В битве за историю
4
 12682
История первой волны русской эмиграции, тех, кто не по своей воле покинул родную землю после Гражданской войны, до сих пор остается кровоточащей раной нашей национальной памяти. Уже поэтому можно не сомневаться, что книга кандидата исторических наук Елены Анатольевны Бондаревой, директора общественных и издательских программ «Фонда исторической перспективы», возглавляемого Н. А. Нарочницкой, несомненно найдет благодарного читателя.Интерес к судьбам русской эмиграции тем более закономерен, что, пожалуй, только сейчас мы стали действительно способны к спокойному и вдумчивому осмыслению крестного пути «другой России». Ведь в далеком уже 1920 году одни современники событий верили, что вскоре вернутся, что большевистский режим не может существовать долго, и были свято убеждены в своей правоте. Другие, остававшиеся в России, столь же непоколебимо верили в противоположное и уповали на торжество идей Третьего Интернационала. Большинство же — и по ту, и по эту сторону границы — просто выживало, боролось за кусок хлеба и не думало о трансцендентальном. А потом пришла Вторая мировая. Победа Советского Союза подвела окончательную черту под идеями «белого» реванша, а сама эмиграция перестала существовать как единое целое. Одни дискредитировали себя связями с нацистами, другие признали правоту «красных», а третьи (таких было большинство) просто тихо доживали свой век — по ту и по эту сторону океана. «Другая Россия» исчезла как единый образ — тот, который в наиболее полном виде был представлен в межвоенной (или «первой») Югославии и о котором, собственно, и идет речь в книге Е. А. Бондаревой. На этом фоне остается только поражаться силе провидения цветаевских слов — на реплику «Через десять лет забудут!» в 1928-м она бросила: «Через двести — вспомнят!» И оказалась даже более права, чем могла подумать: вспомнили, когда не прошло еще и столетия.
Сегодня мы знаем о «белой» России, пожалуй, столько же, сколько о России «красной». Однако до сих пор не обрел решения вопрос о месте Гражданской войны в современной русской истории. Если для одних исследователей внимание к наследию «белого» движения мотивировано лишь стремлением воздать должное павшим, то другие (в том числе — и Е. А. Бондарева) полагают, что это наследие сохраняет свое значение и для современной России. Отсюда — замысел и структура рецензируемой книги.Свой труд автор рассматривает прежде всего как средство популяризации одной из значимых составляющих теоретического и духовного наследия русской эмиграции — представлений о русской государственности, отраженной в трудах виднейших ученых-историков, после 1920 года осевших в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (позднее — Королевство Югославия). Уже на первых страницах работы автор отмечает: «Каждая из публикуемых в настоящем издании работ представляет собой подлинный научный шедевр и, по сути дела, является концептуальным ядром для будущих развернутых исследований по этим по-прежнему актуальным и мало исследованным проблемам» (С. 5). Учитывая, что в современной России имена историков-эмигрантов в массе своей остаются неизвестными практически никому, кроме узких специалистов, Е. А. Бондарева не ограничивается лишь биографическими справками, а предваряет публикацию текстов, созданных 80—90 лет назад, пространным очерком истории «русской Югославии» 1920—1930-х годов, озаглавленным «Под скипетром православного монарха» (см. С. 7—166). Его содержание позволяет более полно и адекватно понять материалы, помещенные во второй части монографии, отобранные автором сочинения виднейших представителей белградской «диаспоры» русских историков — Федора Васильевича Тарановского (1875—1936), Александра Васильевича Соловьева (1890—1971), Владимира Алексеевича Мошина (1894—1987) и Евгения Васильевича Спекторского (1875—1954). Первая часть наполнена интересным и достаточно свежим фактическим материалом. Е. А. Бондарева далеко не первая обратилась к изучению истории интеллектуальной жизни русской диаспоры в межвоенной Югославии, однако именно ей удалось создать целостную картину «другой России» на Балканах. Представлены как факторы, предопределившие расцвет научного творчества русских ученых-эмигрантов (апогей которой связан с созданием и деятельностью Русского научного института в Белграде), так и полный спектр всех учреждений, так или иначе связанных с русской наукой в Югославии, — образовательных, церковных и собственно научных. Подчеркивается, что, благодаря личному покровительству югославского монарха Александра I Ка-рагеоргиевича (1921—1929) (титул которого автор неизменно пишет с большой буквы — Король), а также позитивному отношению как элит, так и значительной части населения межвоенной Югославии, русские специалисты-эмигранты не сталкивались с препятствиями в своей работе. Более того, в условиях дефицита национальных кадров в разоренной войной стране многие из этих специалистов (включая гуманитариев) сумели трудоустроиться по специальности, что было большой редкостью за пределами Югославии. В университетах небольшой страны — Белградском, Загребском и Люблянском — нашлось место для многих представителей русской гуманитарной интеллигенции (см. С. 63), которые не только не испытывали острых материальных проблем, но и могли полностью посвятить себя профессии.  