Поэт Сергей Алиханов выпустил довольно неожиданную книгу. Толстый фолиант запрятан под скупым названием «Судебный отчет» и заключает в себе стенограмму судебного процесса 1938 года по бухаринско-троцкистскому блоку.

Бухаринский процесс был открытым, в том числе и для западной прессы, и частично его материалы печатались в наших газетах той поры. Но дело до того объемное, сложное, что доныне для широкой публики оно – белое пятно. Хотя и получила наибольшее хождение гипотеза, что процесс был сфабрикован, а комиссия Яковлева всех осужденных по нему, за исключением Ягоды, реабилитировала.

А в 38-м, после завершения суда приговором 18 центральных «сопроцессников» к расстрелу, его стенограмма была размножена и разослана по управлениям НКВД страны. Однако затем наши секретоманы дали циркуляр: вернуть все экземпляры в центр, а в отдаленных точках на месте уничтожить.

Но нашелся храбрец, который сохранил свой экземпляр и уже в старости поведал о своем поступке внуку. Объяснил же его так: предвидя, что со временем наша на удивление закрытая история все оболжет, он решил сберечь подлинную правду для потомков. И завещал: если когда-нибудь возникнет шанс, опубликовать этот предельно откровенный документ эпохи.

Внук пожелал не раскрывать своего имени и, доверяя Алиханову это издание, расходы по которому взял на себя, просил до выхода в свет тиража о нем помалкивать. В результате всех этих предосторожностей книга и вышла под таким не говорящим лишнего названием.

Теперь о ней самой. Уже ее объемистость и стенографическая точность, сохранившая даже манеры речи всех участников процесса, дают читателю возможность почувствовать его подлинную атмосферу. И, сличая массы показаний, аргументов, попытаться, заняв место беспристрастного судьи, решить, что правда, а что – нет.

Председательствующий на процессе – председатель Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР армвоенюрист Ульрих.

Гособвинитель – прокурор Союза ССР Вышинский.

Среди подсудимых высшие государственные и партийные деятели: Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский, Икрамов и другие.

Обвиняются они в том, что «составили заговорщическую группу под названием "правотроцкистский блок", поставившую своей целью шпионаж в пользу иностранных государств, вредительство, диверсии, подрыв военной мощи СССР, расчленение СССР и отрыв от него Украины, Белоруссии, Среднеазиатских республик, Грузии, Армении, Азербайджана и свержение в СССР существующего общественного и государственного строя…»

То есть чуть не буквально в том, что реально совершилось через 55 лет после их расстрела. И этот факт, конечно, вызывает к книге самый живой интерес.

Вдобавок врачам Левину, Казакову и другим, повязанным с блоком через Ягоду, вменяется доведение до смерти своих пациентов: Менжинского, Куйбышева, Горького и его сына Максима Пешкова. Кроме того главе ОГПУ-НКВД Ягоде – попытка отравления парами ртути своего преемника Ежова и организация убийства Кирова.

Хотя процесс возглавляет Ульрих, присутствуют и двое защитников врачей (все остальные от защиты отказались), по существу все судебное следствие ведет – и очень основательно – один Вышинский. Человек колоссального напора, зверской памяти, не упускающей ни мелочи из тьмы подробностей по каждому из обвиняемых, незаурядный в своем роде полемист. Последнее лучше всего видно из его постоянных стычек с его главным и, пожалуй, единственным пытающимся оказать отпор противником – Бухариным.

«ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре.

БУХАРИН: В "Логике" Гегеля слово "этот" считается самым трудным…

ВЫШИНСКИЙ: Я прошу суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет прежде всего для гегелевской философии…»

«БУХАРИН: Он сказал "должны", но смысл этих слов не "зольден", а "мюссен".

ВЫШИНСКИЙ: Должен по-русски – это значит должен.

БУХАРИН: "Должен" имеет два значения.

