Перед рассмотрением событий отечественной истории позапрошлого века и их интерпретации великими русскими писателями отметим, что они, переживая последствия реформы, которой в 2021 г. исполняется 160 лет, высказывали оригинальные идеи о путях развития России. Их оценки того, что можно назвать ритмом истории, приобретали широкий резонанс среди всех думающих людей. Это касается, в первую очередь, установок приверженцев тех течений, которые можно обозначить как революционаризм, либерализм, постепенство (в тогдашнем написании постепеновство), консерватизм и реакция.
Носители указанных концептов репрезентуются в художественных образах, но за ними прочитываются оригинальные социальные идеи и мыслесхемы, характеризующие вышеупомянутые ритмы. Великие русские писатели были склонны оправдывать революционаристов и либералов, осуждать консерваторов и реакционеров (как часто говорилось с 1861 г. по 1905 г., «реаков») – и оставлять в некоем слепом пятне постепеновцев. Последние все же появлялись на страницах повестей и романов, в меньшей степени пьес и поэтических творений, а также в газетно-журнальной критике и публицистике. Бывали и прямые обращения к этому явлению и его выразителям. Приведем три из них, принадлежащие отечественным социальным мыслителям первого ряда и мирового масштаба.
Самый конец ХIХ века, Л. Толстой: «Никто не спорит, что дурно. Лекарство одних: фатализм религиозный, 2) других: наилучшее устройство, постепенство, 3) социализм, 4) революция. Не верьте – только внутреннее религиозное. Как лечат дыры» [16. С. 327]. Слова эти образовались, на наш взгляд, после осмысления причин и последствий гибельной «дыры» в России, которую Толстой закрывал личными своими усилиями, организуя помощь голодающим в пострадавших губерниях. Лауреат Нобелевской премии по экономике 1998 г. индиец А. Сен в духе Толстого доказательно продемонстрировал, что голод столь же сильно усугубляется осознанием несправедливости распределительных отношений, как и нехваткой продовольственных ресурсов [13].
1905 год, Д. Менделеев, полнота и разнообразие социальной части мировоззрения которого далека от удовлетворительной расшифровки (так, созданную для России систему тарифов он ставил едва ли не выше своей периодической таблицы элементов). Завершая свою книгу «Заветные мысли», написанную в предпереломные 1903–1905 гг., он пишет в конце последней девятой главы об исчерпании революций и о том, что будущее принадлежит постепенству: «Сравнительно сама уже ныне роль всяких революционных передряг, будут ли они в виде приказов или указов, или в форме резолюций и или пронунсиментов, а главные перемены все с постепеновско-эволюционным характером, а между ними просвещение и промышленность ныне стоят на первом месте». (И в послесловии от 4 октября 1905 г. он говорит о «мировоззрении, конечно, лишь о своем личном, дающим мере возможность быть постепеновцем. И последнее предложение данной записи: «Нашему брату постепеновцу молчание всех привычно, а теперь оно хоть и не в моде, да кстати и отвечает несомненному русскому большинству, в котором остаться желаю» [18].
Наконец, весна 1918 г.. Вождь пролетарской революции, осознававший настоятельность и тяжесть решения задач сохранения страны, В. Ленин в работе «Очередные задачи Советской власти» обращается к авторитету тех, кого именовали постепеновцами и кого в ходе нагнетания суггестии революционаризма презирали многие новые властители страны. Работа продиктована 23–28 марта 1918 г., а 28–29 апреля ее опубликовали; ее идеи были «обкатаны» на VIII съезде РКП(б), который состоялся 18–23 марта. На первом месте стоял вопрос о Брестском мире, но не менее важной задачей являлось обсуждение путей выхода страны из хозяйственной разрухи. Ленин, изыскивая силы, способные ее решить, осуждает тех, кто морщит нос и говорит: «Я не из тех, кто поет гимн "органической работе", практицизму и постпеновщине» [6. С. 228].
Вождь не особо рассчитывал на экспорт революции в Германию, но ратовал за импорт немецкого порядка, во многом похожего на постепеновство. Его оппоненты, в первую очередь Н. Бухарин, считали, что всемирная революция сама по себе приведет к позитивным результатам и в экономике. Но Ленин, полагавший, что кавалерийская атака на капитал заканчивается в России и имеет смутную перспективу в Европе, призывал к такой продуманной и постепенной работе, результативность которой проявлялась и до революции. Постепеновцы же, не успевшие или не желавшие покинуть родину, не то что одобрительно, но и не обреченно прислушивались к обновленному звону «Кремлевских курантов» (как то показал в своей пьесе 1939 г. известный драматург Н. Погодин).
