Текст, который публикуется под наименованием «Разговор с чертом», автор этих строк слышал в чтении самого Михаила Александровича в 1964 году. Он его читал у себя дома Нине Николаевне Козюре и мне. Притом могу сказать с полной определенностью: то, что читалось М. А., было не фрагментом, а законченным эссе. Наряду с ним он прочел нам еще и другое эссе. Я не помню сейчас его названия, но запомнил некоторые включенные в него элементы. Там вначале речь шла о статье, кажется, в «Литературной газете», писателя Н. М. Грибачева, имевшего одиозную репутацию глашатая официальной идеологии, статье, неожиданно направленной против не менее одиозной фигуры борца с «враждебными взглядами» («космополитов», «субъективистов», «формалистов» и пр.) И. Б. Астахова.
Статья Грибачева называлась «Коза на привязи». Михаил Александрович, видимо, руководствуясь словами Ленина «когда один идеалист критикует другого, от этого выигрывает материализм», совершенно обдуманно (он мне говорил об этом) Грибачевым бьет по Астахову — известному погромщику во времена всех идеологических кампаний. Помню язвительную фразу из эссе Лифшица: «Проверим сигналы товарища Астахова!» Эссе подытоживала перефразировка статьи Грибачева: «Коза совсем не на привязи».
Вторая причина того, что вначале речь шла у нас об эссе Михаила Александровича, связанном с именем Астахова, заключается в уверенности комментатора в том, что эти два эссе не случайно были прочитаны вместе. Как мне представляется, они сопрягаются по смыслу: Астахов — один из прототипов образа Гвоздилина из «Разговора с чертом».
Но вернемся к этому «Разговору». Он начинается со сцены в букинистическом магазине, в которой, роясь в пыли книжного магазина, автор услышал за спиной чей-то голос:
— Нет ли у вас Бердяева?
«Я обернулся и увидел молодого человека в том нежном возрасте, когда усы едва пробиваются над верхней губой», — читаем мы в публикуемом фрагменте. Дело происходило, как помнится, в Ленинграде поздней осенью 1944 года. Мне было 15 лет. Я писал стихи. Моим литературным наставником был крупнейший специалист по творчеству Александра Блока Д. Е. Максимов. И вот однажды Максимов, послушав мои стихи, сказал, что мне нужно обязательно прочесть «Закат Европы» Шпенглера. Серьезно восприняв этот совет, я, входя в каждый букинистический магазин (а их было много в послеблокадном Ленинграде), задавал вопрос: «Нет ли у Вас книги Шпенглера "Закат Европы"?» Книга была очень редкая, 1923 года издания, на русском языке.
Продавцы констатировали факт отсутствия этой книги, не очень удивляясь экзотическому интересу юноши, так как сами вряд ли знали, кто такой Шпенглер. Но как-то в небольшом полуподвальном магазинчике на Невском, когда я задал вопрос о «Закате Европы», один мужчина спросил меня: «А зачем нужна Вам эта дрянь?» Я ему ничего не ответил, но посмотрел на него так, что он хорошо запомнил этот взгляд. Как смел какой-то незнакомец назвать дрянью то, что мне рекомендовал сам Дмитрий Евгеньевич для развития моего поэтического дарования! Потом смутно помню, как этот незнакомец (кажется, он был в военно-морской форме) о чем-то меня вполне приветливо спрашивал... Через три года, когда я учился в 1947—1952 годах на философском факультете Ленинградского университета, носившего имя Жданова, мне пять лет внушали, что Шпенглер — это дрянь. Правда, я уже тогда читал «Вопросы философии и искусства» Мих. Лифшица.
С первого курса увлеченный тогда еще мало кому известной «эстетикой» (с 1937-го по 1953 год в СССР не вышло ни одной книги по эстетике), я начал серьезно интересоваться трудами М. А. Лифшица, впервые наиболее полно представившего по первоисточникам эстетические воззрения основоположников марксизма, опубликовавшего важнейшие фрагменты из неизвестных тогда в Советском Союзе экономических и философских рукописей Маркса, на основе которых я пытался разработать так называемую общественную концепцию эстетического, вызвавшую с середины 1950-х годов широкую дискуссию и разоблачительные статьи И Астахова, Я. Эльсберга, В. Разумного и т. п. Все это вызывало у меня желание лично познакомиться с Михаилом Александровичем. Я не помню сейчас конкретных обстоятельств нашего знакомства в конце 1950-х годов. Возможно, это было на каком-то заседании сектора эстетики Института философии. Мы встречались в Москве, и не только на разных собраниях, но и в его квартире, а также переписывались (в моем архиве хранится около 30 его писем и открыток).
К моей концепции эстетического, инспирированной также и его трудами, показавшими связь «отношения Маркса к вопросу об эстетической ценности» с критикой «грубого натурализма, принимающего человеческое за вещественное и обратно», Михаил Александрович отнесся благосклонно, тем более что ее оголтелые критики были ему глубоко неприязненны своим теоретическим невежеством в сочетании с идеологически-доносительной воинственностью. В. Разумному он воздал по заслугам в своей известной статье «В мире эстетики». И. Астахов стал «героем» его эссе, о котором шла речь вначале. Я. Эльсберг, профессиональный доносчик и провокатор, услужливый и инициативный исполнитель указаний идеологического начальства, был ему особенно противен.
