Управление пустотой как основа постмодерна и поздней глобализации
Состояние «предхаоса», неготовности крупнейших глобальных игроков инициировать глобальные и региональные трансформации сменилось активными, но во многом хаотическими действиями, имеющими целью ограничить влияние глобальной геоэкономической турбулентности на устойчивость национальных социально-экономических систем.
Подобные действия выглядят во многом хаотическими и разнонаправленными, что подтверждает неоднократно высказывавшуюся гипотезу о возникновении некоего «пространства развития», связанного с разрушением не только характерной для поздней глобализации системы «права и правил» (где «правила», ранее применявшиеся ситуативно, стали заме- щать «право»), но и всей институциональной структуры глобальной политики и экономики. Едва ли можно считать, что такая ситуация означает возникновение ситуации «чистого листа» для развития [2], через освоение которого можно будет запустить механизм экономического роста, хотя в отдельных экономически значимых регионах подобное «пустое» социально-экономическое пространство и может возникнуть.
Можно констатировать если не разрушение, то глубокий кризис считавшейся на протяжении последних 20—25 лет универсалистской модели глобального развития, что, вероятно, и есть главный результат начала Россией специальной военной операции (СВО) по денацификации и демилитаризации Украины.
Но почему пространство глобальной политики (а как выясняется — и экономики) было разрушено столь быстро, несмотря на все попытки даже конкурирующих государств мира его удержать? Важнейшие системы поздней глобализации могут быть структурированы следующем образом.
- Система финансово-спекулятивного капитализма, предполагающего, что наиболее выгодными сферами инвестиций являются финансовый рынок и сфера финансовых спекуляций. Это закладывало в развитие глобального инвестиционного пространства заведомо паразитический эффект, постепенно каскадируемый на региональный уровень.
- Мировая торговля, обеспечиваемая доллароцентричными финансовыми институтами, несмотря на разрушение монополии на расчеты в долларах. Проблема заключалась в накоплении к концу 2010-х гг. тактических сдвигов в местоположении производственных узлов, критичных для глобальной экономики, и нарастании запроса на трансформацию сложившейся в 1980—2000-е гг. системы торгово-логистической инфраструктуры. Возникала новая глобальная система экономической географии [4], требовавшая перестройки обеспечивающих механизмов, включая и военно-силовые, что, например, выразилось в начале форми- рования военно-экономического блока AUKUS в южной части Тихого океана.
- Глобальные надпространственные системы, прежде всего глобальное цифровизированное информационное общество и связанные с этим субсистемы коммуникационной мобильности, включая цифровизированные и персонализированные финансы [7]. Надпространственные коммуникационные системы были одним из наиболее важных цивилизационных идентификаторов в мире поздней глобализации.
- Универсалистская социальная модель, окончательно транзитировавшая от догоняющего потребления товаров и услуг к потреблению ощущений [6]. Это поступательно сужало понятие социокультурного развития до размеров потребления неких «знаков» («культовых» артефактов) культуры, выхолащивая суть эстетики как социального инструмента. Семиотизация потребления ощущений вообще была важным явлением, свойственным глобализации, — символизация политической вовлеченности в систему, внешне очень напоминавшую необходимость соблюдения определенных ритуалов. Вероятно, именно этот фактор является одним из элементов управления настроениями современного западного общества, позволив- шим относительно быстро раскрутить маховик не только политиче- ской, но и социальной русофобии.
- «Мягкая сила», постепенно утрачивавшая эффективность в силу разрушения операционного пространства (социальных и организационных систем), где она была наиболее эффективной [14]. Она замещалась силой «полужесткой», когда «влияние» дополнялось административным давлением (санкциями) и возможностью точечного применения военно-силового инструментария.
- Демократия институтов, находившаяся в процессе трансформации от состояния имитации [5] к состоянию недееспособности даже в качест- ве хранителя ритуалов. Хотя система глобальных и производных от нее региональных институтов (например, ВТО и региональные системы сво- бодной торговли) была наиболее очевидным и понятным свидетельством того, что глобализация все еще актуальна.