Таким образом, в самом начале 1918 г., вскоре после взятия власти большевиками, в установочной статье Ленин призывает меньше думать о революционном порыве – и больше о все той же «постепеновщине».
2
Проследим историю появлении термина «постепеновство», который позже редуцировлся до просто «постепенства». Во втором издании Словаря Даля [14. С. 344] приведены следующие слова к гнездовому «Постепенный»: «Постепеновцы, постепеновщина, не желающие никаких переворотов в обществе, а постепенных улучшений; лучше: степенники, степенщина, постепнники, исподвольцы, исподвольщина, повольники, повольщина». В первом издании Словаря их нет, есть лишь слово «постепенность» [15. С. 313], хотя они уже бытовали, в частности, в живейшем языке сатирического еженедельника «Искра» (1859–1873), который обвинял в этом явлении еще в начале 1860-х гг. близкую к правительственным кругам газету «Северная пчела» (1825–1864).
На наш взгляд, не исключено, что слово «постепеновцы» Даль поместил в соответствующее семантическое гнездо, взяв его из романа «Новь», выпущенного в 1876 г. Рассмотрим это слово попристальнее – через сопоставление его носителя с носителями других установок, изображенных писателем.
Купец-старовер Голушкин - не столько страшный, сколько страстный революционарист, а также его приказчик Вася – просто отчаянный революционарист собирают на обед своих как бы соратников. В их числе - еще больший и подлинный революционарист Маркелов, революционер сомневающийся Нежданов, постепеновец Соломин и «социальный аналитик» Паклин.
Заметим – фигуры провидческие. Так, купцы-миллионеры, особенно из староверов, финансировали революцию 1905 г. и – по размытым свидетельствам – организовали 1917 год: достаточно вспомнить Савву Морозова. Голушкин в этом плане – не только карикатура, но и проект. Маркелов - бесстрашный и безоговорочный ниспровергатель, а заодно народопоклонник; таковыми были в дальнейшем эсеры. Соломин – фигура сложнейшая и заслуживающая наиболее пристального рассмотрения; здесь можно отметить, что, к примеру, Л. Красин – талантливейший инженер и предприниматель – пошел за революцией смело и с открытыми глазами. Наконец, Паклин – в чем-то альтер эго самого Тургенева; писатель не побоялся передать ему собственных мыслей либерального толка и даже ошибочных суждений. Наконец, Нежданов, как писал острый критик роман Н. Михайловский, «гамлетик-революционер». (Кстати, он – двоящийся прообраз втянутого в силу размышлений в революцию и уже законный сын высшего чиновника Аблеухова и похожего гамлетика-террориста Дудкина из «Петербурга» Андрея Белого, также покончившего жизнь самоубийством от безысходности) [1].
Первым на встрече заговорил Нежданов – и сразу зафиксировал: «В обществе нет сочувствия, в народе нет сознания… вот тут и бейся!». Маркелов его выслушал, но «забарабанил глухим и злобным голосом, настойчиво, однообразно (ни дать ни взять капусту рубит,- заметил Паклин)» [17. С. 253] .
И вот - Соломин с его всеразрешающим словом. Заговорил он о двух манерах выжидания (не обойтись без передачи диалогов – в них многие мыслесхемы и факты предстают голографически, а художественный стиль изложения, как и у Лескова, достигает вершин): «Выжидать и ничего не делать – и выжидать, да подвигать дело вперед.
- Нам не нужно постепеновцев, – сумрачно проговорил Маркелов.
- Постепеновцы до сих пор шли сверху, - заметил Соломин, - а мы попробуем снизу.
- Не нужно, к черту! не нужно, - рьяно подхватывал Голушкин, - надо разом, разом!
- То есть вы хотите в окно прыгнуть?
- И прыгну! - завопил Голушкин – Прыгну! и Васька прыгнет! Прикажу – прыгнет! А? Васька! Ведь прыгнешь?
Приказчик допил стакан шампанского. Куда вы, Капитон Андреич, туда и мы. Разве мы рассуждать смеем?
- А! то-то! В бар-раний р-рог согну!» [17. С. 254]. Как там неоднократно говорил современник Тургенева драматург А. Островский: ндраву моему не перечь...