Когда Эльсберг набросился на меня своей статьей «Схоластические концепции», я получил возможность ему ответить. Свою ответную статью перед публикаций я дал прочитать Михаилу Александровичу. Он написал в письме ко мне от 15 марта 1961 года подробный отзыв о моей полемической статье против Эльсберга, которая под названием «О двух концепциях эстетического» затем появилась в «Вопросах философии». Это большое письмо Михаила Александровича (6 плотных страниц!) — прекрасный мастер-класс полемического искусства.
В 1960 году он приезжал в Эстонию и был моим гостем. На своей книге «Вопросы философии и искусства», изданной в 1935 году, он надписал: «Дорогому Леониду Наумовичу Столовичу от некогда молодого автора». Я был преисполнен огромного уважения к Михаилу Александровичу, который обладал громадными знаниями, необычайным остроумием и был блестящим стилистом. Я, стремившийся в те годы освоить марксистскую методологию, очень ценил независимость марксистского миропонимания Лифшица от власть имущей «марксистско-ленинской идеологии», хотя и Ленина он высоко ценил как марксиста. Ему принадлежит ныне малоизвестная и ставшая большой библиографической редкостью книга-антология «Ленин о культуре и искусстве» (М., 1938). Лифшиц не жаловал начальство, как и оно его.
Во время пребывания Михаила Александровича в Тарту мы оба вспомнили тот четырнадцатилетней давности эпизод нашей случайной встречи в ленинградском книжном магазине. Теперь я понял, почему он назвал книгу Шпенглера, вызвавшую настоящий интеллектуальный шок в свое время, «дрянью». В отличие от других полуграмотных «марксистов-ленинцев», которых Лифшиц презирал, он-то читал Шпенглера. Читал и принципиально не принял, как отвергал и так называемое модернистское искусство, хотя сам Шпенглер не жаловал современное ему искусство, которое он, кстати, называл «модернистским».
Но в «Разговоре с чертом» Бердяев, заменивший Шпенглера, дрянью не назван, хотя его характеристику тоже нельзя назвать лестной. М. А. Лифшиц мучительно ищет ответ на вопрос, что следовало сказать молодому человеку, и этот поиск, отражающий мучительные сомнения и переживания его в тот период, — самое интересное, на мой взгляд, в «Разговоре с чертом». Кажется, что автор находит решение этой загадки: кто так искривил и замутил сознание юного человека? Это Гвоздилин (отчетливо помню, что этот персонаж при чтении эссе самим автором назывался «товарищем Молотковым». Разница, наверно, в том, что Молотков «забивает» Гвоздилина, а Гвоздилин «забивается» Молотковым. Значит, Гвоздилин предполагает Молоткова). Но что же делать, если Гвоздилин своими разоблачениями Бердяева только вербует ему сторонников? Более того, дело может дойти до того, что молодой человек, испорченный Гвоздилиным, страшно сказать, «расширяет марксизм до Бердяева включительно, клянется Пикассо».
Как же поступать автору эссе, который тоже не жалует Бердяева, но понимает «объективную верность и обаяние марксистского мировоззрения даже вопреки Гвоздилину»? Выход в данном случае только один: «мне надобно прежде всего отмежеваться от Гвоздилина. Другого пути нет». Но как сделать так, чтобы не возникло впечатления, что ты не «хочешь сесть между двух стульев»?
Могу свидетельствовать, что эта проблема для М. А. Лифшица в это время была далеко не абстрактной. Он буквально страдал от того, что его честная и искренняя борьба с модернизмом вызывала симпатии у тех, кому он не желал и руки подать. В его архиве находится открытка, полученная им в 1964 году от... Астахова: «Уважаемый Михаил Александрович! В дни великого Октября желаю Вам крепко пожать эстетическую руку и пожелать от всей души новых творческих успехов. Большой привет! Астахов». Михаил Александрович приписал: «Это сукин сын, который в 1949 году говорил с трибуны, что я "вырос в троцкистском подполье", "проповедовал мутную, грязную, подлую философию" и являюсь "идеологом декадентства"». Мне лично Михаил Александрович показывал эту открытку и говорил подобные слова.
Вот почему он в свое эссе ввел образ Гвоздилина, от которого необходимо было отмежеваться! Вот почему другое, не дошедшее до нас эссе было посвящено Астахову, который продолжал ушкуйничать и позорить марксизм своей приверженностью к нему!
В задачу этого документального комментария не входит детальный анализ публикуемого фрагмента. Он очень не прост. Черт — это не только Гвозди-лин, пригрезившийся в дремоте человеку, утомленному попыткой решения кантовских вопросов: «Что я могу знать, что я должен делать, на что я могу надеяться?» и русского вопроса: «Что же все-таки делать?» Опыт мировой литературы показывает, что разговор с чертом — это в то же время в какой-то мере разговор и с самим собой, борьба со своим отчуждением. В этом отношении эссе М. А. Лифшица — ценный документ его духовного состояния в середине 1960-х годов.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
That's an astute answer to a tricky qusetion