Обращение к идеологическим истокам советского общественного строя диктуется сегодня не только кризисом российской цивилизации, но и доводами здравого исторического смысла. Если превращение России во вторую сверхдержаву мира было связано с победой марксистской идеологии, а крушение советского режима было и крушением марксизма, необходимо выяснить отношение современной России к наиболее передовой в начале ХХ века социальной теории. На языке марксизма эта процедура называется «сведением счетов с нашей прежней философской совестью». Что бы ни говорили, философской совестью России является марксизм, легко вписавшийся своим радикальным отрицанием частной собственности в «самодержавную» логику развития российской цивилизации.
Два основных упрека высказывают теоретики по поводу «законности» революции. Первый - упрек стыдливого марксизма: революция в России совершалась «не по Марксу», поскольку не ждала более развитые страны. Второй упрек уже целое столетие озвучивает либеральная интеллигенция: в начале ХХ века большевики навязали России чуждую ей западноевропейскую идеологию, которая на десятилетия увела российскую державу со столбовой дороги мировой цивилизации.
Обе застарелые претензии опровергаются одним чрезвычайно упрямым историческим фактом: не марксизм был навязан России, а, наоборот, Россия использовала западноевропейский марксизм для собственного развития. Преодолеть угрозу национальной катастрофы можно было только радикальными политическими методами, т.е. полным отрицанием базового экономического института, именуемого частной собственностью. А это означает, что специфика «евразийского феномена» не вписывается в концепцию экономического детерминизма, связываемую с Марксом.
Речь не идет об отрицании выдающегося философского значения социальной теории марксизма. Самую убедительную оценку исторического материализма дал М.Хайдеггер: «Поскольку Маркс, осмысливая отчуждение, проникает в сущностное измерение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит другие исторические теории» [20, С.207]. Речь идет о другом: трагический опыт ХХ века показал, что границы исторического отчуждения простираются намного дальше пределов, которые можно было разглядеть в условиях XIX века. Учение об общественно-экономических формациях уперлось в еще не осознанные закономерности новейшей истории. В своем гениальном очерке развития мировой цивилизации Маркс оставил нам лишь экономический «обрубок» будущей, более широкой социально-философской теории. На одном хронологическом полюсе формационного учения мы имеем так и не решенную проблему «азиатского способа производства», на другом – утопическое учение о социализме, который должен восторжествовать после уничтожения института частной собственности. Крушение СССР, вызванное исключительно внутренними причинами, подтвердило концептуальную ограниченность классического марксизма.
Для выхода из затянувшегося мировоззренческого кризиса присмотримся к конструктивным особенностям «нестандартной» для Запада российской цивилизации. Вопреки привычной имманентной логике становления западного социума истоки жизненной активности российской цивилизации зарождались не внутри, а вне ее социального пространства. Российский социум, зажатый между двумя могучими культурно-историческими полюсами – Западом и Востоком – мог развиваться только на основе доминирования института государства, т.е. на основе доминирования способа управления.
Это вынужденное «забегание вперед» на столетия обеспечило способность выживания в экстремальных исторических условиях. Этапы становления и развития евразийской социальной модели хорошо известны: собирание славянских земель вокруг Московского княжества, борьба Ивана Грозного с экономической властью боярства, укрепление государственности Петром Первым и наконец революция в России и выросший на ее основе сталинский режим, обеспечивший доминирование государства во всех сферах социума. «Советский период стал периодом наивысшего подъема тысячелетнего российского государства» [15. С.171].
По «инструментальным» возможностям способ управления намного превосходит традиционный способ производства. Со всей научной объективностью эту «тоталитарную» реальность новейшей истории зафиксировала Х.Арендт: «Тотальный террор, эта квинтэссенция тоталитарного правления, осуществляется ни для людей, ни против них. Он призван стать несравнимым по мощи инструментом для ускорения движения сил природы или истории» [1. С.605]. Освобожденный от своекорыстной оболочки частной собственности, способ управления превращается в могучий «ядерный реактор», вырабатывающий колоссальную коллективную человеческую энергию.
Опыт Советского Союза показывает: Россия – страна не «догоняющего», а «забегающего» исторического развития. Но доминирование способа управления в социальной структуре требует очень высокого уровня развития политической и духовной культуры населения. Подняться до такого уровня под давлением бюрократии «оранжерейная» советская культура не сумела.