Сам созидатель фигуры Соломина в заключительных страницах книги назвал его (устами «аналитика» Паклина) «суть настоящим» - и при этом не героем, даже не «героем труда» (слово Тургенева, использованное в дальнейшем – две трети века спустя в СССР) по образцу американца или англичанина. «Это – крепкие. серые, одноцветные, народные люди. Теперь только таких и нужно! Вы смотрите на Соломина: умен – как день, и здоров – как рыба … Как же не чудно! Ведь у нас до сих пор на Руси как было: коли ты живой человек, с чувством, с сознанием – так непременно ты больной! А у Соломина сердце-то, пожалуй, тем же болеет, чем и наше, - и ненавидит он то же, что мы ненавидим, да нервы у него молчат и все тело повинуется как следует… значит: молодец! Помилуйте: человек с идеалом – и без фразы; образованный – и из народа; простой – и себе на уме… Какого вам еще надо?». [17. С. 387- 388]. Тургенев невольно признавал его мощь. К примеру, переиначивая пословицу, когда выбирал фамилию для своего героя: солома силу угнетения ломит…
Вернемся к разговору. Разошедшийся Голушкин (так и тянет сказать – будущий олигарх) пожертвовал «еще тыщу». Не забудем и Васю: сегодня он готов ради революции прыгнуть в окно, а завтра станет провокатором – Азеф многое мог бы обнаружить у него свойств, присущих ему самому. «Не красноречив. – уверял Голушкин, указывая на него всей пятернею, - но нашему делу всей душою предан. – А Вася только кланялся, да краснел, да моргал, да скалил зубы с таким видом. что опять-таки нельзя было понять, что он такое: пошлый ли дурачок, или, напротив, - всесовершеннейший выжига и плут?» [17. С. 251].
Пришла очередь записного критика порядков. «Паклин скоро понял, чего от него требовалось, и начал все бранить (оно же для него было делом подходящим) – все и всех: и консерваторов, и либералов, и чиновников, и адвокатов, и администраторов, и помещиков, и земцев, и думцев, и Москву, и Петербург!» [17. С. 252].
Ему форсировано вторил купец, только что явившийся из приема к губернатору, от которого пришел не в лучшем настроении, оба только разогрели его: «У нас все гнило, где ни тронь! – кричал Голушкин немного спустя. – Все, все гнило!
– Почтеннейший Капитон Андреич, - внушительно замечал Паклин, - а сам тихонько говорил Нежданову: «Что это он все руками разводит, точно сюртук ему под мышками режет?» - Почтеннейший Капитон Андреич, поверьте мне: тут полумеры ничего не помогут!
- Какие полумеры! – вскричал Голушкин, внезапно переставая смеяться и принимая свирепый вид, - тут одно только: с корнем вон!» [17. С. 253]. Такая получается «новь» с вывернутыми по революционно-купеческими корнями…
Роман «Новь» несправедливо считается наименее удачным из всех шести тургеневских – причем с самых разных точек оценивания. Ноо он - ничем не заменимый срез пластов общественного сознания между двумя разгромами: возглавляемой революционаристом-мошенником С Нечаевым Народной расправы – в самом начале 1870-х гг. и руководимой Исполнительным комитетом, состоящим из революционеров маркеловского типа, Народной воли – после 1881 г. Поиски путей развития России с апелляциями именно и в первую очередь к народу (ранее в триаде Православие – Самодержавие - Народность третья находилась на последнем месте) были сверхинтенсивными. И роман Тургенева зафиксировал это со всей определенностью – более того, поместив формулировку данной задачи в наиболее освещенном месте: в эпиграфе.
Вот он - с отсылкой к вымышленным «Запискам хозяина-агронома»: «Поднимать следует новь не поверхностно, скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом» [17. С. 133] (к слову, внедряемым с большим трудом – что позже отметит с буквальной, но при этом ужасающей точностью Лесков). Новь – это полное переворачивание пласта земли и одновременно выявление корней и корешков. Их рассматривание с редкой пристальностью – достойнейшая задача писателя, поставившего целью, помимо прочего, определить, что можно взрастить на этой земле.
В рассматриваемый период на нее призывают опираться «постепеновцы сверху»: как бы ни иронически относился к ним писатель, тоже представитель верхнего слоя, супруги Сипягины хотя бы пытаются освоить новь (в отличие от еще «реака» Калломойцева). Будущий государственный деятель самого высокого ранга «говорил о том, что значить «служить земле», и по какой дороге он желал бы, чтобы пошел его Николай (он именно так его называл), и чего вправе ожидать от него: во-первых, семья; во-вторых, сословие, общество; в-третьих, народ – да, милостивые государи, народ, - и в-четвертых, - правительство! Постепенно возвышаясь…» [17. С. 181].
