На протяжении большей части Северной войны Петр стремился к заключению мира. До Полтавской победы он готов был удовлетвориться тем клочком балтийского побережья, который Россия потеряла по Столбовскому миру 1617 года. После 1709 г. царь требовал большего, но все равно меньше полученного в итоге. Ништадтский конгресс принято считать логичным и закономерным завершением многолетних дипломатических усилий. Задним числом это и в самом деле представляется именно так. Но был ли результат русско-шведских переговоров действительно предрешен?
* * *
Долгое время одним из главных препятствий к миру являлась политика Англии и Франции, направленная на поддержку Швеции, раскол Северного союза и создание условий для жесткой международной изоляции России. Предполагалось, что в такой атмосфере можно будет навязать царю англо-французское посредничество и принудить его к принятию шведских требований. Отчасти это им удалось. К 1721 г. были подписаны сепаратные договоры между Данией, Ганновером, Польшей-Саксонией и Пруссией, с одной стороны, и Швецией, с другой. Россия осталась в одиночестве. Теперь Лондон и Париж добивались присутствия своих представителей на Ништадтском конгрессе, чтобы под видом «честного маклерства» взять его ход под свой контроль.
Петр поломал незамысловатую игру. Военной кампанией 1720 г. он окончательно подавил волю шведов к сопротивлению и заставил их принять двусторонний формат переговоров без посредников. Но это отнюдь не создавало автоматическую предпосылку для успеха русских дипломатов, которых ждало ожесточенное сражение за переговорным столом.
28 апреля 1721 г. царские уполномоченные Яков Брюс, Андрей Остерман и Павел Ягужинский прибыли в финский город Ништадт, где их уже ждали шведские представители Юхан Лилиенштедт и Отто Стрёмфельд. К этому времени подоспели новости о появлении английского флота в Зунде и заключении мира между Францией и Англией, с одной стороны, и Испанией, с другой. Это, как надеялись шведы, вынудит царя умерить свои требования. Другим ободряющим и провоцирующим для Стокгольма фактором явилось получение из Парижа 300 тысяч риксдаллеров, которые никто не запрещал использовать для продолжения войны. Наконец, французский посол в России Кампредон получил инструкцию всячески поддерживать позицию Швеции на ништадтских переговорах [2. С. LXVI].
На таком фоне в Ништадте началась долгая дипломатическая дуэль без секундантов. Первый «выстрел» сделали шведы, заявившие, что о повторении Аландского конгресса «нечего и думать». Тогда, в 1718-1719 гг., Швеция имела против себя четырех неприятелей (Данию, Пруссию, Англию, Польшу), которые теперь вышли из войны. Более того, король Великобритании Георг I стал союзником шведского короля Фредрика I и готов был оказать помощь в наступательной войне против России. Стокгольм, заботясь о скорейшем заключении мира, пока не принял эту помощь, но, как подразумевалось, может изменить свое решение.
Эти устрашения не имели ни малейшего эффекта. Русские напомнили, что для России никакого толку от ее союзников не было, а победные результаты войны и без них налицо. Чего стоят обещания англичан, которыми бравируют шведы, хорошо известно. Но в любом случае царь как был, так и остается в состоянии воевать в одиночку.
Когда шведские представители говорили, что об аландских договоренностях нужно забыть, они верно уловили суть момента, но истолковали его в свою пользу. Русские полностью разделяли такой подход, полагая, что о компромиссных условиях, предложенных Петербургом три года назад, и впрямь стоит забыть, поскольку в новой военно-политической обстановке царь на них не согласится.
Сознавая это, королевские уполномоченные опять пошли в наступление. В нем было больше патетики, чем реализма: шведы якобы скорее отрубят себе руки, чем отдадут Лифляндию и Выборг. Без этих уступок мира не будет, прозвучало в ответ. Швеция должна быть довольна, что ей возвращается Финляндия [10. С. 287].
Шведская делегация намеревалась, как и на Аландском конгрессе, взять русских измором [5. C. 416-417, 440]. Предвидя это, Петр наращивал давление на Стокгольм по двум направлениям – военному и дипломатическому. В мае, не обращая внимания на вновь появившийся в Балтийском море британский флот, русский отряд из 5 тысяч пехоты и 370 единиц иррегулярной конницы под командованием генерал-лейтенанта П. П. Ласси пересек на 60 галерах Ботнический залив и высадился на шведском берегу, где в течение полутора месяцев разорил крупный ружейный, 12 литейных заводов, 8 лесопильных мельниц и захватил 607 пудов меди [9. С. 363; 10. С. 287-288]. Шведы убедились, что англичане прибыли на Балтику для демонстрации флага, а не для операций против русского галерного флота, уже показавшего, на что он способен. И в самом деле, английский адмирал Норрис должен был трижды подумать, прежде чем подвергать себя риску морского сражения при численном преимуществе русского флота[1]. Правда, Петр тоже не горел желанием подвергать свой молодой и не дешево ему стоивший Балтийский флот превратностям судьбы. Ведь ему противостояли эскадры старых прославленных морских держав, которым для победы зачастую не требовалось численного превосходства и которые располагали внушительным набором других аргументов.
