Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
23833
|
Официальные извинения
970
99053
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
238
80456
Ум внутри безумия. Об исторических смыслах истории 0
2034
Ум и чувство Чем меньше ума, тем больше чувств. Академик П.В. Симонов определял эмоцию через недостаток информации. Оно и в самом деле похоже: не понимаешь ситуацию, в которую попал, начинаешь метаться в поисках выхода. Мечешься в реальности и захлебываешься своими чувствами. Ищешь выход, - а тут то физическая опасность, то неудача с близкой мечтой, каждый шаг грозит то успехом, то провалом. И из этих провалов и удач ворох эмоций разного рода и с разными оттенками, и в разной степени выраженности. С сопровождением слов, их, эти чувства, усиливающих. Потом явится психология с научным интересом в этом ворохе чувств разобраться. Все эти способности человеческой субъективности отнесут к силам души - с завалами сознательного, бессознательного, подсознательного и даже умственными способами душевной жизни. И душа, явившаяся нам как очевидный факт, как знаемая сознанием и чувствуемая чувством, с ее непонятным содержанием и столь же непонятной жизнью, - эта душа, запутавшись, мечется внутри самой себя, - а тем самым и в пространстве-времени бытия. Не хватает ума, и душа пытается рассмотреть обстоятельства ощущением, некоей внутренней склонностью, через аналогию с прошлым, интуицией, фантазией, предчувствием, озарением и т.д. – с отчаянием и восторгом, с растерянностью и молитвой. И любая ситуация, как не устраняемое ближайшее обстоятельство бытия, несет в себе большие и малые проблемы, из которых выйти можно силами самой субъективности, силами своего Я, - как подсказывает нам самосознание. Однако увидеть объективно-ситуативное положение вещей можно только умом, только им можно удержать объективную логику объективного бытия. И субъективной способностью управлять собой внутри них, внутри этих объективных обстоятельств. Чувства этого не увидят. Они – полуслепая реакция на обстоятельства внутри этого мира. Чувства, однако, должны быть умными. Этот ум есть мышление, универсальная способность самоопределения субъекта в действительном мире. Эта способность, нашим абстрагирующим сознанием отделяемая от «души», своими силами видит и самое себя - и видит себя то ли в истине, то ли в заблуждении. И видеть это мышление может только через соотношение себя с действительностью, в конечном счете, через тождество с ней. Чем меньше ума, повторю, тем больше чувств. Тем больше разного рода ограниченностей, которые утверждаются в своей определенности определенностью самих чувств. Определенность чувств и устойчивость их различенных форм человек удерживает в общественных отношениях, в отношениях человека к человеку. Выражают себя они и через форму художественной деятельности, в произведениях искусства воплощая разнообразное богатство своей души, человеческой субъективности. Содержание искусства во всех его формах есть вынесенный для созерцания внутренний мир человека, содержание души, чувственно-нравственная истина. Мир субъективности, однако, предстает не только в произведениях искусства, но и во всем объеме предметного содержания «неорганического тела человека» (К.Маркс). А потому и наоборот: объективный мир представлений отражается в субъективном мире души, в человеческих чувствах. Разумеется, тем самым и в уме. Жизнь человеческой субъективности тяготеет к целостности, к синтезу в Я, и синтезирует эту целостность из того принципа, который сформировался в стихии бытия – и этим, случайно найденным принципом, внутреннее содержание оказывается выстроенным в личностную форму. Из так организованной души вычитывается характер, точка отсчета, его Я, а потому и образ мышления, и форма проявления его чувственности. Этой же внутренней упорядоченностью – как некоей логикой – определяется и схематизм воображения, и фантазии, и интуиции. Собранная в себе в некоторую целостность, личность и сознает себя целостно-определенной, вменяемой и согласованной с формами движения объективной реальности. Это и кажется нормально-развитым личностным бытием. Где, однако, тут ум? Всякая относительная форма создает «болото бытия» и требует самоидентификации, – чтобы не потерять объективную общественную значимость. Но тщеславие и гордыня, утверждающие свою значимость, вырастают не из ума, а из отсутствия абсолютного начала в своем индивидуально-личностном бытии. Объективная возможность многообразия позиций создает их реальную форму – совсем необязательно формируемую рассуждающим мышлением: реальная форма позиции выстраивается объективно-практической жизнью. «В истории развития общественного способа бытия вовсе не поражает то, что хотя уже самое примитивное осознанное целеполагание представляет собой скачок по отношению к органической природе, необходимо было еще длительное, неравномерное, полное противоречий развитие для того, чтобы целеполагания интенсивно и экстенсивно пронизали бы собой все общественное бытие и стали бы специфической первичной