Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
23659
|
Официальные извинения
970
98620
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
237
80122
Февраль 1917-го: крах монархии 143
33161
В последние годы к нам стало возвращаться творческое наследие Павла Николаевича Милюкова (1859—1943), одного из видных общественных деятелей предреволюционной России и идеологических вождей русской эмиграции, лидера кадетской партии, министра иностранных дел первого состава Временного правительства и одновременно ученого-историка, публициста, редактора ряда газет. Вышли в свет его двухтомные «Воспоминания (1859-1917)» [2], трехтомные «Очерки по истории русской культуры» [6], а также фундаментальные «История второй русской революции» [4], «Главные течения русской исторической мысли» [3], «Энциклопедия русской православной культуры» [7], «История русской нации» [5], «Вооруженный мир и ограничение вооружений» [1] и др. Однако, к сожалению, достоянием наших читателей до сих пор не стали такие труды Милюкова, посвященные истории революции, как «Эмиграция на перепутье» (Париж, 1926) и «Россия на переломе. Большевистский период русской революции» (Париж, 1927). Между тем Милюков был первым профессиональным российским историком, который по свежим следам, еще в ноябре 1917 года начал работу над будущими фундаментальными исследованиями ключевых событий отечественной истории XX столетия, положив в основу не столько фактическое их изложение, сколько научный анализ и политические выводы. Интерес современного российского читателя наверняка привлекла бы двухтомная работа Милюкова «Россия на переломе», увидевшая свет во Франции в канун 10-й годовщины революционных потрясений 1917 года. В ней ученый, переосмысливший за годы эмиграции многие свои первоначальные концепции, дает значительно более глубокую и объективную оценку как Февральской, так и Октябрьской революций, вскрывает подлинные причины краха царизма и последующей победы большевиков, обстоятельно исследует историю Гражданской войны в России. Многие мысли ученого сохраняют актуальность и позволяют преодолеть некоторые из навязываемых современными российскими СМИ мифов и легенд о революционных событиях 1917 г., дают возможность яснее представить действительный ход этих событий и обусловившие их факторы объективного и субъективного свойства. Предлагаем вниманию читателей подготовленные членом Редакционной коллегии журнала «Свободная мысль» В.Г.Бушуевым выдержки из глав 1-го тома труда П. Милюкова «Россия на переломе», посвященных Февральской революции, столетие которой мы сейчас отмечаем.
Литература. 1. П.Н.Милюков Вооруженный мир и ограничение вооружений. М.: Государственная публичная историческая библиотека России, 2003. 2. П.Н.Милюков. Воспоминания. М.: Современник, 1990. 3. П.Н.Милюков. Главные течения русской исторической мысли. М.: Государственная публичная историческая библиотека России, 2006. 4. П.Н.Милюков История второй русской революции. СПб.: Питер, 2014. 5. П.Н.Милюков. История русской нации. М.: ЭКСМО, 2008. 6. П.Н.Милюков Очерки по истории русской культуры. М.: «Прогресс», 1993. 7. П.Н.Милюков. Энциклопедия русской православной культуры. М.: ЭКСМО, 2009.
Павел МИЛЮКОВ ФЕВРАЛЬ 1917-го: КРАХ МОНАРХИИ
Самодержавие само приблизило собственную катастрофу, а вместе с ней и катастрофу России, забывши, что нельзя вести борьбу одновременно и с «внутренним» и с «внешним» врагом. Умнейшие из его защитников, как П. Н. Дурново[1], это хорошо понимали, и поэтому предупреждали правительство против войны, в особенности против войны с таким врагом, как Германия, традиционная защитница неограниченной монархической власти. Были, правда, другие консерваторы, которые, напротив, видели во внешней войне способ укрепить власть, отвлекши в сторону национальное недовольство. Но, не говоря о том, что этот довод был взят не из русской истории (русская народная масса не проникнута воинственным национализмом), тут предполагалось, что внешняя война будет непременно победоносной. А знатоки военного дела видели, что Россия, не успевшая еще восстановить своих военных сил после поражения в японской войне, едва ли в состоянии будет справиться с европейскими армиями, находившимися на высоте современной военной техники... Вновь сложившееся большинство Государственной думы (оно обнимало 315 депутатов из 440), получившее название «Прогрессивного блока», хотело дать последний шанс царю для спасения династии в России, для предупреждения революционной катастрофы. 21 августа 1915 года оно опубликовало свою программу-минимум, включавшую наиболее необходимые для примирения с народом реформы. Появление в Думе «прогрессивного» большинства с программой, отнюдь не приемлемой даже для тогдашнего правительства, вызвало со стороны сравнительно либеральных министров кабинета Горемыкина[2] (Поливанов[3], Сазонов[4], граф Игнатьев[5], князь Щербатов[6], А. Самарин[7], Харитонов[8], Барк[9], даже Кривошеин[10]) попытку повернуть политику правительства на путь примирения со страной. К несчастью, их заявления о необходимости перемены правительственного курса совпали с их представлениями государю о необходимости отказаться от его намерения принять лично командование над беспорядочно отступавшими войсками. А в этом вопросе, решенном царем под влиянием Распутина[11] и царицы, переменить его решение было невозможно: можно было только раздражить его и вызвать наружу его всегдашнюю черту характера, проявлявшуюся в таких случаях,— не рассуждающее, фаталистическое упорство. Собственно, к общественному мнению, как оно отражалось в Госдуме, в общественных собраниях и в печати, и эта часть министров относилась трафаретно — враждебно. «Дать острастку», «распустить», «закрыть» — таковы были меры, которые самые либеральные из них постоянно советовали принять против «распущенности» Думы, «разнузданности» печати и т. д. Но в августе 1915 года и они, наконец, прозрели. Совет министров, по выражению Сазонова, «висел на воздухе сверху и снизу». Сверху — ввиду того, что значительная часть власти была отнята у гражданских ведомств и передана в руки военных властей, а последние, прикрытые всемогущим начальником штаба великого князя Николая Николаевича[12] Янушкевичем, распоряжались вполне бесконтрольно. Против этого своеволия, особенно проявившегося при выполнении «кутузовской» нелепой меры — сплошном выселении населения из всей прифронтовой полосы, и сложилась первая острая оппозиция в рядах правительства. Но мало-помалу это оппозиционное настроение