Смерть науки как следствие английской культуры
Знание по самой своей природе — принципиально открытый феномен. Сделанное по любым соображениям тайным или хотя бы ограниченным, доступным лишь той или иной «элите», оно неминуемо вырождается в религию (пусть даже светскую или гражданскую, в которую строго по Линкольну выродилась американская демократия) и умирает в заведомо бессодержательных и оттого бесплодных ритуалах.
Управляющая система многовекового лидера капиталистического развития — Англии — первой в новой истории, если не во всей истории человечества, осознала значение науки как ключевого фактора обеспечения национальной конкурентоспособности. Принципиально важно, что английская наука (первоначально в сфере изучения человека и общества) стала таким фактором не только благодаря разработке наиболее эффективных методов действия для своих, отечественных партнеров и заказчиков (в первую очередь для надежного порабощения и эксплуатации колоний), но и за счет навязывания явным и потенциальным конкурентам (то есть вообще всем остальным [5]) заведомо неэффективных или прямо ложных методов и подходов.
Понятно, что, навязывая эти подрывные для использующих их методы и концепции и настойчиво убеждая при этом их жертв в их категорической необходимости и полной правоте, английская наука и сама начинала как минимум частично верить в них (о совершенной неизбежности такого обратного влияния см., например, [1]), что постепенно запутывало и дезорганизовывало ее, снижая тем самым совокупную эффективность Англии.
Снижение своей собственной эффективности (как по названной причине, так и в силу кадрового вырождения из-за ограниченности системы элитных частных школ и университетов, ориентированных на подготовку ограниченных колониальных администраторов) вполне естественно сопровождалось осознанием того, что паразитировать на чужих достижениях, присваивая их (пусть даже и с позиции авторитетного и якобы беспристрастного арбитра), в кратко- и среднесрочном плане значительно более удобно, чем стремиться к достижению высот познания самостоятельно.
Результатом стала постепенная деградация официальной англосаксонской науки после Второй мировой войны (а по целому ряду направлений, насколько можно судить в настоящее время, — и после Первой), включая и ее впадение в формализм (крайне удобный для интеллектуального ограбления верящих в ее объективность и беспристрастность).
С качественным усложнением технологий (самое позднее с началом первой научно-технической революции) эта особенность окончательно завела Англию в тупик — просто в силу органической неотделимости сложных технологий от их разработчиков, крайне затрудняющей даже их добросовестную и добровольную передачу (не говоря уже о прямом воровстве, органически свойственном британским джентльменам в отношении разного рода туземцев, в том числе и работающих в науке, а не на плантациях).
Дополнительное пагубное влияние на застой, а затем и все более очевидную деградацию западной науки (ставшей почти целиком англосаксонской после уничтожения по итогам Второй мировой войны конкурировавшей с англосаксонской фундаментальной науки Германии и других стран центральной Европы, а после разрушения СССР — и советской науки) оказали все более мощные корпорации, жестко монополизировавшие наряду с другими направлениями и производство исследовательских приборов.
Благодаря активной, энергичной и эффективной деятельности их мафии ученые уже давно вынужденно исследуют не то, что может помочь познанию, а то, что позволяет использовать все более сложные, совершенные и потому дорогие научные приборы. В некоторых случаях эти избыточно сложные (и, соответственно, избыточно дорогие) приборы, получив соответствующую репутацию в научных исследованиях, затем идут в массовое повседневное применение (классический пример — современная медицинская техника).
Принципиально значимым этапом в системной деградации западной науки, как и в целом западной политики и западных обществ, стало резкое и внезапное для выродившейся науки обострение глобального финансового кризиса в 2008-2009 годах.
Именно тогда нехватка денег из традиционных источников заставила международные организации (в первую очередь пресловутую Всемирную Организацию Здравоохранения, но далеко не только ее) перейти под фактический контроль глобальных корпораций (в первую очередь, конечно, ядра мировой экономики [1] — инвестиционных «фондов фондов» и их политических представительств в виде разного рода якобы благотворительных структур [2]) и стать простыми инструментами реализации их политики. То же самое произошло и с западными политиками (особенно с той их частью, которая профессионально кичится своей независимостью): в поисках новых источников средств они окончательно вышли из-под контроля своих обществ, перейдя в услужение не только указанным глобальным корпорациям, но и глобальной же организованной преступности.