формой его существования, подлинным действенным фактором этого бытия» [5. С. 335]. Где-то тут надо искать порождающие личность начала, где-то тут творческий процесс, процесс воображения, фантазии, интуиции конституируются в сознательный принцип мышления, которое своей всеобщей формой всегда прощупывает границы абсолютного. Исторически возникающим образом Бога выражается бессознательно нащупанное абсолютное основание бытия, через него представляется из чувства вырастающая, обособленная и воплощенная в чувственно-созерцаемый материал образная форма мышления. И здесь же его, мышления, внутренняя мера. Неразвитое мышление опирается на чувство – на весь тот сонм чувственных представлений и открыто-эмоциональных проявлений фантазий и иллюзий, свершений и ожиданий, оправданий и обвинений, трагедий и комедий, - но само себя мышление может найти только в практически-преобразующей предметной деятельности, здесь его прочная основа и его порождающее начало. Религия это начало ищет в образе Бога. «…А у сатаны, как и у других существ, конечный идеал есть абсолютная полнота жизни. Борьба против Бога и зло, вносимое им в мир, есть явление, производное из его гордыни, вступление на путь, противоречащий его же конечному идеалу. Поэтому жизнь сатаны полна разочарований, неудач и все возрастающего недовольства жизнью» [4. С. 125]. Все те образы, которые исторически возникают вместе с развитием религиозного сознания – от Бога до Дьявола – конечно, указывают на объективную действительность общественно-человеческого бытия и, тем самым, меру развития мыслящей способности: мышление свою силу пыталось показать попыткой доказательства бытия Бога. Что здесь сделала философия, научному и налично-общественному сознанию показалось неудовлетворительным и оно, склонив голову перед банально-примитивной позицией позитивизма, продолжает молить Бога в помощи. В помощи познания и бытия. Ум объективно конституируется как субъективная форма познания действительности и тем дает возможность науке искать ее предметные истины. Эти истины служат росту объективно-материального общественного тела человека. Наука философии исследует самое эту способность, тем самым оголяет ум как чистую способность, как всеобщее субъективное условие общественного бытия во всех его сущих и возможных направлениях и сферах. Попадая в сферу продажности, ум показывает свой несубстанциональный характер и думает так, как того требует объективный общественный закон человеческого бытия. В чем он – это не загадка. Этот ум глазом «желтого дьявола» заглядывает туда, где можно увеличить золотую массу этой дьявольщины.
Мир цивилизованной животности «Под тонкой пленкой нравственных понятий, которой современный человек покрыл себя, он все тот же дикарь, каким был десять тысячелетий назад. Мораль – это общественный фонд, мучительное накопление многих веков. Новорожденный ребенок вырос бы дикарем, если бы его не дрессировали, не отполировывали с помощью этой абстрактной морали, которая накапливалась так долго, на протяжении столетий» [3. С. 311]. Несложно видеть, что в этих словах лежит распространенная мысль. И настолько же затасканная. Настолько, насколько сама жизнь воспроизводит ее. «Попробуйте отрицать, что под ничтожно тонким налетом цивилизации мы – все те же первобытные дикари» [3. C. 311]. Цивилизованная животность – фиксация, а не из анализа мысль. «Дважды два» говорят все, всегда и повсюду. В различных умонастроениях мысли воспроизводятся различные, но в каждом - одни и те же представления. Потому здесь не Бердяев, скажем, а Джек Лондон. И не Ницше, не Достоевский, не Блез Паскаль и т.д. Но их отголоски в разных местах текста можно почувствовать. И вот еще одна картинка, оттуда же. «Я вижу себя через смену боровшихся за жизнь поколений, устраивавших ловушки для дичи и рыбы, расчищавших в лесах первые поля, изготовлявших примитивные инструменты из камня и кости, строивших жилища из бревен, крывших их листьями и соломой, одомашнивавших дикие травы и злаки, ухаживавших за ними так, что с течением веков они превратились в рис, просо, пшеницу, ячмень и другую вкусную пищу, научившихся взрыхлять почву, сеять, жать, хранить припасы, превращать растительные волоконца в нить и ткать из них материю, придумывать оросительные системы, лить металлы, находить рынки и торговые пути, строить корабли и плавать по морям, а кроме того, организовывать жизнь отдельный селений, сливать эти селения, пока они не превращались в племена, сливать племена, пока они не превращались в нации, вечно создавая законы для людей так, чтобы они могли жить вместе в дружбе и объединенными усилиями победить и уничтожить ползающие, крадущиеся, визжащие существа, которые могли бы уничтожить их» [3. C. 287-288]. Краткая, прозрачная и понятная картина. В чем-то, может быть, не совсем точная, но здравое обыденное сознание не ищет тонких истин. При наличии элементарно-умного ума оно легко через эту картинку увидит многосложные отношения людей - с выпадением в те лакуны, где не видно ни труда, ни заботы. Но