перенесено было и на придворные круги, и на самую верховную власть, когда члены правительства увидели, что они совершенно бессильны изменить курс, диктуемый сверху, и что в результате всеобщего растущего недовольства правительство быстро теряет почву и снизу. В особенности проявления недовольства в Москве обнаружили для них опасность положения. Тон разговоров в Совете министров со второй половины августа круто изменился под влиянием этих настроений в стране. Даже Кривошеин поставил (19 августа) ребром дилемму: «Надо или реагировать с верой в свое могущество, или вступить открыто на путь завоевания для власти морального доверия». Он справедливо заметил при этом: «Ни к тому, ни к другому мы неспособны». Совсем нелиберальный кн. В. Шаховской[13] поддержал Кривошеина: «Нельзя не считаться с тем фактом, что поражения на фронте создали революционно повышенное настроение в стране», и «мы должны сказать его величеству, что пока общественные настроения вообще и московские в частности ещё остаются умеренными и облекаются в почтительные формы.., отметать все огулом было бы опасно». При таком настроении либеральная часть кабинета невольно склонилась к мысли — пойти на соглашение с «прогрессивным блоком» Думы. Но противником всякого соглашения был «вынутый из нафталина», по его собственному выражению, премьер Горемыкин, политическая философия которого сводилась к фразе: «Пока я жив, буду бороться за неприкосновенность царской власти»... Он повторял: «Может быть, мои взгляды и архаичны, но мне поздно их менять». На следующий день Горемыкин выехал в ставку, куда уже переехал царь, и привез оттуда решение царя: «Думу закрыть не позже 3 сентября, а всем министрам (включая и Горемыкина, конечно) оставаться на местах»; царь «приедет лично и все разберет». Сазонов почти в истерике заявил: «Последствия будут ужасны: во весь рост встает вопрос о бытии государства... Вопрос идет о судьбах России». «Вынутый из нафталина» старик спокойно твердил: «Все — пустяки; все это одно только запугивание; ничего не будет»... Вот почему и последний шанс проложить мост между верховной властью и страной прошел безрезультатно. После роспуска первой Государственной думы в политической истории этого десятилетия не было другого более трагического момента. Это решение показывало, что царь решительно не понимает сложившегося положения. Руководимый услужливым царедворцем и истерической женщиной, он отбрасывал протянутую ему руку помощи, не отдавая себе отчета, кем, как и при каких условиях она протянута. Переписка царицы показывает, что это был совсем другой мир идей и предрассудков — тот мир, в котором вращалась царственная чета. В этой искусственно изолированной среде все существующее делилось на «наших» и «не наших». «Наши» — это были друзья «нашего друга» Распутина. «Не наши» — все остальные. Распутин, вопреки всем событиям, продолжал убаюкивать суеверную царицу безграмотными телеграммами, обещавшими славное и спокойное царствование в случае подчинения его советам, но грозил гневом Божьим, если тронут его ставленников или не будут пользоваться его амулетами. Дума с ее заседаниями была где-то вдалеке и в тумане. Императрица была уверена, что стоит только «стукнуть кулаком», показать сильную волю и сослать в Сибирь или «повесить» Гучкова[14] и Милюкова — и все будет в порядке. Она уже провела кампанию против «Николаши» (великого князя Николая Николаевича) и его «черных женщин» (черногорских принцесс Милицы[15] и Анастасии[16]), мешавших, с ее точки зрения, царю быть полновластным и заслонявших его от народа. Она настояла на принятии царем звания главнокомандующего, согласно указаниям Распутина, но вопреки мнению либеральной части министерства. Оставшись одна в Царском Селе, она фактически вошла в роль правительницы, принимая министров, выслушивая их доклады, настаивая на смене лиц, неугодных ей и «нашему другу»,— и на назначении угодных. Квартира Распутина становилась «передней», через которую кандидаты проходили на министерские кресла. Началась та смена министров, которую Пуришкевич[17] увековечил именем «министерской чехарды». Фаворитизм расцвел пышным цветом. Шайка крупных и мелких аферистов окружила Распутина и царицу. Этим путем можно было за деньги обойти закон, получить назначение на должность, освобождение от суда, воинской повинности и т. д. К ненависти, которую возбуждала деятельность правительства, прибавилось теперь презрение. Правительства перестали бояться: оно стало предметом сатиры и гласной насмешки. По письмам царицы можно было проследить, как настойчиво она проводила все свои указания относительно лиц и принципов в сознание слабовольного царя. Каждый день она ему внушает, что он силен, что он «повелитель» и хозяин, что он самодержец, «поставленный всемогущим Господом» и принесший присягу, что он должен «показать кулак», что только с момента, когда его «мягкое» царствование превратится в «твердое», начнется, по «словам нашего друга,— слава твоего царствования». И все это пересыпается безграмотными телеграммами Распутина и его амулетами. Например, 7 сентября 1915 года: «не опоздайте в испытании, прославит Господь своим явлением»; или 15 сентября: «не забудь опять подержать образок в твоей руке и несколько раз причесать волосы Его гребенкой перед заседанием министров». 16 сентября наконец состоялось это памятное заседание в ставке, к которому Александра Федоровна так усердно готовила своего супруга. С него можно датировать окончательную перемену курса. Фатальную роль сыграло в этот решающий момент письмо к царю председателя Совета объединенного дворянства Струкова[18] — реминисценция из времени борьбы с первыми Думами. Гребенка Распутина была пущена в ход, и царь был «намеренно нелюбезен» с министрами, а через день, приехав в Петербург, подписал отставки двух самых ненавистных царице и ее друзьям князей Щербатова и Самарина. За ними мало-помалу были удалены и другие министры, сочувствовавшие «блоку» и не сочувствовавшие исполнению советов Распутина и царицы. Их место заняли кандидаты крайних правых организаций вроде Хвостова[19]. Щегловитов[20] на съезде крайних правых (21 ноября) уже заговорил об октябрьском манифесте[21] как о «потерянной грамоте». В момент крайней опасности началась прежняя игра в реставрацию. Созыв Думы был отсрочен с 15 ноября — впервые без точного указания срока созыва. Съезды земств и городов 5 декабря были запрещены, и депутация по этому поводу не была принята государем. Разрыв совершился. Позиции были заняты, и страна очутилась