Во второй половине ХХ века было констатировано, что на Земле формируется информационное общество. Сегодня мы входим в эпоху биомедицинского общества - эпоху, когда вопросы здоровья, долголетия и манипуляций с человеческой плотью оказываются в числе важнейших и в политике, и в сфере финансов, и в жизни каждого отдельного человека.
Приметы нового времени
Важнейшая причина этого в том, что жители Земли богатеют. Большие контингенты жителей разных стран – само собой, стран Запада, но и многих других, в том числе таких как Китай и Россия – сегодня настолько увеличили свое материальное благосостояние, что вопросы питания и жилья перестают для их огромной доли быть проблемой каждодневного выживания. Таким образом, увеличивают свою значимость иные факторы качества жизни. По мере того, как уменьшается страх бедности в том смысле, в каком бедность понималась в XIX веке, по мере того, как для сотен миллионов страх голода, холода, бездомья и войны становятся либо абстрактными, либо редким, ценность здоровья повышается, становясь едва ли не главной.
Культурным симптомом происходящих изменений является то, что самой популярной темой сбора денег на благотворительные цели является лечение детей, а вовсе не их прокормление. Хотя проблема обеспечения беднейших слоев населения едой, одеждой и теплым ночлегом по-прежнему существует, она явно оттеснена на второй план проблемами лечения, в особенности дорогостоящего и высокотехнологичного.
Этого бы не было, если бы развитие наук о жизни, медицины и связанных с ними практик (таких, как «здоровый образ жизни») не порождали впечатление, что на человеческое здоровье (и, в частности, на долголетие) сегодня действительно можно эффективно влиять. Человек обращает внимание не только (и часто не столько) на то, что для него важно, сколько на то, что он может хоть как-то контролировать. Перспектива смерти чрезвычайно важна для каждого, но, поскольку нет эффективных практик достижения бессмертия, постольку и не создано сколько-то масштабных индустрий борьбы со смертью (хотя отчасти их роль играют религии, – однако не отрицающие смерть, а лишь обещающие загробное бессмертие).
Главными науками ХХ века были физика, химия и связанные с ними технологии; они были источником быстрого прогресса, породив всеобщую электрификацию, ядерную энергетику, космические полеты и компьютеры. Но сегодня развитие физики застопорилось, и на фоне этого возникает надежда, что главными науками XXI века станут медико-биологические. И чем больше медицинские и биологические науки обещают результатов, тем больше люди думают о манипуляциях со своими телами –и на индивидуальном, и на институциональном уровне.
Современный горожанин думает и о лечении, и о посещении врачей, и о различных более или менее высокотехнологичных способах контроля своего здоровья (в том числе с помощью носимых гаджетов), и о регулировании своего образа жизни, и о подчинении вопросов питания не сытости, а опять же медицинским целям (начиная с похудения). Лекарства и парамедицинские БАДы становятся фактически частью питания. Важным культурным фактом в связи с этим является имеющаяся в фантастике и футурологии, и иногда находящая экспериментальное воплощение идея питательных таблеток, в которых имеются все нужные человеку вещества: идея эта интересна прежде всего тем, что производная от медицины фармацевтика оказывается образцом для системы питания как таковой. За этим курьезным фактом скрывается куда более серьезный тренд: медицина из системы реагирования на болезни превращается в систему повседневной организации жизнеобеспечения.
Медицинские и парамедицинские подходы начинают управлять планировкой жилья, градостроительными нормами, изменять подходы к разработке автомобильных и даже космических двигателей. Чем больше появляется средств, претендующих на помощь в улучшении здоровья (начиная с тех же носимых гаджетов), тем больше внимания вынуждены уделять им люди. Хорошим симптомом этого является огромная популярность СМИ и прочих информационных ресурсов о медицине и здоровье – сегодня в Интернете это одна из самых популярных тем.
Экологические императивы никогда бы не приобрели нынешнего значения, если бы не связь экологии с медициной, если бы за псевдоальтруистической заботой об окружающей среде не пряталась эгоистичная забота о человеческом здоровье.
Экологическая проблематика в публичной культуре часто предстает как борьба абстрактных ценностей с приземленной человеческой жадностью (скажем, жадностью промышленных корпораций), но философ может увидеть в подобных конфликтах столкновение эгоизмов двух типов, двух представлений о благополучии: эгоизма архаичного, боящегося, что ему не хватит еды, – и эгоизма современного представителя среднего класса, думающего о благополучии более сбалансированно, с учетом перспектив долголетия.