увидит, даже в себе, всю, эту и ту, ненависть друг к другу, - начиная от близкого родного тебе человека и кончая целыми народами и нациями. С неисчислимым числом оправданий общественных противоречий, порождающих ненависть и насилие. Одно из таких «оправданий» - попытка вывести разногласия и противоречия из неких телесно-природных начал человека. Но формируется человеческий мир во всем его реальном содержании именно таким трудом, что нарисован в цитируемой картинке. Трудом же создается и все последующее, что предстало и взлетами духа, и трагедиями общественного бытия. И человеческая душа, сформировавшаяся тут, как будто самостоятельная и уютно-теплая, во всех деталях многообразных своих сегодняшних действий восходит к активной форме самосохранения своей исходной примитивности. Активное самосохранение – это способ жизни. Именно эта способность в обыденном историческом сознании принимает образ души. Потому живое называют одушевленным. Душа, выходя из времени труда, ищет себе уюта в иллюзиях самосознания. Труд есть способ осуществления души, душа засыпает вместе с делом и вместе с телом. Труд является способом сохранения, удержания и развития жизни - как она представлена в человеческом образе. Именно о спасении и сохранении молят Бога. Не смысл человеческого развития человека, не осуществление некой идеи преследовал труд, - труд уже давно понят субстанцией творящего себя человеческого бытия. Однако все усилия человечества сохранять и развивать себя в человеческом облике как будто противоречат банальным задачам природно-человеческого выживания: люди миллионными массами гибнут в войнах, треть населения планеты голодает. Другая треть ищет кого бы грабануть. И как будто везде есть тайный смысл, но везде и открыто-явный – там, где считают деньги. Исходный смысл труда не развитие, не прогресс, не цивилизация и культура, не дух, освобожденный от материально-практической деятельности, - а смысл, порождаемый объективными обстоятельствами бытия, принцип природного самосохранения. Труд есть «производительная деятельность человека вообще, посредством которой он осуществляет обмен веществ с природой, не только лишенная всякой общественной формы и определенного характера, но выступающая просто в ее естественном бытии, независимо от общества, отрешенно от каких бы то ни было обществ и, как выражение жизни и утверждение жизни, общая еще для необщественного человека и человека, получившего какое-либо общественное определение» [6. С. 381-382]. Принцип самосохранения, осуществляющий себя через культурный способ, исходные следы теряет в темных глубинах истории. Здесь и возникает, и живет сознание (осознание) смыслов жизни. Здесь раскрывается пространство бытия и порождается время – как осознанный, осмысленный, в определенной логике разворачивающийся процесс жизнедеятельности людей. Все, в чем и через что труд осуществляет себя, становится предметом человеческого внимания, создаются науки, культивируются идеи. Но там, где сила мысли не способна разрешить противоречия человеческого бытия, возвращается первобытный способ разрешения проблем - силой естественно-животной. Разум, опираясь на развиваемые возможности технического рода, лишь – как субъективное условие - обеспечивает самосохранение и присвоение условий бытия. А историческая техническая цивилизация развивается как искусственное усиление первобытно-природной формы. Этот процесс выглядит самодеятельным, несет в себе свои проблемы научного и технического рода; мышление, развивающееся здесь, выглядит началом во всем, даже в формах собственно человеческого развития. Человеческое развитие культивирует все потенциальные свои возможности, все естественно-природное в теле человека становится предметом преобразования, - что совпадает с предметно-преобразующим трудом человека вообще. В результате глаз, неспособный увидеть красоту, красоту увидел. Потому что красота для глаза была создана человеком – специфическим трудом искусства. Но, чтобы увидеть созданный человеком эстетический предмет, ум человека должен научиться улавливать красоту в своей жизнедеятельности – как общественный способ отношения к чувственности вообще. Красота – не натуральный предмет природы, а форма движения преобразуемой чувственности во всем ее многообразии внутри человеческого самоосознавания. Преобразование чувственности – это нечто другое, нежели преобразование объективной предметности по логике утилитарных нужд. Но и сама естественная потребность, в своем осуществлении положившая труд как таковой, естественность ее бытия стала преобразовываться тем же самым трудом. Что делает труд в своих исходных формах и своем скрытом образе внутри многообразно расчлененного общественного производства своей жизни, он все делает бессознательно. Но исторически труд обнаруживается сознанием как сложное, трудное, утомляющее дело, нравственно-отталкивающее и угнетающее, от которого «бегут как от чумы». Труд, однако, вырабатывает в себе и собой нравственное отношение, каждый раз в разное время и в разном пространстве