Не менее, если не более эффективным средством форсировать переговорный процесс оказался исключительно радушный прием, оказанный герцогу Гольштйн-Готторпскому Карлу-Фридриху, приехавшему в Петербург в июне 1721 года. Само по себе это событие, да еще приукрашенное молвой, испугало Фредрика I и вдохновило его противников [3. С. 199; 7. С. 95-96]. Герцог, не получивший поддержки при европейских дворах, решился наконец принять приглашение Петра посетить Россию в качестве жениха царской дочери Анны Петровны. В этом браке Карл-Фридрих видел свое спасение, надеясь, что Петр, породнившись с ним, будет любой ценой добиваться его возведения на шведский престол: как-никак царская дочь становилась бы тогда обладательницей титула королевы Швеции. Герцогу не было дела до того, в какие жертвы это обойдется России.
Как писал советский историк М. А. Полиевктов, «перебираясь в Петербург, гольштинский двор привозил… с собой и все планы и происки и делал из новой русской столицы исходный центр своей политики приключений» [7. С. 96]. Неясно, кто кем манипулировал в большей степени – Петр гольштинцами или наоборот. Герцог и его сотрудники проводили из Петербурга вполне самостоятельную политику, на которую их никто не уполномочивал. Так, ссылаясь на якобы гарантированную поддержку царя, они требовали от датского посла в России Ганса Георга фон Вестфалена возвращения захваченного датчанами гольштинского Шлезвига или, взамен него, других территорий. Заграничное правительство Карла-Фридриха шантажировало Стокгольм заявлениями, что только при условии признания прав герцога на престол Петр вернет Швеции остзейские провинции. Такая прыть мешала царю. Он не хотел преждевременно поднимать гольштинский вопрос на официальный уровень и, тем более, ставить его в центр внимания, поскольку со стороны заинтересованных держав могла последовать жесткая реакции, которая грозила бы сильно осложнить и процесс подготовки Ништадтского конгресса, и его ход [7. С. 94-98].
Карл-Фридрих вместе со своими министрами проводил далеко не однозначную политику по защите своих прав на шведский престол. Основную ставку он делал на поддержку своей «партии» и сочувствовавших ему европейских монархов, под разными предлогами отклоняя настойчивые приглашения царя приехать в Петербург. Герцог опасался, что соотечественники обвинят его в предательстве, и рассматривал союз с Петром как последнее прибежище. Но это не мешало ему просить царя взять на себя строгие односторонние (то есть альтруистические) обязательства по оказанию всяческой помощи в деле возвращения Карлу-Фридриху, помимо Гольштинии, еще и Шлезвига, а также защиты его прав на королевскую корону.
Царь, в принципе готовый оказать такую услугу, разделил просьбу герцога на два аспекта. Он «положительно обещал» не подписывать мирного договора, если Стокгольм откажется признать Карла-Фридриха наследником престола. Что касается Шлезвига, то Петр честно заявил об имеющихся здесь препятствиях. Включение этой проблемы в ништадтскую повестку приведет к крайне нежелательным для России последствиям в виде «теснейшего сближения» Дании, уже получившей Шлезвиг по Фредериксборгскому договору 1720 г. (со Швецией), и Англии. Царь напомнил, что именно шлезвигский вопрос привел к разрыву русско-датского союза и усложнил военные задачи России. Однако государь обещал после подписания мира со шведами дать письменное заверение в намерении способствовать пересмотру статуса герцогства в пользу Карла-Фридриха. А пока герцогу нужно поскорее приехать в Петербург. Этот визит, писал Петр, «к споспешествованию собственных ваших интересов весьма потребен будет» [3. С. 190-191]. Несмотря на оговорку в отношении Шлезвига, царь, покуда это было возможно, старался добиться возвращения этой территории герцогу. Во всяком случае, Карлу-Фридриху были показаны государевы инструкции Брюсу и Остерману, где предписывалось добиваться, помимо признания за герцогом права на наследование престола, передачи ему Шлезвига во владение и острова Эзель в собственность[2].