Но завоеванный евразийской цивилизацией исторический плацдарм не исчез бесследно. Соединяя сегодня классический марксизм с опытом стагнирующего российского капитализма, теоретическая мысль становится близка к пониманию того, что на смену эпохе экономических формаций идет эпоха управляемых политических формаций. Итак, первым пунктом идейного размежевания с классическим марксизмом является сознательный концептуальный переход науки на позиции политического детерминизма.
2
Насколько труден этот концептуальный переход, можно судить по идейным метаниям бывшего югославского «ревизиониста» С.Стояновича. Независимый теоретик был убежден: «коммунистический этатизм принадлежит к семейству общественно-политических формаций» [16. С.148]. Но под давлением обыденного и рафинированного экономического детерминизма «постмарксист» вынудил свою мысль попятиться назад: «Единственный достижимый и жизнеспособный социализм для мира сегодняшнего и завтрашнего – это социализм с гражданским и буржуазным лицом» [16. С.150].
Причина нерешительности теоретического мышления - за рамками экономического и социологического профессионализма: общественная мысль находится в плену «марксистско-ленинской» теории отражения. И политические прагматики, и социальные теоретики при анализе исторической действительности принимают во внимание только факты, т.е. «наличное бытие» по Гегелю. Способность научного мышления не только отражать, но и творчески конструировать социальную реальность интуитивно отметается. Тощая социально-философская дилемма – «рынок или тоталитаризм» – не дает задуматься о возможности возникновения политической формации нового, планово-демократического типа.
И все потому, что политическая реальность воспринимается экономизированным мышлением как нечто вторичное, неспособное существовать без экономической подпорки. Однако Великая депрессия, потрясшая США в 1929-1933 годах, показала, что «свободная» экономика способна задушить саму себя, не имея политического вектора развития. После «нового курса Рузвельта» говорить о «свободной» рыночной экономике могут только очень наивные или очень ангажированные «эксперты». Как отмечал Н. Бирнбаум, «упорство сторонников абсурдной идеологии свободного предпринимательства в США не должно ослеплять нас настолько, чтобы мы не смогли заметить …очевидного …срастания государства и экономики» [3. С.95]. Как видим, политический детерминизм уже давно и успешно работает на верхних этажах социальной структуры западного общества, не говоря уже о достижениях экономической политики современного Китая.
Адекватное восприятие политической реальности требует четкого разделения двух понятий – «объективности» политики и ее «первичности», т.е. способности доминировать над экономикой. Уже советская теоретическая мысль показала: «политические процессы (равно как и экономические), рассмотренные с сущностной стороны, субстанциально не зависят от общественного сознания» [12. С.82]. Более трудна для экономизированного мышления мысль о возможности и необходимости доминирования политики над экономикой. Здесь рафинированная теоретическая мысль уходит корнями в многовековой страх миллионов тружеников перед нищетой. Входя в резонанс с «дефицитной» логикой обыденного сознания, создатель теории постиндустриального общества убежденно заявлял: «мы всегда будем жить в условиях дефицита» [2. С.CLVIII]. Ему вторит современный российский автор: «постэкономическое общество не трактуется как социум, в котором устранена или преодолена ограниченность благ» [6. С.XIX]. Перед нами –бытовая аксиома, равно разделяемая олигархами и бомжами: «всего на всех никогда не хватит».
Гениальная социологическая догадка о том, что «политика не может не иметь первенства над экономикой» [7. С.278], до сих пор воспринимается как революционный «заскок» выдающегося мыслителя. Но переосмысление советской истории показывает: национализация экономики, т.е. обобществление средств производства, требует обобществления средств управления, прежде всего на уровне первичных трудовых коллективов. Если устойчивость западной социальной модели с самого начала обеспечивалась «самоуправлением» частного собственника, то устойчивость евразийской социальной модели можно обеспечить только самоуправлением трудовых коллективов – базовым институтом политической демократии. Раньше и глубже «штатных коммунистов» осознал эту социологическую истину экзистенциальный философ К.Ясперс: «Только то, чему люди учатся в своей повседневной практике, что они постоянно совершают в узкой сфере своей жизни, может сделать их …зрелыми для демократической деятельности во все больших масштабах» [21. С.181].