нормируя его осуществление и удерживая в этой норме его меру, его принцип, его форму и правило. Здесь тайная и открытая борьба за освобождение труда, за высвобождение его свободных и творческих потенций. Труд лишь по видимости далеко отстоит от мира естественно-природного бытия. Он, труд, вырастая из древнего бытия, живет в мире культуры, и он разрешает потребности этой культуры. И здесь же порождает в себе потребность и интерес к себе. Человеческая жизнь, начавшая себя осознавать особой и обособленной формой действительности, начинает культивировать себя и свои потребности в идеально-духовных смысловых содержаниях. Эти потребности и интересы, живущие в отвлеченно-духовных образованиях, сохраняют тайну своей природы. Для чего человек порождает своим трудом то, что не имеет отношения к процессу глубинных природных оснований человеческой жизни? И зачем тут сознание? Было бы все просто и все легко, будь мир столь же чист, как он прописывается умом и как видится ищущим красоту глазом! Из бесконечного столкновения и переплетения материальных сил, приводящих к «неожиданным» событиям мирового процесса, - скажите, сколько надо ума, чтобы увидеть в этом мире его чистые формы, формы, исполненные истиной? Чтобы в тождестве противоположностей, где бытие вещи соответствует идее этой вещи, а ее идея выражает всего лишь ее объективную природу, выраженную в форме целостности, - где в этом объективно-действительном человеческом бытии вы увидите его истину? Форма ума отражает форму бытия, и чтобы стать умным, надо глубоко войти в эту действительность и в ее различенном многообразии уловить ее закон. Всмотритесь в форму и уровень наличного мышления, и вы поймете, в какой действительности этот ум живет. Поймете, почему есть ум неумный, т.е. не соответствует своей идее, идее ума. Идее ума открытой и в своей развитости доступной. Исторически развитый ум, ум умный, как будто остается на обочине, от сложного умственного труда тоже «бегут как от чумы». На планете каждый третий голодает, каждый второй своим трудом «живет через идею» своего физического и элементарно-человеческого спасения, его забота - хлеб, вода и воздух в жизни под крышей. Разве школа имеет интерес и ум вытащить людей из болота своего наличного мышления? И разве без сознания ампутируют ум там, где он стихийно и как будто без нужды прорастает? «Нацистские идеологи упорно пытались создать впечатление, будто их мировоззрение является законным наследником чуть ли не всего возвышенного и высокоидейного» [1. С. 302]. Сознательная деятельность как будто знает, что делает. Даже знает, что чтобы исключить здесь заблуждения, сознание должно содержать в себе ум – как условие преобразования мира. Истинный путь этого преобразования знает логику существенных определений истории - на этом пути делается преобразование всего общественного, предметно-культурного «неорганического тела» человека. Фундаментальный, неличный, сдвиг в общественной истории – это всегда разрешение классовых противоречий. Снять классовые различия значит сделать ненужными героические полчища до зубов вооруженных армад. Такие преобразования давно получили имя революционной деятельности. Общественная болезнь часто лечится хирургически. Боль общественного тела по-разному себя ощущает и по-разному проявляет себя в разных местах. Системе образования кажется, что она справляется с операциями на теле души, но душа индивида чувствует боль человеческого тела – как своего, так и общественного. Общественно-историческую боль можно, однако, ощутить только теоретическим умом, но никак не ощущениями своей индивидуальной телесности. Вы можете плакать, но никогда не почувствуете боли даже близкого человека. Общественное ощущение дано уму. Ум не индивидуальная способность, она только выглядит так. И боль только кажется индивидуальной. Оперируя больное общественное тело, лезвием касаются и индивидуальной души. «Сознание есть абсолютный диалектический непокой, та смесь чувственных и мысленных представлений, различия коих совпадают и коих равенство (ибо оно само есть определенность по отношению к неравному) в свою очередь, точно так же растворяется. Но это сознание вместо того, чтобы быть равным самому себе сознанию, именно в этом на деле есть лишь просто случайный хаос, головокружительное движение беспрестанно себя порождающего беспорядка. Оно есть этот хаос для самого себя, ибо оно само поддерживает и производит этот движущийся хаос… Это сознание, следовательно, есть бессознательная болтовня, переходящая от одной крайности – от себе самому равного самосознания – к другой крайности – к случайному, сбитому с толку и сбивающему с толку сознанию» [2. С. 88-89]. Вдали от первобытности принцип борьбы за условия своего спрятанного под человечность животно-первобытного интереса, - сам этот принцип раскрашивается в человеческих нравственно-эстетических красках. И душа прячет себя в теплой подмышке у тихой обыденности: она отделяет себя от своего корня, уединяет себя в себе. И тем самым уходит от истины человеческого бытия.
