1
Проблема модернизации общества – ее причин, типов, методов – является для одной из важнейших не только для ученых, но и для политических деятелей. Опыт XX – начала XXI вв. показывает, что значительной части государств, пытавшихся встать на путь модернизации, это так и не удалось. Случаев успеха в данной области так мало, что за ними даже в научной литературе закрепился термин «экономическое чудо» – так принято писать, скажем, о развитии Германии, Японии, Южной Кореи, Тайваня, Польши.
Специалисты разных областей гуманитарного знания неоднократно рассматривали как причины неудач модернизационных мероприятий, так и способы общественного прогресса. Так, египетский политолог С. Амин [3] и немецкий экономист А.Г. Франк [15] в рамках «теории зависимости» объясняли расхождения в темпах развития капиталистических экономик сохранением монопольного контроля узкого круга государств над оружием массового поражения, рынком высоких технологий, мировыми СМИ и иными инструментами международного влияния. Из-за этого латиноамериканские и африканские страны, даже получив политическую свободу, все равно остаются зависимыми от крупнейших мировых держав, не дающих бывшим колониям в реализовать свой потенциал.
С другой стороны, американский экономист Д. Норт связывал неудачи реформ с невозможностью воссоздать в развивающихся странах набор неформальных институтов, сложившихся в Европе или Северной Америке – для этого потребовалась бы интенсификация культурной диффузии, что подразумевает значительные временные затраты [23]. Наконец, Л. ДеМос в рамках концепции «психоистории» отстаивал гипотезу, что степень «закрытости» общества, определяющая допустимость инноваций, тесно связана с распространенным в нем стилем воспитания детей. По его мнению, именно степень свободы, предоставляемой детям, может быть тем фактором, который определяет их отношение к идее о наличии у индивида морального права на изменение общества в социально-экономическом, политическом, технологическом или ином отношении [10].
Таким образом, даже при наличии некоторого количества прецедентов неорганической модернизации, специалистам сложно установить, какие именно преобразования способствовали преодолению блокировок социально-экономического развития и оказали положительное воздействие на систему общественных отношений. Порой не могли этого знать и сами инициаторы модернизационных процессов. Благодаря этому результат осуществленных преобразований далеко не всегда может быть предсказан с высокой долей вероятности, и полученный эффект часто не совпадает с изначальными планами реформаторов.
Скажем, при оценке так называемого «советского проекта» стоит признать, что, несмотря на достижения в решении многих социальных проблем и заметные успехи на внешнеполитической арене, начиная с 1970-х гг. доля СССР в мировом ВВП поступательно снижалась, как и эффективность государственного управления, ожидаемая продолжительность жизни граждан, вдобавок в стране усиливались этнокультурные противоречия.
2
«Советский проект» не привел к достижению поставленных перед ним целей, что, как правило, объясняется представителями гуманитарных наук с двух ракурсов.
Во-первых, советская модернизация осуществлялась на основе марксистских идей и прямо увязывалась с построением социалистического общества. Сторонники либертарианства в этой связи апеллируют к работам австрийского ученого Л. фон Мизеса, отстаивавшего тезис о невозможности социализма с экономической точки зрения. По их мнению, этот путь модернизации был заранее обречен на провал.
С другой стороны, адепты формационного подхода к истории указывают на неготовность России к новому типу социальных отношений ввиду недостаточного уровня развития капитализма в начале XX в. В Российской империи просто не был (и не мог быть) подготовлен необходимый «фундамент» для трансформации в бесклассовое общество, свободное от каких-либо социальных антагонизмов и форм отчуждения. Поскольку собранные современными исследователями эмпирические данные показывают, что даже переход к капиталистическому типу хозяйства может быть неудачным, если до начала этого процесса не были решены, например, вопросы правового обеспечения частной собственности [12. P. 118-120], данная версия вполне заслуживает внимания.
Кроме того, нередкими являются сугубо ситуативные объяснения, связанные с недостатками отдельных проводившихся реформ [8], ошибками конкретных политических руководителей [6] или неудачными для Советского Союза исходами вооруженных конфликтов [22]. То есть ключевая проблема заключалась в периодических отклонениях от изначально избранного правящей партией стратегического курса, обусловленных факторами индивидуально-личностного свойства или влиянием не предвиденных классиками марксизма событий и обстоятельств.