И здесь мы подходим ко второму концептуальному пункту размежевания России с классическим марксизмом - к уточнению антагонистической природы социальных отношений. Русский народ, дважды за век пропущенный через мясорубку «первоначального накопления» – сначала политического (сталинский режим), а затем экономического («обвальная приватизация») – имеет право на более глубокое понимание природы социального неравенства. В середине XIX века Маркс был убежден, что «буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества» [9. С.8], но реализация «идеи социализма» обнаружила его заблуждение. Великий советский эксперимент показал, что под оболочкой экономического неравенства скрывается более глубокий слой социальных отношений – неравенство политическое: между управляющими и управляемыми. Еще в XIX веке М.Бакунин предупреждал: «весь победивший пролетариат в правительственное кресло усесться не сможет». Обобществление средств производства делает объективным критерием социального неравенства отношение к средствам управления – государственного и хозяйственного.
Возникновение и расцвет бюрократизма в стране «победившего социализма» до сих пор воспринимается как некий «недосмотр» партии и «общенародного» государства. На деле феномен политического неравенства –продукт многовекового развития мировой цивилизации. Трудность восприятия этого простого социологического факта объясняется отсутствием целостной картины становления и развития системы социальных отношений.
Выделим основные этапы этого фундаментального исторического процесса. Возникновение первой формы социального неравенства (цивилизации Древнего Востока) было связано с идеологическим господством управляющих общин по отношению к общинам сельскохозяйственным. Те и другие опирались на одну и ту же первобытную материальную культуру: «эпоха первых цивилизаций и была тем первым периодом, когда …произошло… расщепление единого культурного потока в условиях формирования общества социального неравенства и классовых противоречий» [11. С.31]. Специфика архаических цивилизаций в том, что не институциональная структура социума определяет содержание общественного сознания, а наоборот, господствующая материальная культура определяет способ функционирования первых социальных институтов.
Античный виток мировой истории (полисная система) обнаружил возможность чисто политического неравенства между свободными гражданами и иноплеменниками, превращенными в «говорящие орудия». Возникает феномен социальной культуры, когда господство одних людей над другими закрепляется не идеологией, а социальными институтами. Происходит первая в истории институциализация сознания – чудовищная процедура, закрепившая в структуре «общечеловеческих ценностей» мысль о статусном превосходстве одних людей над другими.
Наконец, феодализм продемонстрировал заключительную, экономическую форму социального неравенства. Благодаря феодальным отношениям социальное неравенство между людьми обрело видимость естественного, кровнородственного, почти природного явления.
Буржуазный строй возвел экономическую форму социального неравенства во всеобщий и универсальный принцип. Товарный фетишизм стал подлинной религией цивилизованного общества.
Уничтожение института частной собственности в Советской России явилось сигналом начала обратного хода истории – поэтапного освобождения человечества от социального неравенства. Эгоизм и насилие перестали быть эффективным инструментом развития.
Трагедия большевиков и классического марксизма проявилась в том, что освобождение труженика от власти капитала бросило его в объятия авторитарного государства. Отсюда – глубинный обывательский испуг и скептическое отношение либерально настроенной интеллигенции к революционным изменениям.
Но от «образованной публики» ускользает неоспоримый факт: частичное уничтожение социального неравенства породило не только ужасы тоталитаризма, но и величайший взлет культуры коллективистского мышления. Этот массовый героизм проявился не только в защите Отечества, но и в искоренении духа стяжательства и наживы в миллионах человеческих душ. Ролан Быков в одном из последних интервью с удивлением заметил: «Оказывается, при коммунистах миллионы людей были выше денег». А.С.Панарин проницательно оценил феномен советского человека: «Чем больше исторически удаляется этот человек от нас, тем крупнее, масштабнее выступает его фигура» [13, с.135].
Напрашивается историческая аналогия: если классическое рабовладение породило высочайший взлет индивидуальной (античной) культуры, то политическое рабство породило высочайший взлет коллективистской (советской) культуры. Но массовому героизму не хватило индивидуального духовного потенциала, чтобы преодолеть систему политического неравенства. Здесь не только российская, но и вся мировая цивилизация наткнулась на непреодолимый нравственный барьер. Чтобы почувствовать унизительность политического неравенства (управление людей людьми), надо обладать историческим опытом самоуправления, которым не обладает ни один народ в мире. Реальный смысл пресловутого «конца истории» в том, что развитие мировой цивилизации уперлось в дефицит массовой духовной культуры.