Философская логика на путях к истине Сознание живет прагматическим смыслом практической деятельности. Такая установка прозрачна и по замыслу, и по целям, и по своей практической оправданности, ясности и доступности. Этот здравый смысл опирается на очевидность - не только в сфере объективного бытия, но и на очевидность вменяемости, на прозрачность выстраивания жизненных условий и на трезвость здравого ума. Такое сознание, отрицающее всяческие рассуждения о содержаниях, недоступных чувственности, кажется прочным само в себе и в личностной позиции. Эта установка, закрепившая себя обыденным опытом жизни, служит по сей день основой умонастроения, далекого от понимания существа человеческой действительности. Такой ум мнит себя истинным способом мышления, способным выстроить и даже перестроить мир. Вглядываясь в это наличное практикуемое мышление, во всех его метаморфозах и самомнении, легко можно увидеть, насколько оно удалено от его, мышления, отработанной исторической культуры. Эта философская позиция, апеллирующая к очевидности, содержит в себе противоречие, от этой очевидности ускользающее: сознание себя противополагает бытию, но именно это бытие и описывает его с внешне эмпирической стороны. Здравый смысл общественного сознания выстраивается историческими общественными формами бытия, и сила мышления закрепляет установки сознания, проектирует его способы и направления работы, оставляя для свободы только выбор, – выбор как необходимую форму внутри объективной действительности. Классическая философия в таком мышлении видит формально-прагматическую позицию, которое именно в силу этого обстоятельства лишает свободу ее существенных определений. Противоречие, на которое наталкивается теоретическое мышление, начинает мыслиться рассудком обыденного сознания как заблуждение самого этого мышления. Такая позиция возникла с самого начала, в исторической европейской мыслительной культуре ей противостоит, пожалуй, только Гераклит. Через две с половиной тысячи лет Гегель полностью воспринял все из мышления Гераклита: Гегель в противоречии увидел объективную истинность мышления и целостно-полным образом развернул диалектическую форму логики познания. Эта логика им обнаружена в историческом развитии человечества, в его истории. А по большому счету именно в предметно-преобразовательной исторической деятельности человечества. Но и в современном общественном сознании вновь и вновь возникает и утверждается идеал умственного и жизненно-практического движения в такой форме, которая не допускает противоречий в мышлении. И в любом расхождении суждений ума это сознание оставляет за собой выбор. Выбор, который, повторяю, утверждается как свобода. Как свобода мышления, свобода слова, свобода действия. Но именно этой установкой прикрываются и оказываются спрятанными от сознания действительные основания реального процесса бытия, его изменения и развития. Попытки отвести глаз ума от оснований бытия, однако, не избавят нас от противоречий самой действительности: в противоречиях мышления представлены противоречия объективного бытия. Бессилие эмпирического мышления, утопающего в болоте фактов, оставляет позади себя объективные формы развития. Как легко понять, эмпирическая картина, живущая в таком мышлении, представляет собой широкое поле характерных явлений объективной действительности с их произвольной группировкой в различные типы. И эта формально-позитивистская позиция описывания наличного содержания социальной действительности порождает науку социологии именно такого эмпирического типа, такого анализа массового сознания, выявления и определения границ различных установок в политике, экономике, искусстве и т.д., который дает внешнюю картину бытия, но не дает его объяснения. Тем самым не может быть и объяснения самого себя, сознания этого типа. Методологические установки, базирующиеся на формальной логике, прячутся и работают даже там, где исповедуется и утверждается установка содержательной логики. То есть диалектики. Диалектика остается лишь предметом описания в позитивистской парадигме. Говоря иначе, сознание исповедует диалектику как метод, но мышление его, этого сознания, остается в рамках здравого смысла. Оно лишь указывает на диалектико-противоречивые ситуации бытия и мышления, но логико-диалектическое движение в предмете не осуществляет. Здесь - иллюзия самосознания, утверждающего в себе позицию диалектики, однако оставляющего себя формально-позитивистским. И «высокие научные сферы» в своей идейно-теоретической борьбе остаются в позиции банальных прений обыденного здравого смысла. Нечто похожее на это в недавнем прошлом было с марксизмом: правильные марксистские фразы наполнялись смыслами обыденного жизненного опыта. Разумеется, за научными дискуссиями лежат объективно-материальные основания. Различные позиции, каждая находясь в своих интересах, не несут в себе культуры мышления, претендующего на понятие действительности такой, какая она есть. Борьба остается, повторю, в сфере сознания, и основания позиций утверждаются как те или иные позиции сознания, как «теоретические» позиции. Тут представление, пытающееся утвердить себя истиной, начинает жить уже в форме предрассудка, которое распространяется там, где его основания потеряны. Здесь легко производятся ложные заключения, и обыденное сознание их легко принимает. Но, принимая любое представление, рассудок, однако, не судит себя. Ибо логика его рассуждения легко сдвигается интересом: все «рассудочно-умственные» заключения есть только проявления позиции этого интереса. Действительное мышление выходит за пределы формальной логики эмпиризма и осуществляется в тех категориях, которые выражают собой движение общественного содержания. Формы общественного бытия, собственно говоря, есть бессознательное содержание мышления человека – в той мере, в какой человек это содержание знает. Необразованность и бескультурье мышления обнаруживает меру его отклонения от образа разумности, разумного общественного бытия. Отклонения от идеала, – если, конечно, идеал этого общественного бытия в сознании представлен. В потенциях человека есть много чего, и судить о человеке устоявшимися о нем представлениями – это, скорее, проявляет меру истинности суждения судящего индивида, чем истину объективно-человеческого бытия. Свои заблуждения выдаются за истину, и ни один, имеющий самосознание, не отрицает в себе наличие ума.