Здоровье, деньги и власть
Чрезвычайно важно еще и то, что современная медицина – подобно военному делу - становится чрезвычайно дорогостоящей. С точки зрения экономиста рождение биомедицинского общества представляет собой одну из составляющих перехода от индустриального общества к постиндустриальному, – а именно переход от преимущественного потребления товаров к преимущественному потреблению услуг при том, что медицина является важнейшей частью сервисной экономики. В последние десятилетия растет доля медицинских услуг в ВВП и доля медицинских расходов в государственных бюджетах и бюджетах отдельных семей.
Как и война, охрана здоровья способна «эффективно» пожрать столько финансовых ресурсов, сколько общество готово выделить – технических ограничений тут нет, но, в отличие от войны, эта готовность медицины поглотить сколь угодно большие деньги относится не только к государственному, но и к личному бюджету. Если человек болен тяжелой, а тем более неизлечимой болезнью, современная медицина готова предложить ему возможности сколь угодно больших инвестиций в лечение: всегда можно прибегнуть к еще более дорогостоящему высокотехнологическому методу, найти еще боле редкое и дорогое лекарство, выбрать еще более элитную клинику и т.д.
Вопросы финансирования проблем здоровья становятся все более важными как в жизни отдельных людей, так и в государственной политике. Параллельно растет роль различным образом связанных с медициной финансов и прежде всего медицинского страхования (вспомним хотя бы про горячие дискуссии о предложенной президентом США Бараком Обамой реформе здравоохранения, - которая, кроме прочего, считается главным достижением его президентства).
Стоит заметить, что медицинское страхование потенциально обещает стать не только мощной финансовой индустрией, но и регулятором человеческого поведения; связь цены медицинского полиса с состоянием здоровья человека существует и сейчас, но можно только гадать, сколь изощренной будет эта связь, если страховые институты будут использовать все возможные методы мониторинга здоровья, включая обсуждаемые футурологами и фантастами унитазы, делающие медицинские анализы.
Гипотетический рост контроля со стороны медицинских страховщиков – лишь малая провинция разрастающегося царства мотивированного медицинскими целями публичного регулирования частной жизни: вспомним про тотальную всемирную борьбу с курением, строгое регулирование оборота алкоголя, контроль за пищевыми добавками и используемыми при изготовлении потребительских товаров веществами, огромную индустрию санитарных норм, империю диетологии, соединенное королевство йоги и фитнеса и т.д.
Итак, мы видим проходящую на наших глазах «медикализацию» общественного сознания, порожденную тем, что, во-первых, ценность здоровья возрастает на фоне относительного снижения ценности материального благосостояния, во-вторых, появляется все больше доступных средств улучшения и контроля здоровья, которым приходится уделять внимание и по поводу которых все чаще приходится принимать решения и, в–третьих (поскольку эти средства становятся все более дорогостоящими), забота о здоровье – и в глазах отдельных граждан и в глазах политиков - переплетается с заботой о доходах.
Еще одним дополнительным фактором, усиливающим «медицинские» аспекты общественной жизни, является констатируемое многими учеными ослабление давления естественного отбора на человечество: сокращение детской смертности, прогресс медицины, улучшение бытовых условий приводят к тому, что обладатели слабого здоровья и «слабовредных мутаций» выживают и дают потомство, что теоретически должно означать появление все большего числа людей, все чаще нуждающихся в медицинской помощи. Смертность сокращается, - но в данном случае смерть уступает место болезни (по крайней мере, потенциалу болезни). Вопреки словам Ницше то, что нас не убивает, делает нас не сильнее, а болезненнее, - и это означает еще большее упрочение медицины как некоего стержня общественной жизни.
К этому надо добавить демографическую тенденцию старения населения в доброй половине стран мира (включая густонаселенный Китай): чем старше становятся люди, тем больше они нуждаются в медицинской помощи. При этом старение населения вызывает дополнительный запрос общества на развитие биотехнологий: пенсионеров становится относительно больше, работников меньше, а значит, единственный способ увеличить количество вовлеченной в экономику рабочей силы - продлить работникам молодость, увеличить продолжительность трудоспособного возраста.
