1
Неравномерность социально-экономического прогресса разных стран мира, а также замедление темпов роста мировой экономики на фоне целой череды различных кризисов в первой четверти XXI века заставляют обратиться к поиску новых и переоценке прежних моделей развития. Ключевым понятием на этом пути становятся «инновации», с инспирированием которых сегодня связываются надежды на преодоление комплекса кризисных тенденций. Жизненный цикл инноваций сократился с 90 лет в XVIII веке до 25–30 лет в XXI столетии [8], поэтому потребность во все большем количестве усовершенствований (технологических, управленческих, социальных и т.д.) возрастает.
Несмотря на заинтересованность общества в интенсификации развития за счет различных новшеств, вопрос о побуждениях конкретного автора/изобретателя к этой деятельности требует уточнения. Классики европейской социологии рубежа XIX–XX веков – В. Зомбарт и Й. Шумпетер – исследуя «предпринимательский дух», полагали, что основу инновационного развития составляет целенаправленный и творческий поиск преимуществ в конкурентной борьбе. Иными словами, инновация представляет собой фактор экономического развития, и использование нового типа сырья, новой технологии производства товаров или нового способа организации труда имеет своей целью извлечение выгод для инициатора данного процесса. Предприятие заинтересовано в инновациях для повышения прибыли, а для изобретателя могут также иметь значение признание и слава.
В получившей широкую известность книге «Открытое общество и его враги» [10] К. Поппер отстаивал тезис о том, что лишь в социуме, где возможности удовлетворения потребностей не связаны со статусом человека, а члены общества не лишены свободы самореализации, инновации превращаются из экстраординарных явлений в систематические. Правда, инновационная деятельность в таком ракурсе не лишена для отдельного индивида смысла только при наличии равных социально-экономических свобод, верховенства закона, эффективной системы защиты прав собственности на открытие.
Сложность реализации данного сценария состоит в том, что инновации нарушают равновесие социальной системы. Поэтому для поддержания внутренней стабильности общества через систему социальных институтов создается набор блокировок инновационного развития. Причины установления таких блокировок можно свести к нескольким обстоятельствам: инновации могут угрожать положению элиты; противоречить господствующей идеологии; создавать дискомфорт для обывателей. Подобных примеров в истории немало.
Так, в 1389 году английский король Ричард II ввел запрет на игру в футбол и теннис (они конкурировали с традиционной для Англии стрельбой из лука, необходимой в военно-прикладном отношении). В разные периоды католическая церковь выступала против употребления кофе, использования вилок, проведения аутопсии, даже чтения Священного Писания мирянами (во избежание неканонического толкования).
Наконец, при внедрении новой технологии или модели поведения индивиду необходимо тратить время и силы на ее освоение. Поскольку следование устоявшимся образцам не предполагает несение таких издержек, а быстро и успешно адаптироваться к новым условиям (даже с психологической точки зрения) получается далеко не у всех, возникает спрос на блокировку инноваций. В XIX столетии группы луддитов в Англии стремились остановить развитие промышленной революции из-за опасения потерять работу, а противники железнодорожного транспорта, вытеснявшего гужевые перевозки, предлагали отказаться от него, апеллируя к экологическому ущербу, росту затрат на топливо, угрозе здоровью населения. В США до сих пор существуют религиозные общины амишей, принципиально отвергающих многие технические устройства – от холодильников до смартфонов[1].
На фоне такого комплекса блокировок представители креативного меньшинства, бессознательно боясь столкнуться с изоляцией, порицанием или насилием, часто избирают следование конформной модели поведения вместо продвижения собственных идей. «Закрытое» общество либо поощряет их в этом выборе, либо эксплуатирует творческий потенциал граждан без должной компенсации.