Безумие сознания в безумном мире Кажется, в этом выражении – безумие сознания в безумном мире – простая тавтология, и сама по себе ума не несет. Лишь фиксирует мысль: каков мир, таково и сознание. Конечно, можно сказать, что каково сознание, таков и мир. Это суждение ведь оборачиваемо. Сознание отражает бытие, в истине совпадает с ним. Сознание и бытие тождественны. Этот круг в утверждении ума, как хорошо понимает сам этот ум, где-то, однако, разрывается, - и ум заглядывает в действительность за границей сознания. И мышление, представляющее собой всеобщую идеальную форму предметно-преобразовательной деятельности (Э. В. Ильенков), своей познавательной деятельностью опережает практический процесс, в целеопределении проецирует его и предопределяет форму реального целеосуществления. Реальное и идеальное здесь находятся в сложной диалектике, эта диалектика давно фиксирована в философии принципом тождества бытия и мышления. Сам этот принцип как диалектическая форма в понятии тождества с необходимостью содержит в себе различие. Как сложно удержать истину, добро и красоту, эти три ипостаси человеческой действительности, в их тождестве, распадающемся на три измерения культурно-исторического бытия. Ум, которому недоступно понятие диалектического тождества, и в реальной жизни не увидит единства истины, красоты и добра. Полуживотный, тупой глаз, вонзившийся в мир, не видит в мире того, что создано и культивируется как будто «бессмысленным» трудом. Он без внимания к чуду духовного мира, образы которого как будто, в свою очередь, безразличны к земным, физически-трудовым делам. Потому что духовное проявляется только там, в том пространстве, где существуют смысл и чувство. Смысл и чувство, не имеющие никакого практического значения. Иначе к ним, этим идеально-духовным созданиям, будет и останется безразличное полуживотное отношение. Где наличествует это пространство человеческой духовности? В поле объективного бытия, бытия общественной истории? Конечно! Оно бытует только тогда и там, где существует преобразование в объективное бытие индивидуально-личностной субъективности. И существует там – пока существует труд души. Иначе этот мир, мир как будто живущий сам по себе, мир души, создаваемый и удерживаемый человеческой «бессмысленной» деятельностью, создающий смысл красоты, смысл добра, мир, живущий идеей истины и творящий себя одновременно как свой собственный образ, - этот мир, живущий внутри меня и потому дающий мне возможность в этом мире жить, - если этот мир не воссоздается трудом души, то он и остается невидимым и потому как будто несуществующим. Существование этого мира должно быть явлено, озвучено, окрашено – и тем самым все мыслимое и чувствуемое, видимое и слышимое должно быть бытием, все втягивающим в свои собственные преобразования, выводящие меня за рамки внешне эмпирического мира. Выйдя из этого мира, я, однако, остаюсь в нем. Нечто похожее есть в мире слов, в котором я могу быть, не видя их смысла. Трудом человек сохраняет себя. Но этим же деятельно-трудовым процессом создается красота, добро, истина – те, повторю, определения человеческой действительности, которые издавна поняты как измерения человеческого бытия. Красота ни в коей мере не есть свойство объективной природной предметности – это свойство, общественно-историческая форма, мера чувственного содержания, форма полагания человеком себя в чувственном содержании объективного мира, – подобно тому, как пространственные формы, исследуемые в науке геометрии, являются измерениями реального пространства, способом удержать определенно-устойчивой мерой изменчивую действительность жизненного мира. Созданный мир красоты «впускает» в себя только тогда, когда ты несешь в себе ключ к его воротам. На другом языке это называется художественным вкусом. Человеческая чувственность формируется далеко не только стихией общественно-исторического бытия, она развивается художественной деятельностью, воплощающей в пространство предметного бытия красоту. Красоту как форму, организующую чувственность и придающую ей человеческий смысл. Смысл получает чувственное выражение и раскрывается чувственной мерой бытия этой чувственной культуры. Как сквозь материально-знаковую оболочку слова светится его смыслом смысл всеобщий, так и здесь, в произведениях искусства, во всех без исключения материальных образованиях человеческого мира, светится красота – в чувственности этих предметных форм светящийся художественно-эстетический смысл. Человеческая чувственность развивается и упорядочивается формами предметно-преобразующей практической деятельностью, – конечно же, не только обособленной специфической формой искусства. Нет чувственной человеческой культуры, – и ты выпадаешь в натуральные формы бытия с дикостью животного мира. Если нет в душе художественной меры, то человеческому уму бессмысленно искать эстетическое отношение. Труд, производящий вещь, не имеющую прагматического значения, свободный и как будто бессмысленный, сложный и творческий, этот труд всегда осуществляется через деятельность развитой индивидуальности. Творческое начало личностной формы является средоточием смыслов и чувств и ими обнаруживает себя во всех формах предметно-преобразовательной деятельности. Кажется странным, что здесь окультуривается и форма, проявляющая себя отсутствием мотива к какому-либо труду. Это деятельность созерцания, по своей видимости не связанная с практическим трудом. Способность человеческого созерцания культивируется, однако, именно