Своеобразным синтезом данных подходов можно считать рассмотрение политики большевиков через призму концепции «Path Dependence»[1]. Суть этого феномена, ставшего благодаря публикациям П. Дэвида [9] и У.Б. Артура [4] одной из краеугольных основ исторического институционализма, можно охарактеризовать следующим образом: у большинства новаций существуют разнообразные непредвиденные последствия, обусловленные как отсутствием у их инициаторов способностей к долгосрочному прогнозированию, так и элементарной нехваткой информации, необходимой для принятия эффективных решений. Будучи ориентированными лишь на достижение кратковременных успехов, такие реформы в долгосрочной перспективе приводят к негативным последствиям, однако их дальнейшая реализация обеспечивается силой принуждения и обосновывается идеологически.
За счет этих факторов ошибочно принятые решения приобретают характер традиций и закрепляются в поведенческих паттернах как элиты, так и рядовых граждан. Отказ от следования таким устаревшим шаблонам в пользу адаптации и принятия более эффективных норм требует слишком больших единовременных затрат, поэтому ситуация может не меняться столетиями.
Соответственно, причины относительных неудач советской модернизации и 1930-х, и 1960-х, и 1980-х гг. могли быть обусловлены ошибками, допущенными на начальном этапе формирования социально-экономической системы. Причем суть этих ошибок, ставших препятствием на пути построения социалистического общества в России, могла состоять в осознанном или неосознанном сохранении большевиками элементов институциональной матрицы предшествующих режимов, впоследствии на протяжении десятилетий оказывавших на динамику общественного развития эффект торможения.
3
Вопрос заключается в том, каким образом эти черты могли сохраниться, если учесть, насколько интенсивными были изменения социальной системы в первые годы Советской власти: обновлению подверглись нормы, действовавшие практически во всех сферах общественной жизни. Хотя лидерам РСДРП(б) не был известен тезис М. Фуко о том, что «отношения власти впутаны в другие типы отношений (производственные, брачные, семейные, половые)» [14. P. 142], они пытались переориентировать эти модели взаимодействия, вторгаясь в подавляющее большинство сфер жизни человека. Так, большевиками была переформатирована не только отечественная политическая система, но и сферы этнических, трудовых [17], гендерных и семейных отношений [18], даже досуг, «культура смерти» и т.д.
Вероятно, объяснения такого парадокса в развитии советской истории могут быть сведены к трем основным версиям.
Во-первых, несмотря на перестройку и даже ликвидацию многих социальных институтов, доставшихся Совнаркому в наследство от Российской империи, некоторые учреждения все же сохранили нормативные основы функционирования практически в неизмененном виде. К примеру, это относится к секретным службам, чья деятельность сопряжена с применением агентурных методов и средств (разведка, контрразведка, политическая полиция и др.). Несмотря на то, что марксизм предусматривает при переходе к коммунистической формации ликвидацию органов государственного принуждения, одним из важнейших ведомств Советской России стала Всероссийская Чрезвычайная комиссия, то есть орган по обеспечению государственной безопасности.
Советские спецслужбы с первых лет своего существования оказались в ситуации, когда исполнение ими своей основной функций – поддержания стабильности существующего социального строя – противоречило стратегическому курсу правящей партии и правительства, занятых радикальной трансформацией этого строя. То есть сотрудникам ВЧК следовало найти способ совмещения марксистских идеологических постулатов с решением реальных проблем в сфере обороны и безопасности. При этом как новаторы, так и опытные профессионалы в области организации и ведения агентурной работы, столкнувшись с необходимостью модернизации секретных служб для выполнения нестандартной задачи (препятствия торможению динамики общественного развития), так и не смогли найти для этого каких-либо новых методов.
Более того, ситуация перманентного политического конфликта СССР с капиталистическим миром, носившего то открытый, то латентный характер, привела лишь к росту влияния органов безопасности. Они использовались не только для поддержания лояльности политическому режиму или лидеру, но и выступали в качестве одного из важнейших проводников советизации [19. P. 9]. Вполне вероятно, что именно такие ведомства своей деятельностью и даже самим фактом своего существования в качестве исключительно значимых общественных институтов могли неосознанно препятствовать проведению успешной социально-экономической модернизации.
Во-вторых, поведение членов общества далеко не всегда определяется лишь комплексом формальных и неформальных норм – оно вполне может быть условно-рефлекторной реакцией на элементы знаковых систем. Соответственно, именно знаковые (или информационно-коммуникативные) системы в обществе могут отвечать за воспроизводство в «длительной временной протяженности» (пользуясь терминологией Ф. Броделя) различных социальных явлений.