в политическом тупике. После острого момента конца 1915 года следующий, 1916 год, прошел сравнительно вяло. Факторы, стоявшие наверху политической жизни, ничего больше не могли сделать для разрешения конфликта. Но это не значило, что конфликт прекратился. Напротив, с общественных верхов брожение спускалось в нижние общественные слои. Начинался тот распад в стране и то разложение армии, которые потом стали считать специальными явлениями революционных месяцев 1917 года. Все сильнее становились и толки о предстоящей насильственной развязке. О ней особенно стали думать в кругах, близких ко двору или в среде, где затяжка кризиса ощущалась особенно болезненно, — в армии. И там, и здесь возлагали особые надежды на Государственную думу. Но председатель Государственной думы уже истощил свои ресурсы непосредственного воздействия на государя. В мае 1915 года в ответ на «неоднократное» предложение министра Маклакова[22] о необходимости «уменьшения прав Думы и сведения ее на степень законосовещательного учреждения» Николай II написал на обороте: «Действительно, время настало сократить Государственную думу. Интересно, как будут чувствовать себя при этом г.г. Родзянки[23] и К°». В ноябре «друг» говорил: «Если будет победа, Думу не надо созывать: если же нет, то надо». И в январе 1916 года Думу решились созвать,— и даже пожертвовали Горемыкиным. Царь 9 февраля в первый и единственный раз посетил Думу. 27 февраля царь после беседы с Родзянко решился было даже пожертвовать Распутиным, которому было велено ехать в Тобольск. А 1 марта Николай II согласился на новую «жертву» — предание суду Сухомлинова[24]. Но впечатление от этих полумер быстро исчезло, и влияние императрицы было восстановлено. К осени 1916 года отношения царя к председателю Думы окончательно испортились. Сессия Думы открылась 1 ноября при крайне напряженном настроении всего общества, всей армии, всей страны. Повсюду сложилось окончательное убеждение, что с таким правительством, как правительство заместителя Горемыкина, Штюрмера[25], и при таком настроении верховной власти выиграть войну невозможно. От Думы все ждали громкого выражения этого убеждения. Имя императрицы было названо мною с думской трибуны в выдержке из австрийской газеты вместе с именами окружавших ее авантюристов. Это упоминание произвело впечатление прорвавшегося нарыва. Штюрмер был освистан. 5 ноября военный и морской министры демонстративно просили Думу поддержать их своим доверием... 9 ноября последовала отставка Штюрмера. Его преемника А. Ф. Трепова[26] встретил в Думе такой же прием. 16 декабря Дума разошлась на каникулы, а 17 декабря в особняке Юсупова был убит Феликсом Юсуповым[27] и Пуришкевичем при участии великого князя Дмитрия Павловича[28] Распутин. Это было последнее предупреждение. Но как-то все сразу почувствовали, что это убийство нисколько не изменяет положения. И рождественские каникулы прошли в повсеместных толках о чем-то более серьезном, что ожидало Россию. В центре разговоров стояла опять-таки Дума. Родзянко рассказывает в своих воспоминаниях, что к нему неоднократно обращались представители высшего общества с заявлениями, что Дума должна спасти Россию. Сложилась даже легенда, что председатель Думы при содействии гвардейских офицеров и английского посла Бьюкенена[29] подготовляет дворцовый переворот. Генерал Крымов[30] в начале января устроил свидание с членами Думы у Родзянко и, указавши, что, по мнению армии, без перемены курса не может быть победы, заявил: «Настроение армии таково, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, мы вас поддержим. Все было испробовано, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных царю. Других средств, очевидно, нет». Разговоры пошли о принудительном отречении царя и даже о более сильных мерах. Со слов покойного князя Г.Е. Львова[31] мне известно, что и генерал Алексеев[32] разделял это мнение и даже собирался перед своей болезнью арестовать императрицу, если бы она приехала в ставку. Наконец, М. В. Родзянко рассказывает, что «приблизительно в то же время (то есть в январе) он был вызван великой княгиней Марией Павловной[33] приехать к ней в час ночи и, приехав на следующий день к завтраку, выслушал предложение Кирилла Владимировича[34] — «уничтожить императрицу», так как «она губит страну», благодаря ей создается угроза царю и всей царской фамилии, и такое положение терпеть дольше невозможно. «Устранить царицу» должна была Государственная дума... 8 января к Родзянке приехал великий князь Михаил Александрович[35], предлагавший Родзянко стать во главе «ответственного министерства» и выслушавший от него ответ, что «при несчастном безволии царя» нужно прежде всего удалить императрицу. 7 января Родзянко получил доклад у царя и повторил ему свою давнюю песню о чрезвычайной серьезности положения, об изолированности правительства после того, как удалены все министры, пользовавшиеся некоторым доверием общественных кругов, о растущем негодовании на императрицу, которую обвиняют в сочувствии Германии, о «чудовищных слухах о существовании шпионства и измены за спиной армии», об отсутствии какого-либо правительственного курса, о несогласованности между тылом и фронтом. Он настаивал на удалении императрицы от политических дел. Царь «сжал обеими руками голову и сказал: “Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?”» Увы, этот проблеск прошел бесследно. 10 февраля во время последней аудиенции председатель Думы был встречен холодно; царь нетерпеливо прерывал его доклад, а на повторные подтверждения об угрожающем положении в стране и о возможности революции ответил коротко: мои сведения противоположны, а если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, то будет распущена. В этот промежуток между заседанием Думы 1 ноября и предстоявшим в конце февраля 1917 года открытием новой сессии Думы неизбежность революционного взрыва стала настолько ясна даже и в собственной семье царя, что мы имеем несколько попыток, исходивших от великих князей, убедить Николая пойти на уступки и тем «спасти себя, династию и Россию»... 