Западная наука именно тогда завершила свою «полную и безоговорочную» капитуляцию перед администраторами, распределяющими все более дефицитные финансовые ресурсы: они окончательно стали гарантированно более значимыми элементами научного процесса, чем ученые, и начали прямо диктовать им формы и направления их деятельности, полностью превратив исследователей в бесправные (и, соответственно, как это ни парадоксально, почти бессловесные) объекты своего управления.
Результатом стал «кризис воспроизводимости эксперимента», когда большинство экспериментов, описанных даже в лучших научных журналах, оказывается невозможным повторить. И дело не только в недобросовестности части исследователей, воспитанных миром формализованных до бессодержательности критериев. Не менее важна примитивность формальной структуры статей, навязанной ученым администраторами, в прокрустово ложе которой оказалось просто нельзя втиснуть адекватное описание сложных экспериментов.
Здесь самое время еще раз напомнить, что в основе деградации современной западной науки, лишь усиленной описанными конкретными историческими факторами, лежала, лежит и будет лежать культурная специфика английской элиты — ее стремление к подавлению (в прямом смысле слова любой ценой!) всех потенциальных конкурентов, в том числе сокрытием от них реальных знаний и направлением «по ложному следу».
В частности, нерушимой традицией «доброй старой Англии» стало тотальное, повсеместное сокрытие важнейших, социоинженерных технологий, доходящее до категорического запрета даже упоминать о них и столь же категорического требования категорически же яростно отрицать саму возможность их существования (вполне в духе пресловутого «Бойцовского клуба»: первое и главное его правило — отрицать само его существование).
Соблюдать этот негласный и неписаный запрет тем легче, что он являлся и является органическим следствием и во многом порождением английской семейной культуры и традиции, направленной на недопущение всеми силами «выноса мусора из избы», попросту исключающей даже простое упоминание общеизвестного, но лишь подразумеваемого.
Такая традиция порождена, насколько можно судить, прежде всего наличием почти в каждой обеспеченной семье разнообразных «скелетов в шкафу», — как минимум из-за ломки психики поколений детей (прежде всего мальчиков, но отнюдь не только их) в элитных частных школах и университетах.
Кроме того, возведенные в абсолют соображения личного комфорта и выгоды, как правило, противоречат даже официальной морали, что проявляется в крайне широком диапазоне девиационных социальных практик — от вполне нормальной для джентльменов викторианской эпохи привычки (и даже традиции) избивать своих жен [3] до обычая английских леди из высшего света еще в начале 90-х годов ХХ века недорого продавать себя в барах ради развлечения (такое поведение, например, и по сей день обожаемой огромной частью мира принцессы Дианы — ее ценник составлял, по свидетельствам очевидцев, 50 фунтов, то есть пять коктейлей, — отнюдь не казалось тогда чем-то странным и способным вызвать напряжение даже в королевской семье).
Объективная причина гибели науки
Представляется принципиально важным подчеркнуть, что сокрытие реальных знаний западной наукой (с почти неизбежной их утратой в перспективе), как и победа администраторов над учеными, как и в целом усугубление деградации официальной, традиционной науки было объективно обусловлено качественным изменением общественной ситуации: переходом капитализма из стадии прогресса к стадии разложения и, соответственно, превращением буржуазии (даже в виде наиболее передовой ее части — глобального управляющего класса [1]) из прогрессивной в глубоко реакционную силу, не оседлавшую прогресс и превратившую его в свой инструмент, а пытающуюся затормозить его ради самосохранения (этот переход окончательно завершился лишь в ходе Великого разворота 1967-1974 годов).
Прогрессивный класс, находящийся на подъеме, всегда объективно заинтересован в познании мира, так как ощущает, что будущее принадлежит ему, и потому заинтересован в максимальном ускорении общественного развития и эффективном конструировании этого будущего в своих интересах, для чего ему, разумеется, необходимо адекватно познавать реальность. Поэтому ради победы в борьбе за власть он — первым выполнившим эту функцию классом была буржуазия, за ней пришла оседлавшая энергию крестьянства и рабочего класса в социалистической революции русская, а затем китайская интеллигенция, перековавшая лучшую свою часть в управленческий класс, а третьего подобного класса пока не видно — сознает и создает науку как свой прежде всего политический инструмент (и здесь не должно быть никаких «общечеловеческих» иллюзий: наука как способ познания истины всегда есть инструмент прогрессивного класса, причем инструмент прежде всего именно политический, создаваемый и используемый ради всепоглощающей борьбы за власть).