После получения собственноручно написанного Петром приглашения (январь 1721 г.) герцог воздерживался от поездки в Россию в течение полугода. Это раздражало Петра, хотя он, понимая положение Карла- Фридриха, весьма терпеливо относился к его маневрам. Но сомнения в целесообразности тесного союза с ним усиливались по мере затягивания шведами ништадтских переговоров. Царские дипломаты нуждались в четких и своевременных монарших указаниях насчет последней линии отступления. Сегодня кажется, что в Ништадте все было предопределено, но это не так. Невозможность и для русских, и для шведов проникнуть в мысли и планы друг друга создавала непредсказуемую обстановку, в которой становились неизбежными хотя бы какие-то уступки царя для предъявления шведскому обществу. Загнанный в угол Фредрик I вынужден будет для сохранения лица продолжить либо реальную войну, либо состояние войны. Петру пришлось решать, чем жертвовать – жизненно важными интересами России или притязаниями Карла-Фридриха, пусть и своего будущего зятя, на шведский трон. Выбор для царя был абсолютно ясным. Как бы он ни хотел видеть свою любимую дочь счастливой и устроенной, главная его цель состояла в другом – оказать на Стокгольм такое непреодолимое давление, которое вынудит Фредрика I принять, из страха перед низложением, все требования России.
Тот факт, что Петр разыгрывал «гольштинскую карту», не противоречит его искреннему желанию помочь герцогу, но лишь в той мере, в какой это не подвергало бы риску перспективу получения территориальных приобретений. Стремление шведской дипломатии придать Ништадтскому конгрессу затяжной, вялотекущий характер такой риск увеличивало, создавая условия для активного вмешательства Англии, Франции, Австрии и других государств. Промедление Карла- Фридриха с выездом в Петербург позволяло Стокгольму предположить, что он отказался быть орудием в царских руках и ищет соглашения с шведским правительством. Это лишало Петра средства принуждения противника к миру и давало королевским представителям в Ништадте возможность оставаться непреклонными. Вместе с тем ослабевала и заинтересованность Петра во встрече с Карлом-Фридрихом, которого он не мог упрашивать бесконечно. Как заметил тайный советник герцога граф Бассевич, чем больше тот медлил, тем менее актуальным становился его визит в Россию [3. С. 91].
* * *
Опасных для Петра последствий затягивания Ништадтского конгресса, как оказалось, нужно было ждать не только со стороны Европы. Во время русско-шведских переговоров в Петербург пришло известие, что турки, воспользовавшись смутой в Персии, готовятся силой завладеть побережьем Каспия, что грозило России потерей волжско-каспийской торговой магистрали и влияния на Кавказе. Допустить этого царь не мог. Принятое им решение упредить Порту было чревато новой русско-турецкой войной. Задача скорейшего подписания мира со шведами приобрела особый драматизм. Стокгольм в любой момент мог узнать о вызове, брошенном России Турцией, и тогда принялся бы шантажировать Петра срывом переговоров и, как писал уже упомянутый Бассевич, заставить царя, «во избежание двух войн на двух противоположных концах империи, странным образом изменить уже предписанные (в пользу России – В.Д.) условия мира». Он назвал такую ситуацию «несчастным (для Карла-Фридриха – В.Д.) стечением обстоятельств». [3. С. 201].
Когда гольштинский правитель в конце концов собрался с духом и прибыл в Петербург, Петр, по свидетельству того же Бассевича, еще оставался при своем намерении «удвоить усилия оружием и переговорами, чтобы как-нибудь ввести интересы герцога в состав мирного трактата» [3. С. 201]. Тем не менее, время для устройства гольштинских дел было упущено. Петру это стало ясно из полученного им доклада Брюса и Остермана о ситуации на конгрессе, симметрично отражавшей политическую обстановку внутри Швеции. Дипломаты писали, что «пребывание герцога гольштинского при дворе царского величества служит для шведов немалым побуждением к миру», но при этом все они, в том числе сторонники Карла-Фридриха, требуют невмешательства Петербурга в их внутренние дела. От этого требования не отступятся и шведские представители в Ништадте. Оно было названо в докладе «фундаментом мирного договора», ради сохранения которого «нужно отказаться от всякого требования в пользу герцога гольштинского, или лишить монархию славного мира, который был бы венцом могущества его царского величества». Второй пункт шведских условий заключался в том, чтобы при передаче Лифляндии и Эстляндии России помещичьи имения остались за местным дворянством. Для Петра этот «второй пункт» был первым и самым важным, поскольку подразумевал согласие Стокгольма отдать царю Прибалтику [5. С. 416, 417].