Практическое понимание знаков и символов может меняться крайне существенно, однако их влияние на общество не прекращается ни из-за научно-технического прогресса, ни в связи с эволюцией социально-экономической системы, поскольку способы их интерпретации определяются культурными кодами данного общества [20. P. 24]. Например, уже в «Курсе общей лингвистики» Ф. де Соссюра по данному поводу встречается ценное замечание: «не существует дня, который можно было бы считать датой смерти латинского языка, и точно так же нельзя назвать день, который можно было бы считать днем рождения французского языка. Не было такого, чтобы жители Франции, однажды проснулись и сказали друг другу «доброе утро» по-французски, в то время как накануне они сказали друг другу «спокойной ночи» на латыни» [11. P. 100]. Следовательно, жители Франции в настоящее время просто используют для коммуникации современную версию латыни.
Таким образом, содержание культурных кодов, со временем обогащаясь, просто переходит в новую форму передачи, обусловленную специфическими чертами жизни общества на очередном этапе, поэтому сохранение социумом основ языка или письменности, а также популярность одних и тех же литературных или кинематографических сюжетов и обусловливает наличие эффекта «Path Dependence». Соответственно, существование длительных и малозаметных переходов общества от одного культурного типа к другому, по мнению индийского исследователя Х. Бхабхи, создает «лиминальную зону между фиксированными идентификациями, которая открывает возможность культурной гибридности, отдающей должное различию без предполагаемой или предписанной иерархии» [5. P. 4].
Фактически Советский Союз с культурно-идентификационной точки зрения представлял собой ассиметричное сочетание марксистских новаций с устоявшимися ранее традициями российской социальной организации. Исходя из этого при проведении модернизационных мероприятий необходимо было сочетать непротиворечивым образом, как минимум, два типа реформ: стратегические и идеологические. Поскольку корректировка поведенческих паттернов широких социальных групп требует легитимации в рамках какой-либо символической системы, смена норм должна дополняться семиотическими преобразованиями.
При рассмотрении советского общества в таком ракурсе можно обратить внимание, что и 1920-х, и в 1930-х гг. содержание школьной программы по литературе было сконцентрировано на произведениях XVIII – XIX вв. Школьники были обязаны ознакомиться с произведениями М.В. Ломоносова и Д.И. Фонвизина, Н.М. Карамзина и Г.Р. Державина, А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова и др.. Соответственно, мысленное погружение в данную эпоху вполне могло обеспечивать преемственность поведения, несмотря на смену идеологии после падения монархии.
На этом фоне совершенно не удивительно, что атеистическая пропаганда, проводником которой в Советском Союзе являлся основанный в 1925 г. «Союз воинствующих безбожников», с трудом могла быть до конца успешной – известно, что пик численности данной организации был достигнут в 1931 – 1932 гг., а в дальнейшем стала наблюдаться отрицательная динамика [16. P. 45]. Даже реформы русского языка встречали серьезное сопротивление и редко приводили к значимым изменениям, что показывает пример Государственной орфографической комиссии, работавшей в 1960-х гг. под руководством академика В.В. Виноградова: большинство ее рекомендаций так и не были реализованы на практике.
В-третьих, стоит учесть, что для успешной социально-экономической модернизации реформирование внутреннего устройства и основ функционирования социальных институтов необходимо дополнять изменением моделей их взаимодействия. Эта мысль отчасти восходит к работам С.Г. Кирдиной-Чэндлер, в которых было высказано мнение, что социальная система зависит не столько от разнообразия содержания культуры, сколько от связей между составляющими ее компонентами: политикой, экономикой, идеологией. Следовательно, и проблема «Path Dependence» обусловлена инвариантностью к внешним воздействиям сложившейся в данном обществе институциональной матрицы как определенной и весьма устойчивой комбинации институтов в этих плоскостях [21]. Если допустить, что такая комбинация носит конвенциональный характер, именно изменение положений своеобразного «контракта» между ключевыми акторами может быть залогом переформатирования всей системы.
Большевиками были сделаны некоторые шаги в этом направлении, - к примеру, за счет принятия в 1918 г. «Декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви». Кроме того, была произведена ликвидация института духовников в армии и на флоте, после чего бывшие армейские священники оказались вынуждены вернуться в свои епархии. Тем самым формально имел место переход от кооперационной модели взаимодействия к сепарационной. Тем не менее для реализации этих принципов на практике в масштабах страны требовался, как минимум, высокий уровень корпоративности или централизма в РСДРП(б), что в условиях революционной нестабильности было практически невозможно воплотить в жизнь. К тому же для изменения модели взаимодействия между любыми институтами или субинститутами соответствующие решения должны носить взаимный характер. Например, переход от конфронтации к кооперации просто обязан быть обоюдным – в противном случае позитивный эффект в принципе не может быть достигнут.