3
Третий пункт размежевания с классическим марксизмом - переосмысление традиционной классовой структуры общества.
Доминирующий в России способ управления имеет, как и способ производства, два неразрывных полюса – институциональный и идеологический. Отсюда два ведущих класса отечественной истории: бюрократия и интеллигенция. Именно здесь мы наблюдаем картину классового размежевания: разу интеллигенция России не выступала под собственными идейными знаменами. Ее точную, хотя и уничижительную характеристику дал Л.Троцкий: «Заместительство несуществующих или слабо развитых классов, маскировавшее социальную слабость интеллигенции, становится ее идейной потребностью и вместе политической профессией» [18. С.271].
Этапы этого классового «замещения» очевидны. Декабристы как представители феодальной интеллигенции выражали интересы еще не существующей буржуазии. Разночинская интеллигенция выступала от имени политически молчаливого крестьянства. Большевистская радикальная интеллигенция вошла в историю под пролетарскими знаменами. Как отмечал И.Валлерстайн, «революция 1917 года была прежде всего политической победой интеллигенции. Большевики не авангард русского рабочего класса, а именно одно из радикальных крыльев русской интеллигенции» [4, С.33-34]. Ситуацию сложного классового синтеза пролетариата и интеллигенции проясняет русский религиозный философ Г.П.Федотов: «Пролетарий, оторванный от народной (т.е. крестьянской) почвы, сам сделался почвой, на которую мог осесть революционный скиталец» [19, С.299]. И, наконец, советская интеллигенция, в первую очередь в своем номенклатурном сегменте, выражала интересы «общенародного» государства, т.е. господствующего бюрократического класса.
Обострение отношений между двумя основными классами российского общества наблюдается именно в советскую эпоху – эпоху очищения способа управления от феодальных и буржуазных институтов.
Первый, идеологический удар по интеллигенции нанесла большевистская политическая элита. Знаковым событием стала высылка инакомыслящей интеллигенции на «философском пароходе». Сравнительно мягкий способ борьбы объясняется тем, что правящая большевистская интеллигенция еще не успела переродиться в господствующий бюрократический класс. Второй, политический удар по интеллигенции нанесла социально сплоченная сталинская гвардия, превращая своих противников с чиновничьей беспощадностью в «лагерную пыль». Хотя и варварскими методами, молодая советская бюрократия обеспечивала исторический взлет российской цивилизации. Третий, экономический удар по интеллигенции нанесла «перестроечная» российская элита, обрекая бывшую советскую интеллигенцию на социальное и физическое вырождение. Но именно здесь заканчивается конструктивный исторический потенциал российских «государевых людей» и многовековой российской цивилизации.
Крушение Советского Союза и нарастающая агрессивность российской политической элиты свидетельствуют о том, что институциональные ресурсы российской цивилизации исчерпаны. После Сталина усиление государства за счет «административного ресурса» становится физически невозможным. Складывается впечатление, что российский социум, а с ним и вся мировая цивилизация зашли в исторический тупик. Но этому пессимистическому выводу противоречит то, что любое национально-государственное образование опирается не только на цивилизацию как «совокупность институциональных форм общения», но и на культуру как «совокупность нормативных форм мышления». Творцом великой русской культуры является многовековая российская интеллигенция. Поэтому агрессивная беспомощность нынешней политической элиты свидетельствует о том, что эстафету исторического творчества должна перехватить интеллигенция, считавшаяся все годы советской власти «социальной прослойкой».
Четвертый пункт размежевания России с классическим марксизмом - социологическое переосмысление научного понятия «социализм».
Опыт «перестройки» показал, что сохранение политического неравенства ведет к реставрации капитализма, т.е. к восстановлению экономического неравенства между людьми. Сжатая пружина стихийно сложившихся социальных отношений восстанавливает свои утраченные звенья. Следовательно, объективный вектор социального прогресса указывает на необходимость преодоления более глубокого слоя социальных отношений – неравенства политического. Отсюда социологическое определение нового общественного строя: социализм – это общество политического самоуправления трудящихся.
