История науки в контексте советской культуры
Культ великих ученых – характерное явление культуры ХХ века. Его возникновение связано с двумя бурно развившимися в ХХ веке дискурсами: с «историей науки» и с посвященной ученым биографической литературой. Можно сказать, что великий ученый – это тот, кто остался в истории науки и кому посвящают биографические тексты.
В советской культуре история науки и биографические материалы о видных ученых выполняли функцию важной идеологической «скрепы» советского научного сообщества: тут мы видим примерно тот же идеологический механизм, который делал важнейшими нарративами христианства историю церкви и жития святых, а важнейшими нарративами большевизма – историю партии и жизнеописания видных партийцев.
Взаимопроникновение между историей науки, самой наукой, ученой средой и тематизирующими науку сегментами популярной культуры было системным и многослойным.
Материалы, посвященные истории науки, и биографии ученых были важнейшей составляющей русской научно-популярной литературы и в целом литературы «нон-фикшн» на протяжении всего ХХ века. Выпуск этой литературы был отчасти стимулирован тем, что в СССР в рамках государственной идеологии история науки и биографии ученых часто рассматривались как часть атеистической пропаганды (в модусе борьбы свободомыслия с религией и суевериям) и как предыстория формирования «научного», «материалистического» мировоззрения, противостоящего «идеализму». С конца 1940-х история отечественной науки стала также частью общей пропаганды национального превосходства СССР и России. Кроме того, история науки считалась важной частью популяризации науки в собственно образовательных целях.
Помимо этого, профессиональные исследователи часто сами посвящали свое время и силы истории науки. Здесь самым ярким примером, несомненно, является геолог В.И.Вернадский, по инициативе которого эта отрасль интеллектуальной истории была институционализирована в рамках советской Академии наук. Немало сил на этом поприще потратил физик и глава Академии наук Сергей Вавилов, написавший биографию Ньютона и занимавшийся реконструкцией биографии первого российского электротехника Василия Петрова – позже результаты этой реконструкции будут беллетризированы Даниилом Граниным в документальной повести «Размышления перед портретом, которого нет». При этом не было четкой грани между трудами по истории науки и воспоминаниями ученых о своих коллегах. Фраза «ученые об ученых» стала устойчивым выражением, – так, в частности, в выходящих с начала 1960-х годов сборниках «Пути в незнаемое» была рубрика «Ученые рассказывают о науке и о себе».
В художественной литературе в речи персонажей-ученых постоянно встречаются упоминания о различных эпизодах истории науки, и, еще чаще, о различных обстоятельствах жизни и творчества великих ученых. Иногда это имеет прямо просветительскую функцию. Так, например, первое погружение героини романа Вениамина Каверина «Открытая книга» в мир микробиологии начался с того, что старый доктор Львовский рассказывает ей, еще ребенку, биографию А. ван Левенгука. Позже, когда героиня становится студентом-медиком, таким же «вводным мифом», услышанным на лекции, для нее становится биография Сеченова.
Но чащи эпизоды из жизни великих вспоминаются, чтобы сравнивать с ними свою жизнь и извлекать из них некую ценную информацию. Так, главный герой написанного в 1970-е годы романа Бориса Бондаренко «Пирамида», опасаясь своей научной бесплодности, сравнивает себя с Энштейном и Дираком, при этом вспоминая, что Л.Ландау сказал о Дираке («Дирак – дурак»).
Активной разработке, пропаганде и просто частому упоминанию материалов из истории науки способствовало совпадение интересов сразу нескольких значимых общественных сил. Для властей особым образом модифицированная история наука была нужна для обоснования и иллюстрирования некоторых важнейших нарративов правящей идеологии; для системы образования история науки была важным инструментом просвещения и дидактики; и, наконец, для самой ученой среды история науки была одновременно компонентом возникающего сословного мировоззрения и самоописания и пропагандистским средством, позволяющим повысить престиж профессии, средством увеличения символического капитала. Таким образом, три этих общественных силы использовали друг друга, выполняя заказы друг друга и побочно добиваясь собственных целей.
На фоне этого одним из проявлений активного освоения научных материалов в популярной культуре стал культ великих ученых – тема, достойная отдельного фундаментального исследования.
