1
Вышедшая в 2020 г. в издательстве Оренбургского государственного университета монография Александра Николаевича Полякова «Образование Киевской Руси» представляет интерес двоякого рода.
Во-первых, как симптом набирающего обороты в современной российской и украинской историографии научно-критического подхода к содержанию русских летописей. Узко-филологический и апологетический подход к русскому летописанию, который безусловно доминировал на протяжении XVIII – XX вв., начинает сменяться критическим отношением к историографическому творчеству средневекового духовенства. Старая идея скептической школы М.Т. Каченовского о недостоверности древнерусского летописания постепенно наполняется конкретным содержанием. От общего скепсиса в адрес «летописного баснословия» исследователи переходят к содержательному анализу историографических построений средневековых сочинителей, выясняя время, источники и цели их тенденциозного, а иногда и вымышленного исторического конструирования. Взгляд на летописцев как беспристрастных и добросовестных фиксаторов «прошедших лет» сменяется пониманием политической заданности и церковной ангажированности сочинений средневековых авторов, не чуждых личных, корпоративных и националистических пристрастий.
Во-вторых, монография оренбургского историка интересна тем, что являет собой одну из немногих попыток по-новому рассмотреть старую проблему образования древнерусской государственности, опираясь не на скудный и недостоверный материал летописей, а на объективные данные археологии, нумизматики и лингвистики, а также на независимые от летописей письменные источники.
Двоякая задача, стоящая перед автором: дать критику летописных повествований о начале Руси и нарисовать действительную картину древнерусского полито- и социогенеза – обусловила двухчастное построение работы. В первой части автор подвергает критическому разбору летописные рассказы о призвании варягов, происхождении Киева, названия «Русь», правлении первых князей и христианизации Руси. Во второй дает собственную интерпретацию процесса возникновения древнерусской цивилизации.
Критический анализ летописного текста автор начинает с легенды о хождении апостола Андрея на Русь. Эту церковную легенду, как и путь «из варяг в греки», Поляков считает выдумкой летописца начала XII в. [4. С. 22 – 24]. Правильно показав несообразности этого рассказа и его расхождение с исторической действительностью, автор ошибается относительно целей и времени его появления в летописи. На деле рассказ этот «многослойный» и прошел три редакции: славянскую, русскую и варяжскую[1]. Когда он был вставлен в Киевский свод, установить сложно. Даже в письменных памятниках конца XII – начала XIII в. (таких, как Житие Леонтия Ростовского) еще присутствует иларионовская концепция Руси как «страны без апостолов». Никаких следов «андреевской легенды» в церковной жизни Руси XII в. нет (к апостольскому присутствию на Руси не апеллируют в своих попытках автокефалии ни киевские князья, ни русское духовенство 40 – 60-х гг. XIIв.). В русских Прологах легенда об Андрее фиксируется только в начале XIV в. уже в своей окончательной варяжской редакции. Поэтому появление русской версии Хождения Андрея можно датировать в широких рамках конца XII – середины XIII в. Установить с точностью время, место и вероятного автора этой вставки в киевскую летопись пока не представляется возможным.
Относительно рассказа о призвании варяжских князей автор присоединяется к историкам, считающим его легендарным вымыслом. Автор показывает сконструированность всего рассказа о призвании, его несоответствие этнополитическим и географическим реалиям IX в., констатируя отсутствие тех городов, куда якобы приглашали, где правили и которые якобы построили приглашенные князья. Хорошо известная скудость Новгородской земли, не имевшей своей продовольственной базы и зависимой от привозного хлеба, резко контрастирует со словами об «обильной земле» в формуле призвания князей [4. С. 28 – 30]. Показав бесплодность попыток отыскать «историческое ядро легенды», состоящей из литературных клише христианской традиции, автор приходит к обоснованному выводу об исчерпанности «варяжского вопроса»: «признание легенды о призвании варягов полностью недостоверной влечёт за собой исчезновение краеугольного камня, вокруг которого вот уже 200 лет с лишним ведётся спор о роли норманнов в образовании древнерусского государства» [4. С. 38]. Свой вывод автор подкрепляет свидетельством скандинавских саг, ни в одной из которых ничего не говорится о правлении норманнов на Руси, а только об их службе у правителей Гардарики. Скепсис в адрес варяжской легенды Поляков переносит на всю начальную часть летописи, отказывая в какой-либо историчности и рассказам об Олеге, Аскольде и Дире – на основании хронологических неувязок в последовательности событий. Он не подозревает, что противоречивость и путаность начальной части произошла в результате позднейшей вставки в первоначальное повествование варяжской легенды, из-за которой пришлось подстраивать под нее, резать и клеить исходное повествование о событиях на Дунае конца IX – начала X вв.