Своеобразным решением парадокса между заинтересованностью общества в инновациях и наличием спроса на стабильность можно считать предложенную американским социологом Э. Роджерсом модель «диффузии инноваций». В его представлении, инновация – это в первую очередь не материальный объект, а информация о нем (его свойствах, функциях, способе производства). Соответственно, популяризация любого новшества зависит от скорости передачи информации о нем по различным коммуникационным каналам [11. С. 17] – от личных, торговых, туристических контактов до медиа и социальных сетей.
2
Решение о внедрении какой-либо зарубежной инновации может быть не только массовым (приветствуемым большинством членов общества), но и властным, реализуемым без широкого общественного обсуждения и одобрения с использованием силовых средств. Такая схема авторитарной модернизации подразумевает для «закрытых» обществ теоретическую возможность управляемой фильтрации достижений других стран – отбор ограниченного числа новшеств, способных ускорить прогресс в какой-либо сфере (военной, производственной, политической и т.д.) без риска спровоцировать неконтролируемую дестабилизацию социальных отношений. Подобным образом «закрытые» общества могут реализовывать свое «преимущество отсталости», о котором еще в 1960-х годах писал экономист А. Гершенкрон: ускорение развития отсталых государств обеспечивается импортом передовых технологий и социальных практик без издержек, которые были понесены в процессе их открытия и апробирования [6].
Однако эта концепция не лишена изъянов.
Во-первых, распространение инноваций по коммуникационным каналам должно подразумевать выгоду для государств-доноров. В реальности из-за первоочередного преследования национальных интересов изобретения и открытия, дававшие государствам конкурентные преимущества, не распространялись по миру – напротив, они защищались от копирования запретами. Так, в Османской Империи существовал запрет на вывоз из страны луковиц тюльпанов, в Китае – запрет на экспорт сырья для изготовления пороха, в Японии аналогичные меры принимались в отношении фарфора. В XVIII веке в Англии был принят ряд законов, запрещавших трудовую миграцию квалифицированных специалистов в другие страны[2], а также вывоз новейших технических разработок и документации к ним. Усложнить ситуацию также могут высокий уровень национализма и конфликтные отношения между государствами. Инновации, в этом случае, будут оберегаться от посягательств со стороны конкурентов не только элитой, но и рядовыми гражданами, поэтому сторонники трансляции собственного успешного опыта решения каких-либо проблем на соседей столкнутся с различными видами социальных санкций.
Во-вторых, проблемой является степень субъектности государственных органов в процессе диффузии инноваций. Так, властные инновационные решения принимаются политическими лидерами не всегда на основе адекватной оценки эффективности трансплантируемых зарубежных норм или технологий, поэтому в результате деятельности правительства темпы развития могут не ускориться, а замедлиться. Уже Платон указывал, что межкультурная коммуникация может нанести «величайший вред гражданам, обладающим благодаря правильным законам, хорошим государственным устройством» [1. С. 415]. Возможности государственных служб осуществлять фильтрацию инноваций ограничены, сопряжены с издержками (финансовыми, репутационными, временными) и редко приводят к успеху. Так, при Павле I из-за боязни распространения вольнодумства из революционной Франции властями был введен запрет на использование в речи французских слов, ношение бакенбард, ввоз зарубежной литературы, а русским подданным не разрешался выезд за границу. Это противоречило особенностям культурного потребления отечественной аристократии и способствовало падению авторитета императора, что вкупе с иными обстоятельствами привело к дворцовому перевороту и убийству монарха.
В-третьих, диффузия инноваций часто подразумевает не их механическое воспроизводство, а культурную гибридизацию – тем самым модернизация приобретает эндогенно-экзогенный характер (в терминологии Р. Робертсона). Полученные подобным образом гибриды могут быть как эффективны, так и нежизнеспособны. Так, одним из самых популярных алкогольных напитков в мире является текила, представляющая собой как раз культурный гибрид. Ее производят из растения агава, забродивший сок которого индейцы Нового Света употребляли задолго до встречи с европейцами. Колонизаторы из Старого Света обработали данный продукт с помощью перегонного куба, что значительно увеличило крепость напитка. То есть текила, торговля которой приносит Мексике огромные доходы, является результатом соединения европейской технологии с элементами народной индейской культуры. Но такое сочетание далеко не всегда имело положительные результаты, – так, в XVI веке голландцы экспортировали в Японию механические часы из Европы. Однако японская система измерения времени отличалась от принятой на Западе (в Европе сутки делились на 24 часа одинаковой продолжительности, а в Японии продолжительность дневных и ночных часов отличалась в зависимости от времени года). Попытки адаптировать часы к этой системе привели к тому, что определять по ним время стало слишком сложно, и широкого спроса на товар не возникло. Таким образом, объединение технологических достижений Запада с культурой Востока в данном случае окончилось неудачей.