Очевидно, что, чем больше опасность для здоровья, тем больше значение врача, и это касается не только и не столько объективного состояния здоровья, сколько восприятия его самим человеком. Известная комедия Мольера «Мнимый больной» показывает, что если человек воспринимает себя как нуждающегося в лечении, то врач входит в его дом и становится там фактическим хозяином. Во время эпидемий, когда общество полагает, что экстремальная опасность грозит огромному числу людей, врачи приобретают важнейшие административные и полицейские функции, включая власть мешать свободному перемещению людей. Распространение ковида в 2019-2022 годов показало, как огромное число стран может подпасть под власть своеобразной медицинской эпидемиологической инквизиции, и в рамках этой системы Всемирная организация здравоохранения стала играть роль если не мирового правительства, то чего-то вроде Ватикана - всемирной церкви здоровья, способного различать ортодоксальные и еретические мнения.
Восприятие обществом уровня грозящей здоровью опасности зависит от многих факторов, в том числе и субъективных. Да, ковид показал, что современная цивилизация создала беспрецедентные условия для распространения эпидемий по всей планете (может быть, и для их зарождения). Возможно и то, что упомянутое ослабление дарвиновского отбора в сочетании со старением и ухудшением экологии делают людей действительно более подверженными некоторым заболеваниям (хотя не будем забывать, что многие опасные болезни побеждены медициной). Но еще важнее, что цивилизованный человек стал еще менее толерантен даже к малейшим осознаваемым опасностям для здоровья, – отчасти потому, что современная цивилизация вообще снижает толерантность к боли и страданиям [9], но еще больше потому, что наука все успешнее выявляет и позволяет осознать такие опасности и при этом предлагает способы снижения опасности.
То, что раньше казалось неизбежным, сегодня можно лечить или контролировать, – но можно это сделать, только включая людей в сложные и дорогостоящие отношения с индустрией охраны здоровья. Как пишет П.Д. Тищенко, «биотехнологии формируют массовую экзистенциальную потребность в лечении – потребность, в которой христианская идея «спасения» заменена на идею «здоровья»» [7, c.75 ].
Чем менее толерантен человек к проблемам своего здоровья, тем субъективно больше опасностей для здоровья оказывается вокруг и, следовательно, тем больше общественная власть медицины. Несколько утрируя, можно сказать, что человечество скоро будет всегда жить в условиях пандемии; особенность пандемии в том, что все болеют одной и той же болезнью, но, поскольку медицина призвана защищать нас от всех возможных болезней, мы обречены на рост административного и политического значения темы охраны здоровья.
Большой врач смотрит за тобой
В порядке научно-фантастического прогноза можно предположить, что потребность человека в медицинской помощи и вообще высокотехнологической оптимизации своей физиологии будет расти так, что в конце концов жизнь человека будет возможна только при каждодневном или даже ежесекундном получении той или иной биотехнической поддержки, - сегодня трудно вообразить какой, будь это прием таблеток, впрыскивание нужных веществ в кровь, работа нанороботов внутри организма или что-то еще.
С сегодняшней точки зрения общество будущего может предстать как общество больных и инвалидов, – и не потому (вернее, не только потому), что люди будут постоянно больны, с нашей точки зрения они, возможно, будут выглядеть здоровыми и красивыми, – а по интенсивности и непрерывности получения медицинских и парамедицинских услуг. В таком будущем отказ от получения биотехномедицинской помощи будет означать убийство или самоубийство, а значит, те острые ситуации, которые сегодня встречаются в реанимационных отделениях больниц, когда врач или родственники должны принимать решение об отключении пациента от аппарата искусственного дыхания, или когда больница отказывает в помощи и тем самым обрекает на смерть пациента, у которого не хватает денег, могут стать повседневностью.
Сегодня функцию координации всех физиологических функций в организме человека выполняет нервная система – завтра к ней добавится «внешняя» нервная система, некие структуры искусственного интеллекта и медицинской экспертизы, следящие за состоянием организма с помощью средств тотального мониторинга и постоянно вмешивающихся в телесную жизнь ради поддержания здоровья и телесного оптимума. Человек будет находиться в состоянии «перманентной диспансеризации». Именно в сфере медицины более, чем в какой-либо другой, может в полной мере реализоваться сформулированная Мишелем Фуко концепция «панграфического паноптизма» [10, с.74 ], предполагающая и тотальный надзор за человеком на протяжении всей его жизни, и фиксацию всех получаемых в результате этого надзора данных.