Но его прекрасные порывы разбивались о косную крестьянскую массу; более того, ему не удалось договориться и с представителем промышленного сословия Соломиным. Как не удалось и его прекрасной супруге наладить работу крестьянской школы под надзором диакона. Корешки сословной принадлежности у них так и не прервались, хотя и подсохли. В чем-то оголенными оказались корни и устремившегося в революцию купеческого сословия: сегодня один из его представителей кричит «тут одно: с корнем вон!», а завтра переходит в православие, дарит портрет митрополита в гимназию и жертвует пять тысяч на благотворительность. Маркелов родился готовым к борьбе всегда и любой ценой, не заботясь особо о целях, лозунг партии эсеров «В борьбе обретешь право свое!», угадан писателем через этот цельный характер. Отдельного и всестороннего анализа заслуживает несостоявшаяся супружеская пара Нежданов – Марианна: первый обречен на смерть, вторая – на новое рождение.
Нежданов осознает не только свою склонность к самоубийству, но и побуждающую силу суггестии революционаризма. «Он пугался своих собственных мыслей и старался не размышлять. Он чувствовал одно: какая-то темная, подземная рука ухватилась за самый корень его существования – и уже не выпустит его» [17. С. 349].
Почему же, ощутив зыбкий свой опять-таки корень, Нежданов пошел в революцинаристы? Ответ – в суггестии, внушении коллективном, вовлекающем в дело не только фанатиков, подобно Маркелову (и других эскизно набрасываемых Тургеневым участников хождения в народ; М. Салтыков-Щедрин, критически оценивая роман, писал не без преувеличения о нем: «вместо действительной драмы родится нелепый фарс с переодеванием» [12. С. 248]), но и российских Гамлетов. С поражающей меткостью взгляда писатель заметил, как глубоко размышляющий Нежданов, цепляясь за ту или иную идею, сверх меры ею вдохновляется. В небольшом кружке единомышленников: «Нежданов подскочил на постели, словно его что подбросило.
- Какая тебе еще неприятность нужна? – закричал он внезапно зазвеневшим голосом. – Пол-России с голода помирает, «Московские ведомости» торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещаются, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь» [17. С. 141].
И – народу, мужикам, которые насколько проникаются суггестией революционаризма, что делятся с Неждановым лучшим, что у них есть – водкой. Готовясь к встрече, Нежданов «подумал про себя: «Господи! какая чепуха! Но ведь никто из нас не знает, как именно следует бунтовать народ – может быть, оно и так? Разбирать тут некогда! Валяй! На душе скребет? Пускай!» [17. С. 339].
Перед кабаком с воплем: «Братцы!» бросился в толпу пустился проповедовать, не глядя ни на кого – и как бы сердясь и плача. В ответ – похвала «Ладно! Молодца!» - и угощение одурманивающим напитком. Сегодня Нежданова как бы не ждали, – но приняли. А завтра?
«Нежданов начал говорить, говорить долго. кричать с ожесточеньем, с яростью, хлопать по каким-то широким деревянным ладоням, целовать какие-то осклизлые бороды … Громадный парень в полушубке тоже целовался с ним – чуть ребра ему не продавил. Но этот оказался каким-то извергом. «Перерву глотку! – рычал он, - перерву глотку всякому, кто нашего брата забижает! Ведь мне что: я мясником был; дела-то эти знаю хорошо!» [17. С. 340]. Надо заметить, что рабочие, согласно Андрею Белому, лет тридцать спустя говорили увереннее и уже не в кабаке, а на собранном по политическим причинам митинге: «Нет, я не пьян, тва-рры—шшы! А значит на эфтого самого буржуазия… как, стало быть, тредишшся, трудишшся… Одно слово: за ноги ево да в воду; товсь… за-ба-сто-вка» [1. С. 124]. Речи ох как непритязательные… Но после 1917 г. приходилось их слушать.
И наиболее укорененным в будущее оказываются Соломины – та солома, которая силу сломит. Тургенев так и не смог скрыть симпатию к ней – как не смог и определить путь, по которой она будет развиваться.
Современные Тургеневу комментаторы отметили встретили фигуру Соломина настороженно и с недоумением. Только одни из критиков, либеральной ориентации, но отнюдь не первого ряда (М. Песковский из еженедельника «Русское обозрение»), проницательно заметил: «Такой мотив романа - совершенно новь в русской беллетристике и публицистике. Если он и затрагивался прежде, то далеко не так решительно, резко и характерно, как сделал это И.С. Тургенев» [17. С. 528]. Критик это считал постепеновство Соломина единственно плодотворным способом легального «хождения в народ» с проповедью труда и образования, но без мысли о революции «с помощью физической силы».