трудом. Этот труд имеет особый мотив, никак не вычитываемый из животного существования. Эта специфическая деятельность формирования эстетического созерцания. Оно, созерцание, есть содержательный момент культуры, потому и требует окультуривания, формирования «неподвижного» внимания к действительности, внимания, как будто лишенного активности. Однако именно здесь дух находит себе опору для себя. Но мышление как активная способность, будучи внутренним моментом бытия и потому выражающее любую этого бытия форму, будто бы именно этим самым «обслуживающим» интересом обречено на софистику – как форма ума продажного и обманчивого. «Если теоремы геометрии будут затрагивать интересы людей, они будут изменяться». Интерес ищет в себе способность проходимости. Указывая на божественную мораль, торгуя совестью. Без стыда. И все, чем обладаю, своими способностями ума и души, - все отдам за свой интерес, не допуская клеветы в свой адрес. Без всякого доказательства легитимировав свою проходимость как естественное право. Человек не знает, о чем стоит жалеть. В этом, однако, хочется сказать, состоит преимущество человеческой жизни. О чем не знаешь, о том не жалеешь. Религиозный миф о рае не дает оснований жалеть, что ты еще не там, но там быть религиозным сознанием дана надежда. Это человеческий стимул, пучок сена на оглобле повозки осла, живешь по-человечески и обретаешь вожделенный рай. Без иллюзий и идеалов человеческая жизнь не живется. Человечество, снимите с него все, снимите, что дает ему прошедшая история, и вы увидите аморфную массу обособленных существ, не имеющих никакого способа осуществить свое бытие. В моменты исторических сломов проявляется, выползает из таинственных недр блуждающее животное в растерянных поисках спасающих условий. Власть становится необходимой, и она, эта власть как ощутимая потребность, является как организующая человечество воля самого человечества. Человеческое существование объективно несет в себе необходимость общественного бытия, но это общественное бытие не выстроится по договору, не выстроится даже и тогда, когда мы допустим наличие сознания, сознавания этой необходимости. Выживание должно начинаться с выживания, с поиска способа выжить. Есть только необходимость осуществления жизненного принципа – активного самосохранения. Необходимость не исключает случайности, наоборот, через нее осуществляет себя. Удовлетворение жизненной потребности осуществляет свою необходимость через случайно обнаруженную в природе силу – именно по причине недостатка силы своей собственной. Появляется внешняя сила, предметное орудие, организующее форму и способ осуществления жизненного процесса. Но именно здесь, в стихии бытия с господствующим в ней невидимым законом, мыслящая способность с опорой на свою чистую форму определяет возможные контуры будущего и стратегию его осуществления. Кстати, именно социалистическая революция является формой сознательного и сознанием определенного действия, созидающего тем самым истинную свободу человека. Мышление внутри свободы знает закон ее свободного действия. Человеческая история как таковая начинается с точки перехода от животной формы в форму культурную, т.е. создаваемую животным, потерявшим способность жить по-животному. Такое животное обязано удерживать им самим в случайности бытия обработанный предмет природы. Обработанная природная вещь и есть культура, определяющая собой и способ деятельности, окончательно ломающей, сдвигающей и вытесняющей животное начало из животного. Природа таит в себе многообразные силы, и опосредствование ими своего существования превращает их, эти силы, в средства активного самосохранения. От обогревающего огня до огня атомно-ядерного. Возникает труд и трудом организуется, оформляется и удерживается аморфно-животная масса животного. Труд и его разделение становится движущей силой формирования и развития человека и остается такой во всей своей истории. Перестают довлеть непосредственные биологические мотивы, мотивы порождаются необходимостью разрешения противоречий общественной трудовой деятельности, которая принимает образ самостоятельной и самоценной формы бытия. Исходно-природные основания здесь, однако, никогда и никуда не исчезают, исходный «схематизм» удовлетворения потребностей тела остается. И окультуривается – как окультуриваются и все формы активности человека внутри общественного производства. Окультуривается и сама форма общественного производства и воспроизводства индивидуальной жизни. Ум, мышление, сознание человека становятся необходимым внутренним идеальным моментом осуществления своей жизни. Культура и цивилизация - дело рук и ума. И идейная форма, открытая Платоном, становится побудительно-ведущей силой. Но «неразумная форма разума» (Маркс), господствующая в истории, не может, однако, явиться основанием общественной жизни. Форма человеческого бытия, выражающая идеал его развития, вырастает и осознается как идеал, только ухватывая суть своей природы, природы собственно-человеческой, принципиально отличной от бытия животного. Но претензию на основание человеческого бытия заявляет себя разумная форма разума. Мышление приблизило к себе эту тайну столь близко, что сделало ее эмпирически очевидной. Помните всем известные апории Зенона? Попытка дойти до полного выражения словом смысла обрывалась ощущением невозможности, и тайну оставляла тайной, спрятанной в глубинах человеческой души. В неразвернутом понятии души прятались все начала и концы проблемы воспитания человека.
