Введение
Современный мир живёт в эпоху капитализма, а человеческая повседневность насквозь пронизана рыночными отношениями. Несмотря на различные геополитические катастрофы и кризисы, данный экономический порядок продолжает существовать, и горизонтов его преодоления пока не видно. Однако такая, казалось бы, устойчивая экономическая формация не является консенсусно одобряемой. Растущее социальное неравенство, войны, экологические проблемы – всё это становится поводом для социально-рефлексивного анализа существующей экономической сборки в среде философов, политологов, экономистов.
С конца 1980-х годов концептуальное преодоление капитализма оказалось под угрозой. Ф. Фукуяма в 1989 г. в знаменитом эссе «Конец истории» [23] выдвинул радикальный тезис: никаких альтернатив либеральной демократии нет, распад СССР показал неэффективность других политико-экономических систем, и у человечества нет иного пути, кроме капиталистического.
Этот подход вызвал бурную реакцию в среде левых мыслителей. Спустя время появилась целая плеяда авторов, пытающихся сконструировать иной образ будущего или переосмыслить современный капитализм [10].
Условно противников капитализма можно разделить на три категории:
- Дескриптивные аналитики - интеллектуалы, прекрасно справляющиеся с анализом капиталистической системы, но не предлагающие ничего для её преодоления. С их точки зрения, противоречия капитализма рано или поздно приведут его к необратимому концу. Яркие представители данной группы - мир-системные теоретики [6].
- Дискурсивные борцы, не выходящие за пределы капиталистического мышления - теоретики, пытающиеся создать контргегемонию в рамках самого капитализма, преодолевая дискурсивные ограничения, навязанные неолиберализмом. Сюда можно отнести постмарксистских теоретиков. Наиболее яркая концепция - дискурс-анализ Э. Лаклау и Ш. Муфф.
- Дискурсивный борцы, стремящиеся выйти за пределы капитализма, - современные теоретики посткапитализма, пытающиеся предложить конкретный план перехода от существующей к более совершенной формации. Именно здесь можно найти левых утопистов, намечающих контуры нового миропорядка. Один из наиболее известных современных левых проектов будущего был описан Н. Срничком и А. Уильямсом в работе «Изобретая будущее. Посткапитализм и мир без труда».
Современные посткапиталистические теории предлагают дискурсивные траектории преодоления капитализма, забывая про ядро марксизма – материалистический подход к истории. В результате социально-экономические отношения оказываются на заднем плане. В данной работе обозначены возможности по ревизии материалистического наследия для преображения современных теорий посткапитализма.
Экспозиция 1. Дискурс и посткапитализм
В первых главах программной работы «Изобретая будущее. Посткапитализм и мир без труда» Н. Срничек и А. Уильямс пытаются очертить контуры современного миропорядка. Особое место в их работе занимает анализ гегемонной социально-экономической парадигмы – неолиберализма: «...неолиберализм продвигал свою идеологию, работая в самых разных направлениях — ученые формировали образовательные программы, аналитические центры влияли на политику, популяризаторы манипулировали медиа. Чтобы внедрить неолиберализм в общественное сознание, потребовался полномасштабный проект по созданию господствующего мировоззрения. Было сконструировано новое представление о всеобщем здравом смысле, которое впитало и в конце концов поглотило дискурс «модерности» и «свободы»…, который пятьдесят лет назад имел совершенно другие коннотации. Сегодня почти невозможно произнести эти слова, не касаясь постулатов неолиберального капитализма» [19. С.94-95].
Неолиберализм проник в публичную сферу, академические исследования, преобразуя привычную оптику анализа экономических процессов. Никакого эволюционного преодоления кейсианства не было: новая экономическая парадигма планомерно и последовательно «делалась». Философы отдают должное своим идеологическим оппонентам, последовательно навязывающим соответствующее мировоззрение.
Обозначив контуры господствующей идеологии, исследователи предлагают способ борьбы: создание контргегемонного дискурса, который деконструирует привычные понятия жизненного мира. «Здравый смысл», «свобода» и многие другие означающие неолиберального дискурса, благодаря которым конституируется «реальность», должны быть смещены и заменены новыми.