В зависимости от способности культуры перерабатывать зарубежный опыт гибридизация может привести как к обогащению социально-культурных отношений, так и усилить деградацию общества. Одной из сложностей в этой связи является гетерогенность социума, поскольку культурная гибридизация может протекать у разных социальных групп с разной интенсивностью и в разном объеме, что способно усилить их дифференциацию и неравномерность развития. То есть передовыми достижениями технологического или социального порядка в полной мере могут воспользоваться далеко не все члены общества.
3
Традиционный – интеркультуральный – подход к этой проблеме предполагал, что общество, составленное из представителей разных этнических групп, должно преодолевать противоречия через признание одного из этнокультурных типов доминантным. Именно так были выстроены большинство государств имперского типа, где права жителей метрополии и колоний существенно разнились. При этом задачей доминантной группы было распространение своих культурных достижений на подчиненные сообщества – например, индийцев «по крови и цвету кожи», но при этом англичан «по вкусам, взглядам, морали и складу ума» [9. С. 116]. Р. Киплинг называл такую аккультурацию «бременем белого человека».
В рамках постколониальных исследований данный вопрос подробно проанализировал индийский философ и культуролог Х. Бхабха. На материалах разных стран он показал, что ни одну этнокультурную общность нельзя представить в виде монолита – нация практически всегда состоит из групп, имеющих разные ценностные ориентации (языковых, возрастных, гендерных, профессиональных и т.д.), и их взаимодействие ассиметрично. Нации свойственен динамизм – она является не стабильным субъектом, а «темпоральным процессом». Идея единства и целостности в основном исходит от политического руководства страны в ситуации кризиса или конфликта – на деле разные по численности и степени влияния группы внутри нации постоянно взаимодействуют, взаимно обогащая друг друга и видоизменяя саму нацию.
Даже при ассиметричности взаимодействия между разными этническими группами в рамках нации небольшие общности сохраняют возможность себя артикулировать. В определенных ситуациях их культура приобретает актуальность и статус возрастает, – так, в нескольких войнах XX века американские вооруженные силы применяли шифры на основе языка индейцев навахо. Численность этого племени составляла около 50 тысяч человек, и их культура долго не привлекала к себе внимания. Другим историческим примером могут считаться латышские стрелки, сыгравшие важную роль в удержании большевиками власти в 1918–1919 годах, хотя до Первой мировой войны служба латышей в российских войсках носила эпизодический характер, да и в общей численности населения страны Лифляндская губерния в 1914 году составляла лишь около 1,5%. Эти эпизоды доказывают, что и небольшие этнические сообщества могут играть важную роль в развитии общества.
Впрочем, по вопросу об экономической успешности подобных сложносоставных сообществ среди исследователей нет единства. Еще Аристотель писал, что разноплеменность населения является фактором эскалации конфликтов – источником «неурядиц», способных привести общество к кризису. Ведь в гомогенных сообществах сотрудничество достигается достаточно простыми путями и может не зависеть, например, от эффективности политических институтов, поэтому усиление дифференциации может замедлять экономическое развитие [3]. С другой стороны, если обратить внимание на такой индикатор, как индекс этнической фракционализации, то в списке наиболее однородных стран будут фигурировать как экономически успешные (Тайвань, Сингапур), так и отстающие (Монголия, Бангладеш, Вьетнам) [5. С. 217]. Следовательно, связь между этими показателями далеко не прямая – проблема, вероятно, состоит не в самой по себе степени дифференциации или асимметрии взаимодействии, а в самоидентификации членов социума, определяющей их способность и готовность к конструктивному взаимодействию.