Первым исторически достоверным лицом в летописном повествовании автор считает русского князя Игоря, хотя и отмечает удивительную скудость и малую степень достоверности летописной информации о нем. В качестве основных источников о походе Игоря 941 года летописец использовал византийские сочинения: «Хронику Георгия Амартола» и «Житие Василия Нового». Столь же мало летописец смог сказать об истинных причинах визита Ольги в Константинополь. Совершенно переиначен и ход боевых действий на Балканах во время русско-греческой войны 968 – 971 гг., так что события фактически развиваются в обратном порядке: Святослав не проигрывает грекам, а побеждает их. Малодостоверен и рассказ о крещении Владимира, который построен, как и рассказ о крещении Ольги, в фольклорном духе, а не в жанре исторических анналов.
С общим выводом автора, вытекающим из анализа текста летописи, можно полностью согласиться: «наши представления о начале древнерусского государства, основанные на «Повести временных лет», большей частью не соответствуют действительности». Они скорее легендарны, нежели достоверны [4. С. 169]. Правда, этот вывод нуждается в корректировке. Как и большинство историков, А. Н. Поляков исходит из ошибочного убеждения в совпадении летописей конца XIV – XV вв. с текстом древнекиевского свода начала XII в., которое является всего лишь данью тому самому «летописному баснословию», с которым борется автор. В действительности известный ныне текст Начальной летописи - «слоеный пирог» из напластований текстов и редактур разного времени, как предшествующих Киевскому своду начала XII в., так и последующих. Поэтому мало показать недостоверный и вымышленный характер летописных сведений. Надо установить время, источники и цели этих разновременных напластований. Такой задачи автор не ставит, поскольку полагает, что текст Начальной летописи в известном ныне виде был написан целиком одним автором в начале XII в.
Поэтому отмечаемые им неясности, ошибки и противоречия А. Н. Поляков объясняет «незнанием» летописца, жившего много позднее описываемых им событий, что и заставляло его прибегать к вымыслам для заполнения пробелов. В действительности они вызваны неоднократной переделкой первоначального повествования церковными редакторами. К мнению о компилятивном характере текста летописи, скроенного из нескольких несогласованных между собою источников, склоняется и сам автор. Но он полагает, что «происхождение текста, которым пользовался летописец, ничего не меняет». Главное, что летописный рассказ не содержит достоверной информации об исторических событиях [4. С. 132]. С таким утверждением трудно согласиться. Выяснение происхождения текста, которым пользовался летописец, позволяет установить время и даже место редактуры Начальной летописи. Так, рассказы о крещении Ольги в Константинополе, а Владимира – в Херсонесе заимствованы из Феодосиевой редакции Киево-Печерского Патерика, составленного в середине XII в. греческим игуменом Печерского монастыря Феодосом. Их не было в Начальной летописи, куда они вставлены значительно позднее[2]. Так же и заимствования из Амартола не могли появиться в летописи раньше начала XIV в., так как первый русский перевод этой византийской хроники был осуществлен в Твери в начале XIV века.
2
Вторая часть, на наш взгляд, менее самостоятельна. Изложение местами носит конспективный характер, приближаясь более к учебнику, нежели академическому исследованию. Автор часто уходит от формулирования своей позиции, прикрываясь авторитетом чужих мнений. Это придает изложению компилятивно-учебный, а не научно-исследовательский характер. Ряд проблем автор освещает поверхностно, следуя за господствующими в отечественной науке представлениями. Объем рецензии не позволяет останавливаться на каждой из них; отметим лишь некоторые характерные примеры.