Происхождение феномена
Установить точные границы этого явления в истории мировой культуры трудно, поскольку в истории можно найти множество аналогов современного почитания крупных исследователей – античное почитание философов, древнееврейское почитание пророков, почитание мудрецов, магов, духовно просветленных людей. Это позволило современным авторам довольно легко вписать имена античных и арабских мудрецов в историю науки, опираясь на древние и мощные «личностные» ориентации человеческой культуры, порождавшие то обожествление царей и императоров, то христианский культ святых.
Культ великого ученого в его современном виде стоит рассматривать как производную культа автора, возникшего в Италии в эпоху Возрождения как культ поэта, писателя, художника, и затем интенсифицированный и распространенный на всю Европу романтизмом с его «культом гения» на рубеже XVIII и XIX веков. Будучи первоначально «младшим изводом» культа поэта и вообще деятеля искусств, культ ученого стал усиливаться по мере того, как с развертыванием промышленной революции публике становилось все более очевидно значение научных открытий и изобретений для развития цивилизации.
Важным показателем (и – по системе обратной связи – усилителем) культа личности всегда было создание литературных жизнеописаний. Для формирования новоевропейского культа автора этапными являлись такие литературные памятники, как появившаяся в XIV веке биография Данте, написанная Боккаччо, в XVI веке – «Жизнеописания» Вазари, в XVIII веке – «Жизнь поэтов» Самуэля Джонсона. Что особенно важно для нашей темы, биографии «авторов», появившиеся в эпоху Ренессанса, – в отличие от политических жизнеописаний той же эпохи – сразу приобрели апологетический, «панегирический» оттенок. Это были биографии-восхваления. Книга Боккаччо о Данте так и называется – «Малый трактат в похвалу Данте». Что же касается знаменитой книги Вазари, то, как отмечает М.Б. Раренко, в ней впервые сближается жанр жизнеописания и похвального слова [1, c.43]. Родившись из апологии (включая «Апологию Сократа»), из похвального слова, биография ученого стала закономерно важнейшим литературным инструментом «сословной идеологии» научной среды.
Усилению культа ученого способствовал ряд социальных обстоятельств, например, формирование в Средние века и затем лишь развивающейся академической иерархии со своими особыми рангами и званиями, поскольку общественное внимание всегда приковано к иерархическим отношениям и к лицам, находящимся на вершинах иерархий – не важно каких, церковных, военных или преступных. Немаловажно было появление государственных научных и учебных заведений, что открыло ученым доступ к чинам и наградам, предназначавшимся для военных и чиновников. Сыграло свою роль в формировании культа ученого и развитие патентной системы, которая привязывала определенное открытие к имени его автора и создавала условия для авторской ренты. Еще одно немаловажное обстоятельство – близость науки к литературе в широком смысле слова, способность науки информировать о своих достижениях «литературным» способом, то есть через публикуемые тексты, смешение роли исследователя с ролью автора текста – смешение, с которым в форме проблемы публикуемости и цитируемости сейчас мучается мировое научное сообщество.
Помогало культу ученых и научно-популярная литература, которая имела массу пересечений с биографической.
Наконец, еще один источник культа (одновременно его последствие и усилитель) – учреждение для ученых особых наград и, прежде всего, Нобелевской премии.
В России культ М.В.Ломоносова являлся примером уникального и беспрецедентного культа ученого, возникшего чрезвычайно рано и долгое время не имевшего соперников и аналогов на русской почве. Биографические материалы о нем стали собираться и издаваться уже в XVIII столетии. «Ломоносов – это величайшая заря новой русской культуры» [2, с.4], - пишет в 1946 году Сергей Вавилов, не только ученый, но и энтузиаст научной популяризации и биографических изысканий. Однако не ясно, сформировался ли культ Ломоносова так рано, если бы он был только ученым, а не занял бы еще и видное место в истории русской поэзии. Ни в России, ни за рубежом в это время мы не видим большого, регулярного интереса к жизнеописаниям ученых, в то время как уже в 1772 году Н.И.Новиков издает «Опыт исторического словаря о российских писателях». Возможно, именно авторитет Ломоносова как поэта, теоретика поэзии и этапного автора в истории литературы стал «локомотивом», который обеспечили славу и его научным заслугам.