Истоки такого понимания политического лежат в основании теории дискурсов Э. Лаклау и Ш. Муфф. По их мнению, политическая реальность - цепочка означающих, задающих строго определённые дискурсивные позиции. Политический субъект конституируется гегемонной идеологией, поэтому борьба должна вестись именно в сфере дискурса.
Такой способ анализа имеет психоаналитические коннотации. Как невротику, чтобы вылечиться, важно вскрыть в глубинах бессознательного свой симптом, так и субъекту политического необходимо увидеть за ширмой привычного дискурса господствующую идеологию. Целью левых в этом случае становится переопределение политического языка и способов высказывания о политике.
Однако в данной теории есть один важный элемент, который скорей укрепляет легитимность существующего порядка, а не противостоит ему. Классический марксистский взгляд принимал существование классовых противоречий как объективный элемент бытия. Такая позиция конституирует невозможность солидарности представителей антагонистических классов ради общих целей, так как из-за разного доступа к средствам производства классы имеют и противоположные интересы.
Однако Ш. Муфф заменяет классический антагонизм на более мягкую форму противостояния: агонизм, предполагающий не социально-онтологическое противостояние, а коммуникативное. Как пишет сама Ш. Муфф: «Соперник — это враг, но враг легитимный, враг, с которым у нас есть определенные точки соприкосновения, поскольку мы оба придерживаемся этико-политических принципов либеральной демократии: свободы и равенства. Но у нас имеются разногласия по поводу значения и осуществления указанных принципов, причем такие разногласия невозможно разрешить путем рационального обсуждения. Учитывая неискоренимость плюрализма ценностей, не существует никакого рационального решения конфликта, чем обусловливается его антагонистическое измерение»[14.C.194-195].
Основываясь на идеях К. Шмитта, Ш. Муфф говорит об идеологических врагах, между которыми невозможно никакое рациональное установление консенсуных базовых политических ценностей. Противоречие во взглядах, несогласие [18] уже инкорпорировано в политическую сферу. На первый взгляд такая мысль соответствует марксистскому духу. Однако Ш. Муфф считает, что эти самые идеологические соперники принимают правила игры либеральной демократии: свободы и равенства. То есть существует консенсус насчёт политических правил игры и ценностей (в данном случае – либерально-демократических).
Такой ход буквально разрывает с традиционно марксистским пониманием политического. Более того, представление о том, что у людей с разной классовой принадлежностью могут быть одинаковые правила игры – как раз и есть важная часть неолиберальной идеологии. Политические правила игры скорей должны мыслиться как особая форма реализации властных отношений. Более того, власть способна инкорпорироваться в общественные практики [20] и даже социальное пространство [5]. Политические правила игры в современных либеральных демократиях имеют легитимность благодаря правовому статусу.
А.Бадью правомерно замечает уязвимость такого подхода. В работе «Политика: неэкспрессивная диалектика» он показывает, что любой закон вводит определённое различие, образуя из разрозненных элементов определённые множества. Наглядным является пример с чашей, наполненной фруктами, мёртвыми лягушками, грязью и многим другим. Закон выделяет из содержимого какие-то конкретные части: «Конечно, самое простое решение – принимать лишь части с определённым именем – землянику, груши, фрукты, колючки, грязь, и запрещать части, у которых нет никакого имени, как, например у смеси яблок, колючек и мёртвых лягушек. Таким образом, закон всегда определяет не только то, что разрешено и что запрещено, но, на самом деле, то что существует под определённым именем… Важно отметить, что закон, в конечном счёте, – это всегда решение о существовании» [3.C.89-90].
Любые законодательно принимаемые правила игры легитимизируют определённые ценности и практики. Либеральная демократия зиждется на определённой форме ценностного универсума, отказывая в существовании иных политических актов и категорий. Ш. Муфф попросту принимает эти ценности, тем самым накладывая ограничения на политическое воображение.
Можно резюмировать, что строительство контргегемонной дискурсивной стратегии оказывается скорей идеалистической борьбой. Пересборка дискурса оказывается возможной при принятии определённых правил игры, конституируемых либеральной демократией, функционирующей в рамках капиталистической экономики. Центральным полем для борьбы оказывается мышление политического субъекта, которое, по версии постмарксистов, необходимо переопределить, используя само мышление. Данная парадигма порывает с классической марксистской связью между бытием и сознанием. Создание любой утопии – акт мысли, но не практики. Только видоизменяя общественные практики, человечество способно перейти к иной стадии своего развития. Но предложенные теории опираются именно на дискурсивное изменение, тем самым вставая на путь идеализма, а не материализма.