4
Эта проблема достаточно ярко проявилась в 1917 – 1919 гг. в сфере гражданско-военных отношений. Так, политическая программа большевиков изначально предусматривала ликвидацию постоянной армии и ее замену всеобщим вооружением народа (народной милицией). Однако преодолеть сопротивление весьма инертного военного механизма, особенно в условиях эскалации Гражданской войны, оказалось непросто. С одной стороны, сторонники марксизма полагали что «военная политика коммунистической партии должна иметь своей основной целью решительную борьбу с наклонностями копировать в строительстве Красной Армии военный механизм феодально-буржуазного и империалистического государства» [2]. С другой стороны, военные специалисты из числа бывших царских генералов стремились к созданию Рабоче-Крестьянской Красной армии на основе хорошо известных им принципов воинской организации, одним из которых в Российской империи была значительная доля автономности армии от институтов гражданского управления.
В итоге, во исполнение идеологического тезиса о создании милиционных вооруженных сил, в Советской России была не только произведена демократизация армии, введен принцип добровольчества при ее комплектовании, но и создан Всеобуч во главе с Н.И. Подвойским – организация, занимавшаяся обучением граждан обоего пола в возрасте от 16 до 40 лет обращению с оружием. Тем не менее, в условиях военного конфликта с силами антибольшевистского движения многие из этих принципов показали свою несостоятельность, что привело к пересмотру вектора преобразований в военной области.
В РСФСР была весьма быстро введена принудительная мобилизация, созданы органы центрального военного управления, утверждены войсковые уставы, являвшиеся переработанными версиями аналогичных документов дореволюционной России [13]. Собственно, Главнокомандующий советскими вооруженными силами И.И. Вацетис уже в октябре 1918 г. называл Красную Армию регулярной, хотя на идеологическом уровне именно эта модель в наибольшей степени противоречила позиции руководства страны.
Впрочем, среди видных членов большевистской партии все же были противники идеи создания милиционных вооруженных сил – например, Н.И. Бухарин и Г.Я. Сокольников. К 1919 г. их позиция по данному вопросу стала доминирующей, и на VIII съезде РКП(б) программные установки партии были скорректированы – от идеи всенародного вооружения отказались, а прежние эксперименты в данной области были объявлены вынужденной мерой.
Эту ситуацию, конечно, можно трактовать, как проявление гибкости большевиков, динамичности их идеологии и способности адаптироваться к изменяющимся условиям. Однако, скорее, речь шла о неспособности революционеров как-то повлиять на внутреннее устройство армии в рамках сложившихся в российской институциональной матрице гражданско-военных отношений.
Недаром П.А. Сорокин высказывал суждение, что любая революция вначале «безжалостно искореняет не только обветшалые, но и все еще жизнеспособные институты и ценности общества», а затем «реанимирует самые жизнеспособные» из них [24. P. 105]. Специфика этого процесса лишь в том, что подобная реанимация осуществляется не только не по воле революционеров, а часто вопреки ей – своеобразным актором в данном случае выступает обезличенная система власти, воспроизводимая из поколения в поколение в виде институциональной матрицы.
Как следствие, преодолеть автономность вооруженных сил большевикам не удалось не только в годы Гражданской войны, но и впоследствии. Например, по прошествии 10 лет после Великого Октября среди моряков Балтийского флота Политуправлением фиксировалось усиление популярности религиозных идей [1], то есть органы государственной власти не смогли авторитарными методами кардинально изменить и систему военно-церковных отношений.
Собственно, задолго до революции 1917 г. с аналогичными проблемами сталкивались и власти Российской империи. К примеру, одним из распространенных способом решения противоречий между офицерами в российской армии была дуэль, что совершенно не устраивало большинство правителей. Однако ни введение штрафов и конфискации имущества, ни страх ссылки в Сибирь или заключения в крепость не привели к искоренению данной практики. В итоге в 1894 г. дуэли были легализованы военным министром П.С. Ванновским, – фактически это означало, что государственная власть в тот момент пошла на уступки вооруженным силам.