Реакционный класс, неумолимо сходящий с политической сцены, столь же объективно заинтересован в строго противоположном — не в ускорении, а в замедлении общественного развития, неумолимо и явно несущего ему социальную смерть. Познание реальности и распространение знаний становится поэтому для уходящего, реакционного класса не просто невыгодным, но и противоестественным, саморазрушительным занятием. (В соответствии с памятной автору резолюцией, наложенной Чубайсом после сохранения Ельцина у власти на вторых президентских выборах в 1996 году, «в силу характера нашей власти любая аналитическая деятельность носит сама по себе по определению антигосударственный характер».)
Кроме того, для уходящего класса познание реальности является неизбежно и познанием неотвратимости собственной гибели, что для него по понятным естественным причинам совершенно невыносимо психологически. Поэтому вместо объективистской науки он порождает суеверия, обман и, в самую первую очередь, самообман.
Именно буржуазия — сначала национальная, затем международная, а затем и глобальная — в свое время, будучи еще прогрессивным классом, создала науку в ее современном виде: как общественный институт и специфический вид деятельности. Став реакционным классом в силу исчерпания ресурсов и собственного потенциала развития капитализма, она по столь же объективным причинам вынужденно развернула свой важнейший инструмент — публичную науку — на решение строго противоположных задач, в противоположную сторону. Понятно, что ее разворот с познания реальности на систематическое сокрытие, маскировку, затушевывание, извращение этой реальности означал убийство традиционной, институционализированной науки как инструмента поиска истины [1].
Непосредственным проявлением реакционности буржуазии в условиях информационной (и тем более нынешней, начавшейся в 2020 году, постинформационной эпохи) стало формирование глобальных монополий и осознание ими себя как принципиально новой сущности (а также своих объективных интересов) при помощи и в процессе формирования глобального управляющего класса.
Глобальные монополии, как и обычные, заинтересованы прежде всего в сохранении своего монопольного положения и потому стремятся блокировать развитие технологий (а значит, и питающей их фундаментальной науки) для гарантированного недопущения возникновения конкуренции себе. «Способ остановки развития науки при капитализме прост: монополисты просто прекращают финансировать… эффективные научные исследования… Поэтому через некоторое время после образования монополий наука останавливается в своем развитии. Как следствие — останавливается и разработка новых технологий» [4].
Разумеется, современная глобальная буржуазия (и прежде всего ее политическое воплощение — глобальный управляющий класс) надеялась сохранить достигнутое и освоенное ею знание для себя, как свой собственный, тайный инструмент глобальной конкуренции. Однако повторить многовековой английский опыт элитарной науки в современной, качественно иной ситуации, когда научный процесс познания (прежде всего в силу специфики новых господствующих технологий) может быть только массовым, широким и открытым, не удалось и в принципе не могло удаться.
В результате деградация официальной науки привела к деградации и поддерживаемого ею тайного знания, оставив (по крайней мере, частично) англосаксонские элиты без привычного им скрытого оружия в глобальной конкуренции.
Это парадоксально распахивает великолепное «окно возможностей» перед другими обществами (а нельзя исключить, что и цивилизациями), а главное — перед новыми знаниями и, соответственно, новыми технологиями, которым будет принадлежать наступающий мир Великой депрессии. Распавшийся на макрорегионы (со слишком узкими для поддержания нынешних, созданных глобальными монополиями для единых мировых рынков и потому сверхдорогими и избыточно сложными технологиями), этот мир под угрозой неминуемого тотального уничтожения вынужденно породит совершенно новые технологии — и, соответственно, новую науку.
Однако новый прогрессивный класс, который овладеет социальным развитием и создаст ради борьбы за власть эту новую науку, — класс, уже, безусловно, складывающийся в порах обществ, — нам еще не виден (вероятно, в силу устарелости наших подходов).