Экспозиция 2. Посткапитализм в поисках философии истории
Как было показано выше, современные левые теории опираются в первую очередь на дискурсивные преобразования. Однако работа Н. Срничка и А. Уильямса всё-таки представляет свой проект будущего с видоизменёнными экономическими отношениями, что, конечно, отличает их концепцию от дискурс-анализа. Однако здесь стоит обозначить слабое место в теории о посткапитализме.
Идея смены ступеней развития общества - область исследования не только экономики и/или социальных наук, но и философии истории. Исследование капитализма - важная предметная область, контуры которой были заданы историческим материализмом, предполагающим его возможное преодоление. Но философия истории никак не находит своё отображение в теории Н. Срничка и А. Уильямса. Создаётся впечатление, что данные философы забывают о том, что капитализм существует не потому, что политическое сознание структурировано определённым дискурсивным образом, а потому что существуют определённые социально-экономические отношения.
Попытки преодоления капитализма дискурсивной контргегемонией подходят под формулу «сознание определяет бытие», что по сути является идеализмом, противоречащим марксистской парадигме. Переход к посткапитализму должен быть в первую очередь не дискурсивным, а социально-экономическим.
Ранее озвученные проблемы показывают, что посткапитализму необходимо историко-философское насыщение на основе материализма. Для этого необходимо попытаться ре-актуализировать забытые материалистические концепты.
Первый важный шаг в переходе на материалистические рельсы – ре-концепутализация «революции». Многие современные левые будто забыли о капиталистических противоречиях, снятие которых невозможно без насильственного элемента. Срничек и Уильямс прямо отправляют в небытие данный концепт: «Классическая ленинская стратегия двойного удара — революционная партия и государственный переворот — устарела. Сторонники модели большевистской революции оказываются более успешными реконструкторами истории, чем рулевыми современной политики. Подобным образом недавние революции, от иранской революции до арабской весны, в итоге достигли некоего сочетания теократического авторитаризма, военной диктатуры и гражданской войны» [19. C.191].
Данным пассажем важный элемент общественного развития, введённый К. Марксом, оказывается ненужным, не отвечающим требованиями современного миропорядка. Безусловно, наследие одного из главных социальных философов XIX века часто подвергалось особой ревизии и «новому» взгляду. Последователи марксизма пытались показать иные условия работы тех или иных концептов в новых исторических реалиях. Так, например, классическая формула «идеология как ложное сознание» усилиями Л. Альтюссера и С. Жижека интерпретируется в совершенно ином ключе. Но почему-то революция не получила новой интерпретации, от неё скорей просто отстраняются.
Очень интересной в этом смысле видится работа Б. Капустина «Рассуждения о «конце революции», где исследователь показывает, в каком забвении сегодня пребывает этот концепт, и отмечает, что революцию хоронили не раз: ««Конец революции», конечно же, не является открытием последнего времени или поражающим своей новизной заявлением. Уже вскоре после великих революций, приведших в движение «политическую Современность», революция как таковая была объявлена «законченной» и отослана в область прошлого. Французские «доктринеры» и Алексис де Токвиль с его предсказанием о том, что по мере прогресса демократии революции станут все более редкими, Гегель с его эпитафией Французской революции и видением «конца истории», возвещенном постнаполеоновской эпохой (а в версии Александра Кожева — уже Йенской битвой 1806 года), и Сен-Симон с его призывом немедленно положить конец революции — это лишь несколько примеров «прощания с революцией» мыслителей, отнюдь не принадлежавших к лагерю «махровой реакции»… в первые десятилетия XIX века»[8. С. 40-41].
А современные социальные теоретики просто отказываются от внятного и адекватного рассмотрения революции. Так, например, Ю. Хабермас считает [24. P.469], что революция сегодня должна изучаться только историками.