Таким образом, ни имперским, ни советским властям не удавалось сделать армию полностью подконтрольной. Вероятно, если бы подобное воздействие на вооруженные силы было осуществимо, массовых репрессий в Красной армии в 1930-х гг. можно было бы избежать. Что касается радикальных революционных преобразований периода Гражданской войны, то они не помогли РСФСР и СССР в преодолении институциональной инерции, то есть зависимости от траектории предшествующего развития социума.
* * *
Резюмируя, можно заключить, что ответ на вопрос о причинах распада Советского Союза и его неудач в экономической сфере остается важной темой для исследований, в том числе с точки зрения извлечения практически-полезных выводов.
Чрезмерная идеологизация данной темы и ее эмоциональное восприятие нередко заставляют рассматривать этот вопрос не в институциональном ключе, а лишь через призму апологетического или дискредитирующего взгляда на конкретных лидеров и их действия. В то же время применение инструментария «новой институциональной экономической теории», вероятно, может помочь историкам в объективном освещении комплекса процессов, приведших к провалу советского проекта.
Литература
1. Российский государственный архив Военно-морского флота. Ф. Р-34. Оп. 6. Д. 145.
2. Российский государственный военный архив. Ф. 33987. Оп. 2. Д. 70. Л. 473.
3. Amin S. Accumulation on a World Scale: a Critique of the Theory of Underdevelopment. New York: Monthly Review Press, 1974.
4. Arthur W.B. Increasing Returns and Path Dependence in the Economy (Economics, Cognition and Society). Ann Arbor: University of Michigan Press, 1994.
5. Bhabha H.K. The Location of Culture. London: Routledge, 1994.
6. Brown A. The Gorbachev Factor. New York: Oxford University Press, 1997.
7. Colton T.J. Dilemma of Reform in the Soviet Union. New York: Council on Foreign Relations, 1986.
8. Dallin A. Causes of the Collapse of the USSR // Post-Soviet Affairs. 1992. Vol. 8. №4. P. 279-302.
9. David P.A. Clio and Economics of QWERTY // American Economic Review. 1985. Vol. 75. №2. P. 332-337.
10. DeMause L. Foundations of Psychohistory. New York: Creative Roots, 1982.
11. de Saussure F. Writings in General Linguistics. Oxford: Oxford University Press, 2006.
12. de Soto H. The Mystery Of Capital: Why Capitalism Triumphs In The West And Fails Everywhere Else. New York: Basic Books, 2000.
13. Figes O. The Red Army and Mass Mobilization during the Russian Civil War 1918 – 1920 // Past & Present. 1990. №129. P. 168-211.
14. Foucault M. Power / Knowledge: Selected Interviews & Other Writings 1972 – 1977. New York: Pantheon Books, 1980.
15. Frank A.G. ReOrient: Global Economy in the Asian Age. Berkeley: University of California Press, 1998.
16. Froese P. Forced Secularization in Soviet Russia: Why an Atheistic Monopoly Failed // Journal for the Scientific Study of Religion. 2004. Vol. 43. №1. P. 35-50.
17. Gordon M. Workers before and after Lenin. New York: E.P. Dutton & Co., 1941.
18. Gorsuch A.E. «A Woman is Not a Man»: The Culture of Gender and Generation in Soviet Russia, 1921 – 1928 // Slavic Review. 1996. Vol. 55. №3. P. 636-660.
19. Harrison M., Zaksauskiene I. Counterintelligence in a Command Economy. Coventry: University of Warwick Press, 2013.
20. Hyatt J., Simons H. Cultural Codes – Who Holds the Key? The Concept and Conduct of Evaluation in Central and Eastern Europe // Evaluation. 1999. Vol. 5. №1. P. 23-41.
21. Kirdina-Chandler S. Institutional Matrices Theory, or X- and Y-Theory: A Response to F. Gregory Hayden // Journal of Economic Issues. 2017. Vol. 51. №2. P. 476-485.
22. Mendelson S.E. Changing Course: Ideas, Politics and the Soviet Withdrawal from Afghanistan. Princeton: Princeton University Press, 1998.
23. North D.C. Structure and Change in Economic History. New York: W.W. Norton & Co., 1981.
24. Sorokin P.A. Sociology of My Mental Life // Pitirim A. Sorokin in Review / Ed. By P.J. Allen, Durham. Durham: Duke University Press, 1963.
[1] Зависимость от предшествующего пути развития (англ.). Прим редакции.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