Если обобщать, то система поздней глобализации была не состоянием, а процессом, внутри которого взаимодействовали различные элементы, взаимодополняющие друг друга. «Капитализм» времен поздней глоба- лизации может быть представлен в качестве социально-экономической «матрешки», обеспечивавшей взаимоувязанность не столько «секторов», сколько «слоев» глобализации. Но к началу 2020-х гг. возникало все больше точек напряженности между «слоями».
Ценность глобализации и как модели развития через вовлечение в мировую экономику хотя бы и на уровне базовых технологических переделов, и как системы политико-экономических отношений заключалась именно в ее целостности, когда каждый отдельный из ее аспектов мог подвергаться сомнению или вызывать протест (например, гендерная сверхтолерантность). Но в целом концепт и вектор ее развития сомнению не подвергался.
Система глобализации к концу 2010-х гг. имела три характерных осо- бенности, носившие стратегический характер:.
Первое. Страна или пространство, вовлекаемые в процессы глобализации, заведомо соглашались утратить часть своего суверенитета, для начала — экономического, но затем, как следствие, и политического. Глобализация и в своей классической трактовке (Э. Гидденс [12]), и в своих операционных проявлениях 2010-х гг. означала постепенный процесс десуверенизации национальных государств, на уровне стратегического осмысления — отказ от формата национального государства в принципе в рамках радикальной модели Ф. Фукуямы [8].
Вторая. Интеграция в глобализацию выполнялась в рамках классической американской модели игры с «ненулевой суммой» [10], предусматривавшая неизбежность жертвы части собственных интересов. А в условиях заведомой американоцентричности процессов глобализации (с конца 1990-х гг.), это означало подстраивание под интересы американской бизнес-элиты (ТНК) и политические интересы США (через систему региональных политических и экономических институтов, центральным, но не единственным элементом которой были евроатлантические институты). Иными словами, интеграция той или иной страны (пространства, экономической системы) в условно глобальную экономику означала усиление США.
Третья. Определяющим элементом поздней глобализации становилась социальная глобализация, построенная на перспективе выравнивания стандарта потребления между странами «ядра» глобализации (странами постиндустриального постмодерна) и ее «периферии». Проблемой было выпадение части «развивающегося мира» (по терминологии 1970—1980-х гг.) в зону социально-экономической деградации.
Однако, будучи концептуально относительно совершенной и имея изначально высокую степень политической гибкости, система глобализа- ции в последние годы трансформировалась под воздействием трех факторов.
- Система глобализации перестала расширяться. Капитализм в том формате, в котором он существовал в 2010-х гг., — в формате постиндустриального постмодерна, имел практически предельно расширенный формат. Дальнейшее расширение «зоны глобализации» даже в прединдустриальном формате было неоправданно с экономической точки зрения и неподъемно в плане организации социальной модернизации даже в базовых формах (хотя апробация локальных модернизационных проектов в 1990-е гг. имела место — Африка). В период поздней глобализации речь шла не о расширении осваиваемого пространства, а о его переформатировании. Обострение борьбы крупнейших держав (в том числе и го- сударств-ревизионистов, подвергающих сомнению свое место в системе глобализации) за экономическое присутствие в Африке свидетельствовало об осознании невозможности поддержания устойчивости системы глобализации в сформировавшихся на 2010-е гг. границах. Но в Африке предметом интереса были в основном ресурсы, их вовлечение в суще- ствующие производственные цепочки, и никаких признаков готовности к социальной модернизации не прослеживалось. Это создавало эффект разрыва целостности глобализации, что становилось критической угро- зой в условиях утраты потенциала экономического роста в «ядре» глоба- лизации, в «экономической метрополии».
- «Слои» глобализации начали развиваться все более автономно друг от друга, а в ряде случаев возникла опасная конкуренция между носи- телями базовых интересов этих слоев. Одним из наиболее очевидных проявлений этой конкуренции стали противоречия между администрацией Дж. Байдена, за которой стоят глобальные финансисты, и представителями цифровых компаний относительно принципов регулирования отрасли. Одновременно возник очевидный запрос на новую промышленную модернизацию, причем в противоречащих друг другу концепциях: от так называемой «четвертой промышленной революции», нацеленной на выведение человека за рамки промышленного производства и перемещение его в сферу коммуникаций и потребления, до практически реализовывав- шихся программ национализации наиболее критических для функционирования национальных экономических систем технологических узлов. В сфере промышленного развития начала утрачиваться поступательность, «векторность» развития глобализации, что свидетельствовало об ослабле- нии связи данного уровня «матрешки» с базовым уровнем — глобальными финансами.