Условия для возникновения полноценного культа ученых в России возникли только к концу XIX века, когда стало очевидно, что страна располагает исследователями, сопоставимыми по уровню с европейскими. С 1886 по 1904 издается «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых» под редакцией С.И Венгерова: слово «ученый» впервые попадает в заголовок биографической серии, – хотя, заметим, пока еще после писателя как более приоритетного объекта и более закономерного героя биографического жанра. Первое известное реалистическое литературное произведение об ученых в русской литературе – «Скучная история» Чехова – начинается с рассказа о наградах и славе главного героя, в том числе и европейской славе, и, заметим, оно выходит в 1889 году – то есть практически одновременно с началом издания «Словаря» Венгерова. И тогда же, в 1890 году начинает выходить «павленковская» серия «Жизни замечательных людей», в которой, наряду с прочим, появляются и пока еще не очень многочисленные книги об ученых: Дарвине, Кювье, Фарадее. Русская наука представлена, конечно же, Ломоносовым (1892) – и еще астрономом В.Струве (1893). Таким образом, рубеж 1880-1890-х годов можно считать рождением русской биографической литературы об ученых – и, говоря шире, запуском культа ученого в русской культуре.
В ХХ веке количество биографических изданий будет расти, качественный же скачок произойдет в конце 1950-х годов, когда при Академии наук будет учреждена книжная серия «Научно-биографическая литература», в рамках которой с 1959 по 1998 год выйдет 550 книг. Стоит обратить внимание на чисто сословный характер данного издательского проекта: серия издается ученым объединением, она посвящена ученым, среди ее авторов множество профессиональных ученых. Не будет большой ошибкой сказать, что наряду с собственно научными и просветительскими задачами эта книжная серия выполняла функцию самолюбования и самопрославления ученого сословия.
Биография была точкой соприкосновения мира науки и мира литературы, причем сразу в нескольких аспектах: поскольку биография была собственно литературным жанром, поскольку авторами биографии часто бывали профессиональные литераторы и поскольку сами писатели были куда более традиционными и частыми героями биографических книг: способностью к самопрославлению писательское сословие всегда превосходило ученое.
В этой связи стоит отметить любопытный феномен русской культуры первой половины ХХ века: институциональное сближение науки и художественной литературы. Начало этому процессу было положено, видимо в 1899 году, когда в Академии наук появился "Разряд изящной словесности". Наиболее выдающихся писателей избирали членами Академии наук: до революции Льва Толстого и Чехова, после – Алексея Толстого и Сергеева-Ценского. В первые годы революции писателей «подключали» к системе академических пайков, предназначенных для обеспечения ученых в рамках Комиссии по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ). И, кроме того, существовали исследовательские общества, объединявшие писателей с представителями академической общественности: до революции – Религиозно-философское общество, после – ОПОЯЗ и ВОЛЬФИЛА.
Великий ученый как социальная роль
В раннее советское время появились две очень специфических причины усиливать культ ученых. Во-первых, руководителям большевистской партии приходилось оправдываться перед однопартийцами, почему они платят так много представителям научно-технической элиты и создают для них особые материальные условия. Эта коллизия сатирически изображается в «Собачьем сердце» Булгакова, где крупный партийный деятель и пациент профессора Преображенского защищает его от «уплотнения». Но и в материалах съезда РКП(б) 1919 года можно найти оправдания, почему спецам приходится «переплачивать». В свою очередь, А.М. Горький, добившийся к 1920 году создания системы академических пайков, вложил в прославление ученых всю силу своего публицистического темперамента.
Вторая причина заключалась в том, что на фоне негативного отношения большинства ученых к большевистскому режиму последний был вынужден «носиться» с теми, кто был к нему достаточно лоялен, и пытаться переманить на свою сторону наиболее выдающихся из тех, кто не был прямым врагом. Примером последнего является судьба академика Павлова, получившего исключительные по советским меркам условия работы для себя и своих сотрудников. Примером первого стали взаимоотношения советской власти с Тимирязевым, ставшим культовой фигурой после своей смерти в 1920 году – в 1923 ему ставят памятник на Тверском бульваре, в 1936 о нем снимают вполне апологетический фильм «Депутат Балтики». По мнению Е.А.Долговой, «именно с «Депутата Балтики» началось успешное тиражирование образа ученого-гиганта, «ученого-диктатора», представителя научной элиты, чей научный, а часто и моральный авторитет был одинаков необходим и властям и интеллигенции» [3, с.318]. Возможно, в кино это действительно так, но в художественной литературе мы видим демонстрацию ученых-гигантов, агиографически изображаемых, но обладающих также и формальным признанием, с начала 1930 годов в лице великого электротехника Скутаревского в одноименном романе Леонида Леонова и великого историка Бауэера в «Исполнении желаний» Вениамина Каверина.