Теперь главное заключалось в том, чтобы закрепить это пока еще хрупкое и обратимое достижение русской дипломатии. Сделать это можно было, лишь пожертвовав притязаниями Карла-Фридриха. «Интерес государства, главной страсти Петра, – писал русский историк С. М. Соловьев, – требовал не вмешивать гольштинские дела в мирные переговоры со Швецией». Тем не менее в отношении прав герцога на наследование короны Петр наказывал Брюсу и Остерману стоять до последнего и «еще покрепче говорить» в его защиту. Это, по мнению царя, вдохновит гольштинскую «партию» на выступление против Фредрика I. Лишь когда будут окончательно исчерпаны все средства давления, государь разрешал дипломатам «от того отступить, дабы сие дело нашему делу не могло шкоды (вреда – В.Д.) нанесть». Но даже при этом предписывалось обменять эту уступку на условие о том, что права наследования престола не перейдут к гессен-кассельскому дому, что означало бы сохранение этих прав за гольштейн-готторпской династией [10. С. 291, 293].
Царю было очень тяжело приносить в жертву герцога, доверившего ему свою участь. И чем больше его мучили, условно говоря, угрызения совести, тем щедрее и внимательнее он был к своему гостю. Карлу-Фридриху были оказаны «блистательные знаки расположения». Государь вызвался быть его личным экскурсоводом по Петербургу, предоставил ему загородные дворцы для «летних удовольствий». Царица произнесла в честь герцога столь трогательную речь, что присутствующие расплакались [1. С. 261, 266].
Королевские уполномоченные сдавали свои позиции очень медленно, изыскивая любую возможность протянуть переговоры до момента, когда внешние силы решатся на энергичное вмешательство в них или произойдут благоприятные для Стокгольма изменения в международной обстановке. Прежде всего шведы хотели добиться перемирия, которое даст им передышку по крайней мере до следующей (весенней) военной кампании. Главные надежды Фредрик I связывал с Англией, ожидая, что она либо окажет на Россию силовое давление, либо сорвет Ништадтский конгресс так же, как Аландский.
Но с 1718-1719 гг. ситуация существенно изменилась. Королю Георгу I стала ясна вся мера убыточности и бесполезности политики поддержки Швеции против России, обретшей невиданную мощь и решимость не допустить растворения своих многочисленных военных побед в чернильных реках европейской дипломатии. Он с большим трудом уговорил свое правительство выделить 600 тысяч фунтов, чтобы в мае 1721 г. вновь отправить на Балтику эскадру адмирала Норриса, да и то лишь для оборонительных операций, призванных предотвратить конечное разорение страны. Скорейшего мира требовало английское купечество, несшее крупные потери от сокращения торговли с Россией и опасавшееся полного изгнания с русского рынка. Через своего посла в Пруссии Витворта Лондон зондировал почву для восстановления «доброго согласия» (по сути дипломатических отношений) с Петербургом. Предлагалось предать забвению «все бывшие неудовольствия (между двумя державами – В.Д.), которые не так сильны, чтоб вести к вечной или продолжительной вражде» [6. С. 421].
7 апреля 1721 г. британский статс-секретарь лорд Чарльз Таунсенд писал посланнику Георга I в Стокгольме Вильяму Финчу: «Его Величеству (Георгу I – В.Д.) доставляет глубокое сожаление видеть Швецию доведенной до такой крайности, что остается мало надежд на улучшение условий мира (в ее пользу – В.Д.) путем продолжения войны, и он сокрушается, что такой великий государь и такое доблестное королевство вынуждены подчиниться столь тяжелым требованиям… Он находит утешение не только в том, что с лихвой выполнил все обязательства перед королем Швеции, но и в том, что стремился создать из соседних (со Швецией – В.Д.) держав такую коалицию, которая смогла бы спасти Швецию от необходимости идти на столь тяжелые уступки… Вы можете использовать эти аргументы, чтобы побудить короля Швеции принять условия царя», тем более что никто из европейских правителей «не хочет вовлекаться в эту ссору» [11. P. 229].
Еще раньше (конец июля 1720 г.), когда Фредрик I прислал Георгу I проект создания коалиции (Австрия, Англия, Швеция, Польша, Пруссия), «чтобы загнать царя в леса и болота России», британский король ответил, что продолжение войны «доставит только новый блеск царю… и увеличит …славу его оружия». Чтобы избежать поражения, нужна была, по мнению Георга I, не просто коалиция, а коалиция дееспособная, пусть и меньшая по количеству участников (он предпочитал австро-англо-шведский союз) [2. С. XXIV-XXVII].