ВЫШИНСКИЙ: А мы здесь хотим иметь одно значение. Вы привыкли с немцами вести переговоры на их языке, а мы здесь говорим на русском языке…»

И Вышинский с его «пролетарской прямотой», хотя отнюдь не простой, в этих дуэлях, иногда на целые страницы, то и дело берет верх, не позволяя противнику перевести игру в поле его надменной и излюбленной софистики. О чем метко выразилась бывшая соратница Бухарина Яковлева, свидетельница по плану ареста Ленина в 1918 году: «Он говорил об этом вскользь, обволакивая это дело рядом путаных теоретических рассуждений, как это вообще любит делать Бухарин; он, как в кокон, заворачивал эту мысль в сумму пространных рассуждений».

Конечно, за спиной Вышинского – вся мощь карательной машины. Но с ней Бухарин и не вступает в поединок, прекрасно отдавая себе отчет, что «я, может быть, не буду жив и даже почти в этом уверен».

Вся его линия на суде, местами восходя до настоящей драматической патетики, имеет одну удивительную цель: морально и логически самооправдаться за признаваемые им за собой «такие вещи», за которые «можно расстрелять десять раз». Эта двойственность позиции – да, грешен страшно, но позвольте показать всю высь бросивших в преступный омут заблуждений – и не дает ему победы над уничтожительной трактовкой его личности Вышинским: «Бухарин вредительство, диверсии, шпионаж, убийства организует, а вид у него смиренный, тихий, почти святой, и будто слышатся смиренные слова Василия Ивановича Шуйского "Святое дело, братцы!" из уст Николая Ивановича».

Нет слов, жестокая закваска времени здесь, как и в другом впоследствии крылатом выражении Вышинского, рожденном на этом же процессе: «Раздавите проклятую гадину!» – сквозит весьма. Но и картина преступления, которую в течение десяти дней из уймищи признаний, запирательств и перекрестных допросов выволакивает на свет железный прокурор, ужасна.

«БУХАРИН: ...я отвечаю, как один из лидеров, а не стрелочник контрреволюционной организации.

ВЫШИНСКИЙ: Какие цели преследовала эта организация?

БУХАРИН: Она преследовала основной целью реставрацию капиталистических отношений в СССР.

ВЫШИНСКИЙ: При помощи?

БУХАРИН: В частности, при помощи войны, которая стояла прогностически в перспективе.

ВЫШИНСКИЙ: На условиях?

БУХАРИН: На условиях, если говорить конкретно, целого ряда уступок... Если ставить все точки над "i", на условиях расчленения СССР.

ВЫШИНСКИЙ: Отторжения от СССР целых областей и республик?

БУХАРИН: Да».

Идейные истоки заговора с целью свержения сталинской верхушки Бухарин объясняет так: «Уже в 1928 году я сам дал формулу относительно военно-феодальной эксплуатации крестьянства... Мы стали с пожиманием плеч, с иронией, а потом и с озлоблением смотреть на наши гигантски растущие заводы, как на какие-то прожорливые чудовища, которые отнимают средства потребления от широких масс...».

И в начале 30-х годов сложился «контактный блок», управляемый в пределах СССР Бухариным, Пятаковым, Радеком, Рыковым, Томским, из-за границы – Троцким. Переворот сначала мыслился на волне массовых выступлений недовольства среди населения страны. Когда надежда на них не сбылась, акцент переместился на «открытие границ» для иностранных интервентов, которые в обмен на всевозможные уступки – от экономических до территориальных – посадят в Кремле на власть лидеров блока.

В частности, Троцкий и Карахан, советский дипломат, участник заговора, вели переговоры с фашистской Германией: «БУХАРИН: Летом 1934 года Радек мне сказал, что Троцкий уже обещал немцам целый ряд территориальных уступок, в том числе Украину».

Открыть фронт должна была военная группа Тухачевского: «КРЕСТИНСКИЙ: В одном из разговоров он (Тухачевский. – А. Р.) назвал мне несколько человек, на которых он опирается: Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана. Затем поставил вопрос о необходимости ускорения переворота... Переворот приурочивался к нападению Германии на Советский Союз...»

Но так как заговорщики видели рост военно-патриотических настроений в стране, они готовили еще такой иезуитский ход. Перевалить вину за интервенцию на власть и «отдать под суд виновников поражения на фронте. Это даст нам возможность увлечь за собой массы, играя патриотическими лозунгами».