Еще М.Е. Салтыков-Щедрин в «Господах ташкентцах» говорил, что табель о рангах является важнейшей составляющей русской ментальности, единственным прочным заимствованием у Запада. В 1930-е годы культура СССР сильно иерархизировалась, стала фокусироваться на «вождях» во всех сферах деятельности. Культ личности не кончался Сталиным или, говоря иначе, Сталин не был единственным действующим лицом театра, который мы сегодня называем «культом личности». Он был только первым в целой иерархии вождей – пусть даже эти вожди, по слову Мандельштама, становились все более «тонкошеими». Впрочем, последнее замечание относится только к живым вождям, а культ мертвых – Ленина, Горького, Кирова – мог лишь возрастать. Впрочем, города и организации в это время называли и в честь живых людей, и огромнейший город России назвали «Горьким» еще при жизни писателя – в этом смысле культовый (в буквальном и точном смысле слова) писатель даже обогнал Ленина, удостоившегося такой чести лишь после смерти.
Наука не могла оставаться в стороне, и, как пишет историк советской науки Н.Л. Кременцов, в это время происходила «фетишизация научных авторитетов», возникло понятие «корифей науки», шли поиски «культурного героя», – причем «культурный герой» обычно выбирался из числа умерших ученых. За теми из авторитетов, кто был еще жив, как академик Иван Павлов, ученики записывали каждое слово – итогом стало появление 6 томов «Павловских сред» [4, с.2]. К середине 30-х в каждой отрасли науки появилось по несколько утвержденных имен «отцов-основателей» [5, с.50-51].
Согласно данным сервиса Books Ngram Viewer, всплеск использование выражения «корифей науки» в письменных русскоязычных источниках приходится на конец 1940- начало 1950-х годов, когда власти начали интенсифицировать культ национальной науки, инициировали создания фильмов и книг о крупных российских ученых. Правда, само выражение «корифей науки» чаще применялось к идеологам марксизма – Марксу, Энгельсу, Ленину и Сталину. Но культы этих «пророков коммунизма» во многом были, хотя и сильно интенсифицированными, но производными явлениями культа великих людей, характерного для западной культуры, – и стереотипная роль великих ученых была присвоена вождями коммунизма в готовом виде. Поскольку в культуре существовало представление о великом ученом, причем представление, бытовавшее и успешно функционирующее независимо от способности публики вникать в тонкости научных достижений, присвоение этой роли было простым делом: идеологам оставалось только вписать нужное имя.
И эту операцию можно было проделать не только с вождями и основателями марксизма, но и, скажем, с академиком Павловым или Лысенко. Крамов, главный антагонист романа Каверина «Открытая книга», как раз имитирует роль великого ученого и главы школы: все журналы полны упоминаний о нем как о главе школы, хотя реальных научных достижений у него нет. Тем самым обнажается тот факт, что «великий глава научной школы» – во многом не производная таланта и заслуг, а социальная роль, которую можно занять, как занимают должность, и по образцу «мичуринской биологии» и «учении Павлова» могла появиться и «школа Крамова», для чего от Крамова потребовались не столько интеллектуальные, сколько организационные усилия.
«Тот самый великий ученый»
Художественная литература добросовестна отразила культ «корифеев науки», и, судя по ней, он не завершился и после того, как в политике элементы культа личности заметно ослабли.
Героев наукоориентированной прозы, когда они встречаются со своим кумиром, великим ученым, охватывает почти религиозный восторг, – вполне, впрочем, объяснимый тем, что слава этого ученого с помощью различных «медиа» – от учебников до портретов в университетских аудиториях – бежит впереди самой персоны. Часто для описания отношения героя к своему кумиру используется выражение «тот самый».
«Все-таки очень трудно поверить, что это и есть тот самый Бауэр, историк, член Академии наук, который написал все свои толстые книги и портрет которого висел в университетской библиотеке», – так характеризуются чувства героя в каверинском «Исполнении желаний».
В «Иду на грозу» Даниила Гранина появляется прямо парарелигиозная терминология: «Почему никто не видит сияющего нимба вокруг головы Дана? Люди должны расступаться и кланяться. Среди нас идет гений, человечество получило от него куда больше, чем от всех этих кинодеятелей, вместе взятых».