А вот ведущий критик того времени и предельно близкий народникам Михайловский, – как бы в ответ на эту похвалу, – заметил в конце статьи из «Записок профана», их завершающей: «Соломин - туманная фигура и какой-то ходячий, олицетворенный совет» (не удержимся от ироничного замечания относительно второго заимствования – лет тридцать спустя в ходе репетиции Октябрьской революции: предвидя «власть Советов», что ли?!) [11. С. 901, 903]. И о самом романе, якобы нетургеневском: ««Новь» литературная ему не удалась; он прошел по ней. скользящею сохой, а не плугом» [11]. Остроумно, но несправедливо.
Пожалуй, наиболее взвешенную оценку тургеневской «Нови» дал его друг и критик П. Анненков. В его «Литературных воспоминаниях» (в предисловии к которым его ругают как «либерала-постепеновца») он трактовал этот роман как выразителя общественного строя в известную, данную минуту. Мнение же о том, что Тургенев-де отстал от жизни критик отвергал и особо подчеркивал угадываемость как раз фигуры Соломина [2].
«То, о чем писал Тургенев, рельефнее проявлялось впоследствии в самой жизни. Получалось нечто вроде «самоосуществляющегося пророчества», и, скажем, К. Тимирязев, как и другие естествоиспытатели, нередко строил свою жизнь «по Базарову», а П. Кропоткин благоговел перед писателем, создавшем образ «тургеневской девушки», по подобию которой воспитала себя избранница этого князя-революционера» [4. С. 97].
3
Пристальное рассмотрение романа и кругов, вызванных его появлением, позволяет говорить о дотургеневской и послетургеневской стадиях восприятия и феномена постепеновства, и обозначающего его термина. Указанные круги охватывали постепеновцев в самых различных областях и сферах Российской империи. Это политические и общественные деятели, писатели и ученые, организаторы промышленного подъема и теоретики «малых дел». Позже они кристаллизовались в группировки в рядах политических партий или общественных организаций.
Постепеновцы, заменившие нигилистов, получили в творчестве Тургенева столь же полное благословение. Слово «нигилист» бытовало до «Отцов и детей», а соответственно слово «постепеновец» – до «Нови», но не в таких широких социальных контекстах.
Перейдем к Лескову, тоже не чуждавшемуся этого слова, но по-разному трактовавшего его до и после «Нови».
В своих воспоминаниях о предшественнике народничества П. Якушкине он писал, характеризуя упоминаемые в начале статьи обстоятельства времени и места указанного слова: «Вскоре за этим в литературе последовал великий раскол: из одного лагеря, с одним общим направлением к добру, — образовались две партии: «постепеновцев» и «нетерпеливцев». Якушкин как будто ничего не понимал в этом разладе и не прерывал своих отношений с товарищами из постепеновцев и нетерпеливцев. Он с одинаковым спокойствием и искренностию появлялся и в редакции «Отечественных записок», где около покойного Дудышкина сгруппировались постепеновцы, и в «Современнике», где бодрствовали нетерпеливцы. Я тогда остался с постепеновцами, умеренность которых мне казалась более надежною. За это я был порицаем много» [10. С. 74].
Как художник Лесков (под псевдонимом Стебницкий) изобразил крайне смутно контуры портрета постепеновца в романе «Некуда» - произведении дотургеневской стадии. Он был написан в 1863 г., вышел в журнале «Библиотека для чтения» в 1864 и отдельным изданием в 1865 г. В романе описан постепеновец «сверху» - чиновник Вязмитинов, который осциллировал между либерально-консервативным и консервативно-либеральным направлениями (характеристики того и другого были сделаны Лесковым наспех, но о сути понятий и их историческом наполнении поразмыслить стоило бы). Он руководствовался правилом: «des reformes toujours, des outopies jamais» - только реформы и никаких утопий [7. С. 564]. Прибывший из провинции в столицу делать карьеру, он довольно сдержанно осуждает как «нетерпеливцев»-нигилистов, так и замшелых консерваторов, не смирившихся с отменой крепостного права.
То же во многом считает и постепеновец «снизу» врач Розанов, которого литературоведы трактуют как «второе я» самого Лескова. К «антинигилистам» его можно отнести с оговорками [3. С. 22-31], Лескова в приверженности к идеологии «охранительства» причислять никак нельзя, но роман считается одним из лучших из числа «антинигилистических». Вот что говорит герой романа, отброшенный и от «нетерпеливцев», и от столицы: «Некуда было идти, идти силам, вот они и пошли в криворос. Ведь за Питером во всю ширь распахивается великое земское дело, оно… соберет к себе Звягина, соберет к себе и всех». В число этих «всех» включаются и нигилисты, правда, под ироническим названием «петербургские граждане» - ведь они «тоже русские люди» [7. С. 701].