Возможно, человечество окажется перед тенденцией, которую можно было бы назвать ростом рукотворности смерти: все чаще смерть будет зависеть от решений врачей, родственников и самого человека. Врачи и родственники все чаще будут оказываться в положении судей и палачей, принужденных принимать смертные приговоры, случаи эвтаназии и приводящего к смерти добровольного отказа от получения медицинской помощи участятся, за смерть все чаще будет кто-то оказываться ответственным; все это не ухудшит нашу жизнь, но чрезвычайно обострит различные этические и правовые проблемы.
Трансгуманизм и его враги
Важной приметой рождения биомедицинского общества является мода на тему трансгуманизма. Это понятие стоит трактовать широко: не только как обозначение организаций и сообществ, называющих себя трансгуманистическими, но как идею возможности и желательности существенного изменения человеческого тела.
Если обратиться к имеющейся в интернете литературе по теме «трансгуманизм», особенно к публикациям в российских научных и философских журналах, можно увидеть, что существует довольно устойчивая традиция критики трансгуманистических идей, их обоснованного неприятия. Критику эту вполне можно назвать «консервативной» как потому, что часто она ведется на основе различных консервативных идеологий, так и в еще большей степени потому, что она направлена на защиту человеческого, антропологического, телесного статус-кво.
Во многих критикующих трансгуманизм консервативных текстах можно встретить утверждение, что чрезмерно радикальные изменения человеческой телесности вступает в конфликт с «человеческим достоинством». Хотя концепция человеческого достоинства недостаточно определенна, но, если изменениям грозит подвергнуться всё относящееся к человеку, то под угрозой оказываются все ценности, связываемые с этой природой. Обеспокоенность такого рода возникает именно потому, что не ясно, каковы же могут быть пределы изменения человеческого тела. На это в свое время обращал внимание Юрген Хабермас, писавший, что у трансгуманистической концепции совершенствования человека нет никаких внутренних, идеологических ограничений [11]. Это важный повод для консервативной критики – как остро сформулировал протоиерей Игорь Аксенов, «стремление совершенствовать человеческую природу одновременно низводит человека в положение устаревшего и вводит его в пагубный круг перманентного усовершенствования, в конце которого он рискует вообще потерять понимание человеческого» [2, с.31].
Уже сегодня, глядя на некоторые неудачные случаи применения пластической хирургии, мы понимаем, что имеем дело с серьезной ошибкой как со стороны пациента, так и со стороны хирурга. Что же говорить о других возможностях изменения тела (а эти возможности нам с большим разнообразием подсказывает научная фантастика)? Считать ли допустимым существование головы без человеческого тела как в романе Александра Беляева «Голова профессора Доуэля»? А описанную в этом же романе химеру, созданную из головы одного человека и тела другого? А симбиоз человеческого мозга с компьютером, при котором компьютер берет на себя часть функций мозга? А создание виртуальной копии личности в компьютере? А превращение человека в некий лишенный конечностей биокомпьютер, способный существовать только в некой высокотехнологической «оранжерее»? А если человеческому телу будут преданы некие свойства животных – ну хотя бы эхолокация летучей мыши?
Где можно остановиться в этих изменениях? До каких пор измененное существо можно считать человеком, до каких - равноправным членом сообщества людей, до каких – гражданином государства? Как биотехнологические изменения тела изменяют права и обязанности, включая обязанность военной службы? До каких пор измененное существо можно считать тем же самым человеком, каким он был до изменений? До каких пор – не им, но его правопреемником? И какие изменения являются абсолютно недопустимыми?
Постчеловек как политическая проблема
Хотя эти вопросы исторически новые и связаны с перспективами развития технологий (рассмотренными во многом в научно-фантастической оптике), к их решению человеческая цивилизация идет уже давно. Важным трендом морального развития является существенное расширение сферы эмпатии и равенства: западные страны пытаются предоставить полноценные права и возможности ранее угнетенным группам (беднякам, женщинам, гомосексуалистам, инвалидам, представителям чуждых народов и рас), и постепенно это борьба за равноправие расширяется за пределы человечества и распространяется на животных – и эту тенденцию можно рассматривать как подготовку к тому, чтобы признавать равноправными членами общества и технически преобразованных людей, и даже нечеловекоподобных существ (так же, как моду на пирсинг можно рассматривать как символическую готовность принять технические преобразования человеческого тела, в том числе последствия этих преобразований для человеческой внешности).