И даже к 70-м годам, как мы узнаем из «Золотой нашей железки» Василия Аксенова, религиозный пыл энтузиастов не остыл:
«Как?! – вскричали юноши. – Вы Великий-Салазкин?
– Это через черточку, – пояснил великий старик лукаво.
– Вот именно через черточку! ВЫ ТОТ САМЫЙ, КОТОРЫЙ!..
Да ведь мы вас еще в школе проходили!
Да ведь ваших трудов в Публичке полный стеллаж, да еще и переводы на всех живых языках!
Да ведь вы один из тех, что служить заставили людям мирный атом!
Значит, вас рассекретили?
Вы! Вы!
Особенно волновался Павел.
– Я читал ваши труды, я преклоняюсь перед вашей титанической...
– Кончай. Але, кончай, – сконфузился Великий-Салазкин.»
Вот еще один пример «декларации восхищения» – из романа Михаила Колесникова «Атомград»:
«Институтские дрязги, наши научные потуги – все кажется мелкой возней рядом с академиком Золотовым. Он стоит на пороге величайшего открытия за всю историю человеческого общества: он почти решил проблему управления термоядерными реакциями. Правда, пока в лабораторных условиях. Но ученым всего мира и этого достаточно, чтобы видеть в Золотове крупнейшего ученого века. Его интеллектуальная мощь не поддается учету. Природа словно сконцентрировала на нем все свои усилия, чтобы создать совершенный мозг, способный оплодотворять день за днем науку небывалыми идеями, дерзко ломать, казалось бы, навсегда установившиеся представления в физике. Даже великолепный Подымахов возле Золотова кажется лишь подмастерьем, чернорабочим. Природа, добиваясь совершенства, наградила Золотова необыкновенными организаторскими способностями. Это он заводит огромный механизм нашей многоотраслевой науки, следит, чтобы механизм работал бесперебойно… Они, гении, ходят среди нас, они вынуждены приспосабливаться к нашим большим и маленьким слабостям, стараться во всем походить на нас. (О черт! Оказывается, в приличном обществе положено ходить в носках. А что такое – приличное общество?) А наедине они остаются со своим холодным сверкающим умом…».
У литературного культа великих ученых в том восхищении, которые проявляют и высказывают рядовые ученые-персонажи наукоориентированной прозы, есть несколько аспектов. Есть интеллектуальный аспект, когда подчеркивается гениальность кумира, как это мы видим в приведенной выше цитате из «Атомграда», есть «медийный» аспект, когда восхищает тот факт, что имя и портрет этого человека уже можно было видеть на разных «носителях информации», начиная с учебников. И есть еще культурно-исторический аспект культа, – когда великие ученые видятся как бы сошедшими со страниц истории науки, где они обитали вместе с другими олимпийцами, где были друзьями других хрестоматийных великих, чьи имена известны из учебников.
О герое «Скучной истории» Чехова говорится: «По крайней мере за последние 25—30 лет в России нет и не было такого знаменитого ученого, с которым он не был бы коротко знаком».
Другой пример – в «Искателях» Гранина: «Со школьной скамьи образ этого человека сопровождал Андрея. И в общих курсах электротехники, и в газетных статьях, и в толстых научных журналах он читал о нем и о его работах. Переходя с курса на курс и потом, в аспирантуре, Андрей изучал его труды, всякий раз открывая для себя новое. Человек этот при жизни стал легендой. Круг его интересов охватывал всю электротехнику. Это был один из последних представителей старой гвардии электротехников, знавших Доливо-Добровольского, Попова, один из создателей плана ГОЭЛРО. От тех далеких лет, когда вся электротехника, вместе с радио и телефонией, умещалась в одном курсе лекций, он сохранил хозяйское чувство ко всему новому, что рождалось на его глазах. Уже давно радиотехника выделилась в специальную науку, разветвилась на десятки новых отраслей, уже специалисты по трансформаторам не могли оставаться универсалами и занимались либо малыми, либо большими трансформаторами, а Тимофей Ефимович, озабоченно постукивая своей знаменитой палкой, шагал из одного раздела в другой, уверенно распоряжаясь своими необъятными владениями. За что бы он ни брался, в какой бы области ни работал, он щедро давал смелые идеи, над которыми трудились и будут еще трудиться целые коллективы. Из тех, кто сегодня сидел в зале, многие были либо его учениками, либо учениками его учеников».