Как ни лез Лондон из кожи вон, чтобы навредить России, политический прагматизм и торгашеский цинизм вынудили его подчиниться психологически ненавистной необходимости считаться с военным могуществом, растущим влиянием и несметными богатствами «дикой страны». Этот императив лишь подхлестнул русофобские настроения, способствовавшие формированию той смеси рационального и иррационального, которая, затвердев, надолго станет фундаментальной основой британской политики в отношении России – вредить ей всегда, везде и во всем в той мере, в какой риск наказания будет невысоким.
Когда до Фредрика I дошло, наконец, что рассчитывать на англичан нельзя, он стал изворачиваться в поисках других способов добиться от царя уступок. Считать положение шведов полностью безнадежным тоже не стоило, учитывая непредсказуемость международной обстановки в Европе вообще и непрочность русско-турецкого мира в частности. Да и Польша могла преподнести Петру неприятные сюрпризы и отвлечь значительную часть его войск с северного фронта. Именно этого царь и опасался, на чем шведы надеялись сыграть.
Впрочем, Польша в период Ништадтского конгресса фигурировала в разных то ли слухах, то ли тайных проектах, то ли доморощенных вымыслах. Так, в мае 1721 г. французский консул в Петербурге де Лави докладывал аббату Дюбуа о якобы существовании секретного плана оказания военной помощи курфюрсту саксонскому и королю польскому Августу II с целью превращения польской короны в наследственную в обмен на отделение от Речи Посполитой Литовского княжества и передачу его вместе с Ливонией герцогу Гольштинскому. Так якобы легче будет посадить Карла-Фридриха на шведский престол [1. С. 243].
В июле 1721 г. Лилиенштедт и Стрёмфельд предложили заключить прелиминарный трактат и внести туда главные условия, а о подробностях договариваться потом в течение шести недель. Уверенный, что в категорию «подробности» попадут невыгодные для него положения, Петр категорически отказался, предложив максимально приблизить прелиминарный текст договора к окончательному и немедленно подписать его с последующим прибавлением к нему лишь частностей в виде «некоторых церемоний и гарантий». Царь предписывал дать шведам на это не больше трех недель. «На то (на шестинедельную подготовку основного договора – В.Д.) соизволить нам невозможно, – писал Петр, – ибо не можем иной причины в том признать, кроме того, чтоб им время, а потом, по конъюнктурам смотря, главный трактат разными затруднениями и кондициями вымышленными вдаль проволочь и проискивать из того какой себе пользы» [10. С. 292-293]. Государь соглашался на прекращение военных действий только после обмена подписанными обеими сторонами экземплярами договора.
Даже перед лицом царской непреклонности шведские дипломаты сдавали позиции с огромным трудом, цепляясь за малейший шанс выторговать у России как можно больше. Петр как в воду глядел. Шведы затеяли долгие споры о финляндской границе, о герцоге Гольштинском, о включении в трактат Георга I и о недопустимости того же самого в отношении польского короля и Речи Посполитой [2. С. LXVIII]. Задача шведской делегации состояла в том, чтобы продержаться до осени, когда военные действия станут невозможными, и взять паузу. А там, глядишь, что-нибудь да произойдет: либо русские сломаются, устав стоять на своем, либо вмешаются европейские державы, либо и то, и другое.
И все же настойчивость царской дипломатии была не единственным фактором, давившим на шведов. На протяжении всего конгресса они не могли избавиться от психологического гнета мысли о том, что Англия и Франция, склонившие Стокгольм к сепаратным договорам в обмен на обещания полномасштабной военной помощи в деле возвращения восточных прибалтийских территорий, обманули Швецию. И теперь ей, благодаря англо-французскому «заступничеству», предстояло уступить Петру гораздо больше того, что он предлагал в рамках двусторонних русско-шведских договоренностей без привлечения посредников (Аландский конгресс) [2. С. XXIV].
Первым, кому это стало окончательно ясно приблизительно за полгода до конгресса, был шведский король. Еще в октябре 1720 г. у него состоялся исключительно откровенный разговор с Кампредоном, которому он поведал о не менее доверительном признании адмирала Норриса. Тот, по поручению Георга I, заявил Фредрику I, что надежд на образование коалиции против России нет: Франция не хочет и не может вступать в нее из-за плачевного состояния финансов. Норрис, уводя свою эскадру на зиму в Англию, советовал королю «принести известные жертвы со стороны Ливонии». Услышав такое от англичан, Фредрик I посчитал себя обведенным вокруг пальца. В беседе с Кампредоном он возмущался тем, что, согласно заверениям Лондонского кабинета, Бремен, Верден и часть Померании будут единственной шведской уступкой. Затем появилась зундская пошлина. И наконец ему предлагают расстаться с Ливонией, ради сохранения которой за шведами Стокгольм, собственно, и поддался на призыв англичан к заключению сепаратных договоров.