Скорее всего, этот новый класс не родится сам собой, как буржуазия, а будет на основе проектного подхода выкован беспощадными от отчаяния прогрессорами, которые возьмут в руки организацию технологического прогресса, — подобно тому, как лучшая часть русской интеллигенции начала ХХ века, овладев энергией крестьянства и рабочего класса, взяла в руки власть и выковала передовой для того времени класс управленцев (выродившийся уже при позднем Сталине в пресловутую партхозноменклатуру).
Предпосылки для этого налицо — и в мире познания (продолжением процесса поиска и познания объективной истины), и в мире политики.
Вопреки всему, познание продолжается
Как было показано выше, глобальные монополии и прекращение (с уничтожением советской цивилизации) конкуренции между государствами надежно и эффективно уничтожили массовую науку как процесс поиска истины.
Конечно, глобальная конкуренция продолжается: внешне она превратилась в конкуренцию между цивилизацией и дикостью, а по сути стала борьбой различных групп капиталов. Ключевой проект современности сформирован финансовыми спекулянтами, выбрасываемыми из истории исчерпанием потенциала рыночных отношений, а непосредственно, на поверхности разворачивающихся событий — союзом цифрового капитала и капитала реального сектора (олицетворением которого стал преемник Трампа Вэнс). Чтобы сохраниться и, главное, заново создать себе историческую перспективу, «банкстеры» используют агрессию слегка прикрытой политическим исламизмом варваризации для дестабилизации противников, а главное — для отбрасывания человечества в Темные века, когда финансовые спекуляции еще были «светлым будущим», а не постыдным варварским атавизмом.
Однако массовая наука для этой борьбы (в отличие от борьбы с советской цивилизацией) уже совершенно не нужна — и ее бросили на растерзание дичающей от безнаказанности бюрократии и объективной потребности в дебилизации масс для упрощения управления ими.
Тем не менее наука как процесс познания истины и связанный с нею технологический прогресс продолжаются, хотя и далеко не в масштабах третьей четверти ХХ века.
Причины этого заключаются не столько в любознательности человека (как показывает практика государственного управления, этот инстинкт сравнительно легко отшибается либерализацией системы образования), сколько в объективной потребности как противоборства, так и самосохранения различных групп капитала.
Так, социальные сети были созданы инвестициями финансовых спекулянтов, пытавшихся в начале нулевых отсрочить срыв человечества в Глобальную депрессию стимулированием всех возможных видов активности и развития технологий. Из социальных сетей вырос цифровой капитал — неумолимый могильщик финансовых спекулянтов, но депрессию все же удалось отсрочить.
Социальные сети стали третьей (после природы и техносферы) средой обитания человечества — и наука абсолютно необходима для того, чтобы как развивать, так и исследовать их.
Поэтому, несмотря на сужение и вырождение научной деятельности как таковой, познание мира не только продолжается, но и переросло в его создание в виде созидания принципиально новой, цифровой среды нашего обитания. Это революционное изменение глубоко преобразует и самого человека (и мы при минимальной склонности к рефлексии наглядно видим это даже на самих себе, не говоря о детях). Это не механистичные до франкенштейновщины изменения, которыми грезят трансгуманисты и прочие «алгоритмы» (которыми их часть искренне, и, возможно, не всегда ошибочно себя считает): преобразования намного глубже. И, поскольку они затрагивают само наше сознание, мы можем понимать их лишь с существенным запозданием.
Но тем масштабней и сложнее становятся задачи подлинной, то есть заключающейся в познании истины, а не в бюрократических процедурах науки.
Представляется принципиально важным, что, меняя себя, человек с каждым значимым преобразованием себя вынужден заново познавать себя и свое окружение — как природное, так и социальное. Это раскрывает перед сохраняющейся наукой необозримые просторы деятельности, — хотя в силу плотности обратных связей, разрушающих само представление об объективной реальности, эти просторы больше всего напоминают заболоченные бездны.
Однако именно поэтому критерий отличия великого политика от успешного — понимание значения технологий для общества и борьбы за власть, — становится все более значимым.
Отморозки ради технологий: политическая надежда
Приход к власти Трампа и его окружения не просто выразил кардинальное изменение доминирующих в мировом развитии групп капитала: на смену бесплодным в силу своей ориентации на дестабилизацию и дробление территорий финансовым спекулянтам пришли абсолютно и сознательно враждебные ему представители цифрового капитала, опирающиеся на производительный капитал в силу общей заинтересованности в стабильности и максимальных размерах обществ, живущих по единым правилам.