Яма самосознания Будто бы и понятно, что бытие определяет сознание, что и помешанность его - от бытия, и просветление – тоже. Вот ведь уже более трех десятилетий буржуазного общежития доверие, жившее в сознании массового обывателя, разрушилось, и странным делом остается уверенность в себе, вера в себя, - как будто бы несущей в себе истину, добро и красоту. Но какой же ум в этом великом самообмане? А природный «животный обман» дан животному миру как природная норма. Но вряд ли стоит говорить о прямолинейности животных, не меняющих себя и своих привычек. Меняя свой цвет и объем, распуская хвосты и варьируя звуками, производя пугающие и призывающие движения, оскаливая зубы, облизывая и обнюхивая себе подобных и все, что вне, и т.д., они наглядно и отчетливо говорят о своих намерениях. Человек свои намерения тщательно скрывает. Даже вообще перевоплощается. Относительно всей действительности наука давно знает, что сущность вещи и ее явление не совпадают. Если бы явления совпадали с сущностью, науки бы не потребовалось, замечал Маркс. Потому животному наука и не нужна — оно всегда знает, с чем и что надо делать. Будет жить не по «науке» своего инстинкта, издохнет. А человек, обманывая, тем самым живет. Пусть нравственность возмущается и протестует, но капиталистическая, скажем, организация общественного бытия – это общество «мошенников» и «всеобщей проституции» (Маркс) плевать хотело на все гуманистические благоглупости. Из этой странной, несущей в себе противоречие, ситуации возникает огромная человеческая культура — с ее многообразными ходами и с огромным материалом бытия. Будь все понятно, занудство бы погубило человека. Говорят же, что если человек будет поголовно думать по одним правилам и законам, то это будет сплошная дурь, и всех придется признать с ума сошедшими в одну сторону. И кто вам скажет, где тут, на какой стороне, истина? Там, куда свалились с ума, или надо было падать в другую яму? Но есть яма успокаивающего самосознания. Именно в самосознании человек замкнут на самого себя, и в этом круге видит самоуспокоение. Этот круг воспроизводится кругом самого бытия. За чертой, где круг человеческого бытия разрывается, человеку обещан потусторонний рай. Кругов разного диаметра и разного цвета, как размноженный в разноцветии «черный квадрат» Малевича, - их, этих кругов, есть много, много больше, чем Дантовых, а если не хватает, государство своим циркулем еще нарисует на любой вкус и сообразно своему государственному уму. И вы пойдете туда, куда пути вам начертили, пойдете, размахивая любыми знаменами. Что это мыльный пузырь, узнаете потом и в другом месте. Увидите, что все было как будто заготовленное, и своим умом, верящим в свой ум, не утвердитесь в том, что исторические трагедии созданы вашими делами, всегда получавшими благословения вашим самосознанием. Даже если это самосознание осуществляется через Бога. Основания своего бытия, к сожалению, усматриваются где угодно, только не там, куда ведет человека исторический человеческий ум. Ум, спрятанный от нашего ума. Война как труд не имеет нравственного оправдания, но, что поделаешь, это форма первого исходного общественно-родового труда. Войной либо защищаются, либо завоевываются (сохраняются) условия жизни. Воюют не по причине противоречивых представлений, а воюют именно за объективные условия общественного бытия. И общественная способность мышления возникает и формируется здесь. Здесь же конституируется и нравственное отношение, и здесь же оно обнаруживает себя как форма предельная. Отвлеченная форма ума, его логические суждения с умозаключениями ничего здесь сами по себе сделать не могут. И мораль как нормированная отвлеченная нравственность тут оказываются бессильной. Бессильны здесь и индивидуально-человеческие переживания со слезами и радостями. Нравственность совпадает с формами и содержанием войны, но разве не разрывается этот внутренний круг сознания и бытия? Разве они не входят в противоречие? Это азы диалектической мысли, и эта мысль, концентрируя в себе культурно-исторические потенции человеческого бытия, – разве она не способна указать путь выхода из этой, казалось бы, столь нелепой формы труда – производство жизни смертью? Однако везде и всегда свой ум в себе мы видим, и видим как неотъемлемую свою способность. Там, где его нет, мы и мир перестаем видеть. Но увидеть себя таким, каков ты есть, это большой труд ума, познать самого себя - вечная загадка, тысячелетия назад загаданная. Любое дело, если в нем засветится неглупый смысл, подхватят и так затаскают, что забудут, что они делают и с чего это началось. Люди миллионами умирают за победу и рады победе, но жизнь всех людей ничего не стоит, если катится ввергающая в печаль Достоевского детская слезинка. То ли иначе, без миллионных смертей, человечество фашизм в себе убить не в состоянии, то ли жизнь без детской слезинки устроить не хватает ума. Неужели – и там, и там – нигде в жизни ума не хватает? Неужели он, этот мир, и в самом деле безумный? Но только умный видит в себе дурака, дурак во всяком своем суждении видит истину…
Литература 1. Галкин А. А. Германский фашизм. М.: «Наука», 1967. комментарии - 0
Мой комментарий
|
Подписка
|