- Удерживать целостность системы глобализации («матрешку слоев») без использования политико-идеологических манипуляций становилось все труднее. Экономика как консолидирующая сила переставала работать (это можно проследить в работах классиков современного капитализма). За последние пять лет мы наблюдали попытки закрепления в качестве протоидеологической опоры глобализации нескольких разнонаправленных идеологических конструктов. Эти процессы отражали осознаваемый глобальными элитами факт стагнации геоэкономического развития глобальной экономики и нарастания значимости политических противоречий. Это естественным образом повышало значимость социально-идео- логической и социально-информационной составляющей глобализации. Однако в системе глобализации, построенной на приоритете социальной интеграции и догоняющего потребления, сформировались объективные пределы возможностей идеологической консолидации1.
Сделаем промежуточный вывод: по всем важнейшим направлениям развития глобализации как «большой системы» ситуация либо подошла к пределам эволюционного (если быть точнее — нереволюционного) раз- вития, либо находилась в состоянии глубокой стагнации. Выход из этого гибридного «тупика развития» (гибридного в плане сочетания тупика возможностей качественного и пространственного совершенствования) мог быть осуществлен только через полноценный слом не только инсти- туциональной структуры глобализации, но и ее регулятивных механизмов. Ключевое структурное противоречие «мира поздней глобализации» могло бы быть определено следующим образом:
— с одной стороны, имелся очевидный запрос на разукрупнение системы глобализации, формирование более целостных региональных сегментов. Это именовалось процессом регионализации, хотя сам термин не вполне отражал происходившие процессы. Усиливала этот процесс активность ревизионистских держав «второго» и «третьего» ряда, к началу 2020-х гг. начавших осознавать собственные уже не только политические и геополитические, но геоэкономические интересы. Речь идет о Турции и Иране, но также и о Египте, Индонезии, Алжире и ряде других стран;
— с другой стороны, параллельно формировался очевидный запрос на упрощение системообразующих связей внутри «мира глобализации» без изменения его внешних заявляемых параметров. Этот запрос был метко охарактеризован М. Г. Делягиным как «отбраковка» [1], деактуализировавшая те элементы «мира глобализации», которые требовали изменения системы в целом. В условиях коллапса институциональной структуры глобального мира это потребовало усиления идеологического обеспечения.
Вывод, лежащий в основе дальнейших построений, сводится к следующему.
Кризис вокруг Украины является решительным столкновением различных (больше двух) видений дальнейшего развития мировых геополитических процессов, а не только результатом противоречий России и Запада. В основе кризиса во всех случаях — признание невозможности сохра- нения ни «предхаоса»2, ни развития глобализации в прежних форматах и по прежней модели. Кризис не является кризисом вокруг только Украины; это кризис в западной оконечности Евразии и в Восточной Европе (в целом, но с явным вектором в юго-восточном направлении) , связанный с неспособностью современных нам механизмов глобализации обеспечить интеграцию целого ряда территорий в систему «коллективного Запада» в рамках существующих институциональных моделей.
Этот кризис носит изначально антагонистический характер и развивается в реальности по модели «игры с нулевой суммой» применительно к конкретному пространству. Соответственно, кризис не может быть раз- решен без глубокого передела не только геополитического, но и геоэкономического пространства и создания новых форматов сосуществования Европы и Евразии, возможно, ценой разрыва большей части связей экономической взаимозависимости.
Кризис на Украине как фокус деструкции позднеглобальной системы международных отношений
Почему постиндустриальный постмодерн, не без труда, но переживший коронавирус, турбулентность на рынке углеводородов, а до этого — целый ряд серьезных кризисов в экономике (наиболее заметным, но не единственным из которых был глобальный финансовый кризис 2008—2009 гг.), вошел в трансформационный кризис в связи и, думается, в результате СВО, которая, очевидно, в начале развивалась совсем не так, как планировалось, и потребовала кардинального изменения не только военных планов, но и стратегических целей операции?