11 ноября великий князь Георгий Михайлович[36] писал царю из армии, что если внутреннее положение продолжится, то не может быть победы, что ненависть к Штюрмеру всеобщая, все единодушно требуют его отставки и ответственного министерства как «единственной меры, способной предотвратить общую катастрофу»,— и что говорят это «не левые и не либералы» — на что не стоило бы обращать внимания,— а «люди, преданные тебе и желающие счастья России». На это письмо императрица отозвалась как на «глупость»... Самое интересное из этих писем принадлежит великому князю Александру Михайловичу[37]. Начатое с разрешения царя 25 декабря, оно дописывалось 1 и 25 января, только 4 февраля было отослано и отражает на себе быстрое падение надежд на мирный исход. Александр Михайлович начал с того, что Россия переживает самый опасный момент, что народ и общество «требуют очень немногого», что не нужно даже «ответственного» перед Думой министерства, а только министерство, объединенное и пользующееся доверием страны; что нельзя править «в полный разрез с желаниями всех верноподданных»; что репрессивная политика только расшатывает монархический принцип и толкает людей в левый лагерь; что можно было бы «одним росчерком пера все успокоить». Но время идет, а (прибавка 25 января) «твои советники продолжают вести Россию и тебя к верной погибели», ибо «недовольство растет с большой быстротой, и чем дальше, тем шире становится пропасть между тобой и народом». «Правительство подготовляет революцию, народ ее не хочет». «Такое положение продолжаться не может... Приходишь в полное отчаяние, что ты не хочешь внять голосам тех, которые знают, в каком положении находится Россия»... Был еще путь, которым доведенные до отчаяния пассивностью царя патриоты пытались повлиять на него и вырвать его из заколдованного круга «темных» влияний, которые пленили и парализовали его волю. Это был путь влияния иностранных дипломатов. Конечно, обвинение, будто революцию совершили Родзянко и Государственная дума с помощью сэра Джорджа Бьюкенена, относится к области тенденциозных легенд, распространявшихся в правых кругах. Но сам Бьюкенен говорит в мемуарах о своих сношениях с некоторыми депутатами и о своих попытках повлиять на царя с целью предупредить революцию. В первый раз уже в начале февраля 1916 года Бьюкенен «сделал попытку повлиять на государя, чтобы он принял более либеральный курс». Он указывал царю на «растущее недовольство во всех слоях общества», особенно среди армии на фронте, где уже тогда открыто заявлялось, что «пора смести тех, кто виноват в страданиях армии». Бьюкенен убеждал Николая даровать народу в знак благодарности то, что будет оскорбительным уступить революционным угрозам. 18 августа 1916 года по поводу назначения Штюрмера Бьюкенен писал своему правительству: «Если государь и впредь будет держать своих реакционных советников, я боюсь, что революция неизбежна». 18 октября в Могилеве Бьюкенен вторично вернулся в разговоре с царем к теме о «сильном недовольстве во всей стране», о том, что рабочие бастуют, а крестьяне «начинают терять веру в непогрешимость государя, и самодержавие дискредитируется». Наконец, в январе 1917 года, «не желая ждать событий, не сделав последнего усилия», Бьюкенен просил у своего правительства специального разрешения на разговор с царем, и 12 января был принят, но стоя, в приемной вместо кабинета: очевидно, царь знал о цели визита. Примером Англии Бьюкенен старался объяснить царю важность не только коллективного фронта союзников для победы, но и «солидарности между всеми классами» в каждой стране. «Я сказал ему,— вспоминает Бьюкенен,— что теперь между ним и его народом образовалась непреодолимая преграда и если Россия объединена, то лишь в оппозиции против его теперешней политики». Николай после попыток оправдаться дал Бьюкенену классический ответ. «Выпрямившись и твердо взглянув на меня, государь сказал: думаете ли вы, что я должен заслужить доверие моего народа или что он должен снова заслужить мое доверие?» Бьюкенену оставалось уподобить царя человеку, который «ночью через лес идет к пропасти»,— и извинить свое нарушение дипломатической корректности тем, что дело идет о безопасности самого царя и тех, кто ему дорог. Бьюкенен предсказал царю, что «в случае революции он может рассчитывать только на незначительную горсточку солдат для зашиты династии», так как народ и армия представляют одно целое. Даже и это предсказание, как известно, оказалось чересчур оптимистическим. Все усилия Думы и ее председателя, членов царской семьи, наконец, иностранных дипломатов были совершенно бесплодны. Нельзя даже говорить тут о полном безволии царя, как об основной причине его бездействия. Его воля была направлена в другую сторону, противоположную дававшимся советам, не только настояниями императрицы, но и его собственным убеждением — той тайной мыслью, которая не выходила у него из головы после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года. Мысль эта состояла в том, что у него насилием и обманом вырвано согласие на нарушение собственных прав и что согласие это рано или поздно должно быть взято назад, а не расширено новым согласием в направлении дальнейшего ограничения самодержавной власти. Вот почему гораздо более сильное впечатление, чем «глупые» советы о даровании ответственного министерства и об уступках Думе, производили на него противоположные советы крайних правых — тех, кому еще в 1905 году он обещал, что «солнце правды вновь взойдет над русской землей». Справа Николаю советовали теперь, как тогда, вступить в открытую борьбу со всеми этими непрошеными советчиками, распустить Думу, превратить ее в совещательное учреждение и т. д. Как раз такие именно советы были преподаны царю в тот же промежуток, ноября 1916-го — февраля 1917 года, к которому относятся и все приведенные советы о либеральном курсе. Из кружка крайне правого Римского-Корсакова[38] вышла записка, которую в ноябре не решился передать царю Штюрмер, а в январе передал последний премьер царя, бесцветный князь Голицын[39]. Здесь находим полный план усмирения предстоящего мятежа: назначение на высшие посты людей «непримиримых» и готовых «пасть в борьбе», роспуск Думы без срока, введение военного положения и полевых судов в столицах, снабжение пулеметами и артиллерией гвардейских полков, закрытие всей левой печати, милитаризация заводов и т. д. В приложенной объяснительной записке пояснялось, что уступки конституционным партиям ни к чему не приведут, ибо они будут сметены революционными партиями. Здесь рекомендовалось, напротив, уничтожение «величайшего государственного соблазна» — Основных Законов и введение полного избирательного порядка, при котором большинство законосовещательного учреждения было бы вполне в руках правительства. В том же духе писал царю письма и проект манифеста (во второй половине декабря) Николай Маклаков, заслуживший расположение царственной четы в должности министра внутренних дел. В