Эта примиренческая ноты услышана не была, а что Лескову пришлось за «Некуда» вытерпеть – отдельный разговор. После его отвержения и революционно-демократической общественностью (до середины 1860-х гг. другим слова не дающей сказать), и реакционерами, с которыми он так и не сблизился, писатель обратился изучению корневой системы своего отечества. В послетургеневских своих работах он слова «постепеновец» почти не употребляет, но постоянно фиксирует, что те – и сверху и снизу – трудностей поднятия «нови» не видят. Поэтому даже их устремленность к народному благу, даже их самопожертвование плодов принести не может, хотя и Россия никак не должна останавливаться в своем развитии.
Постепеновство Лескова окрасилось при этом в ядовито-тоскливые тона. Он не принимал ни реакционеров, ни революционаристов, последним часто сочувствуя – и до, и в послетургеневский период. Лесков ужасался тем, что ни реакционеры, ни нетерпливцы не уясняют, насколько тяжел путь преодоления самых первых ступеней в постепенном выходе народа из темноты – и сколь упрямы и изворотливы силы, этому препятствующие. Более ядовитых портретов возможных постепеновцев сверху, а по сути – извратителей этой идеи трудно встретить даже у М. Салтыкова-Щедрина. Но и те, на кого должны были опираться постепеновцы снизу, представлены Лесковым не в лучшем виде.
К примеру, в рассказе «Отборное зерно» (1884) Лесков стремится понять склонность русского народа к мошенничеству. Лесковым описано, как внедрялось в России страховое дело. Верхний слой: дворянин, продавший весь урожай мусорный как крупное зерно, специально отобранное. Купечество: «настоящий русак», ставший из обманутого очередным обманщиком. Мужик: «благочестивый Иван Петров», перевернувший – небескорыстно – барку с зерном для блага бедствующих крестьян.
Все получили свое, даже попавшие на удачу бедняки, разгружавшие зерно из нарочно затопленной баржи. Пострадала только страховая компания, причем иноземная, о которой полупрезрительно говорится: «немецкая затея», хотя в ней участвуют и русские.
Заключение рассказчика-протагониста относительно указанного трехступенного мошенничества таково: «Если бы нас слушал кто-нибудь сторонний человек, который бы нас не знал, то он непременно вправе о нас подумать, что мы или плуты, или дураки. На это отвечают: ни то, ни другое. Звучит еще один вопрос-утверждение: «Пожалуй, мы и сами не знаем , кто мы такие» [8. С. 304]. (Вспомним андроповское «мы не знаем общества, в котором живем», высказанное как раз перед перестройкой).
И в заключение следует квази-успокаивающее: «Я отлично знаю, что мы просто благополучные россияне, возвращающиеся с ингерманландских болот к себе домой – на теплые полати, ко щам, да к бабам…». Остальное, констатирует Лесков – «пустой полумрак»… [8. С. 304].
Психосоциальный анализ, проведенный в этом рассказе, сохраняет силу и для недавних времен – 1990-х гг. с их повальным, охватывающим и рядовых граждан, мошенничеством.
4
Итак, чтобы быть подлинным постепеновцем, надо знать почву, по которой приходится ступать и то, какие овраги и даже пропасти придется преодолевать. Постепенству снизу при этом предначертаны невообразимые трудности с самого этого низа, – если под ним разуметь тот слой, на котором все держится (основание пирамиды), а также уровень его культуры. Постепеновец Лесков послетургеневского периода занялся этой предельно сложной работой, вычищая авгиевы конюшни, если выражаться стилем высоким, и попросту постараться подмести избу и двор, – если низким. А это оказывается непростым, – если и подметать избу, то привычную, и то если захочется.
Наиболее показательным в данном плане является повествование «Загон» (1893), содержащее цепочку рассказов. Перескажем три из них, помня, что тексты лучшего стилиста (сказителя) русской литературы Лескова – самоценны и их пересказ допускается лишь для экономии текста статьи.
Первый рассказ: некий помещик, руководствуясь наилучшими пожеланиями и одновременно выгодой, ввел так называемый смайловский плуг (если вспомнить «Новь» Тургенева, «глубоко забирающий») призванный заменить соху («поверхностно скользящую»). Соревновавшийся с проверяющим новшество англичанином Я. Шкотом ловкий и смышленый крестьянский парень «снасть одобрил». Получился хороший урожай, и надо было одобрять это новшество.
Граф Перовский был доволен и сказал«сверху», что сохе конец, надо заменить ее плужками. А как насчет голоса «снизу»?
«Крестьяне ответили:
— Это как твоей милости угодно.