Как уже было отмечено выше, на концепт всегда можно взглянуть иначе, показать его метаморфозы в конкретных исторических условиях. Так, Х. Арендт в работе «О революции» отмечает её важную характеристику: «Добавим, что с исторической точки зрения люди первых революций (то есть те, кто не только совершил революцию, но и вывел ее на авансцену политики) были кем угодно, только не теми, кто жаждал нового, и эта неприязнь к новому до сих пор отзывается эхом в термине «революция». В действительности уже употребление слова «революция» определенно указывает на то, что ее действующие лица не питали больших надежд и не имели достаточных намерений, что они не намного лучше, чем их современники-зрители, были подготовлены ко всем неожиданным поворотам ее сюжета» [2.C.50]. Значение, интерпретация «революции» не была однородной. На протяжении истории её концепт получал новые трактовки и значения. Поэтому ничто не мешает современным теоретикам посткапитализма каким-либо образом концептуализировать революцию.
В данном контексте особенно интересна работа Ж.-К. Мильнера «Констатация». По его мнению, революция – смычка восстания и мысли, доведённых до предела. Политическое видение мира устанавливает свою систему минимумов и максимумов. Быть революционером – значит доводить до максимума политику. Однако такое воззрение тоже встречает некоторое противодействие. Ж.-К. Мильнер отмечает, что сегодня мы как никогда далеки от такого понимания. Во-первых, сегодня мысль разъята с любым восстанием: «Восстанию дозволена только одна рефлексия – бездумная. Понятно, что в первую очередь проводниками этой рефлексии служат массмедиа, причём, как правило, самым пошлым образом. У восставшего сегодня три подчас совпадающие судьбы: труп, убийца, Газета» [13. C. 37]. Революция мыслится как нечто заведомо нерациональное, бездумное, глупое. Субъектом революции будто движут сплошные аффекты, что изначально маркируется как неразумное, и, следовательно, немыслящее. Ж.-К. Мильнер же, наоборот, считает революцию мыслью, доведённой до предела вместе с политическим действием.
Неолиберальная концепция предполагает имплицитно рационалистический потенциал, благодаря которому возможна делиберация. Именно поэтому революция вычёркивается как что-то неестественное, противоречащее возможности общественного консенсуса. Критическому анализу данное положение подвергала М. Нуссбаум в работе «Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости» [15]. Она показала, что исторически политические эмоции оказывались необходимым элементом устойчивости и функционирования политических систем. Эмоции – один из катализаторов и двигателей политического, а представление о гражданах как о совокупности рациональных индивидов – не более чем идеологема. Именно поэтому революцию ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов как нерациональное и сугубо аффективное явление.
Особое дискурсивное ограничение отмечает А. Бадью в своей работе «Сознание зла». Он выдвигает идею о том, что в современном дискурсе укрепилось представление о существовании абсолютного зла в виде Холокоста, основывающегося на терроре и насилии. Любые попытки внедрения иных практик и/или радикального изменения наталкиваются на страх перед возможным откатом, возвращением к абсолютному злу. Такая идеологема составляет в первую очередь дискурсивную преграду, а не экономическую. Даже если представить капитализм как зло, то сразу возникнет фигура абсолютного зла в виде нацизма. Как бы парадоксально это ни звучало, но наследие тоталитарных режимов середины XX века укрепило позиции современных консерваторов. И капитализм часто обосновывает свою легитимность через то, что не является фашизмом или нацизмом. А любое радикальное изменение существующего порядка (в том числе и революционное), будет мыслиться как нечто опасное.
Второй шаг – проблематизация роли мышления при анализе посткапиталистических теорий. Конкретная теория посткапитализма должна стать не конечным результатом, а средством, триггером к преобразованию. Н. Срничек и А. Уильямс очень структурированно и подробно разбирают возможные последствия, к которым приведут радикальные экономические реформы: введение безусловного базового дохода, ревизия трудовой этики, автоматизация и сокращение рабочего дня. Исследователи буквально предлагают некоторый рецепт, пытаясь уловить детерминированные социально-экономические процессы.
Однако, как замечают современные исследователи, «…деятели Реформации не имели ни малейшего представления о «буржуазном обществе», принципах его композиции или о том, что впоследствии характеризовалось как «дух капитализма». Люди той эпохи, подобно своим историческим предшественникам, не задавались …целью совершить необходимую для утверждения новых порядков структурную и ценностно-нормативную реорганизацию. Достаточно перечитать тексты «отцов Реформации» – Лютера, Цвингли, Кальвина, чтобы убедиться…, что в их «духовном мире» не было таких понятий. Они представляли себе общество и формулировали цели своих усилий по его изменению в иных категориях. Лишь многие годы спустя характерные черты «капитализма» были выявлены социологией, экономической и исторической науками, разработавшими для описания и осмысления этих черт специальный терминологический аппарат» [9.C. 53-54].