том же направлении, наконец, продолжали действовать и непрерывные увещевания царицы. Из письма в письмо она продолжала повторять: «Будь тверд, верь мне, нашему другу и Протопопову[40] и не уступай Родзянке». Убийство Распутина только ожесточило царицу еще больше, но не изменило веры в спасительность советов «святого человека». Напротив, верность его политике стала теперь долгом преданности к памяти погибшего «друга». Ближайший шаг к выходу из тупика усматривался теперь в отсрочке Думы, причем за этим мнимым страшилищем совершенно не видели назревшего конфликта со страной, несравненно более опасного. После отсрочки, входившей, как мы видели, в намерения правых, Государственная дума собралась 14 февраля. Она чувствовала свое полнейшее бессилие и «утомленность в бесплодной борьбе». Ее намерения были самые мирные. Но руководство событиями давно уже ушло от нее к более левым течениям. Не было серьезности и во всех разговорах о готовящемся перевороте сверху. Его все ожидали, но никто не сделал. Некоторые члены Думы лишь сговорились, как действовать в случае, если переворот совершится. Совершился же он, несмотря на все ожидания, неожиданно — и не сверху, а снизу. Левые политические партии были застигнуты им врасплох так же, как и правые. Если и была руководящая и организующая рука, действие которой проявлялось в агитации на заводах и в казармах, то и здесь едва ли был какой-либо план, тем более что здесь действия левых партий сталкивались с работой провокаторов, подосланных полицией... Как бы то ни было, начавшись 27 февраля одновременно в казармах Волынского и Литовского полков и среди фабричных рабочих, революция сразу приняла вид не военного пронунциаменто, а подлинного народного восстания. Ее успех был обеспечен не ее внутренней силой, а бессилием противника. Характерным образом революция победила с того момента, когда во главе ее стала не сила, а символ — законопослушная четвертая Дума. В этой победе... лучше всего запечатлелось то роковое непонимание между общественностью и властью, которое привело к трагическому исходу.
* * * Мы на минуту отвлечемся теперь от фатального хода событий, объясняющего, почему революция в России стала неизбежна в определенный психологический момент и среди определенно сложившейся обстановки военного времени. От текущих событий поднимемся на высшую точку зрения, которая объяснит нам, уже независимо от характеров действующих лиц и от деталей ежедневной жизни, то, что можно назвать внутренней необходимостью переворота: его более глубокий смысл и вместе с тем его особый, специфически русский характер. Говоря вообще, можно было бы сказать, что есть известный период в жизни наций, способных развиваться, когда насильственный переворот становится весьма вероятен как кратчайшее средство покончить с устарелыми политическими и социальными учреждениями отжившего строя и облегчить переход от средневековья к современной демократии. Русская революция не составляет исключения из этого правила,— и в этом ее основной смысл. В ней поэтому можно искать и найти сходство с другими такими же переломами, как, например, с Английской революцией XVII столетия или, в особенности, с Французской революцией 1789—1795 годов. Для русского человека, пережившего события 1917-го и последующих годов, становятся особенно памятны и живы все перипетии прежних революций. В психологии всех этих революций есть, очевидно, что-то общее. Но рядом с этими общими чертами каждая национальная революция имеет и специальные черты, свойственные именно ей. Эти специальные черты вытекают из всего характера истории данной нации. Именно в годы катастрофических перемен эти исторические черты, обыкновенно скрывающиеся под поверхностью повседневных явлений, выступают особенно ярко. Остановимся на этих чертах, завещанных русской революции историей России. Основной русской особенностью, проходящей красной нитью через все стороны исторического процесса — политическую, социальную, интеллектуальную и национальную, является, на мой взгляд, известная слабость сцепления и цементирования частей, составляющих социальный агрегат. С политической точки зрения, эта особенность, несомненно, отличает русскую государственность, являясь естественным и неизбежным последствием самого способа происхождения русского государства и процесса его исторического роста... В течение столетий государственная власть оставалась в России тем, чем была в эпоху первого прихода викингов. Она была иностранным пришельцем, которому следовало оказывать послушание только в меру получаемой от него пользы. Народ вовсе не хотел отождествлять себя с государством, чувствовать себя частью государства, ответственной за целое. «Земля» продолжала жить и чувствовать себя независимой от государственных властей. И это не только было возможно,— это оказывалось даже неизбежным при существовании примитивной до крайности и неразвитой системы управления. При этой системе, характеризующейся крайней разбросанностью исполнительных органов власти в скудно населенной стране, центральное правительство было просто не в состоянии добраться до каждого отдельного подданного. Приходилось ли ему собирать налоги или преследовать уголовных преступников, единственным способом осуществить власть в течение очень долгого времени было для него — обратиться к целой общине, к которой принадлежал плательщик или преступник. Община связывалась круговой порукой ответственности за своего отдельного члена. Когда Петр Великий попробовал было изменить такой порядок вещей и нарушить эту примитивную анархию, введя для этого лучшую по тому времени шведскую систему управления, то его иностранные советники сообщили ему, что применить эту систему к России совершенно невозможно по очень простой причине: управление одной маленькой провинцией, как Лифляндия, по шведскому образцу обходилось дороже, чем стоило управление всей Россией при сохранении старого традиционного... беспорядка. И пришлось до времени оставить все по-старому. Очевидно, население было слишком бедно, чтобы вынести расходы на усовершенствованные провинциальные учреждения более передовых стран. Собственно говоря, оно было слишком бедно даже и для несения расходов на упрощенное центральное управление, расходов, которые быстро возрастали. Политическое развитие и процесс расширения русского государства постоянно опережали экономическое развитие России. Поэтому государство всегда принуждено было вымогать от своих малосостоятельных подданных больше, чем они могли дать. Это создавало