— Знаю я это; но я хочу знать ваше мнение: хорошо или нет таким плужком пахать?
Тогда из середины толпы вылез какой-то плешивый старик малороссийской породы и спросил:
— Где сими плужками пашут (или орут)?
Граф ему рассказал, что пашут «сими плужками» в чужих краях, в Англии, за границею.
— То значится, в нiмцах?
— Ну, в немцах!
Старик продолжал:
— Это вот, значится, у тех, що у нас хлеб купуют?
— Ну да — пожалуй, у тех.
— То добре!.. А тильки як мы станем сими плужками пахать, то где тогда мы будем себе хлеб покупать?» [9. С. 359].
Ну не мудрость ли народная, перед которой молиться нужно? Молиться, правда, с отнюдь не благостью, а с ужасом непредсказуемости. Тем более, что самые низы и самые верхи здесь – единомышленники. Ибо «замысловатый ответ крестьянина» дошел до Петербурга; сам император восхищался «остроумным ответом» и одобрил отмену новшества.
Еще одно новшество: помещик-благотворитель построил каменные дома для переселяющихся крестьян. Но вот что случилось: ««Переведенцы» сейчас же «из последних сил» купили себе самые дешевенькие срубцы, приткнули их где попало, «на задах», за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили «ходить до ветру», что и исполняли. Не прошло одного месяца, как все домики прекрасной постройки были загажены, и новая деревня воняла так, что по ней нельзя было проехать без крайнего отвращения».
Крестьяне ближайших деревень сообщали на ярмарках об этом друг другу с радостью, и за что они злобствовали на барина, того и сами себе объяснить не могли, а только «ощетинились». Не приняли они и школу, говоря: зачем нашим детям умнее отцов быть? А вот дворяне этому радовались: если бы крестьяне приняли благодеяния, то это могло послужить вредным примером.
Приехал сын вышеупомянутого Шкота, который не мог терпеть такого положения. «Он не был филантроп и смотрел на крестьян прямо как на «рабочую силу»; но он берег эту силу и сразу же учел, что потворствовать мужичьей прихоти нельзя, что множество слепых и удушных приносят ему большой экономический ущерб. Шкот стал уговаривать мужиков, чтобы они обчистили каменные дома и перешли в них жить; но мужики взъерошились и объявили, что в тех домах жить нельзя. Им указали на дворовых, которые жили в каменных домах.
— Мало ли что подневольно делается, — отвечали крестьяне, — а мы не хотим. В каменном жить, это все равно что острог. Захотел перегонять, так уж лучше пусть прямо в острог и сгонит: мы все и пойдем в острог» [9. С. 364].
Вот так: не помогли и наказания, а тамошний губернатор вынес Шкоту предупреждение, чтобы он не раздражал крестьян домами, как ранее плужками.
Третий рассказ. Лесков приводит выдержки из брошюры автора, имя которого гадко и вспоминать. Он заверял, что черная и обязательно лоснящаяся сажа на стенах крестьянского жилища имеет очень важные врачебные свойства, и ««наши добрые мужички с великою пользою могут пить ее, смешивая с нашим простым, добрым русским вином». Словом — в курной избе, по словам брошюры, было целое угодье» [9. С. 368].
Все тот же Шкот-старший смеялся, и смеялся, как оказалось, зловеще. (Заметим, что это сквозная фигура многих произведений Лескова, в целом он, как, кстати говоря, и Достоевский, был склонен к англофильству, остро осуждая французов и особенно немцев; англичане сегодняшние оказались, правда, столь же искусными в выдумках, как и тот отечественный публицист, который хвалил лечебные свойства лоснящейся сажи). «Мало им, что люди в этой саже живут и слепнут, — они еще хотят обучить их пить ее с водкою! Это преступление!» [Там же].
Что касается смайловского плуга, то Шкот придвинув к нему другие «улучшенные орудия», утверждал:
«— Все это не годится в России.
— Вы шутите, дядя!
— Нет, не шучу. Здесь ничто хорошее не годится, потому что здесь живет народ, который дик и зол.
— Не зол, дядя!
— Нет, зол. Ты русский, и тебе это, может быть, неприятно, но я сторонний человек, и я могу судить свободно: этот, народ зол; но и это еще ничего, а всего-то хуже то, что ему говорят ложь и внушают ему, что дурное хорошо, а хорошее дурно. Вспомни мои слова: за это придет наказание, когда его не будете ждать!» [Там же]. Племянник (сам Лесков, на тетке которой был женат Шкот) вряд ли вполне соглашался с дядей, да и соплеменники его в свое время довольствовались тем, что «овцы поедали людей» в XVI веке, а в веке ХIХ по-своему поедали уже рабочих. Но к словам этим прислушивался.