Как сетовал король, он делал все, чтобы угодить Англии и склонить ее к выполнению своих обещаний: сорвал Аландский конгресс; запретил своему послу в Париже барону Шпарру вступать в переговоры с браушвейгским и российским дипломатом Шлейницем, которые могли «привести к доброму успеху»; отозвал из Брауншвейга графа Веллинга, поскольку об этом просили англичане; по этой же причине выпроводил из Стокгольма А. И. Румянцева вместо использования его как полезный дипломатический канал. Иными словами, упустил многие возможности добиться от Петра послаблений. И вот результат: Швеции предлагают смириться с печальной участью [9. С. 363]. Говоря с Кампредоном, Фредрик I косвенно адресовал упреки и Франции.
* * *
Но вернемся в Ништадт. Терпение и моральные силы Петра дошли до предела. Бесконечная война измотала и его, и Россию. Хуже всего было то, что в предшествующие годы уже возникали ситуации, когда казалось, будто мир вот-вот будет подписан, и всякий раз эта перспектива ускользала. Никто не мог гарантировать, что это не случится и в Ништадте[3]. Тем более, что были влиятельные силы, добивавшиеся срыва конгресса, точнее, переноса его в Брауншвейг.
В частности, не уставал хлопотать об этом император Священной Римской империи и правитель австрийской монархии Карл VI, стремившийся поднять свой авторитет в качестве главного миротворца и главного гаранта внутригерманского спокойствия. Его посол в Стокгольме Буркхард фон Фрейтаг (Фритаг) дошел до того, что попросил адмирала Норриса пригрозить Фредрику I уводом английской эскадры домой, если тот не прекратит ништадтские переговоры. Польский король горячо поддерживал план императора сделать Брауншвейг местом проведения крупного международного конгресса, где будут решаться не только проблемы русско-шведских отношений, но и, как он надеялся, вопрос о передаче Польше Ливонии [2. С. LXIX]. Эта идея грозила вновь обострить дипломатический спор по вопросу о том, о чем Петербург и Стокгольм уже почти условились. Самое главное, что за столом брауншвейгских переговоров будут присутствовать явные сторонники Швеции и противники России, которые постараются принудить ее к максимальным уступкам.
Царь, исполненный решимости не допустить срыва Ништадтского конгресса, продолжал подкреплять дипломатические аргументы военными. Во второй половине июня Фредрик I (через Кампредона, продолжавшего де-факто оказывать посреднические услуги) попросил царя о перемирии. Петр категорически отклонил эту идею и приказал своим генералам не прекращать боевых действий, пока шведы не примут все русские условия. Остерман в письме к Кампредону высказал удивление тем фактом, что перемирие предлагается на фоне создаваемых Лилиенштедтом и Стрёмфельдом «затруднений в таких пунктах, от которых, они знают, Царь никогда не откажется». «Время не терпит, – предупредил Остерман, – и надо же знать, наконец, чего желает шведский король: мира или войны» [2. С. LXVII-LXVIII].
В исключительно запутанной и непредсказуемой динамике»переговоров не было видно продвижения вперед к какому-то конструктивному итогу. Они вращались в порочном круге, то вроде бы приближаясь к выходу из него, то вновь отдаляясь. Шведы думали, что царские дипломаты на крайний случай припасли компромиссный вариант и терпеливо выжидали, когда же они скажут свое последнее слово, не веря, что оно уже давно произнесено.
Ярким подтверждением этой трудной для профессионального анализа ситуации служит донесение де Лави к Дюбуа, посланное (8 сентября 1721 г.) лишь за два дня до подписания Ништадтского мира. Вот вывод прекрасно осведомленного консула, пристально следившего за событиями: «Мы накануне возобновления войны, еще более кровавой, чем прежде» [1. С. 269].
Возможно, так же думали царские послы в Ништадте. И тем неожиданнее оказалось решение шведских уполномоченных принять непреклонность своих оппонентов как неизменяемую реальность и исходить из нее. Их внезапной капитуляции после нескольких месяцев изнуряющего хождения по кругу при большой вероятности возобновления войны мало кто ожидал.
* * *
30 августа (10 сентября) 1721 года мирный договор был подписан. Вот его основные положения.
1) Россия получала «в совершенное, непрекословное, вечное владение и собственность» Лифляндию, Эстляндию, Ингрию, часть Карелии (с Выборгом и окрестностями), а также острова, прилегающие к этим территориям (артикул 4).
2) Швеции возвращалось Великое Княжество Финляндское и выплачивалось 2 миллиона ефимков (артикул 5).