Так, А. Н. Поляков, хотя и отрицает участие скандинавов (варягов-норманнов) в создании древнерусского государства, отводит им роль торговых агентов, полагая, что в VIII – X вв. они контролировали Волжский торговый путь. Но к XI в. их вытеснила оттуда пришедшая с юга русь. Ставя знак равенства между варягами и скандинавами, автор пишет, что норманнов влекло на восток «серебро, шедшее в Прибалтику сплошным потоком по Волжскому пути» [4. С. 173]. Но через кого шел этот «сплошной поток»? Кто был посредником в дирхемной торговле на громадных пространствах Восточной Европы? Полагая, что таковыми были норманны, автор умалчивает, что на первом этапе дирхемной торговли основной маршрут проходил не по Волжскому, а по Донско-Неманскому пути[3]. Кто вел раннюю дирхемную торговлю по маршруту Дон – Неман? Присутствие скандинавов на Дону и Немане ничем не подтверждено, а существование донской и неманской Руси устанавливается по письменным и топонимическим данным. Историки-норманисты решали эту проблему отождествлением руси со скандинавами. Но сам Поляков справедливо возражает против причисления руси к норманнам, отстаивая ее дунайское происхождение. Таким образом, участники раннего периода дирхемной торговли на территории Восточной Европы оказываются в монографии оренбургского историка фигурой умолчания. Вообще археологическую литературу он использует крайне выборочно и в недостаточном для научной монографии объеме.
Столь же легковесно автор решает проблему домов «северного типа», зафиксированных в Ладоге с VIII в., а в Новгороде и Белоозере в X – XIII вв. От славянских рубленых изб эту срубную постройку отличают несколько большие размеры, наличие входного тамбура и главное – центральное положение очага открытого или полузакрытого типа. Для славян нехарактерны жилища с открытым очагом в центре помещения. Типичная для славян жилая постройка имела печь-каменку в углу. Поэтому такого рода «очажные дома» историки-норманисты поспешили объявить «скандинавскими». К этому мнению некритично присоединяется и А. Н. Поляков [4. С. 174].
Но российский археолог А. А. Шенников показал полную надуманность такой атрибуции. Он указал, что еще в 1950-е гг. шведский исследователь С. Эриксон установил, что массовое распространение срубных построек в Швеции начинается только в XIII в. До этого в Скандинавии безраздельно господствовали другие типы жилого дома – мазанкового и каркасного типа. До X в. – так называемые «длинные дома»: многометровые постройки с двускатной крышей, опиравшейся на двойной ряд внутренних столбов и низкие, сложенные из камня или сделанные из обмазанного глиной плетня стены. «Длинный дом» был двухкамерным: с помещением для скота и жилым отсеком с очагом. С Х в. ему на смену приходит небольшое однокамерное жилище без внутренних столбов, с каркасными стенами и очагом посередине. Этот вариант жилого дома был заимствован с континента и воспроизводил тип каркасного дома, характерный для Западной и Центральной Европы. Таким образом, до конца XII – XIII вв. Скандинавия не знала срубных домов. Сам С. Эриксон считал, что срубная техника пришла в Скандинавию с востока, из-за Балтийского моря.
И в самом деле, хронология исключает заимствование с запада на восток, поскольку на Руси дома «северного типа» появляются как минимум на 400 лет раньше, чем в Скандинавии. А. А. Шенников выявил еще один существенный факт. В ладожских материалах VIII – IX вв. представлен более ранний вариант таких домов – с облегченным входным тамбуром. В Скандинавии этот тип вообще неизвестен; там в этот период еще господствовали «длинные дома». Отсюда Шенников делал обоснованный вывод, что заимствование домов «северного типа» шло не из Скандинавии на Русь, а в обратном направлении. Вопрос о происхождении этого типа срубных построек с центральным очагом, столь непохожих на традиционные славянские избы, он оставил открытым [11. С. 99 – 116].
Бесспорно, что вопрос о происхождении «очажных домов» Ладоги, Новгорода и Белоозера нуждается в изучении. Ясно, однако, что к скандинавам VIII – XII вв. данная техника домостроительства не имеет отношения: в этот период она отсутствовала в самой Скандинавии. Следует лишь отметить, что центральное положение открытого очага является характерной чертой кельтского домостроительства. Эту особенность своего жилища кельты старательно воспроизводили и в погребальных камерах, в центре которых помещался очаг с набором очажных инструментов. Такое устройство погребальных камер хорошо известно в кельтских могильниках Центральной и Западной Европы, а на территории Восточной Европы – в курганах Верхнего Поволжья.