При всей эпатажности, театральности и склонности к торгу в форме агрессии Трамп и его окружение — адепты технологического прогресса, и эта приверженность носит почти столь же религиозный характер, что и их приверженность Израилю: развитие технологий воспринимается как самоцель, категорический императив, личный долг и единственно возможная (даже не единственно достойная) форма существования.
Эта приверженность — едва ли главная надежда человечества сегодня. Ведь структура общества обозримого будущего продиктована структурой социальных платформ и вполне очевидна: наверху ничтожное число их владельцев и управленцев, ниже небольшое число необходимых для их поддержания и развития специалистов, а затем — абсолютное большинство, занятое производством «цифрового следа» для обучения искусственного интеллекта (ИИ), которое не требует даже разума.
Продиктованная доминирующими технологиями, эта структура представляется практически одинаковой и для «электронного концлагеря» и «киберпанка» бесчисленных антиутопий, и для сияющего коммунизма, воспетого ранними Стругацкими. Разница между социальные адом и раем — в образе жизни подавляющего большинства: в первом варианте знание станет массово ненужным и, оставшись удалом избранных, быстро умрет. После чего поддержание систем жизнеобеспечения станет слишком сложной задачей, и непосредственно после представляющегося неизбежным отключения электричества поголовье деградировавшего человечества сохранится на порядки, а не в разы.
Во втором случае люди смогут найти цель жизни в радости творчества, а управляющая система сможет направить его на благо всем. Для сохранения вероятности этого пути человек должен привыкнуть заниматься техническим и социальным творчеством ради удовольствия, а не корысти, — в крайнем случае в виде ритуала вроде ежедневной чистки зубов.
Религиозная приверженность окружения Трампа технологическому прогрессу сохраняет шанс выжить, пойдя по второму пути.
При этом представляется принципиально важным, что Трамп победил Камалу Харрис в первую очередь потому, что не является носителем установленных уходящей либеральной элитой поведенческих норм и даже юридического мышления как такового. Старые нормы умерли вместе с по недоразумению пережившими их финансовыми спекулянтами (кропотливо формировавшими их с самого начала своего возвышения — с эпохи Возрождения), и их даже не надо целенаправленно отменять — на них просто нельзя обращать внимание.
Какое отношение вполне заслуженно ждет в этих условиях одичалую от затянувшейся безнаказанности либерастию отечественной сборки, так и не заметившую, что ВТО не работает с 2016 года, ВОЗ системно продвигает запрещенную в России идеологию ЛГБТ, а МОК стал инструментом публичного унижения и растаптывания России — понятно. Но здесь речь не о дикарях, а о прогрессорах.
Хотя приходится признать — нет ничего более символичного, чем трактовка жеста Маска на инаугурации «Вперед, к другим галактикам!», взятого из американских фантастических фильмов о дальних космических полетах, как нацистской «зиги»: человек видит лишь то, о чем думает, и застрявшие в прошлом или обращенные в него воспринимают как его проявления даже символы будущего.
Главным в Трампе как политическом лидере представляется то, что он введен в распадающуюся глобальную власть в качестве инструмента спасения США за счет стимулирования технологического прогресса. Не привычного контуженным Сколково, «Роснано» и их западными образцами «освоения денег под технологические галлюцинации», а прогресса в прямом смысле этого слова — то есть наглядных, зримых и осязаемых методов резкого повышения эффективности (включая и производительность труда).
Поэтому трансгуманизм как идеология отбрасывается так же спокойно и неотвратимо, что и навязывание сексуальных извращений в качестве обязательной нормы: в силу своей механистичности и сведения человека к его заведомо несущественной части (набору алгоритмов) как идеология он не эффективен. Он действительно хорош в качестве инструмента популяризаторства прогресса, а также стимула для исследований и совершенствования человека (как физического, так и когнитивного), его побочные результаты — от экзоскелетов до нейропротезирования — будут интенсивно развиваться, однако порочность его фундаментального подхода уже отправила его на свалку истории.