Человеческая мысль всегда оказывалась позади конкретных отношений. Любые языки описания и методологические модели создаются ретроспективно. Мышление не обладает возможностью сконструировать сугубо определённые и эффективно работающие концепты без соответствующей проверки на практике.
Стоит рассмотреть дихотомию теория/практика в контексте потенциального изменения социально-экономических отношений. Любая радикальная экономическая метаморфоза никогда не существует исключительно в мысли; преобразования – результат конкретных человеческих практик. Как было показано выше, протестанты, являющиеся создателями западного капитализма, не мыслили свои отношения как капиталистические. Они были участниками конкретных социально-экономических практик, теоретическое обоснование которых было зафиксировано позднее.
Здесь кроется ключевой марксистский тезис: теория рождается из практики. Поэтому концепт посткапитализма не должен мыслиться как конечный утопический проект. Его теоретическая легитимация придёт позднее. Н. Срничек и А. Уильямс мыслят свой проект как долгосрочный [19. C.158], но данная масштабная «проектность» является исключительно теоретической. Посткапитализм не подчиняется мышлению. Долгосрочный проект можно закончиться неожиданной флуктуацией, которая поменяет ход человеческой истории.
С позиции классического марксизма мышление не является движущей силой исторического развития, оно производно от способа производства. Эти положения оказываются важными для фигуры дескриптивного аналитика, о которой было упомянуто выше. Любая критика капитализма создаётся в рамках существующих общественных отношений и является производной от них. Именно поэтому созданные мышлением посткапиталистические теории не выходят за пределы капиталистического мышления.
Дискурс также будет являться производным от практики/ экономического базиса. Генеалогически нарушение привычного взгляда на базис и надстройку принадлежит Альтюссеру [1]. Французского философа не устраивало привычное представление о тотальной детерминации надстройки по отношению к базису. Ведь такое соотношение оказывается «чистым», без ложных примесей. Базис/надстройка оказывается удобной методологической схемой, которую можно применять к различным историческим событиям.
Однако опасно наделять социальное целое признаком однородности: оно всегда гетерогенно. Надстроечные структуры не пребывают в статичном состоянии, они также содержат в себе внутренние противоречия. Такой сплав неоднородности предполагает взаимное влияние элементов. Таким образом, надстройка способна влиять на базис. Особое внимание в надстроечной структуре Альтюссер уделяет идеологии. Данный ход продолжают постмарксисты, буквально меняя местами элементы в формуле «базис-надстройка», что и приводит к первичности дискурса по отношению к практике.
Третье важное замечание касается привнесения в анализ исторического процесса контингентности. Данный концепт особо сильно волнует современных философов-материалистов. Так, К. Мейясу [12] считает контингентность ключевой характеристикой материи. Его онтологические построения показывают, что материя не обречена на тотальную статичность. Автор обращается к знаменитому тезису Юма о том, что действия всех физических законов признаются нами в силу привычки. И ничто не мешает этим же самым законам оказаться завтра иными. На взгляд автора, необходимо расширить данную трактовку и наделить этой самой «инаковостью» общественные отношения и исторический процесс как таковой.
Проект посткапитализма, безусловно, на теоретическом уровне воспроизводит «инаковость» социально-экономических отношений. Но, как было отмечено выше, история сама по себе оказывается исключена из анализа теоретиков посткапитализма. Именно поэтому стоит предложить особое понимание философии истории.
Исторический материализм часто понимался вульгарно. История делится на несколько определённых ступеней (формаций), последовательно сменявших друг друга. Конечной точкой человеческого развития должен стать коммунизм, где будут отсутствовать частная собственность на средства производства, денежный оборот, эксплуатация человека человеком. По сути, коммунизм не является полноценной и цельной утопией: это скорее политический ориентир для философов левого толка.
Так как же совместить контингентность и исторический материализм?
Здесь оказываются интересными рассуждения современного политического философа М. Бевира [22], который выделяет два методологических подхода к анализу исторического развития. Первый – девелопментальный, представителями которого являются Георг Гегель, Карл Маркс, Огюст Конт и многие другие. На историю данные мыслители смотрят через прогрессистскую оптику.