Без должной критики автор рецензируемой монографии повторяет и другие укоренившиеся предрассудки: о скандинавской принадлежности могильника Плакун в Ладоге, о «финских» топорах и «племенных центрах финно-угров» в Верхнем Поволжье [4. С. 174, 175, 193]. Эти гипотетические идеи подаются автором как установленные наукой факты (хотя и с оговорками). Тогда как захоронения в ладье, которые автор причисляет к «скандинавским», были присущи многим этническим группам, начиная с древних египтян. Из европейских народов этот погребальный обряд в раннесредневековую эпоху существовал у кельтов, англо-саксов, скандинавов, балтов (куршей). Учитывая, что в регионе Поволховья и Приневья нет скандинавской топонимики (что признает и автор рецензируемой работы), зато присутствует балтская и целый ряд названий неустановленного индоевропейского происхождения, нет оснований приписывать скандинавам исключительное право на ладожские захоронения в ладье.
Таким же исчерпавшим себя предрассудком является отождествление варягов и скандинавов. Для историка исходными фактами служат показания источников, а причисление варягов к скандинавам не имеет источниковой базы. В русских источниках варяги отождествляются с русью (летописи Лаврентьевско-Ипатьевской группы), с немцами (ряд летописей XV – XVI вв.), галатами, то есть кельтами (Палея), пруссами (ряд письменных памятников XVI в.), славянами (поздние исторические сочинения XVII – XVIII вв.). Ни один из них не относит варягов к «норманнам», «викингам», шведам или другим скандинавским народам. Разнобой в определении этнической принадлежности варягов в русской средневековой традиции - нерешенная научная проблема, которая упорно игнорируется большинством историков, в том числе и автором рецензируемой работы. Таким образом, справедливо восставая против летописного баснословия, А. Н. Поляков нередко идет на поводу баснословия ученого.
3
В то же время именно во второй части своей работы автор формулирует ряд важных и продуктивных выводов, которые открывают новые научные перспективы. Прежде всего, автор преодолевает давнюю фобию советской историографии в отношении диффузионизма – концепции, объясняющей развитие общества этническими миграциями и культурными заимствованиями. С привлечением археологического материала автор показывает, что русь – не скандинавы, а выходцы из Моравии, пришедшие в Среднее Поднепровье после разгрома Велико-моравского государства венграми в начале Х в.[4] Культура Киевской Руси – продолжение славянской великоморавской. Именно к Х в. относится появление первых городов на территории Восточной Европы (то есть, «городская революция», неизменная спутница цивилизации), которые продолжали традиции западнославянского градостроительства. Следовательно, история Руси как особой цивилизации началась не в IX, а в Х в. [4. С. 201, 203 – 205], а своим возникновением древнерусская цивилизация обязана массовой миграции славянского и русского населения из Великой Моравии [4. С. 182 – 191, 206 – 210]. Другой переселенческий поток шел с южной Балтики в северо-западный регион, куда были перенесены ремесленные, политические и градостроительные традиции балтийских славян [4. С. 176 – 177]. Это великое славянское переселение Х века с запада на восток и определило культурный облик нового общества, заложив основы последующего развития. Этот радикальный разрыв с предшествующей историографией, основанной на летописном баснословии о варягах и ученом баснословии о норманнах, выводит на путь подлинно научного понимания процесса возникновения древнерусской цивилизации.
В качестве пожелания можно рекомендовать автору шире использовать новейшую литературу в области древнерусской истории. Хотя в начале исследования Поляков дает добротный обзор последних научных работ по проблеме возникновения древнерусской государственности (почти исключительно норманистского направления), он недостаточно использует наработки других исследователей в области критики традиционной летописной историографии, опираясь, в основном, на исследование А. П. Толочко [6]. Особенно удивляет отсутствие ссылок на итоговую монографию крупнейшего российского археолога и ведущего специалиста по археологии славян В. В. Седова «Славяне. Историко-археологическое исследование» [5]. В этом фундаментальном труде, который подвел итог столетним изысканиям в области славянской археологии, содержится масса конкретного археологического материала, который полностью подтверждает главный вывод монографии А. Н. Полякова – о создании Киевской Руси русско-славянскими выходцами из Подунавья. Использование богатейшего содержания исследования В. В. Седова (как в отношении конкретных археологических фактов, так и его итоговых выводов) значительно усилило бы аргументацию самого автора.