Потеряв на крутых поворотах истории «революционные красные шаровары», социалистическая идея приобретает более респектабельный вид. Вместо беспощадной борьбы классов на уничтожение она предлагает союз трех профессиональных классовых идеалов: рабочего класса (общество тружеников), класса управленцев (политическая управляемость социума), интеллигенции (всеобщность института самоуправления). Два первых классовых идеала были реализованы в советскую эпоху. Не случайно буржуазно-демократическая перестройка в России столкнулась в первую очередь с сопротивлением части советских управленцев (путч 1991 года), а затем – с более решительным сопротивлением тех, кто защищал остатки пролетарской демократии (октябрьские события 1993 года). В советском историческом «проекте» не хватало только социального идеала интеллигенции, ибо специфика умственного труда несовместима с институциональным насилием.
Советская общественная система стала первой в истории цивилизацией политического типа, но не успела дорасти до самой себя, т.е. до уровня политической демократии, поскольку была основана на институциональном и идеологическом господстве управляющих над управляемыми. Если к этому громадному историческому минусу присовокупить то, что, функционируя по законам политического детерминизма, она исповедовала в теории экономический детерминизм, то остается только поражаться ее способности просуществовать более 70 лет. Вспоминается публичное признание Ю.В.Андропова: «Мы еще не до конца знаем общество, в котором живем и трудимся». Сбылось пророчество молодого Маркса: «Невежество – …демоническая сила, …оно послужит причиной еще многих трагедий» [10, С.112]. Искусственное и криминальное «первоначальное накопление капитала» в перестроечной России – одна из тех трагедий, которая подстерегает общество, движущееся вслепую.
Чтобы не рождать очередную социальную утопию, надо видеть, что под оболочкой политического неравенства скрывается последний слой социальных отношений – неравенство идеологическое. Нелья отменить индивидуальное неравенство талантов, образованности, трудолюбия, предприимчивости и другие различия между людьми. Потребуется длительное время для стирания идеологической грани между массовой и элитарной культурой. Но в условиях действительной политической демократии – союза самоуправляющихся трудовых коллективов – станут объективно невозможны любые формы унижения человеческого достоинства и необоснованных социальных привилегий.
И еще одно уточнение: социализм – это не «первая фаза» коммунизма, а исторически необходимая последовательность политических формаций, поэтапно снимающая социальное неравенство в условиях политически централизованного общества: сначала в сфере экономической политики, затем – в сфере государственной политики, и, наконец, в сфере политической идеологии. И коммунизм – это уже не политическое объединение граждан, а бесконечная последовательность духовных формаций, которую вслед за Марксом можно назвать подлинной историей человечества, идущей на смену долгой и беспощадной «предыстории».
Любопытно проследить, как восприятие одних и тех же символов будущей социальной онтологии «корректируется» классовой структурой общественного сознания. Если для бюрократии как управленческого класса «социализм» выступает в качестве полностью управляемой общественной системы, то для интеллигенции социализм ассоциируется с реальной политической свободой, основанной на всеобщности самоуправления. И точно так же «коммунизм» для бюрократии – синоним принудительного единомыслия, которое необходимо в полностью управляемой общественной системе. Напротив, для интеллигенции как профессионально думающего класса коммунистический идеал – это полная и окончательная свобода духа, т.е. такое «состояние» истории, при котором все необходимые обществу институты подчинены духовному контролю объединенных индивидов.
4
Остается зафиксировать последний, пятый пункт размежевания России с классическим марксизмом. За упомянутой ранее дилеммой российских либералов – «рынок или тоталитаризм» – скрываются два фундаментальных типа социальных отношений – Собственность и Власть. В тесном пространстве этих отношений вот уже 30 лет упрямо топчется мысль политических прагматиков и экономических экспертов. Но наука знает и третий тип социальных отношений – это Авторитет. Если власть вырастает из отношений собственности, в силу необходимости организовывать громадное пространство производственных отношений, то авторитет с такой же необходимостью вырастает из властных отношений, поскольку государственная власть всегда нуждается в поддержке общественного мнения. В современной социологической литературе авторитет определяется как «мера социальной значимости субъекта (индивида, группы, социального института, общества), складывающаяся в общественном мнении в процессе эффективной практической деятельности носителя авторитета» [14, С.162]. Для тех, кто сомневается в объективной реальности социального Авторитета, напомним, какие громадные денежные средства закачиваются политической элитой в каждую избирательную кампанию.