Изначально СВО явно задумывалась как полуполицейская скоротечная операция по замене эксплицитно враждебного политического режима на лояльный с выводом вооруженных украинских подразделений за пределы Донецкой и Луганской областей в административных границах бывшей УССР. При этом структура власти и ее кадровое обеспечение оставались бы неприкосновенными.
Этот вариант целеполагания существовал сперва до заключения, а затем — до срыва «Стамбульского компромисса» в конце марта 2022 г. После этого логика поведения России в конфликте приобрела характер политической, а как следствие — геоэкономической трансформации поставленного под контроль пространства. Россия в относительно короткие сроки смогла переформатировать задачи операции, что не только существенно изменило ее роль и место в треугольнике «Россия—Украина—Запад», но и запустило целый ряд глубоких процессов в сфере глобальной геоэкономики и геополитики.
Важнейшие особенности этого переформатирования следующие.
Первое. Переход от концепции сохранения политического статус-кво в Евразии к его решительному изменению. Инициирование в пространстве, кодифицированном многими международными соглашениями как постбиполярной, так и биполярной эпохи глубоких территориальных преобразований. Безусловно, имелся прецедент воссоединения Крыма с Россией, но это был пространственно ограниченный шаг применительно к региону со специфической историей, признаваемый уникальной ситуацией не только Россией, но и (косвенно, естественно) всеми участниками политического процесса вокруг бывшей УССР. С апреля 2022 г. началось политическое и экономическое переустройство денацифированных территорий вне оглядки на административные границы бывшего СССР. Очевидно, что такой подход может быть применен к схожим по задачам и контексту трансформациям не только Россией и не только в постсоветской Евразии, тем более что «задел» под такие трансформации был сформирован задолго до начала СВО (Балканы: прецедент Косово и возникновение полностью сконструированной «Северной Македонии»; попытки разыграть сценарий «Большого Леванта», концепция «Большого Турана» и т. п.).
Второе. Сказанное выше отражало переход к ведению операций в соответствии не с политическими, но с геоэкономическими целями. Принятие политическим руководством России принципов силовой геоэкономики, которые впервые были обозначены нынешним турецким руководством, но в той или иной степени были востребованы и другими странами (Египтом и Китаем, Ираном, интенсивно реализовывавшим геоэкономическую в своей основе стратегию «шиитского клина»). Это означало, что российское руководство как минимум допускает и апробирует на практике принципиально иную парадигму действий на внешних экономических площадках, нежели признание невозможности изменения сформировавшихся после 1991 г. экономических систем. Первым признаком готовности следовать новой модели было обнуление олигархической собственности (ранее считавшейся неприкосновенной) в Мариуполе.
Третье. Демонстрация готовности России к разрыву основных связей взаимозависимости с Западом не в краткосрочном режиме (по сути, режиме взаимного шантажа), а на долгосрочной политической основе даже ценой определенного ухудшения внутренней социально-экономической конъюнктуры. Этот элемент пока находится в начальной фазе развития, «точка невозврата» в разрушении системообразующих связей зависимости в энергетике не пройдена. Это произошло в результате смягчающих маневров западных стран и опасений российских экономических властей относительно неконтролируемых социальных последствий развала системы.