Конечно, столь масштабная задача – дать научное описание процесса возникновения древнерусской цивилизации – не может быть решена силами одного исследователя и в работе столь небольшого объема. Однако необходимость в таких исследованиях давно назрела. Стоит надеяться, что опыт оренбургского историка не пройдет даром для отечественной историографии, и задача ее освобождения от летописного и ученого баснословия будет реализована новыми поколениями российских ученых.
ЛИТЕРАТУРА
Булкин В. А., Зоценко В. Н. Среднее Поднепровье и неманско-днепровский путь IX – XI вв. // Проблемы археологии Южной Руси. Киев: Наукова думка, 1990.
Достал Б. Некоторые общие проблемы археологии Древней Руси и Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М.: Наука, 1978.
Никитин А. Л. Путь «из варяг в греки» и легенда об апостоле Андрее // Никитин А. Л. Основания русской истории. Мифологемы и факты. М.: Аграф, 2001. С. 116 – 147
Поляков А. Н. Образование Киевской Руси. Оренбург: Оренбургский Гос. университет, 2020.
Седов В. В. Славяне. Историко-археологическое исследование. М., 2002.
Толочко А. П. Очерки начальной руси / А. П. Толочко. Киев; СПб.: Лаурус, 2015
Федотова П. И. Андрей Боголюбский и Андрей Первозванный: «русский путь» апостола Андрея // Sciencesof Europe. № 49. Vol. 3. Praha, 2020.
Федотова П. И. Варяжский путь апостола Андрея // Свободная мысль. 2020. № 4.
Федотова П. И. Дунайский путь апостола Андрея // // Свободная мысль. 2019. № 6.
Федотова П. И. Корсунская легенда и летописный рассказ о крещении Владимира // Свободная мысль. 2021. № 3.
Шенников А. А. Средневековые жилые дома на Руси и в Скандинавии // Историко-археологическое изучение Древней Руси: Итоги и основные проблемы. Славяно-русские древности. Вып. 1 / Под ред. проф. И. В. Дубова. Л.: Изд-во ЛГУ, 1988. С. 99 – 116.
Ширинский С. С. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М.: Наука, 1978.
[1] О славянской редакции легенды об Андрее см.: [3. С. 116 – 147; 9. С. 5 – 24]. О русской версии Хождения Андрея: [7. С. 35 – 42]. О времени появления и целях варяжской редакции: [8. С. 39 – 62].
[2] Установить источник этой вставки позволяет совпадение патериковых «Слов» и летописных рассказов о крещении Ольги и Владимира, а также допущенный Феодосом анахронизм (император, крестивший Ольгу, назван Цимисхием), сохраненный и в летописи. Более подробно о Киево-Печерском патерике как основном источнике для летописного рассказа о крещении см.: [10. С. 31 – 56].
[3] Даже историки норманистского лагеря давно признали, что в ранний период обращения дирхема (конец VIII– первая четверть IX в.) основной поток арабского серебра шел по Дону в Юго-Восточную Прибалтику. Так, В. А. Булкин и В. Н. Зоценко отмечали, что «цепочка кладов, зарытых до 824 г., тянется от Северного Кавказа через Маныч, Нижний Дон, Донец к Днепровскому Левобережью (Паристово, Новотроицкое), проходя восточнее или северо-восточнее Киева и далее к верховьям Немана и самбийскому побережью Балтики» [1. С. 119 – 120]. Чтобы избежать ассоциаций с донской и неманской Русью, данные авторы назначают на роль посредников в этой торговле балтов.
[4] В качестве плюса монографии следует отметить, что автор использует данные сравнительно-археологических исследований советского археолога С. С. Ширинского [12, с. 203 – 206] и чешского археолога Б. Достала [2, с. 83 – 88.], чьи выводы на протяжении десятилетий замалчиваются историками-норманистами.
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
is cialis better than viagra <a href=" https://tadalafilusi.com/# ">tadalafil without a doctor's prescription</a>