3) Шведскому королю предоставлялось право ежегодной беспошлинной закупки хлеба на сумму в 50 тысяч рублей в Риге, Ревеле и Аренсбурге, кроме случаев, когда экспорт русского зерна будет целиком запрещен по чрезвычайным обстоятельствам (артикул 6).
4) Его Царское Величество «наисильнейшим образом» обещал ни прямо, ни косвенно не вмешиваться в шведские домашние дела, касавшиеся прежде всего образа правления и формы наследования власти. Он обязался в доказательство «истинно соседской дружбы» препятствовать любым попыткам такого вмешательства, от кого бы они ни исходили (артикул 7).
5) За жителями уступленных России провинций «постоянно и непоколебимо» сохранялись все права и привилегии, которые они имели в качестве шведских подданных (артикул 9).
6) Исключались всякие препятствия для евангелической веры и образования, но утверждалась свобода отправления и для «греческого исповедания» (артикул 10).
7) На присоединенных территориях гарантировалось восстановление прав собственности (при наличии документальных подтверждений), нарушенных из-за произведенных шведами земельных конфискаций (редукций), а также в результате военных действий, в ходе которых были захвачены владения местных помещиков, но при условии принятия российского подданства. Желающим остаться в шведском подданстве предоставлялось 3 года для продажи своих имений (артикулы 11,12).
8) Польский король и Речь Посполитая, как союзники царя, включались в Ништадтский трактат пока лишь формально, поскольку они не прислали на конгресс своих уполномоченных. Однако Фредрик I давал обещание сразу же после Ништадта заключить с поляками, при царском посредничестве, вечный мир с условием, что шведско-польский договор ни в чем не будет противоречить русско-шведскому (артикул 15).
9) Россия и Швеция обещали друг другу де-факто соблюдать принципы свободной торговли, защищать ее от грабежей и при возможности заключить соответствующее соглашение (артикулы 16,17,18).
10) Царь давал согласие на включение в Ништадтский договор Англии, в качестве союзника Фредрика I, и на последующее русско-британское «добродетельное трактование» (дружеские переговоры) с целью устранения взаимных обид. Не возражал Петр и против того, чтобы договор между Россией и Швецией оставался открытым для вступления других держав (артикул 21). [8,С.420-431].
Текст трактата дает историкам пищу для дискуссии: действительно ли «победитель получил все», как в игре с нулевой суммой? Принято думать, что Ништадтский конгресс знаменовал триумф русского оружия и русской дипломатии. Лучших условий для себя Петр, казалось, не смог бы и придумать[4]. Но позволим себе поразмышлять над итогами двадцатилетней войны в широком, гипотетическом плане.
Петр заплатил за выход к Балтийскому морю невероятную цену. Сопоставима ли она с людскими жертвами и материальными затратами? Если бы на месте царя оказался любой другой европейский правитель, одержавший столь дорогостоящую и столь сокрушительную победу, удовлетворился бы он Ништадтским договором? Оставил бы он Швеции огромную и стратегически важную территорию Финляндии (откуда шведы будут дважды пытаться взять реванш)? Пошел бы на другие уступки? Ответы на эти вопросы останутся в области предположений. Гипотезой представляется и мысль о том, что при присоединении к России Финляндии, как оборонительного плацдарма, защищающего Петербург, Северная война могла бы стать последней в истории русско-шведских отношений, как это случилось в 1809 году.
Крупную уступку сделал Петр и в гольштинском вопросе. Но, с точки зрения государственного рационализма, это была оправданная плата за геополитический выигрыш в Прибалтике. Да и с точки зрения морали царь не имел права пожертвовать национальными интересами России, чтобы проложить герцогу Гольштинскому путь к шведскому престолу и тем утолить его монархические амбиции[5]. Тем не менее, царь и после Ништадта продолжал дипломатическую борьбу за династические права Карла-Фридриха.
По получении сообщения о подписании Ништадтского договора радости Петра не было конца [4. С. 55]. Брюсу и Остерману он писал, что весть о заключении мира «с великим нашим удовольствием и увеселением слушали». Этот успех он во многом приписывал «трудам» дипломатов и был бесконечно щедр на похвалу в их адрес. Подводя итог великой и жестокой учебы у Европы, продолжавшейся 21 год, царь говорил, что она «так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно» [10. С. 301-302]. О своих заслугах государь тоже не забыл. Право публично объявить о ништадтском триумфе он с неоспоримым основанием оставил за собой: «понеже не чаю, кто б более моего в сей войне трудился».