Статистика, приводимая Е. А. Бондаревой, говорит сама за себя. Так, в 1924 году в университетах и специальных высших учебных заведениях небольшой Югославии (в то время — еще Королевстве сербов, хорватов и словенцев) трудилось 374 русских преподавателя, тогда как в соседней Болгарии — 161, Финляндии — 126, Чехословакии — 109, а во всей Германии — 42 (см. С. 395). Эти цифры в полной мере соотносятся с судьбами тех четырех историков, о которых шла речь выше. Так, историк русского и славянского права Ф. В. Тарановский, ученик знаменитого Ф. И. Леонтовича, в прошлом — приват-доцент Варшавского университета, профессор Демидовского лицея в Ярославле, Юрьевского и Петроградского университетов, по прибытию в Югославию в 1920-м стал профессором истории права славянских народов. Другой видный историк (и философ) права Е. В. Спекторский (к началу Гражданской войны — ректор Киевского университета им. св. Владимира и декан Юридического факультета этого университета) уже в 1920-м получил место профессора Белградского университета, относительно краткое время (1924—1927) совмещая эту должность с профессорством в Карловом университете в Праге.
Гораздо более молодой по возрасту, чем названные выше его коллеги, А. В. Соловьев, в качестве приват-доцента преподававший в Москве, Варшаве и Ростове-на-Дону (куда в 1915-м был эвакуирован Варшавский университет), уже в начале 1920-х годов оказался в числе сотрудников Юридического факультета Белградского университета. Что же касается В. А. Мошина, то он, ушедший добровольцем на фронт в 1914 году после окончания первого курса Петроградского университета, не сумел получить законченного высшего образования на родине. Впоследствии два семестра он учился на Историко-филологическом факультете Тифлисского университета и около двух лет — в Археологическом университете (Киев). Присоединившийся к «белым» лишь в августе 1920 года, он уже вскоре оказался в эмиграции и был вынужден сдать экстерном за курс университета. В дальнейшей судьбе В. А. Мошина показательно не только то, что квалификационные экзамены ему оказалось легче всего сдать в Белграде, но и сам состав экзаменационной комиссии, собравшейся под председательством Е. В. Спек-торского. Древнюю историю у соискателя принимал востоковед, блестящий знаток древних языков М. А. Георгиевский (1888—1950); Средние века — известный историк русской и византийской церкви А. П. Доброклонский (1856—1937); историю Нового времени — Г. Е. Афанасьев (1848—1925), историк Франции, в прошлом — профессор Новороссийского университета (Одесса); русскую историю — названные выше Ф. В. Тарановский и А. В. Соловьев; историю славян — известный славист, в прошлом — преподаватель Варшавского и Харьковского университетов А. Л. Погодин (1872—1947); а историю философии — В. В. Зеньковский (1881—1962), имя которого не нуждается в комментарии (см. С. 328—329). Этот перечень — наглядное свидетельство уровня русской науки в межвоенной Югославии. Вернусь, однако, к биографии В. А. Мо-шина. За плечами молодого ученого не было громкого имени, педагогического и научного опыта. Однако и он в конечном итоге получил работу по специальности: с 1930 года — в Белградском университете, а в дальнейшем преподавал в Загребе и Скопье; столица Македонии стала местом его последнего упокоения. Важно обратить внимание на тот факт, что деятельность русских ученых (в том числе — историков) протекала в условиях активной русской культурной жизни. Е. А. Бондарева наглядно показывает, что в межвоенной Югославии сложилась настоящая «другая Россия»: столь всесторонней и интенсивной культурной жизни не знала, пожалуй, никакая другая ветвь русской диаспоры. В Белграде работали русские художники и архитекторы (см. С. 32—37), шли спектакли русских театральных трупп (включая оперные и балетные) (см. С. 37—42), творили писатели и поэты (см. С. 42—52), русские издательства публиковали (по-русски!) самую разную литературу — от художественной до научной и научно-популярной (см. С. 42—53). Центром культурной жизни диаспоры являлся монументальный «Русский Дом имени императора Николая II», где размещались Русский научный институт, публичная библиотека с архивом и издательской комиссией, музеи «императора Николая II, русской конницы, мужская и женская гимназии, музыкальное и художественное общества, мастерские, профессиональные союзы, театр и другие образовательные и культурные учреждения. Активной