объективную необходимость прибегать к силе. При этом тяжесть поддержки даже и существующих государственных учреждений оказывалась так велика, что население отнюдь не обнаруживало склонности менять традиционное пассивное повиновение власти, вооруженной высшими атрибутами силы, на готовность подчиняться добровольно государству, созданному при собственном участии. Все это объясняет: 1) почему сельское население в России до последнего времени оставалось в известном смысле анархическим по природе; 2) почему все существенные перемены приходилось вводить сверху, правительственной властью и 3) почему каждое новое правительство могло быть уверено в пассивном повиновении, только бы оно не слишком грабило простой народ. Эти характерные черты в значительной степени помогают понять те формы распада власти, а затем и формы подчинения, через которые прошел русский революционный процесс. Переходим теперь к другому проявлению той же самой основной черты: к недостатку сцепления среди социальных элементов русского общества. Мы не встречаем в социальной истории России никаких группировок населения, достаточно плотных, чтобы ограничить правительственную власть. В Западной Европе при средневековом феодальном строе и при позднейшем росте городских вольностей дело обстояло иначе. Но на Востоке Европы не было ни землевладельческой аристократии, ни буржуазии, достаточно сильных и объединенных, чтобы диктовать свои условия растущей власти царя. В России так же, как при византийском и при мусульманском режимах, вся земля считалась собственностью главы государства, все равно назывался ли он императором, халифом или царем. Не только землевладельческое дворянство не могло ограничить верховной власти в России, но оно само было создано этой самодержавной властью как класс военных «слуг» государя. Царь давал своим «служилым» людям «поместья» под условием несения действительной военной службы. Характерно для социального строя России, что с XVI века термины «служилый человек» и «дворянин» (то есть служащий при дворе) означали класс среднего и высшего благородного сословия, причем «дворянин» из низшего слоя стал постепенно высшим, оттеснив вниз «детей боярских», потомков независимых землевладельцев. Правда, в XVIII веке положение дворянского класса изменилось. Царские пожалования окончательно превратились в неограниченную и безусловную частную собственность, не связанную с обязательной военной службой, от которой дворянство было освобождено. Но крестьянство не забыло, что первоначально «поместья» его господ принадлежали царю и давались «помещикам» только условно и временно, в виде вознаграждения за службу. Крестьяне так и не признали превращения военных служебных участков в частную собственность и упорно ждали, когда, наконец, царь узнает об их нужде и вернет им их земли, наградив своих дворян по-прежнему денежным жалованьем. Это убеждение легло в основу длинного ряда крестьянских восстаний, не прекращавшихся со времени Екатерины II до самого освобождения крестьян в 1861 году. Но понятие о земле как об исконно крестьянской собственности дожило до революции XX века, и торопливая попытка Столыпина[41] — в промежутке между двумя революциями — сравнять крестьянскую со всякой другой частной собственностью и тем смешать карты наткнулась на упорное сопротивление той же вековой крестьянской идеологии. Со своей стороны дворянство ничего не сделало, чтобы закрепить за собой исторически перешедшие к нему земли. В России не было передачи имений по праву первородства: имения дробились и подразделялись до бесконечности, так что в третьем или четвертом поколении они до того мельчали и превращались в такие крошечные участки, что почти не отличались от крестьянских наделов. Таким образом, в составе дворянства происходила постоянная смена. Немногие старинные дворянские фамилии выживали; большая часть вымирала или опускалась на дно социальной лестницы, уступая место новым пришельцам сверху — из царского «двора». Доступ в дворянство был широко открыт, а с Петра Великого каждый, достигший известного чина на военной или государственной службе или (позднее) получивший орден св. Владимира, становился дворянином. Мало-помалу, правда, и эта аристократия «чина» тоже потеряла значительную часть своих владений,— вновь «пожалованных» Екатериной и Павлом,— и, в свою очередь, опускалась вниз подобно старой аристократии «происхождения». Значительная часть дворянской земли перешла к крестьянам вместе с крестьянским освобождением 1861 года. Но дворяне все еще сохранили тогда около 105 миллионов десятин. В течение последнего полустолетия перед революцией они и из этого количества потеряли (путем продажи или за долги) большую часть. В момент революции 1917 года уже только треть указанного количества (35 миллионов десятин) оставалась во владении дворянства. Крестьяне продолжали добиваться перехода в свои руки и этой трети. В революции 1905 года много помещичьих усадеб было сожжено и много помещиков убито. Это движение и сделало неотложной аграрную реформу первых двух Государственных Дум, а как контрмеру вызвало «ударное» законодательство Столыпина. Столыпинские «отрубники» первыми были разгромлены при наступлении крестьянской революции лета 1917 года. А за ними, как известно, сметен был с лица России и весь старый землевладельческий класс — именно как правящий, как «дворянский». Дворянское землевладение погибло вместе со своим союзником — самодержавием. Я напоминаю здесь все эти элементарные факты, чтобы показать, как тесно этот кажущийся произвольным и насильственным исход был связан со всей социальной историей России. По-восточному сложилась наша дворянская собственность; по-восточному она была и уничтожена. Перейдем теперь к третьему варианту той же основной черты, отмеченной выше: к слабости интеллектуального сцепления между социальным верхом и низом русского общества. Разумеется, нельзя отрицать единства национального способа мыслить и чувствовать — единства, проходящего через все социальные слои. Русский интеллигент — не иностранец для своего народа. В его интеллектуальном творчестве сказалась и даже ярко отобразилась душа его нации. Но и здесь история надолго развела верхи и низы в разные стороны и помешала их непрерывному взаимодействию. Уже то обстоятельство, что до второй половины XIX века единственным образованным классом в России был класс дворянский, положило резкую грань между ним и народной массой. Интеллигенции и пришлось в наши дни в значительной степени разделить судьбу этого класса. Очень