Теоретическое выделение трех основных типов социальных отношений – Собственности, Власти и Авторитета – позволяет прояснить чрезвычайно важные вопросы социальной практики.
Между фундаментальными отношениями Собственности и Власти стихийно складывается промежуточное, но очень прочное социальное образование – Частная собственность, т.е. экономическая форма власти. Она вырастает из монопольного владения средствами производства, но юридическое закрепление может получить только в сфере политической власти. Иными словами, частная собственность является собственностью только по названию, на деле это экономическая власть, т.е. основная социальная функция господствующего экономического субъекта. Удивительно, но в самом известном экономическом произведении, посвященном критике буржуазной формы собственности, теоретическое определение частной собственности выглядит как чистейшая тавтология: «Частная собственность, как противоположность общественной, коллективной собственности, существует лишь там, где средства труда и внешние условия труда принадлежат частным лицам» [8, С.770-771]. Перед нами логический парадокс, который неизбежно возникает на стыке двух разнокачественных наук – социологии и экономики.
Точно также на пересечении Власти и Авторитета рождается до боли знакомое русскому сознанию социальное явление – Бюрократическая власть как политическая форма авторитета. Любой представитель класса бюрократии – не просто управляющий, а индивид, который соединяет в себе две социальные функции – управления и руководства, т.е. управляет по своим собственным законам.
Два практических следствия вытекают из этой социологической аксиомы. Во-первых, построение реальной демократии возможно только при разделении этих двух социальных функций, когда руководящая роль будет принадлежать советам трудовых коллективов (внизу) и представительным политическим органам (наверху). Второе следствие состоит в доказательстве самой возможности разделения этих функций, что и происходит, когда наиболее богатые «суперсобственники» передают «утомительные» управленческие функции профессиональным менеджерам, оставляя за собой лишь руководящие функции. Отсюда понятно, что провозглашенная на Западе «революция менеджеров» является еще одной социальной утопией.
Переход от господства Власти к доминированию социального Авторитета воспринимается обыденным сознанием, привыкшем отождествлять институциональное насилие с общественным Порядком, как наступление анархии. Поэтому надо подчеркнуть: как и все типы социальных отношений, Авторитет (в отличие от духовного авторитета) является инструментом принуждения. Авторитет – это господство общественного или группового сознания над сознанием индивида. Для защиты этого коллективного интереса в случае необходимости возможно применение мер физического принуждения. Но авторитарное насилие большинства в корне отличается от властного насилия организованного меньшинства, которое изначально отчуждает рядового труженика от принятия жизненно важных для него решений.
Если массовое сознание сумеет вырваться за пределы институционального фетишизма, оно увидит за внушительным фасадом властвующих фигур лишенное человеческих измерений анонимное пространство социальных институтов. С возникновением цивилизации человечество стало рабом социальных институтов и институциализированного сознания. Именно поэтому самым глубоким определением власти является не социологическое ее определение (власть – это общественный порядок), а гуманитарное определение: власть – это присвоение чужой человеческой воли. Ведь индивид, приученный мыслить «административными аргументами», не нуждается в каком-либо человеческом мнении, даже в собственном. Не случайно бывшие советские чиновники в затруднительных ситуациях следовали профессиональному заклинанию: «есть мнение».
И здесь мы возвращаемся к уникальным духовным интенциям великой русской культуры. Социокультурная специфика «евразийского феномена» заключается в том, что только в недрах многовекового российского абсолютизма могло сформироваться полное гуманистическое отрицание властных отношений. Документальным подтверждением этого можно считать гениальное пророчество Л.Н.Толстого: «Дело, предстоящее русскому народу в том, чтобы развязать грех власти, который дошел до него» [3, с.223]. Вызывает восхищение точность социокультурного диагноза властных отношений: «Какая ужасная привычка приказывать! Нет ничего более развращающего, нарушающего отношение естественного, доброго, разумного человека к человеку» [3, с.223]. Возникает грустный вопрос: сколько еще времени образованное население России будет муссировать тезис XVIII века о необходимости «разделения властей»?