4 (15 сентября) 1721 г. перед Троицким собором Петербурга Петр обратился к народу со словами: «Здравствуйте и благодарите бога, православные, что толикую долговременную войну, которая продолжалась 21 год, всесильный бог прекратил и даровал нам со Швециею счастливый вечный мир». Затем он берет ковш с вином и провозглашает тост за здоровье русского народа – под крики «да здравствует государь!», под пушечные салюты и ружейные залпы. Почти на месяц столица погружается в атмосферу праздника: застолья, песни, танцы, маскарады, фейерверки. Петр веселится как ребенок, объявляет амнистию преступникам, освобождает государственных должников от недоимок, накопившихся за годы войны.
22 октября в Троицком соборе царю преподнесли титул «Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского». Сначала выступил первый вице-президент Синода Феофан Прокопович с проповедью, славившей грандиозные царские дела. А затем речь держал канцлер Г. И. Головкин. В ней были такие слова: «… токмо едиными вашими неусыпными трудами и руковождением мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на театр славы всего света и, тако рещи (так сказать – В.Д.), из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены». Сенаторы трижды прокричали «виват». Возглас подхватили люди, собравшиеся внутри храма и на присоборной площади. Раздался колокольный звон, звуки труб, литавр, барабанов. Загрохотали пушки и ружья.
Отвечая на панегирики, Петр призвал не почивать на лаврах, а продолжать трудиться во имя «пользы общей», «дабы не иметь жребия монархии Греческой (Византии – В.Д.)» [10. С. 311-312].
С открытием санного пути весь новоиспеченный императорский двор двинулся в Москву, где во второй половине декабря 1721 – январе 1722 гг. прошли торжества, пожалуй, даже превосходившие петербургские своими масштабами, театральными инсценировками и аллегорическими реквизитами [6. С. 426].
Литература
- Донесения французского консула в Петербурге Лави и полномочного министра при русском дворе Кампредона с 1719 по 1722 год. // Сборник императорского русского исторического общества. 1884. Т.40.
- Записка о сношениях между Франциею и Россиею в царствование Петра I, составленная в 1726 г. Ледраном, старшим чиновником департамента иностранных дел 1719-1722. // Сборник императорского русского исторического общества. Т.40. СПб., 1884.
- Записки графа Бассевича, служащие к пояснению некоторых событий из времени царствования Петра Великого (1713-1725). // Русский архив, 1865. Вып.2.
- Майков Л. Н. Рассказы Нартова о Петре Великом. СПб., 1891.
- Никифоров Л. А. Внешняя политика России в последние годы Северной войны. Ништадтский мир. М.,1959.
- Павленко Н. И. Пётр Великий. М., 1989.
- Полиевктов М. А. Балтийский вопрос в русской политике после Ништадтского мира (1721-1726). СПб., 1907.
- Полное Собрание Законов Российской Империи. Т.6. СПб., 1830.
- Соймонов Ф. И. История Петра Великого. СПб., 2012.
- Соловьев С. М. История России с древнейших времен. // Соловьев С. М. Соч. Т.17. М.,1993.
- Britain and Russia in the Age of Peter the Great: Historical Documents. School of Slavonic and East European Studies, London. 1998.
[1] Военные силы Петра на Балтике, подготовленные для кампании 1721 г., включали 42 линейных корабля, 6 больших плоскодонных судов, 15 плавучих батарей, 300 галер, 300 транспортных единиц для пехоты и 180 для кавалерии, 20 бригантин, 4 брандера, 6 госпитальных кораблей. Петр полагал, что летом 1721 г. Россия займет господствующее положение на море. [3. С. 187-189].
[2] Были ли эти инструкции отосланы в Ништадт именно в такой редакции, неизвестно [3. С. 199].
[3] До самого окончания конгресса де Лави не мог сообщить в Париж ничего определенного о том, каких новостей ожидать из Ништадта. Вице-канцлер Шафиров, с которым общался французский консул, высказал мысль, что «англичане еще долго будут мешать миру тем, что помогают шведам морскими силами». На основании собранной из многих источников информации де Лави несколько раз повторял свой вывод о том, что «мир не так еще близок, как тут надеются» [1. С. 257-259, 262, 264, 267, 269].
[4] Царь писал, что «более бы того (трактата – В.Д.) учинить нечего [10. С .302].
[5] Брюс и Остерман до последней возможности защищали интересы Карла-Фридриха и даже добились от шведских уполномоченных обещания, «когда случай придет» (то есть после смерти или насильственного отстранения Фредрика I от власти), подать свои голоса в пользу избрания герцога королем [10. С. 301].
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
lilly cialis 20mg <a href=" https://tadalafilusi.com/# ">buy tadalafil</a>