долго русская интеллигенция, ведущая свою генеалогию с реформы Петра Великого, продолжала играть «служилую» роль по отношению к государству. Поколение петровских учеников, «птенцов гнезда Петрова», исключительно для служебных целей, кое-как и наскоро нахватало верхов европейских прикладных знаний. В следующем поколении — времени императрицы Елизаветы — интеллигенция занялась более приятным занятием — одеваться по моде, говорить на иностранных языках, танцевать, вести себя культурно. Но целью всего этого оставалось — служить нравам двора и не уронить себя при дворянских приемах. Третье поколение — времени Екатерины П — пошло дальше, перейдя от ложноклассических образцов к Монтескье и Вольтеру. Но и тут начало было положено самой императрицей, и только в конце века, под влиянием революционных идей, часть этой интеллигенции на свое горе попыталась идти собственным путем. Четвертое после Петра поколение — Александра I, наконец, окончательно решилось — в наиболее передовой своей части — служить не правительству, а стране, и перейти из роли чиновников в роль граждан. Но тут-то и оказалось, что, благодаря и своему социальному происхождению, и своему воспитанию, и, наконец, правительственной политике, эти пионеры прогресса отрезаны от непосредственного общения с народом. В XIX веке эта рознь между интеллигенцией и народом даже сильнее чувствовалась, чем в XVIII веке, ибо все три указанные причины — социальное положение, воспитание и правительственная политика — провели еще резче грань между интеллигенцией и народной массой, чем это было при более элементарных условиях культурной жизни эпохи императриц. Последствия такого отчуждения сказались в постепенном усилении абстрактного образа мыслей, прогрессировавшего как раз параллельно с ростом желания интеллигенции воздействовать на практическую политику. В свою политику интеллигенция поэтому внесла черту, которая отличала ее до самой последней революции: интеллектуальный максимализм. Этому максимализму как нельзя лучше соответствовало и самое содержание очередных идеологий, заимствованных поколениями времен Николая I, Александра II, Александра III из западной политической литературы. Еще декабристов — поколение времени Александра I — нельзя назвать максималистами и утопистами. Но непосредственно после их неудачи в 1825 году русской интеллигенцией завладел религиозно-философский максимализм эпохи первых славянофилов и западников, который и лег в основу абстрактно-максималистского взгляда Герцена и Бакунина на мировую миссию русского народа. Затем февральская революция 1848 года сделала наших интеллигентов социалистами утопистского типа. В следующие десятилетия они послушно следовали за метаморфозами европейского социализма, переходя от Фурье к Прудону, от Прудона к Карлу Марксу, от Маркса к революционному синдикализму типа Сореля и Ленина. В то же время, начиная с середины XIX века, ряды интеллигенции начали пополняться «разночинцами» из низших социальных слоев, а передовое дворянство окончательно бросило военную и гражданскую службу для «либеральных профессий», открывшихся с «великими реформами» Александра II,— профессий земца, врача, адвоката, журналиста, педагога, ученого, художника... Больше всего привлекало во всех этих профессиях русскую интеллигенцию то, что строго запрещалось самодержавием, но что требовалось страной: политика. Воспитанное на чтении лучших политических произведений Запада, это последнее поколение, точнее, два-три последних поколения, очень хорошо знали политическую жизнь и учреждения передовых демократий всего света. Но доступ к изучению собственной демократии продолжал быть прегражденным, а разработка методов применения этих знаний к русской действительности не только не поощрялась и не находила практического применения, а, напротив, преследовалась и оставалась чисто теоретической. Немудрено, что за исключением группы, связанной с земской деятельностью, и отчасти университетских профессоров — специалистов по общественным наукам — интеллигенция, преимущественно представленная в политике своими более молодыми членами, оставалась максималистской, абстрактно мыслившей вплоть до революции XX века. Ее максимализм был одной из главных причин неудачи первой революции 1905 года. К несчастью, он не только далеко не исчез и ко времени второй революции 1917 года, но и нашел себе особенно обильную пишу в обстоятельствах, созданных войной и непосредственным вмешательством народных масс. Здесь, как видим, тоже черты последней революции тесно связаны со всем историческим процессом. Четвертым проявлением недостатка сцепления явились центробежные стремления национальностей, населявших Российскую империю. Нельзя отрицать, что были налицо и очень сильные центростремительные течения, поддерживаемые общими интересами, связывавшими национальности с целым. Эти общие интересы сложились в течение веков. Они вытекали из географического единства территории и из взаимной экономической зависимости разных частей ее. Состоявшийся после революции 1917 года разрыв до сих пор очень болезненно переживается оторвавшимися частями, еще не нашедшими нового равновесия. Но надо признать, что сцепление этих частей с целым скорее поддерживалось пассивной привычкой подчинения, чем сознательным выбором и желанием быть вместе. Напротив, система крайней централизации и подавления национальных особенностей, применявшаяся самодержавием, возмущала национальное чувство. Недовольство особенно выросло и обострилось в последние тридцать лет перед революцией — с тех пор, как националистически настроенный Александр III начал усиленно применять систему насильственной русификации инородцев. Уже к концу XIX столетия стало совершенно ясно, что при первом же толчке, который переживет государство, вожди национальных групп, пробудившихся к национальному самосознанию, будут искать вне России поддержки и союзников в своей борьбе против бюрократической централизации и русского национализма. Таковы основные моменты, глубоко уходящие корнями в историю прошлых столетий, которые не могли не выйти наружу при первой серьезной встряске и не произвести соответственного влияния на определение физиономии русской революции. Специальные особенности, отличающие эту революцию, ее национальное лицо, сводятся, таким образом: 1) к самобытному анархизму масс, удерживавшихся режимом насилия в состоянии пассивного подчинения; 2) к упадку правящего класса, осужденного на гибель и цеплявшегося для своего спасения за такую же клонившуюся к падению силу — самодержавие; 3) к теоретическому максимализму революционной интеллигенции, склонной к утопическим решениям и лишенной политического опыта; 4) к сепаратистским стремлениям интеллигентских вождей национальных меньшинств. Соединенным результатом действия этих факторов явился русский большевизм — специфически русский продукт, выросший на национальной почве и невозможный в этом виде нигде, кроме России. [1] Дурново П.