Опять в «Атомграде» – применительно уже к выступающему на международном конгрессе немецком ученому:
«Мускулы лица неподвижны. Ученый стар, очень стар. С началами теории относительности я знакомился по его книгам. И не только я – большинство сидящих в зале. Он дружил с Эйнштейном, близко знал Минковского, Гильберта, Клейна. Этот человек, собственно, уже принадлежит вечности. И странно, что он, живой и еще полный скрытой энергии, находится среди нас, представителей иного поколения.»
В «Золотой нашей железке» Аксенова экзотический автомобиль академика, который сам мог бы быть объектом восхищения со стороны любителей автомобилей, служит еще и каналом его связи с миром исторических личностей:
«Этот «Кадиллак» выпуска 1930 года со множеством мягких, но уже замшелых кресел, с подножками и запасным колесом на переднем левом крыле, веером серебряных рожков на капоте был одной из легенд города Пихты. Говорили, например, что кар подарен Великому-Салазкину самим Эрнестом Резерфордом, но скептики решительно возражали и категорически утверждали, что Резерфорд не мог подарить В-С такой большой автомобиль иначе, как сложившись с Бором. На пару с Нильсом Бором они подарили «Кадиллак» Великому-Салазкину, так утверждали скептики».
В романе Бориса Никольского «Жду и надеюсь» упоминается, что великий ученый академик Левандовский – вымышленное лицо, персонаж романа – состоял в переписке с реально существовавшим великим физиологом Ухтомским.
Еще один аспект культа великих ученых можно было бы назвать «ренессансным» – в том смысле, что их часто изображают, как титанов Возрождения, обладателями многих способностей и талантов помимо собственно научного. Таков изображаемый в повести И.Грековой «На испытаниях» генерал Сиверс, – его прообразом, по-видимому, был муж писательницы, специалист по артиллерии и сооснователь существовавшей в сталинское время Академии артиллерийских наук генерал-майор Дмитрий Вентцель. Сиверс – представитель дворянского рода, обладатель совершенно не характерной для окружающих его советских военных (в том числе военных инженеров) эрудиции, знаток языков, утомляющий и шокирующий окружающих своей эрудицией и чопорностью – иногда не вполне уместной («мало у нас с космополитизмом борются» – говорят офицеры).
Своеобразным обобщением образа великого ученого – образом, сконцентрированным до пародийности, как это бывает в бездарных литературных произведениях – можно увидеть в позднем научно-фантастическом романе Александра Казанцева «Купол надежды», главный герой которого – академик Анисимов – не просто выдающийся ученый (в тексте его называют «великим стратегом науки» и «обитателем научного Олимпа»), лично знакомый с академиком Йоффе, но еще и пишет стихи, лепит скульптуры, несмотря на преклонный возраст виртуозно катается на горных лыжах, по ходу дела соблазняет прекрасную героиню, которая бросает ради него мужа, – но не решается подойти близко, потому, что он «во всем выше меня». Заодно он открывает человечеству путь в будущее и сам руководит строительством подледного города в Антарктиде.
Между культурой и властью
За кулисами этой восхищенной риторики остается административная власть, которыми великие ученые, как правило, обладают, - но они и так обладают слишком многим, заполняют собой окружающее пространство, ставя всех в зависимость от себя. Последнее хорошо видно во всех цитированных выше произведениях, но, пожалуй, самой яркой иллюстрацией этого феномена, который можно охарактеризовать как сюжетное последствие культа великих ученых, мы видим в фильме «Все остается людям» (реж. Г.Натансон, 1963, по мотивам одноименной пьесы С.Алешина). Главный герой фильма и пьесы академик Федор Дронов является центром того мира, в котором живут персонажи: они зависят от него во всех отношениях—организационном, психологическом, духовном, моральном и интеллектуальном. Как депутат Верховного совета, он решает коммунальные проблемы своих избирателей, ставит на место бюрократов, оставляет квартиру тем, кого из нее выселяют. Он возносит своего помощника Морозова на место директора НИИ (которое сам оставляет), но затем с него изгоняет; своего лучшего ученика Вязьмина он сначала «одалживает» гениальной идеей, а затем спасает от самоубийства, – однако в итоге Вязьмин все-таки кончает с собой, поскольку его невеста влюбляется в Дронова – и, кажется, не только она. Все персонажи влюбляются в Дронова, все заботятся о его здоровье. Он буквально является «центром вселенной», превращая других людей в планеты, которые вращаются вокруг него как звезды.