А ведь это предостережение писателя звучит с большей убедительностью, чем угрозы, высказываемые, скажем, автором «Бесов». Здесь не апокалипсис, а жесточайший реализм, не очистительная гроза, а, пользуясь словом хвалителя Лескова пролетарского писателя Максима Горького, свинцовые мерзости.
Идентификация Достоевского как пророка, а Толстого как «зеркала» русской революции признается почти безоговорочно. В этот ряд постепеновец Лесков попадает с куда менее объемным, но убийственно точным пророчеством. Напомним еще раз: в одном из рассказов «Загона» даже подлинно искреннее желание улучшить жизнь народа, и даже не «сверху», а где-то рядом наталкивается на недоверие: людей-де стараются «объегорить». Ибо «объегоривают» мужиков со столь корыстным лицемерием, что и доброе им представляется злым.
Поэтому столь устрашающе звучит мнение внешнего наблюдателя (взгляд сбоку и на дистанции) англичанина Шкота, который вел все-таки дела в России – и сострадал ее народу (списан с реального лица – дяди писателя Я. Шкота). При всей мелкомасштабности этого пророчества оно впечатляет, ибо обнаруживает глубинную пропасть между управляющими и управляемыми, - вопреки самым добронравным стремлениям первых из них ее преодолеть. Постепеновец Лесков в этом и ряде других фрагментов выступает как апокалиптик в духе В. Розанова.
* * *
Постепенство все в большей мере попадает в поле зрения современных отечественных исследователей. Характеризуются соответствующие установки Тургенева, А. Чехова и М. Пришвина, предлагается рассмотреть их у Лескова (что и предпринято в данной статье), а также у Менделеева и В. Вернадского. А главное - выражается пожелание: «По всей видимости, историкам новой и новейшей политической мысли можно отправить запрос на выявление следов постепенства (постепеновства) даже в советской и постсоветской отечественной мысли» [18. С. 197].
Есть основания предполагать, что работа в данном направлении будет более интенсивной, а концепт постепенства – или аналогичный ему – наполнится новыми смыслами. Ведь он для задачи объяснения ритмов развития отечественной истории, включая реформы и их откаты, по сути безальтернативен.
Остается принести извинения читателям статьи за излишества с цитированием диалогов, что компенсируется качеством текстов таких писателей как Тургенев и Лесков – не только глубоких социальных мыслителей, рельефно осветивших феномены постепенства «сверху» и «снизу», но и являющих собой лучших стилистов отечественной литературы.
ЛИТЕРАТУРА
1. Андрей Белый. Петербург. М.: Наука. 1981.
2. Анненков П.В. Литературные воспоминания. М.: Худлит. 1960.
3. Антинигилизм // Идеи в России. Idee w Rosji. Ideas in Russia. T. 8. Lodz, 2014.
4. Задорожнюк И.Е. Постоянство постепеновства или пароксизма революционаризма? // Вопросы философии. 2010. № 6.
5. Задорожнюк Э.Г. Постоянство обновления: о третьем издании Энциклопедии по русской философии // Вопросы философии. 2020. № 6.
6. Ленин В.И. Очередные задачи Советской власти // Полн собр. соч. Т. 27. М.: Политиздат. 1958.
7. Лесков Н.С. Некуда // Собр. соч. в 11 тт. Т. 2. М.: Худлит. 1956.
8. Лесков Н.С. Отборное зерно // Собр. соч. в 11 тт. Т. 7. М.: Худлит. 1958.
9. Лесков Н.С. Загон // Собр. соч. в 11 тт. Т. 9. М.: Худлит. 1958.
10. Лесков Н.С. Товарищеские воспоминания о П.И. Якушкине // Собр. соч. в 11 тт. Т.11. М.: Худлит. 1958.
11. Михайловский Н.К. Полное собр. соч. Т. 3. СПб., 1909.
12. Салтыков-Щедрин М.Е. Дворянские мелодии // Собр. соч. Т. 12. М.: Худлит. 1971.
13. Сен А. Об этике и экономике. М.: Наука. 1996.
14. Толковый словарь великарусского языка Владимира Даля. Т. III, СПб.–М., 1882.
15. Толковый Словарь великарусского языка Владимира Даля. Т. III, 1865.
16. Толстой Л. Н. Записная книжка // Полное собр. соч. Т. 33.
17. Тургенев И.С. Новь // Полн. собр. соч. Т. 9 М.: Наука. 1982.
18. http://dugward.ru/library\mendeleev_zavetnye_mysli\html..009
Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