С этой точки зрения, у общества есть, как минимум, два сценария развития.
Во-первых, краеугольной задачей сложносоставного сообщества может стать создание типа идентификации его членов, выходящего за рамки этничности. В Российской Империи для этого использовалась религиозная идентичность, а в СССР – классовая. Распад таких государств (от Советского Союза до Чехословакии или Югославии) выражает неспособность их политического руководства и интеллектуальной элиты сформировать устойчивую систему идентификации, направленную на сплочение разных этнических групп.
Во-вторых, хотя принцип этнического самоопределения обладает наибольшей устойчивостью и автономией относительно других способов самоопределения, содержательные компоненты понятия «нация» носят не только конвенциональный, но и изменчивый характер. Так, жители одной и той же территории в разные исторические периоды имели возможность применять к себе одинаковую идентификацию, даже обладая разными социокультурными характеристиками, обусловленными как сменой поколений, так и изменением степени влияния отдельных групп внутри сообщества. Отсюда, по мнению Х. Бхабхи, существуют длительные и малозаметные переходы общества от одного культурного типа к другому, создающие «лиминальную зону между фиксированными идентификациями, которая открывает возможность культурной гибридности» [2. С. 4]. А ведь гибридизация происходит не только за счет смешения ассиметрично взаимодействующих этнокультурных компонентов внутри нации, но каждый из этих компонентов внутри нации имеет возможность испытывать на себе внешнее влияние со стороны любого из таких же компонентов в структуре других наций.
Проблема в том, что предвидеть, какая именно гибридная форма, получившаяся в процессе такого синтеза, окажется эффективной, практически невозможно – полученные этим способом результаты А.С. Грибоедов метко охарактеризовал фразой «смешенье… французского с нижегородским». Правда, если рожденный подобной гибридизацией институт отличается высокой эффективностью и приносит обществу очевидную пользу, то задействованные при его создании элементы какой-то этнической культуры становятся основой для обновления идентичности всех членов данного социума.
Соответственно, правительства стран, которые стремятся использовать «преимущество отсталости» за счет контролируемой диффузии инноваций, то есть трансплантации институтов и технологий из-за рубежа, будут вынуждены регулярно сталкиваться с необходимостью корректировки системы самоидентификации и изменения содержания понятия «традиционные ценности». По сути, идентичность будет носить волатильный характер и постоянно находиться в «стадии становления» [7. С. 236].
Альтернативой может быть эскалация внутренних этнополитических конфликтов.
4
В условиях глобализации и перехода к постиндустриальному типу общества ярко проявлялась еще одна возможность - предоставление гражданам свободы в области выбора идентичности и ее содержательных компонентов. Ведь возможность освобождения индивидов от многих предписанных идентичностей дает им возможность делать выбор в пользу того культурного типа, который в наибольшей степени соответствует их представлениям о справедливости, позволяет наилучшим образом решить актуальные задачи или просто популярен на данный момент. Таким образом, кажется, что границы между нациями можно проводить совершенно произвольным образом.
Данный подход встретил обоснованную критику со стороны марксистского философа Ф. Фанона еще в середине XX века. Будучи уроженцем Антильских островов и потомком чернокожих рабов, вывезенных из Африки, Ф. Фанон в книге «Проклятые земли» с использованием психоаналитического инструментария доказал, что распространение среди его сограждан европейской культуры служило цели сохранения и воспроизводства системы эксплуатации.