Изменение политики России в связи с переустройством пространства в контексте СВО, вписываясь и в «вектор», и в инструментарий глобальных трансформаций, ситуативно сформировало эффект «фокусности», демонстрируя возможность изменения геополитического и геоэкономического статус-кво через разрыв целого ряда важнейших узлов глобальной геоэкономической взаимозависимости. Важнейшими такими узлами были:
— продовольствие. Значение сектора тактически преувеличено, но стратегически недооценивается. Однако долгосрочной тенденцией становится резкое повышение неэкономических факторов продовольственной безопасности, выводящих этот сектор в зону, где безопасность поставок становится более важной, нежели ценовые параметры. Последствия деэкономизации глобальной торговли продовольствием еще предстоит оценить, в том числе с точки зрения влияния на национальный суверенитет и региональную (трансграничную) социально-экономическую устойчивость;
— мировая торговля и логистика. Теоретически осознаваемая избыточность сформировавшейся в период поздней глобализации системы мировой торговли начала осознаваться в практическом плане, а также с точки зрения способности обеспечивать работу системы в случае возникновения политически неблагоприятного контекста, в особенности в условиях неизбежности (и тоже диктуемой политическими соображениями) национализации некоторых значимых производственных цепочек и технологических узлов. Но это означает постепенный демонтаж важнейшей опоры глобализации;
— энергетика. Сектор переживает резкий рост спекулятивности, связанный с деэкономизацией принимаемых в этой сфере решений, отражающий вывод целого ряда принципиально важных энергетических рынков из сферы рыночных отношений, а также возникновении условий для слабо ограниченных информационно-политических манипуляций.
Отметим и важный географический момент. С одной стороны, СВО стала запалом для трансформаций в Причерноморском регионе, связанном с другими региональными геоэкономическими и политическими системами, в частности, с «придунайским» пространством. С другой — необходимость поиска мер противодействия России заставила Запад форсировать разблокировку трансформаций в целом ряде других регионов, которые конфликт вокруг Украины напрямую не затрагивал. В совокупности эти два процесса продемонстрировали расслоение регионов с точки зрения интересов Запада на регионы, где безусловным приоритетом является со- хранение стабильности, и регионы, где США готовы пойти на дестабили- зацию вплоть до хаотизации.
Как итог, мы наблюдаем, что накопление тактических сдвигов — классический пример перехода количества в качество в геоэкономике, а затем и в геополитике — привело к началу стратегических сдвигов, обостренных перспективами возникновения «системы домино» в сфере региональной стабильности, начиная от Балкан и заканчивая Восточной и Юго-Восточ- ной Азией.
Дилемма конфликта вокруг Украины: ситуативное снятие геополитических табу или выход в новую долгосрочную реальность
Преждевременно говорить, что глобальные трансформации обеспечивают демонтаж или деструкцию основных конструкций глобализации, причем не только институтов (в данном случае, даже по признанию западных сторонников американоцентричной глобализации, точка возврата как раз пройдена), но и моделей развития, идеологических конструктов, социокультурных табу и стереотипов.
Однако импульс, который на страновом уровне дала процессам деструк- ции позднеглобального мира СВО, никуда не денется: он не может быть по- литически или социально аннигилирован. Но для формирования нового мира импульса только СВО для демонтажа системы позднеглобальных политики и экономики будет категорически недостаточно. Для этого нужен некий заряд нового глобального конструирования.
Отметим несколько важных обстоятельств.
Первое. Трансформации происходят в нарастающем институциональ- ном вакууме, который есть вакуум с точки зрения определения рамок до- пустимого поведения в политике и экономике. С этим связаны попытки опереться на понятийный и методологический аппарат прошлых истори- ческих эпох, мало релевантный сегодняшней структуре мира. Требуется переосмыслить и термин «многополярность», выглядящий принципиально неадекватным нынешней ситуации, ибо он подразумевает наличие глобально доминирующих сил, что в современной ситуации выглядит крайне сомнительно.
Второе. Центральной становится проблема нового понимания национального суверенитета, который далее не может ни рассматриваться, ни оцениваться в рамках классической вестфальской методологии, а должен включать и надпространственные элементы. Тематика выработки методологии оценки и обеспечения «поствестфальского суверенитета» относится к приоритетным аспектам теоретического осмысления перспективного постглобального мира.
Третье. Налицо кризис среднесрочного целеполагания даже у крупнейших акторов. Если некий далекий образ «перспектив глобализации» присутствовал («единое человечество» на основании «мира правил» с точки зрения мира «коллективного Запада» и «человечество общей судьбы» в китайской трактовке), — хотя и был явно недостаточен, — то среднесрочные цели развития, если и существовали когда-то, то к 2010-м гг. были полностью утрачены. Происходит формирование нескольких точек бифуркации.