Теория общественных формаций - пример данного типа историзма. Основные характеристики такого подхода: 1) Эволюционная оптика анализа истории: исторически человечество переходит на новые ступени развития, отбрасывая рудиментарные элементы. 2) Телеологическая специфика, из-за которой истории приписывается некоторая конечная цель. Марксистская концепция предполагает коммунизм как конечную цель человеческого развития. 3) Восприятие государства как некоторой квазиорганической сущности. Данные теории мыслят государства как необходимые человеческие образования. Здесь стоит вспомнить В.И.Ленина: «Государство есть продукт и проявление непримиримости классовых противоречий. Государство возникает там, тогда и постольку, где, когда и поскольку классовые противоречия объективно не могут быть примирены» [11.С.257]. Так как классовые противоречия с точки зрения марксизма носят объективный характер, то и государство является следствием существующих объективных противоречий.
Вторая методология, которую выделяет Марк Бевир, – радикальный историзм. Его характеристики: 1) Контингентность исторического процесса. История предстаёт как серия присвоений, захватов, превращения старого в новое. Понятие контингентности важно именно потому, что история всё равно является познаваемой. Ретроспективно всегда можно вычленить из исторического потока казуальные связи и предпосылки. 2) Отказ от телеологии. История не подчинена сверхдетерминирующим её законам, ведущим к какой-то конкретной цели. 3) Случайный характер государства. В отличие от сторонников первого подхода, представители радикального историзма видят в государстве лишь особую форму человеческого объединения, не обладающей существованием с необходимостью.
Исследователи отмечают [16], что теория М. Бевира не запрещает данным историзмам существовать одновременно. Именно поэтому современный исторический материализм можно совместить с концептом контингентности.
Косвенно концепт контингентности развивался в работе И. Пригожина и И. Стенгерс «Порядок из хаоса». Особенно важны их рассуждения о роли флуктуации в сохранении устойчивости системы. Авторы приводят примеры из естественных наук: «Мы уже неоднократно подчеркивали роль флуктуаций. Перечислим кратко наиболее характерные особенности их воздействия на систему. Когда система, эволюционируя, достигает точки бифуркации, детерминистическое описание становился непригодным. Флуктуация вынуждает систему выбрать ту ветвь, по которой будет происходить дальнейшая эволюция системы. Переход через бифуркацию – такой же случайный процесс, как бросание монеты» [17. C. 164].
Флуктуация, т.е. отход от средних значений, характерна и для социальных систем. Случайное отклонение может привести к череде событий, в результате которых образуется точка бифуркации: или система сможет погасить влияние флуктуации и остаться прежней, или флуктуация приведёт к полной пересборке структурных компонентов системы.
Такой подход не коррелирует с историческим материализмом, а, скорее, противоречит ему. Но при наложении определённых ограничений можно получить особую философию истории. Флуктуация в контексте исторического развития должна касаться исключительно социально-экономических практик. Она может выступить специфическим капиталистическим противоречием. Никакие контингентные изменения в надстройке не приведут к преодолению способа производства. Именно в этом слабое звено постмарксистской традиции, пытающейся найти способ преобразования капитализма через дискурсивную контргегемонию. Контингентное изменение дискурсивного ядра не приведёт к метаморфозе экономического базиса. Безусловно, надстроечные изменения могут вызвать исторические перемены, но они будут не столь радикальны, как переход к посткапиталистическому будущему.
Пример исторической контингентности представил С. Жижек в «13 опытах о Ленине». Словенский психоаналитик отметил потрясающее чувство момента, которое В.И. Ленин проявил в 1917 г. «Апрельские тезисы» вызвали жесточайшее неприятие многих его видных соратников: «В своём решительном упорстве в том, что нужно рискнуть и перейти к следующему этапу, то есть повторить революцию, Ленин был одинок, большинство членов Центрального комитета его же партии смеялись над ним» [7. C.10]
Г. Плеханов жёстко критиковал В. Ленина и его «Апрельские тезисы»: «Мы все знаем, что по известному выражению Маркса, ее [России] трудящееся население страдает не только от капитализма, но также и от недостаточного развития капитализма. Стало быть, русский капитал никак не может выступить в роли наиболее видного и наиболее опасного для других народов представителя империалистической политики. А если он неспособен выступить в такой роли, то нелепо считать его главным виновником нынешнего международного столкновения» [21. С.174]. С точки зрения Г. Плеханова, В.И. Ленин, пытаясь перепрыгнуть через феодализм к социализму, нарушает те самые социально-экономические зависимости, которые выявил К. Маркс. На деле же вождь пролетариата, не отрекаясь от марксистской парадигмы, почувствовал момент, точку бифуркации и решился на революционные преобразования.