Чернокожие, проходя первичную социализацию, неосознанно усваивали «предрассудки, мифы, фольклор, пришедшие из Европы», поэтому у них развивалось стремление уподобляться представителям белой расы для повышения собственного социального статуса[3]. Так, идеалом брачного союза выступал межнациональный брак, благодаря которому кожа детей будет светлее, чем у отца или матери. Их собственные культура и происхождение воспринимались негативно, – как писал Ф. Фанон, «когда я не слушаюсь или веду себя слишком шумно, мне велят «не вести себя как негр». В этом ракурсе получается, что «душа темнокожего антильца почти всегда Белая», а это создает предпосылки невроза. Сохраняя внешний облик и происхождение, которые в усвоенной извне культуре имеют отрицательные коннотации, чернокожий «порабощает сам себя» [4. С. 41, 156, 157].
Тем самым свобода выбора культурной идентичности - лишь элемент идеологии, направленной на ущемление прав человека. Проблема реализации такой свободы заключается, как минимум, в том, что принятие идентичности часто происходит неосознанно (и в раннем возрасте) под внешним воздействием, когда индивид еще не имеет ни полноценного опыта сравнения, ни рациональных инструментов оценки и противодействия «культурному насилию».
При этом, даже если навязанная культура более эффективна в решении социальных или политических задач, стоящих перед личностью или обществом, ассимиляция осуществляется в интересах не «реципиента», а «донора». Распространение, например, европейской культуры в странах, характеризующихся более медленным прогрессом, идет не для развития этих стран и их жителей, а для корректировки их поведения в выгодную бывшим колонизаторов сторону. При отсутствии ассимиляционного воздействия личность или группа принимали бы иные решения, то есть аккультурация не дает им свободу выбора, а лишает ее.
Таким образом, диффузия инноваций может вести не только и не столько к утрате идентичности, сколько к созданию почвы для манипулирования политическим или экономическим поведением, направленным на подчинение развивающихся стран развитым.
Литература
1. Платон. Собрание сочинений. Т. 4 / Общ. ред. А.Ф. Лосева, В.Ф. Асмуса, А.А. Тахо-Годи. М.: Мысль, 1994.
2. Bhabha H. K. The Location of Culture. London: Routledge, 1994.
3. Easterly W., Levine R. Africa’s Growth Tragedy // Quarterly Journal of Economics. 1997. Vol. 112. №4.
4. Fanon F. Peau noir, masques blancs. Paris: Seuil, 1952.
5. Fearson J. D. Ethnic and Cultural Diversity by Country // Journal of Economic Growth. 2003. Vol. 8. №2.
6. Gerschenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective: A Book of Essays. Cambridge: Belknap Press, 1962.
7. Hall S. Cultural Identity and Diaspora // Identity: Community, Culture, Difference / Ed. by J. Rutherford. London: Lawrence and Wishart, 1990.
8. Hirooka M. Innovation Dynamism and Economic Growth. A Nonlinear Perspective. Cheltanham, 2006.
9. Macaulay T. B. Minute Upon Indian Education. Delhi: National Archives of India, 1965.
10. Popper K. R. The Open Society and its Enemies. Vol. 1. London: George Routledge & Sons, 1947.
11. Rogers E. Diffusion of Innovations. London: Collier-MacMillan, 1983.
[1] Для США одной из символических фигур для противников технологического прогресса до сих пор является Дж. Генри – мифический рабочий XIX века, якобы победивший в соревновании по производительности труда паровой молот, но умерший от физического истощения.
[2] Известным эпизодом российской истории, связанным с применением подобных запретов, было «дело Шлитте» середины XVI века. По поручению Ивана IV немецкий купец Г. Шлитте завербовал около 300 иностранных специалистов для службы в России, но это встретило противодействие Ливонской конфедерации. В результате последовавших судебных разбирательств и политических интриг император Карл V издал указ, запрещавший отправку в Россию специалистов по военному делу.
[3] Интересно, что после экономической модернизации азиатских стран во второй половине XX века, составным элементом которой была частичная вестернизация их культуры, среди представителей японской и корейской молодежи распространилась мода на уподобление европеоидам. К примеру, изменение разреза глаз или цвета волос – на светлый или рыжий, несвойственные азиатам.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