Сегодня в западной философии активно развивается философский постгуманизм, представители которого исходят из того, что движение эмансипации низвергло с пьедестала «белого цисгендерного мужчину» как единственного полноценного человека, а значит, в конечном итоге с пьедестала будет низвергнут и человек вообще, и само понятие человека, понимаемого как источник привилегий и порождаемых этими привилегиями конфликтов [3; 8]. Направление это сегодня до известной степени лишь умозрительно, но, если что и привязывает его к реальности, то это именно перспективы развития биотехнологий.
Джорджо Аганбен ввел понятие «антропологическая машина», понимаемое как совокупность культурных механизмов и представлений, отделяющих человека от животного. Проблематика биотехнологий показывает, что перед этой «машиной» встает куда более сложная задача: организовать различения человека и того, что может быть создано человеком или того, чем может стать человек, - короче говоря, человека и постчеловечества. Сам Аганбен выдвигает лозунг «приостановки» антропологической машины, что фактически означает введение понятия «живого существа», внутри которого уже не так важны различия человека и животного [1, с.108].
Вероятно, нечто подобное этому шагу придется совершить и перед лицом проблемы постчеловечества (важнейший аспект которой - сосуществование людей и постлюдей). И если действительно, как пишет Франческа Феррандо, отрицание привилегированного положения человека в философском постгуманизме есть прежде всего отказ от любой иерархии и конфронтации [8, с.49], если он пытается, отталкиваясь от опыта преодоления расовой или гендерной дискриминации, исключить также любую возможную дискриминацию в будущем [8, с.120], то такого рода позиции можно рассматривать как политическую подготовку к пришествию постчеловечества.
Эта позиция несомненно требует к себе самого внимательного отношения, поскольку слишком хорошо понятно, какова же может быть альтернатива. А альтернативные сценарии прекрасно описаны в советской научной фантастике. Тема подозрительного отношения людей к тем существам, которые возникают из людей благодаря следующему шагу эволюции активно разрабатывалась братьями Стругацкими: в повести «Гадкие лебеди» новых существ пытаются держать (пытаясь удержать) в чем-то вроде концлагеря, в повести «Волны гасят ветер» деятельность людей нового уровня становится объектам пристального и достаточно враждебного расследования спецслужб. Уже в XXI веке появились романы, подхватившие эту тему - «Отдел» Алексея Сальникова (2015) и «Улыбка химеры» Ольги Фикс (2018), посвященные борьбе человечества с происходящим от него эволюционно более высоким типом существ.
Выбирая метод, с помощью которого государство в сюжете романа борется с опасностью «эволюционных акселератов», Алексей Сальников и Ольга Фикс выбирают два разных, но одинаково знакомых, традиционных для нашей литературы пласта культурно-политических рефлексий. Сальников выбирает тему неконтролируемых и бесцельных репрессий, и в его романе борьба происходит в форме бессмысленного убийства любых необычных людей, производимого некой спецслужбой. Роман Ольги Фикс еще ближе к мирам Стругацких, она в качестве вселенной выбирает нечто близкое к «Миру Полдня», и в качестве инструмента борьбы с «чужаками» использует важнейшую институцию «Полдня» - систему интернатов, которая в сюжете «Улыбки» предназначена прежде всего для контроля и раннего выявления мутантов-сверхлюдей. В обоих романах (как и в повестях Стругацких) системы контроля оказываются дырявыми, и чужаки создают где-то на периферии свои непобедимые общества.
Биотехнологии и неравенство
Кажется очевидным, что мирное сосуществование, принятие чужаков, отсутствие дискриминации лучше, чем концлагеря и репрессии. Однако проблема «биотехнологии и расслоение человечества» имеет две стороны: «постчеловеческие существа» легко представимы не только как жертвы гонений со стороны консерваторов, но и как гонители, как новая элита. Легко прогнозируемым последствием расширения биотехнологических изменений человеческой природы будет то, что эти изменения станут еще одной причиной человеческого неравенства.
В некотором смысле это происходило издавна: если элита лучше и иначе питается, если элите более доступна медицина, если элита имеет иные взаимоотношения с физическими нагрузками, то телесные различия между представителями разных сословий могут быть видны невооруженным взглядом. И сегодня мы, кроме прочего, можем видеть, что неравенство часто имеет медико-биологическое измерение: более благополучные группы в среднем дольше живут, позже демонстрируют признаки старения, могут эффективнее избавляться от болезней. Часто неравенство коррелирует с доступностью фитнеса и других практик, влияющих на внешность и телесные кондиции. Нечего и говорить, как усилятся эти тенденции по мере расширения возможностей биотехнологий.