Важно, что новое американское руководство, яростно созидающее для США новый мир (в первую очередь снесением отживших нелепиц, нагроможденных спекулятивным финансовым капиталом), при всей своей ненависти к Англии (ведь внутривидовая конкуренция сильнее межвидовой, а Англия действительно является единственным прямым врагом США) всецело принадлежат к англосаксонской политической культуре. В этом отношении они понимают бизнес и в целом сотрудничество прежде всего как прямой, открытый и не нуждающийся в прикрытии или хотя бы обосновании грабеж, — и готовы обсуждать что бы то ни было всерьез только с теми, кто, как руководство КНДР в первое президентство Трампа, доказало способность себя защитить.
Обсуждать что бы то ни было со всеми остальными для них значит попусту транжирить время, которое, как и все остальное в этом мире, должно приносить им деньги.
Никакой гуманизм им не понятен в принципе. И потому стимулирование технологического прогресса будет осуществляться ими предельно эффективно и всеобъемлюще, без оглядки на какие бы то ни было моральные ограничения, — примерно так же, как в свое время осуществлялись работорговля, вымаривание населения Бенгалии в свете угрозы японского наступления или превращение Афганистана в базу для ведения героиновой агрессии против России и Европы.
В свете этого состояния крайне энергичного и эффективного американского руководства сегодня, в начале технологического развития человечества, надо понимать его перспективу, а не только переживаемый нами первый этап созидания нового мира нового мира — информационную революцию.
Три волны технологий
Фундаментальный результат информационной революции — формирование социальных сетей как третьей (после природы и продукции материальных технологий) среды обитания человека, а также социальных платформ (иначе называемых цифровыми экосистемами) как сверхэффективного инструмента управления каждым атомизированным человеком в отдельности, фактически отменяющим как управленческую функцию денег (и этим завершающую рыночную, экономическую эпоху), так и понятие «массы» как таковое. Оставляемые людьми (в том числе в соцсетях) «цифровые следы» являются основой тренировки и развития искусственного интеллекта, на глазах становящегося едва ли не главным фактором конкурентоспособности.
Информационная революция в принципиальном плане завершена: человечество в целом создало для себя качественно новую среду и теперь, с одной стороны, осваивает, а с другой стороны — доделывает ее. Предстоит развить и изменить еще очень многое, — но в целом наш новый «информационный дом» построен и даже оснащен интеллектом. За то, где будет санузел и какого цвета клеить обои, еще разразятся подлинные войны, — однако принципиальные вопросы решены, хотя мы вполне можем погибнуть под руинами информационного мира (например, из-за краха систем жизнеобеспечения в силу весьма наглядно нарастающей дебилизации не только молодежи, но и всего общества).
К сожалению, надежды, связанные с освоением космоса, несмотря на весь демонстрируемый энтузиазм и использование традиционной мечты для форсирования развития на земле, скорее всего, в обозримом будущем так и останутся мечтами. С одной стороны, не удается даже в принципиальном плане решить вопрос о надежной защите от жесткого космического излучения за пределами магнитного поля Земли, с другой — стремительное нарастание массива космического мусора требует для его удаления или хотя бы стабилизации объединения сил распадающегося человечества, на что оно очевидным образом не способно.
Поэтому вторая технологическая волна придет с земли. Она будет связана с разработкой и применением к человеку новых физических принципов и закономерностей (пока ограниченно применяемых даже в оружии) и по своим общественным последствиям представляется вполне сравнимой с Великими географическими открытиями. Поэтому ее с полным основанием можно будет назвать Великой физиологической революцией.
Разумеется, ее научное содержание неизмеримо шире человеческой физиологии — просто эта сфера по понятным эгоистическим причинам покажется нам наиболее существенной. К настоящему времени человечество прекрасно научилось воздействовать материалом на материал и изучило почти все аспекты таких взаимодействий. Но уже о характере воздействия на материалы (не говоря о живой ткани) различных электромагнитных полей мы знаем непозволительно мало — и, главное, не особенно хотим знать. В частности, изучая электричество более 400 лет и повсеместно применяя его столетие с четвертью, мы до сих пор так и не удосужились объяснить феномен возникновения электрического тока и решаем эту проблему в стиле «бога из машины» времен Просвещения — простым наименованием непонятной нам силы, в соответствии с выполняемой ею функцией, «электродвижущей».