Н. (1845—1915). В 1905—1906 гг. — министр внутренних дел, с 1905 года — член Государственного совета, сторонник правого курса и «энергичных действий». Будучи в отставке, неоднократно направлял царю «Записки» о внешнеполитическом курсе и положении в стране. Считал войну с Германией нежелательной для России и предупреждал: «...В побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая силою вещей перекинется в страну-победительницу». Полый текст «Записки» 1914 г. см. «Свободная мысль» 2006, №11-12. [2] Горемыкин И.Л. (1839—1917). В 1906-м и 1914—1916 гг. — председатель Совета министров. [3] Поливанов А.А. (1855—1920) — генерал от инфантерии, в 1915—1916 гг. — военный министр. [4] Сазонов С.Д. (1860—1927). В 1910—1916 гг. — министр иностранных дел. [5] Игнатьев П.Н. (1870—1926). В 1915—1916 гг. — министр народного просвещения. [6] Щербатов Н.Б. (1868—1948) — член Государственного совета, в 1915 г. — министр внутренних дел. [7] Самарин А.Д. (1871— 1932) — член Государственного совета, с 1915 г. — обер-прокурор Святейшего синода, с конца 1916 г. — председатель Постоянного совета объединенного дворянства. [8] Харитонов П.А. (1869—1916) — член Государственного совета, в 1908—1915 гг. — государственный контролер. [9] Барк П.Л. (1869—1937). В 1914—1917 гг. — министр финансов. [10] Кривошеин А.В. (1858—1921). В 1908—1915 гг. — министр земледелия. [11] Распутин Г.Е. (настоящая фамилия Новых) (1872—1916) — сибирский крестьянин, мистик из хлыстов, фаворит царя Николая II и его супруги Александры Федоровны. [12] Николай Николаевич (1856—1929) — великий князь, генерал-адъютант, генерал от кавалерии. С начала Первой мировой войны до 23 августа 1915 г. — верховный главнокомандующий, затем главнокомандующий Кавказской армии и наместник на Кавказе. В первые дни Февральской революции объявил, что «сочувствует делу революции». [13] Шаховской В.Н. (1874—1954). С 1915 г. — министр торговли. [14] Гучков А.И. (1862—1936) — один из основателей и лидеров партии октябристов, депутат, председатель III Думы, член Особого совещания по обороне, член Прогрессивного блока. [15] Милица Николаевна (1866—1951) — великая княгиня, жена великого князя Петра Николаевича, дочь черногорского короля Николая I. [16] Анастасия Николаевна (1867—1935) — великая княгиня, жена великого князя Николая Николаевича, дочь черногорского короля Николая I. [17] Пуришкевич В.М. (1870—1920) — один из лидеров крайне правых в П—IV Государственных думах, основатель Союза русского народа и Палаты Михаила Архангела; один из участников убийства Распутина. [18] Струков А.П. (1851—1922) — член Государственного совета, в 1913—1916 гг. — председатель Постоянного совета объединенного дворянства. [19] Хвостов А.Н. (1872—1918). В 1915—1916 гг. — министр внутренних дел и шеф корпуса жандармов; председатель фракции правых IV Думы. [20] Щегловитов И.Г. (1861—1918). В 1906 —1915 гг. — министр юстиции, председатель Государственного совета. [21] Манифест 17 октября 1905 г. («Об усовершенствовании государственного порядка») подписан Николаем П в момент наивысшего подъема политической стачки в России. Провозглашал гражданские свободы, создание Государственной думы — представительного учреждения Российской империи. [22] Маклаков Н.А. (1871—1918). В 1912—1915 гг. — министр внутренних дел. [23] Родзянко М.Н. (1859—1924) — один из лидеров октябристов, депутат Ш—IV Государственных дум, с 1911 года — председатель Думы. [24] Сухомлинов В.А. (1848—1926) — генерал от кавалерии, в 1909—1915 гг. — военный министр. В апреле 1916 г. был арестован за неподготовленность русской армии к войне. [25] Штюрмер Б.В. (1848—1917). В 1916 г. — министр внутренних и иностранных дел, председатель Совета министров. [26] Трепов А.Ф. (1862—1928). В 1916 г.— председатель Совета министров (пробыл на этом посту всего 48 дней). Боролся с влиянием Распутина при дворе. [27] Юсупов Ф.Ф., граф Сумароков-Эльстон (1887—1967). За участие в убийстве Распутина был выслан в Курскую губернию. [28] Дмитрий Павлович (1891—1942) — двоюродный брат Николая II, один из участников убийства Распутина. [29] Бьюкенен Дж. У. (1854—1924). В 1910—1918 гг. — посол Великобритании в России. [30] Крымов А.М. (1871—1917) — генерал-лейтенант, сторонник октябристов. [31] Львов Г.Е. (1861—1925) — князь, с 1914 г. — председатель Главного комитета Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам (ВЗС) и один из руководителей Объединенного комитета Земского и Городского союзов (Земгор); с марта по июль 1917 г. – министр- председатель и министр внутренних дел первого состава Временного правительства. [32] Алексеев М.В. (1857—1918) — генерал от инфантерии, с 1915 г. — начальник штаба верховного главнокомандующего. [33] Мария Павловна (1854—1923) — великая княгиня, президент Академии художеств, мать великого князя Кирилла Владимировича. [34] Кирилл Владимирович (1876—1938) — великий князь, флигель-адъютант, двоюродный брат Николая II; 1 марта 1917 г. во главе Гвардейского флотского экипажа пришел присягать на верность Временному правительству. [35] Михаил Александрович (1878—1918) — великий князь, брат Николая П. В марте 1917 г., после отречения Николая II, также отказался от прав на престол. [36] Георгий Михайлович (1863—1919) — великий князь, двоюродный брат Николая II, археолог и нумизмат. [37] Александр Михайлович (1866—1933) — великий князь, двоюродный брат Николая II, адмирал, генерал-адъютант. [38] Римский-Корсаков А.А. (1849—1922) — один из лидеров Союза русского народа, с 1915 года — член Государственного совета. В своих «Записках» Николаю II рекомендовал перейти к «решительным действиям». [39] Голицын Н.Д. (1850—1925). С декабря 1916 г. — последний председатель царского Совета министров. [40] Протопопов А.Д. (1866-1917) — последний министр внутренних дел царского правительства. [41] Столыпин П.А. (1862—1911). С 1906 г. — министр внутренних дел и председатель Совета министров. комментарии - 143
http://dokobo.ru/agq-svom.info-fqa.xml http://dokobo.ru/hxp-svom.info-cnj.xml Мой комментарий
|
Подписка
|
http://dokobo.ru/pqv-svom.info-bgj.xml