Экстремальные формы этого можно узнать у научных фантастов, например в романе Дмитрия Глуховского «Будущее». В мире, описываемом в этом романе, важнейшим источником неравенства становится доступ к бессмертию, которое по сюжету романа в России доступно только высшим бюрократам, в США только богачам, а в Европе всем гражданам, но не иностранцами и не эмигрантам.
Бессмертие, конечно, еще не скоро сойдет со страниц фантастических романов; кроме того, любые опасения по поводу неравенства, как правило, приглушаются теми соображениями, что потенциально нужные всем технологии со временем становятся все более дешевыми и доступными, так что автомобиль и даже в иных странах высшее образование перестали быть признаком элитарности. Но при обсуждении проблемы неравенства важным является еще и вопрос, будут ли биотехнологические изменения в человеческом теле способствовать только улучшению качества жизни (например, борьбе с болезнями) или, кроме того, добавлять измененным людям новые возможности, которые будут способствовать их конкурентоспособности на любом общественном поприще?
Например, можно себе представить, что благодаря «мозговым чипам» или иным высокотехнологичным методам наиболее благополучные элитарии получают возможность резко увеличить свои интеллектуальные способности. В этом случае доступ к биотехнологиям превращается из преимущества в привилегию – в том смысле, что элитарии не просто могут пользоваться определенными видами роскоши и дорогих удовольствий, но и, благодаря этому пользованию, закреплять свое элитарное положение.
Доступ к такого рода биотехнологиям будет играть роль не только потребительской ценности, но и входного билета в элиту – такую роль в наше время, скажем, играет элитарное образование. Как может выглядеть такое общество, показано в фантастическом фильме Эндрю Николла «Гатака», в котором изображен мир, где шансы на престижную работу имеют лишь те, чей геном был усовершенствован еще в момент зачатия, а родившиеся естественным путем обычные люди обречены на роль граждан второго сорта. Эксклюзивный доступ к некоторым биотехнологиям может играть роль не только воплощения неравенства, но и усилителя последнего.
Многие века общества, даже самые аристократические, считали, что нельзя пренебрегать родившимися в социальных низах талантами и самородками, поэтому обладатели уникальных врожденных способностей часто получали особый доступ к хорошему образованию вопреки своему низкому социальном происхождению, примером чего может служить судьба Ломоносова, Тараса Шевченко или Павла Бажова.
Теперь представим себе ситуацию, когда таланты не надо искать, поскольку их можно «производить», вмешиваясь в геном, в работу мозга или еще каким-то пока что неведомым образом меняя человеческую физиологию. В этом случае у государства исчезают мотивы искать таланты и поощрять их; талант перестает быть редкой ценностью, вопрос стоит не о доступе таланта к образованию и самореализации, а о доступе той или иной семьи к возможности сделать ребенка талантливым. Вполне представима ситуация, что, если общество налаживает производство рукотворных талантов, то начинает с подозрением относиться к талантам врожденным как сверхплановым, неконтролируемым и без гарантированного качества.
Если же представить себе абсолютно эгалитарное общество с гиперразвитыми биотехнологиями, в котором любой человек имеет доступ к активизации своих способностей и талантов, то, кажется, социальной справедливости в этом обществе тоже будет не много именно потому что талант не является редкой ценностью - он не становится путем к вертикальному социальному лифту, никто не будет продвигать за талант. Коррупция, непотизм, использования родственных связей станут таком обществе в каком-то смысле куда более законными и безопасными, поскольку не будут порождать выдвижение на ключевые должности некомпетентных людей. Талант есть у всех, а связи – нет.
Социально обусловленное уродство
На эту же проблему можно посмотреть и с другой стороны. Интеллект, талант, любые способности человека – не только источник высокого качества жизни или высокой конкурентоспособности, но и источник повышения производительности труда, выгодного не только и не столько самому человеку, сколько тем экономическим системам, которые его эксплуатирует. Как пишет один подозрительно относящийся к развитию биотехнологий православных священник, «человек как результат генно-инженерного вмешательства оказывается полностью подверженным целям других людей, его создателей» [4, с.21].
Предполагая это, можно представить себе ситуации, когда человек вынужденно вносит изменения в свою генетику и физиологию – или в генетику и физиологию своих детей - ради интересов работодателей и эксплуататоров, когда человек снижает качество своей жизни ради того чтобы телесно стать более эффективным работником; такие ситуации сплошь и рядом существуют сегодня, когда люди ради эффективности жертвуют своим свободным временем или здоровьем, занимаются спортом ради работы, – но перспективы тонкого научного изменения телесности придают этим ситуациям устрашающие измерения, заставляющие вспоминать все неудачные случаи использования пластической хирургии.