была и общественно-политическая жизнь: в межвоенной Югославии действовало около 30 общественно-политических объединений (см. С.54—59). Показательно, что изначально в своем большинстве сочувствовавшие «демократии» в самом ее широком («февралистском») понимании, в дальнейшем представители «белого» движения, разочарованные сокрушительным поражением, перешли на монархические позиции — с той лишь разницей, что одни придерживались традиционно-консервативного направления, а другие (кстати, явно не находившиеся в большинстве) мечтали о монархии парламентского типа. Обращение к текстам историков, бережно собранных Е. А. Болдыревой, показывает, однако, что реальная картина была много более сложной. Во всяком случае, монархические представления осевших в Югославии историков-эмигрантов не отличаются последовательностью и четкостью сложившейся политической программы. Не пересказывая содержания их сочинений, отмечу, что в последних монархия предстает скорее как обобщенный политико-этический идеал, чем как реальный политический строй. Это тем более странно, что трое из четырех историков, о которых идет речь, — Ф. В. Тарановский, Е. В. Спекторский и А. В. Соловьев — являлись в первую очередь историками права, профессиональными юристами, от которых сложно было ожидать склонности к консервативным утопиям.И тем не менее это так. В частности, явно архаичными для своего времени выглядят утверждения Ф. В. Тарановского, настаивавшего на том, что «неизменным в понятии самодержавия оставалось и остается лишь начало непроизводности верховной власти царя, т. е. самостоятельность монархического принципа. Сущность же последнего заключается в начале иерархии, строящейся сверху и исходящей от Бога, в котором власть получает свое трансцендентное обоснование» (С. 190). Дон Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами, кажется Е. В. Спекторс-кий, критикующий либерализм с позиции консерватора XIX века. Порой он явно ломится в открытую дверь, как, например, в замечании о том, что «если сопоставить либерализм с фактами, то окажется, что это не более как теория, во многих отношениях существенно расходящаяся с действительностью. И правовая, и политическая, и хозяйственная жизнь гораздо сложнее, чем это утверждают либералы» (С. 421). Ибо стоит ли удивляться тому, что жизнь изначально сложнее, богаче любой, даже самой современной политической доктрины?На этом фоне весьма показательной представляется та эволюция, которую претерпели взгляды историков-эмигрантов более молодого поколения — А. В. Соловьева и В. А. Мошина. Первый, предстающий в своей «Святой Руси...» скорее восторженным публицистом, чем трезвым исследователем, начинал с упоения консервативным идеалом, в рамках которого «оттенок святости набрасывается не только на землю, но и на народ русский, и даже на государство русское» (С. 234). Затем была тяжелая жизнь, репрессии конца сороковых, вторая эмиграция, новая борьба за научное признание, на этот раз — в далекой Швейцарии. И — полный отход от политической борьбы, занятия сугубо академическими сюжетами, а также (между прочим) определенное признание в среде советских коллег, с которыми он состоял в переписке в последний период жизни и в периодических изданиях которых публиковался с 1940-х.Что же касается В. А. Мошина, то он не противопоставлял себя родине даже в начальный период эмиграции. Уже в 1930-х годах он состоял в переписке с рядом видных советских ученых, в частности — с выдающимся советским византинологом В. Н. Бенешевичем (1874—1938). После прихода к власти югославских коммунистов историк получил советское гражданство (1947 год) и даже подумывал о возвращении. Остановила лишь невозможность совмещать в СССР служение Церкви (в 1942-м он был рукоположен в диаконы, а в 1947-м, уже в сане протопресвитера, перешел под юрисдикцию Московской патриархии) и академическую деятельность. Тем не менее в последующий период В. А. Мошин неоднократно приезжал в СССР, не в силах лишить себя «дорогого, родного города, .его морского воздуха, чарующей набережной, весеннего жасмина» (С.343). Любовь к родине оказалась сильнее скептического отношения к советскому строю? Или пришло понимание того, что даже самые великие и талантливые — ничто вне родной земли? Предпочту оставить эти вопросы без ответа.И последнее. Можно принимать или не принимать точку зрения Е. А. Бондаревой, согласно которой теоретическое наследие эмигрантской историографии является не только неотъемлемой частью сокровищницы отечественной истори-ко-политической мысли, но и арсеналом идей, значимых не столько для прошлого России, но и для ее будущего. Но нельзя не поблагодарить ее за обращение к одной из незаслуженно забытых страниц истории русской культуры. комментарии - 4
|
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
I can't hear anhnyitg over the sound of how awesome this article is.