Нормативное отношение «простого человека» к гению, рядом с которым обыкновенный человек должен чувствовать себя ничтожным, хорошо иллюстрируется фрагментом из романа Бориса Никольского «Формула памяти», в котором отец и дочь беседуют о директоре института, куда дочь устраивается работать:
«— Ну, что я говорил! – торжествующе восклицает отец Леночки Вартанян, появляясь из соседней комнаты с большим томом энциклопедии в руках. – Я же говорил: не может быть, чтобы его здесь не было, а ты спорила!.. Вот, пожалуйста, можешь убедиться: «Архипов Иван Дмитриевич, известный советский ученый, академик, автор многих работ в области психологии, экспериментальной медицины и биологии. Особенно значителен вклад Архипова в изучение механизма памяти…» Ну, что я говорил, а? – отец Леночки торжествует свою маленькую победу и радуется так, будто отыскал на страницах энциклопедии упоминание о своем близком родственнике.
Леночку же лишь тяготит и даже страшит такая известность директора института, в котором ей предстоит работать. Она бы предпочла, чтобы он был и менее известен, и менее знаменит. А то она начинает чувствовать себя совсем ничтожной рядом со столь знаменитым ученым, чье имя уже при жизни запечатлено на страницах энциклопедии. И как-то не соединяются, не укладываются в ее представлении эти два человека: живой, реальный Иван Дмитриевич Архипов, от которого сейчас во многом зависит ее судьба, и другой Архипов – из энциклопедии, словно бы уже поднявшийся над повседневной, будничной жизнью, словно бы уже перешедший из этой повседневности в недосягаемый, хрестоматийный ряд великих ученых».
Культ великих ученых чрезвычайно органично соответствовал важнейшим, отраженным в памятниках наукоориентированной культуры сословным представлениям советского ученого сообщества по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, он соответствовал столь характерной для культуры ХХ века антропологии таланта и посредственности: «великий ученый», он же «гений», воспринимался как высшая степень таланта, как первая ступень в иерархии талантов, как интенсифицированный талант. Во-вторых, позиция «великого ученого» имела отношение к научной карьере, которая всегда воспринималась в двух измерениях – как карьера в обычном смысле слова, с получением должностей и новых источников дохода, и как увеличение символического капитала. Если членство в Академии наук и директорство в научном институте являлось верхней степенью научной карьеры в обычном смысле слова, то попадание в ряд «великих ученых», - тех, кому посвящают биографические книги, и чьи имена произносятся с придыханием, является верхом второй, «невидимой» карьеры, связанной с авторитетом. Во всяком случае, карьера, истолковываемая как конвертация научных заслуг, в идеале должна закончиться попаданием в ряд «великих ученых». Кстати, качество управления наукой можно легко оценивать, глядя на совпадение результатов карьер обоих типов – то есть, условно говоря, по тому, в какой степени Академия наук состоит из «признанных гениев».
Таким образом, культ великого ученого в СССР образовался на пересечении действия целого ряда разнородных, но усиливающих друг друга культурных факторов, и в итоге данный культ оказался симптомом скрытого представления об идеальной системе управления наукой, в которой гений – то есть носитель максимальных научных способностей - одновременно обладает авторитетом, медийной известностью и административной властью, а его жизнь воплощается в биографических литературных текстах, имеющих одновременно воспитательное, научно-популярное, историко-научное и «агиографическое» значение.
ЛИТЕРАТУРА
- Раренко М.Б. Биография: Эволюция и гибридизация жанра: Аналитический обзор. – М.: РАН. ИНИОН. Центр гуманит. науч.-информ. исслед. Отд. Языкознания. 2017
- Вавилов С.И Советская наука на службе родине. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1946
- Долгова Е.А. Рождение советской науки: ученые в 1920 – 1930-е гг. – М.: РГГУ
- Кременцов Н.Л. Александров Д.А. Опыт путеводителя по неизведанной земле // Вопросы истории естествознания и техники.1989 №4
- Krementsov N.L. Stalinist Science. Princeton: Princeton University Press, 1997
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