Анализируя природу русской духовной традиции, мы обязаны зафиксировать в качестве ее важнейшего культурного принципа органическое неприятие насилия над человеческим духом. Эту особенность русской ментальности точно выразил И.А.Ильин: «Русская идея есть идея свободно созерцающего сердца» [5, с.438]. Оценивая в экзистенциальных терминах современное противостояние России и Запада, трудно не согласиться с обобщающим выводом: «здесь именно кроются тайны великой ревности и нетерпимости к нам со стороны всех сильных мира сего. Даже национализм державно-милитаристского толка нам легче простили бы» [13, с.285]. Но никогда не простят «этим загадочным русским» очередного покушения на Власть, теперь уже в ее «вселенском» масштабе.
Подведем итоги. Главная проблема современной России – отсутствие зрелого субъективного фактора. Нет общепризнанной социальной теории, подтверждающей специфику евразийской цивилизации, поэтому нет большой национальной идеи, а значит нет и крупных личностей. Трудно поверить, что разоблачение «потребительской корзины» правящего слоя может стать основанием национальной идеи. И, напротив, необходимо поверить (умом и «свободно созерцающим сердцем»), что судьбы мировой цивилизации решаются сегодня не на Западе, а в России. Западная цивилизация еще в прошлом столетии реализовала для себя принцип разделения властей, причем настолько полно, что некогда свободная (а точнее, «беспризорная») сфера духовного творчества оказалась под жестким контролем идеологической власти – власти политических партий и ангажированных медиа. Поэтому кризис современной западной цивилизации – кризис уже не капитализма, а общественной системы, опирающейся на господство властных отношений.
Как и в начале прошлого века, Россия оказалась «самым слабым звеном», теперь уже в цепи мирового Бюрократизма. Слабым звеном – с точки зрения степени политической организованности ее субъективного фактора. Самым сильным звеном – по своему многовековому духовному потенциалу, который упорно сопротивляется либеральному натиску западных и туземных представителей «нового мирового порядка».
Чтобы не задохнуться в атмосфере гипертрофированного политического цинизма, России нужна по-настоящему левая партия, которая при всех неизбежных тактических компромиссах будет открыто выражать свою стратегическую цель – освобождение России и всего человечества от политического рабства. Такой левой партией может быть только партия российской интеллигенции, которая в состоянии пройти интеллектуальную дистанцию от «диктатуры пролетариата» до «диктатуры совести и разума». Только за такой партией пойдет подавляющее большинство населения России.
Литература
1. Арендт. Х. Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996.
2. Белл. Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М.: Academia, 1999.
3. Бирнбаум Н. Кризис в марксистской социологии//Американская социологическая мысль: Тексты. М.: Изд-во Моск. Гос. ун-та, 1994.
4. Валлерстайн И. Россия и капиталистическая мир-экономика, 1500 – 2010//Свободная мысль, 1996. № 5.
5. Ильин И.А. О русской идее//Русская идея. М.: Республика, 1992.
6. Иноземцев В.Л. За десять лет. К концепции постэкономического общества. М.: Academia, 1998.
7. Ленин В.И. Еще раз о профсоюзах//Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.42. М.: Политиздат,1981.
8. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. М.: Политиздат, 1960.
9. Маркс К. К критике политической экономии//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.13. М.: Политиздат, 1959.
10. Маркс К. Передовица в № 179 «KÖLNISCHE ZEITUNG” //Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. М.: Политиздат, 1955.
11. Массон В.М. Первые цивилизации. Л.: Наука, 1989.
12. Момджян К.Х. Концептуальная природа исторического материализма. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982.
13. Панарин А.С. Народ без элиты. М.: Изд-во Алгоритм, Изд-во Эксмо, 2006.
14. Политическая власть в России: ее судьбы и перспективы реформ. Ч.3. Челябинск, 1992.
15. Седов В.В. Мобилизационная экономика: советская модель. Челябинск, 2003.
16. Стоянович С. От марксизма к постмарксизму//Вопросы философии. 1990. № 1.
17. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 т. Т.22. М.: Художественная литература, 1985.
18. Троцкий Л.Д. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991.
19. Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции//Мыслители русского зарубежья: Бердяев, Федотов. СПб: Наука, 1992.
20. Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993.
21. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
Нет повести печальнее на свете,чем повесть о властвующей интеллигенции...