Четвертое. Трансформации системы (архитектуры) происходят параллельно с разнонаправленными трансформациями экономической географии, системы мирохозяйственных связей, что неизбежно влечет за собой слом традиционного политического устройства мира, включая и государственные границы. Но это же означает, что возникновение какой-либо целостной системы на глобальном уровне становится принципиально невозможным. Политические трансформации, возможно, будут не следовать за геоэкономическими трансформациями, а опережать их, формируя под новые геоэкономические системы защищенное пространство.
Пятое. Наиболее жесткий кризис глобализации проявляется в сфере социальных отношений, человеческого развития, что подтверждает, что в основе концепта поздней глобализации лежала идея полного переформати- рования человека как главного и единственного источника социальности[15] и формирования некоей новой нейросоциальности, вероятно, с утратой неких свойственных человеку как биологическому виду социальных ра- мочных ограничений (мораль, этика гражданского поведения, религиозные ограничения, потребность в круге общения и т. п.). Это означает невозмож- ность вывода системы из кризиса только за счет экономических мер.
Спор о человека и пространстве человека
Вероятно, пространство глобализации сохранить в том виде, как оно существовало до 2018—2019 гг., будет крайне сложно, если вообще возможно. Но это означает невозможность сохранения «среды обитания» для наиболее социально вовлеченных слоев общества, «авангардных социальных групп», носителей ценностей глобализации. Конфликт вокруг «Украины» (выходящий за чисто географические рамки бывшей УССР) стал фактором, разрушающим и содержательную, и внешнюю (коммуникационную) це- лостность постиндустриального постмодерна, формируя локализованную пространственную антитезу ему. В эти процессы в той или иной форме (от снижения социального стандарта до частичной деиндустриализации) оказались вовлечены многие страны постиндустриального и предпостиндустриального мира.
Центральным элементом трансформаций, которые запустила СВО, безусловно, стал возврат к пространственности, причем по большинству элементов, которые для глобализации были системообразующими. Все «уровни» глобализации в той или иной степени проходят через процесс локализации/регионализации и адаптации к конкретным операционным пространствам. Но переход к пространственности происходит в относительно высоком темпе, который не дал времени на адаптацию системы. Мы не имеем даже в зачаточном состоянии институциональной структуры пространственного мира, что признают даже американские специалисты, стремящиеся «легализовать» хаотизацию в качестве временно допустимого состояния мировой экономики [13]. Адаптация национальных и региональных (коалиционных) систем управления и среднесрочного целеполагания крупнейших субъектов системы международных отношений к новым операционным условиям идет «с листа», создавая впечатление хаотизации важнейших глобальных и даже части региональных процессов, хотя последние отличаются большей логичностью и рациональностью.
Проблема сегодняшнего состояния системы международных экономических и политических отношений в том, что постпространственный постиндустриализм стал, безусловно, уже невозможен политически и военно-политически, но постиндустриальная модель экономического развития и построенный на ее основе финансово-спекулятивный капитализм все еще остаются актуальной, хотя уже и не универсальной моделью экономического развития.
Противоречия между политическим и экономическим состоянием глобализированной части мира, с одной стороны, превращают постин- дустриальный постмодерн в явление, воспринимаемое как минимум как стагнирующее, а с другой — формируют множественные географические и секторальные «точки разрыва» между политикой и экономикой, которые в значительной степени концентрируются в сфере социальных отношений.
Дальнейшее развития мировой политики и экономики может пойти по одному из двух принципиальных векторов: либо качественная трансформация глобального мира с демонтажом паразитных — американо- центричных, как правило, — элементов глобализации, принятие неизбежности регионализации мировой экономики и полицентричности как принципа организации глобальной политики; либо сохранение американоцентричной глобальности в качестве геополитической основы и постпространственного постиндустриального постмодерна в качестве социально-экономической, при сокращении зоны охвата американоцентричной «глобализации», утрачивающей свою методологическую суть.
В первом случае внутренние противоречия между игроками остаются внутрисистемными и могут решаться в большинстве случаев в рамках игры с «ненулевой суммой». Во втором — возникает эффект межсистем- ных противоречий между двумя мирами, не исключающий, а, скорее, пред- полагающий возникновение антагонистических противоречий.
