно бессмысленные работы, объективно замедляет производительность в строительстве и здравоохранении США [26]. [6] Так, А. Шлихтер указывает: «в ФРГ в состав прекариата входит 18 % рабочей силы; в Нидерландах и Франции — по 25 % от общей численности рабочей силы в каждой стране; в Японии — 40 %, Южной Корее — 40–50 %; в США в 2020 г. работодатели не продлили контракт с 45 % занятыми… В России доля прекариата оценивается в 27–40 % работоспособного населения… По прогнозам экспертов, доля работающих в США на условиях полной занятости достигнет к 2030 г. исторического минимума в 9 % от общего объема трудоспособного населения» [47. С. 97–98, 102, 108]. комментарии - 0
Мой комментарий
|
Подписка
|