К этому надо также добавить гипотетическую возможность использования биотехнологий ради рыночной конъюнктуры. Предположим в некоем светлом будущем человек прикладывает усилия, тратит деньги, жертвует здоровьем ради того, чтобы его тело изменилось под интересы определенной отрасли экономики, – но эта отрасль отмирает, эти навыки не нужны, человек оказывается не эффективным работником, а, в сущности, уродом.
Наконец, немаловажно соображение, что попытки развития определенных навыков и способностей среди своих негативных последствий будет иметь отсечение и умерщвление неких аспектов человеческой природы, на которые не обращают внимание, но которые уже являются или могут оказаться в будущем очень важными. Любопытно в этой связи замечание Е.Н. Гнатик, что, если биотехнологии избавят человечество от эпилептиков и безумцев, то они тем самым избавят его и от таких гениев, как Достоевский и Ван Гог [5, с.163]. Это замечание не стоит понимать буквально, но оно наглядно формулирует проблему, с которой неоднократно сталкивались человеческие практики вообще и медицина в частности: многое, что кажется ненужным и подлежащим устранению, в конце концов оказывалось очень важным (наглядный пример – практика превентивного удаления аппендицита в детстве в США, наносившая ущерб человеческому иммунитету).
Этика против природы
Важнейший источник этических коллизий, порождаемых развитием биотехнологий, - потенциальное расширение пространства объектов, подлежащих регулированию.
В сфере человеческих взаимоотношений самым важным вопросом, которым занимается государственная и судебная власть, являются вопросы, связанные с нанесением вреда жизни и здоровью либо защитой жизни. Убийства, членовредительство, войны, казни, поединки и иные воздействия на тела, спасение жизни - вот важнейший предмет законодательства и политики с древнейших времен. Рядом с этой интенсивно регулируемой сферой человеческих активностей существует то, что Джоржио Аганбен называет «голой жизнью», то есть сфера биологического существования человека, в рамках которой имеется множество влияющих на человеческое здоровье и жизнь факторов, и их никакое государство регулировать не в силах – никто никогда не мог привлечь палочку Коха к суду за убийство или солнце за причинение увечья в виде ожога.
Огромная значимость, которую во все времена общественное сознание придавало жизни и здоровью, и безбрежное море плохо контролируемых природных факторов порождает ситуацию, которую можно было бы назвать разностью потенциалов: есть сфера интенсивного публичного регулирования (например, уголовные преследования за убийства), и буквально рядом находится сфера, такого регулирования лишенная, однако по своему характеру явно в таком регулировании нуждающаяся.
Специфический характер наблюдающейся сегодня «консервативной озабоченности» по поводу возможного развития биотехнологий связан с тем, что последние проблематизируют границы существования человека во времени. Между своим рождением и смертью человек, как правило, является гражданином какого-то государства и находится под какой-никакой защитой – его обидчик и убийца с большой вероятностью рискует подвергнуться уголовному преследованию. Но совсем иначе дело обстоит дело с теми биологическими объектами, в форме которых человек пребывает до рождения и после смерти – речь идет об эмбрионах, зиготах, яйцеклетках, спермотозоидах – и, с другой стороны, о мертвом теле и его органах.
Заведомо теми же правами, какими обладает уже рожденный и еще живой человек, эти биологические объекты не обладают и, более того, они находятся в зоне «голой жизни», поскольку подвержены множеству не регулируемых и не наказуемых экзистенциальных рисков, какими обычно подвержены биообъекты в дикой природе: эмбрион может стать жертвой выкидыша, оплодотворенная яйцеклетка может не прижиться в материнском организме, тело умершего человека начинает разлагаться. Сфера природы - «голой жизни» - сфера неконтролируемой смерти, и, когда медицина работает в этих зонах, она пользуется относительной свободой, даже принимая решения о жизни и смерти. Отсюда аборты, выбор зародышей при экстракорпоральном оплодотворении, изъятие донорских органов.