Шаг В.И. Ленина – ни в коем случае не отрицание капиталистических противоречий. Это признание неоднородности исторических процессов, возможности истории сменить вектор, отречься от детерминированных программ и найти способ повернуть в другое русло. В совокупности эти положения составляют основу контингентного понимания исторического материализма.
Заключение
Развал СССР подорвал позиции левых философов и укрепил веру в незыблемость капиталистической системы. Ответ противников капитализма не заставил себя ждать, публичная сфера наполнилась теориями о возможных альтернативных социально-экономических моделях. Сейчас особое распространение получил концепт посткапитализма. В данной статье проанализирована работа Н. Срничка и А. Уильямса «Изобретая будущее. Посткапитализм и мир без труда».
Был сделан акцент на первичности дискурсивных преобразований, что соответствует постмарксистской мысли, в частности, теории дискурс-анализа Э. Лаклау и Ш. Муфф. Теория посткапитализма была подвергнута критике за отказ от материалистического рассмотрения истории. В работе предложены концептуальные ходы, благодаря которым оказываются возможными рассуждения об альтернативных вариантах социально-экономического развития. Рассуждения о революции, роли мышления в историческом развитии и контингентности истории могут преобразить существующую теорию капитализма, поставив дискурс на задний план.
Литература
1. Альтюссер Л. За Маркса. М.: Праксис, 2006.
2. Арендт Х. О революции. М.: Издательство «Европа», 2011.
3. Бадью А. Загадочное отношение философии и политики. М.: Институт Общегуманитарных Исследований, 2016.
4. Бадью А. Этика: Очерк о сознании. СПб.: Machina, 2006.
5. Бурдье П. Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2017.
6. Валлерстайн И. Социальное изменение вечно? Ничто никогда не изменяется? // Социологические исследования.1997. № 1. С. 8–21.
7. Жижек С. 13 опытов о Ленине. М.: Ад Маргинем, 2003.
8. Капустин Б. Рассуждения о «конце революции». М.: Изд-во Института Гайдара, 2019.
9. Кржевов В.С. Категории стихийного и планомерного в осмыслении истории человечества // Философские науки. 2021. № 4. С. 46–66.
10. Кушнир А.М., Жуков Д.П. Проблемы конструирования будущего: левые философы vs неолиберализма // Социально-политические науки. 2022. Т. 12. № 6. С. 135–142.
11. Ленин В. Государство и революция. М.: Издательство АСТ, 2023.
12. Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; Москва: Кабинетный учёный, 2017.
13. Мильнер Жан-Клод. Констатации. СПб.: Machina, 2009.
14. Муфф Ш. К агонистической модели демократии // Философско-литературный журнал «Логос». 2004. № 2. С. 180-197.
15. Нуссбаум, М. Политические эмоции: почему любовь важна для справедливости. М.: Новое литературное обозрение, 2023.
16. Олейников А. Время истории // Философско-литературный журнал «Логос». 2021. Том 31. № 4. С. 5-30.
17. Пригожин И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М.: УРСС, 2003.
18. Рансьер Ж. Несогласие: Политика и философия. СПб.: Machina, 2013.
19. Срничек Н., Уильямс А. Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда. М.: Strelka Press, 2019.
20. Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М.: Ад Маргинем Пресс, 2020.
21. Октябрьский переворот: Революция 1917 года глазами ее руководителей. Воспоминания русских политиков и комментарий западного историка. М.: Современник, 1991.
22. Bevir M. Historicism and Critique // Philosophy of the Social Sciences. 2015.
23. Fukuyama F. The End of History? // The National Interest. 1989. No. 16. Pp. 3–18.
24. Habermas Jurgen. «Concluding Remarks», in Craig Calhoun (ed.). Habermas and the Public Sphere. Cambridge, M A: The MIT Press, 1992.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