В заключении выскажем предположение, что определение вектора дальнейшего развития нынешней системы: выход на модель некоего неоиндустриального модерна с высоким уровнем социальной ориентированности или попытка удержать, хотя бы и утратив часть контролируемого пространства, основополагающие механизмы и системы поздней глобализации, — в конечном счете тесно связана с проблемой модели социального развития и формирования социальных групп, способных быть носителями конкретных ценностей. Иными словами, проблема конструирования постглобального мира в основе своей является вопросом о человеке постглобального мира. Это вопрос о том, кто и при каких условиях может быть могильщиком актуальной версии глобализации, оказавшейся и социаль- но, и политически тупиковой, и сможет ли этот «могильщик» построить постглобальный мир.
Литература
1. Делягин М. Г. Сортировка прошла: кто на отбраковку? Возможная смена парадигмы // Свободная Мысль. 2021. № 6.
2. Евстафьев Д. Г. Новый мировой порядок: потребность в «чистом листе» и геоэкономические реалии сегодняшнего дня // Международная жизнь. 2022. № 4. — https://interaffairs.ru/jauthor/material/2644 (дата обращения: 18.08.2022).
3. Евстафьев Д. Г. Предхаос как среднесрочное состояние глобальной политики и экономики // Эко- номические стратегии. 2021. № 1.
4. Ергин Д. Новая карта мира : Энергетические ресурсы, меняющийся климат и столкновение наций / пер. с англ. М. : Интеллектуальная литература, 2021.
5. Крастев И., Холмс С. Свет, обманувший надежды : Почему Запад проигрывает борьбу за демокра- тию / пер. с англ. М. : Альпина Паблишер, 2020.
6. Родькин П. Метамодернистский аттракцион : Искусство, архитектура, дизайн, кино, политика. М. : Совпадение, 2021.
7. Урри Дж. Как выглядит будущее? / пер. с англ. М. : ИД «Дело» РАНХиГС, 2018.
8. Фукуяма Ф. Угасание государственного порядка / пер. с англ. М. : АСТ, 2017.
9. Шваб К., Дэвис Н. Технологии четвертой промышленной революции / пер. с англ. М. : Эксмо, 2019.
10. Шеллинг Т. Стратегия конфликта / пер. с англ. ; изд 2, испр. М. : ИРИСЭН : Социум, 2014.
11. Douthat R. We Can’t Be Ukraine Hawks Forever// The New York Times. 2022. 04.06. — https://www.nytimes.com/2022/06/04/opinion/ukraine-russia-putin-war.html?searchResultPosition=1 (дата обращения: 18.08.2022).
12. Giddens А. Runaway World: How Globalization is Reshaping our Lives. N. Y. : Routledge, 2003.
13. Haass R. Present at the Destruction. Trump’s Final Act Has Accelerated the Onset of a Post-American World // Foreign Affairs. 2021. 11.01. — https://www.foreignaffairs.com/articles/united-states/2021-01-11/ present-destruction (дата обращения: 18.08.2022).
14. Nye J. Jr. How Sharp Power Threatens Soft Power. The Right and Wrong Ways to Respond to Authoritarian Influence// Foreign Affairs. 2018. 24.01. — https://www.foreignaffairs.com/articles/china/2018-01-24/how-sharp-power-threatens-soft-power (дата обращения: 18.08.2022).
15. Schwab К., Malleret Th. COVID-19: The Great Reset. Geneva : World Economic Forum, 2020.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
Если говорим о будущем, то оно "наступает" не по воле или желанию людей, пусть даже влиятельных сейчас, но по тем правилам, которым жизнь появилась и существует по нынешний день. Социальная (общественная) жизнь "обустраивается" не по планам, а по особенностям людей, населяющих территорию. Поскольку люди разные (видно по территориям, где они живут), то нет и не может существовать "модели" и "образа будущего" для всех, всего человечества. Значит, конфликты между этими (разными) людьми не прекратятся и надо знать правила существования (человека) сообществ, чтобы прогнозировать.
Прогнозировать можно только тогда, когда известен "закон", по которому живут все люди. Однако люди разные, поэтому этот "закон" проявляется по-разному в их жизни.