То подозрительное отношение, которое консервативные круги испытывают и гипотетическим возможностям биотехнологий, порождены не только и, может быть, не столько тем, что представители передовой медицины принимают решения по поводу человеческой плоти, а потому, что принимают эти решения в отсутствии достаточно развитого регулирования, а в тех случаях, когда регулирование есть - в отсутствии освященной временем традиции. Правила, этические нормы, правовая охрана – не личности, но телесности – должны перешагнуть через границы рождения и смерти и распространить свою власть над всеми потоками веществ и клетчатки, как-то связанных с человеком при его жизни - над операциями над всеми его биологическими предшественниками и преемниками.
Введение в некоторых странах запрета на клонирование наглядно показывает, как регулирование может замедлять развитие биотехнологий. Страх перед возможными негативными последствиями их развития – такая же важная реальность, как заинтересованность в получении дивидендов от прогресса. В сфере биотехнологий мир в самом ближайшем будущем станет, - а может быть, уже стал - ареной самой острой борьбы между двумя этими коллективными страстями. Желание поскорее получить лекарство от рака будет бороться со страхом перед «экспериментами над детьми».
Но можно с уверенностью предсказать, что земной шар не станет зоной единого и однородного регулирования. Где-то правила будут столь строгими, что радикальные прорывы в биомедицинской сфере станут невозможными, а где-то возникнут дыры в законах, зоны прорывов, места, где разрешены даже рискованные эксперименты. При этом мир все больше уходит от «территориального мышления», поэтому зоны с мягким регулированием не обязательно будут совпадать с отдельными странами или провинциями (скажем, штатами США) – речь может идти и о более тонко организованных зонах экспериментирования, о привилегиях, предоставляемых отдельным субъектам (скажем, корпорациям) при выполнении определенных условий. Ясно, что законодательство будет вынужденно искать компромисс, давая биотехнологам экспериментировать и при этом купируя массовые страхи и моральную панику.
В поисках критерия ценности
Прогресс всегда осуществляется ценою принятия рисков. Его продвижение более-менее укладывается в рамку доктрины двойного эффекта, в соответствие с которой действие считается приемлемым, если оно мотивированно благими целями и если его предвидимые позитивные последствия перевешивают негативные. В целом можно согласиться с мнением О.В. Поповой, что возможность прогресса связана с доверием к технологиям и даже с верой в технологии [6, с. 204].
Сколь бы ни была обоснована консервативная критика, но сопутствующие нынешней человеческой природе страдания слишком очевидны чтобы человечество не мечтало от них избавиться, – поэтому, невзирая ни на какую критику, на развитие биотехнологий возлагают и будут возлагать самые разнообразные надежды. Поэтому вопрос стоит именно о пределе допустимых изменений человеческого статус-кво.
Всеядность философских постгуманистов, их готовность «принять в объятия» любое существо или даже любой напоминающий живое существо объект прежде всего игнорирует те риски, которые несут в себе биотехнологические эксперименты. Ведь эксперимент может кончиться и неудачей. А является ли удачей эксперимент, в результате которого возникает живое тело, не поддерживающее отношение с окружающим миром, находящееся в коме или летаргическом сне, но, по утверждению экспериментаторов, вполне счастливое?
«Антропологическая машина» нужна не только для того, чтобы отделять человека от животного, но и для того чтобы, буде начнется активное совершенствование человеческой природы, различать удачные и неудачные результаты такого совершенствования.
Список литературы
- 1. Агамбен Д. Открытое: Человек и животное. М.: РГГУ, 2012
- Аксенов И.В. Трансгуманизм как очередная иллюзия в секулярной оптике. // Вестник РХГА, 2019. Т.20. Вып. 4
- Брайдотти Р. Постчеловек. М.: Издательство Института Гайдара, 2021
- Волощук В.Ю. (о. Валерий) Биомедицинская этика и право: православный взгляд // Философия права, 2013, №1
- Гнатик Е.Н. Проблемы ценности жизни и здоровья человека в свете перспектив генетической инженерии. //Философия науки. Вып. 13. М.: ИФРАН, 2008
- Попова О.В. Человек как артефакт биотехнологий. М.: Какон+, 2017
- Тищенко П.Д. Био-власть в эпоху биотехнологий. М.: ИФРАН, 2001
- Феррандо Ф. Философский постгуманизм. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2022
- Фрумкин К. После анестезии: чем заменить страдание? // Знамя, 2019, №1
- Фуко М. Психиатрическая власть. СПб.: Наука, 2007
- Habermas J. Ethical aspects of ICT implants in the human body // The European Group on Ethics in Science and New Technologies. – Opinion 20. EU, 2005
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