Мы прекрасно понимаем колоссальное значение различий структуры одного и того же с химической точки зрения вещества (и в целом у нас хорошо с химией, но еще плохо с физикой, особенно биофизикой) и, в частности, не путаем графит с графеном, а их обоих с алмазом. Однако уже принципиально различное влияния на живые организмы одного и того же химического вещества разной структуры (даже простейшей воды) и вовсе игнорируется с рвением, достойным религиозного фанатизма (даже когда какие-то из этих организмов вдруг становится нужным убить).
Точно так же методично отрицается (хотя и широко используется при разработке и производстве как минимум некоторых вакцин) тот факт, что в микромире — на уровне, например, вирусов — взаимодействуют не только вещества сами по себе, но и формы, образуемые их частицами, причем характер взаимодействия или его отсутствия определяется в том числе формами. (В частности, именно этим известным фактом уже давно объяснена гомеопатия, раздражающая своим варварским средневековым языком ничуть не меньше, чем своей практической эффективностью.)
Понятно, что системное изучение и научное осмысление уже имеющихся достижений в описанных сферах распахнет перед человеком новые горизонты, включая кратное увеличение длительности полноценной активной жизни. Стоит отметить, что поразительные результаты уже достигнуты за счет выявления рационального физиологического зерна в самых примитивных методах мобилизации сил организма (вроде перенесенных на современный Запад ритуалов средневековых рыцарских орденов, связанных с сочетанием контролируемых психологических и физиологических шоков).
Существенное — сначала на долгие десятилетия, а затем и кратное — продление длительности активного и осознанного существования человеческого индивидуума весьма драматически изменит всю общественную жизнь. В частности, молодой части читателей этих строк будет весьма необычно вдруг осознать себя в мире, где большинство людей умирает не от далеко отодвинутой старости, а — просто в силу накопления вероятностей — от несчастных случаев.
В отличие от второй, третья технологическая волна представляется вполне очевидной на протяжении уже долгих десятилетий: это широкое распространение возможности получения если и не полностью бесплатной, то, по крайней мере, очень дешевой энергии. Разработки в этом направлении многочисленны и разнообразны (в эпоху отказа от эйфории, связанной с электромобилями, самое время вспомнить, что первый автомобиль Порше был электрическим, а в Нью-Йорке в начале ХХ века число автомобилей с электродвигателем и двигателем внутреннего сгорания было примерно одинаковым), но по понятным причинам беспощадно блокируются монополиями.
Однако с распадом единых мировых рынков на макрорегионы монополии драматически слабеют, а многие созданные ими чрезмерно дорогие в силу избыточного усложнения технологии лишаются спроса, необходимого даже для простого поддержания, не говоря о развитии (хотя бы потому, что емкость рынка каждого из макрорегионов, на которые распадается мир, существенно ниже привычной для глобальных монополий емкости глобального рынка).
Поэтому раздавленные монополистами разработки неминуемо вырвутся в массовое применение, опираясь в том числе на новую физику, изучающую в первую очередь не материалы, а электромагнитные поля.
Радикальное снижение стоимости энергии, — если не «энергетический коммунизм», то уж «социализм» точно, — кардинально изменит характер всей нашей деятельности и образ жизни, разрушив одни отрасли экономики и создав новые.
Разумеется, предельно эгоистичные и оголтелые прогрессоры агонизирующего капитализма, сплотившиеся вокруг Трампа в отчаянной атаке на весь остальной, пока еще живущий в созданной финансовыми спекулянтами и потому старый для них мир, от которого они уже отреклись и прах которого они публично отрясают с ног Америки, бесконечно далеки от осознания изложенного и, соответственно, от понимания своей подлинной исторической миссии.
Однако грибоедовское «шел в комнату, попал в другую» — образ действия не только бесконечно «ошибающихся дверью» престарелых обитателей выморочной российской эстрады, но и всего человечества в целом.
Литература
- Делягин М. Конец эпохи. Осторожно: двери открываются! Том 1. Общая теория глобализации. М.: Книжный мир, 2019.
- Делягин М. Конец эпохи: осторожно, двери открываются! Том 2. Специальная теория глобализации. М.: Политиздат, Книжный мир, 2020.
- Моруа А. Жизнь Дизраэли. М.: Издание политической литературы, 1991.
- Убайдуллаев С. Российское государство: пути реконструкции. «Свободная мысль» №4, 2023.
- Фурсов А. Мировая борьба. Англосаксы против планеты. М.: Книжный мир, 2020.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