Однако интервенции, ожидавшейся бухаринцами в тридцать седьмом, не произошло, и тогда осталась последняя ставка – на «дворцовый переворот»:

«БУХАРИН: Сила заговора – это силы Енукидзе плюс Ягода, их организация в Кремле и НКВД, причем Енукидзе удалось завербовать бывшего коменданта Кремля Петерсона...»

«РОЗЕНГОЛЬЦ: Тухачевский указывал срок, полагая, что до 15 мая (1937 г. – А. Р.) ему удастся этот переворот осуществить... Один из вариантов – возможность для группы военных собраться у него на квартире, проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей...»

Во исполнение главной задачи по захвату власти блок вел еще гигантскую работу как в пределах СССР, так и за границей. Были налажены связи с разведками Германии, Франции, Японии, Польши, снабжавшими деньгами зарубежную, троцкистскую часть блока: «КРЕСТИНСКИЙ (дипломат, затем заместитель наркома иностранных дел. – А. Р.): Троцкий предложил мне предложить Секту (генерал рейхсвера. – А. Р.), чтобы он оказывал Троцкому систематическую денежную субсидию... Если Сект попросит оказание ему услуг в области шпионской деятельности, то на это нужно и можно пойти. Я поставил вопрос перед Сектом, назвал сумму 250 тысяч марок золотом в год. Сект дал согласие…»

Но кроме подобных зарубежных вливаний Троцкий имел и изрядную подпитку из СССР: «РОЗЕНГОЛЬЦ: Я был наркомом внешней торговли, и с моей санкции были переданы Троцкому 15 тысяч фунтов, потом 10 тысяч фунтов... По Экспортлесу с 1933 года 300 тысяч долларов».

«ГРИНЬКО (наркомфин – А. Р.): Я помогал Крестинскому использовать валютные средства, которые накапливались на курсовых разницах за границей и которые были нужны ему для финансирования троцкистов… Была дана бухаринская формула – ударить по Советскому правительству советским рублем. В области сберегательного дела было проведено два мероприятия, связанные с сокращением сети сберегательных касс и с кампанией по залогу облигаций государственных займов. Работа клонилась к подрыву бюджетной финансовой дисциплины и к возможности использования государственных средств для целей заговора... Зеленский (председатель Центросоюза. – А. Р.) по директивам «правотроцкистского блока» в недородные районы завозил большую массу товаров, а в урожайные посылал товаров меньше, что создавало затоваривание в одних районах и товарную нужду в других».

В тех же действиях по возбуждению недовольства масс и в подготовке к расчленению СССР очень обильно и конкретно признаются секретарь ЦК Компартии Белоруссии Шарангович, парт- и госруководители Узбекистана Икрамов и Ходжаев. Довольно замечательна лексика последнего:

«ХОДЖАЕВ: Хотя мне казалось, что я изжил национализм – в самом деле этого оказалось недостаточным...

ВЫШИНСКИЙ: Значит, сманеврировал?

ХОДЖАЕВ: Сманеврировал, сдвурушничал... После этого мы подали заявление, что ошибались, неправильно поступали, что мы согласны проводить линию партии.

ВЫШИНСКИЙ: Второй раз сманеврировали?

ХОДЖАЕВ: Второй раз сдвурушничал…»

Затем ко всему этому зловеще примыкает организатор политических убийств Ягода – полная противоположность идейному вождю Бухарину. Чувствуется, что Бухарина в пекло измены больше всего толкали политические амбиции: доказать мертвому Ленину и живому Сталину, что его, бухаринская, линия развития страны верней и плодотворней генеральной. Отсюда его озабоченность не только непосредственно захватом власти, но и всем последующим: «ГРИНЬКО: Он (Бухарин. – А. Р.) указывал, что, поскольку довлеет политика в данном случае, вредительство следует допустить, с другой стороны, установление более широких экономических связей с капиталистическим миром даст возможность наверстать те потери, которые будут». Но на пути к благой цели, как полностью капитулирует Бухарин в своем последнем слове, «голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением нас самих, которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам к кулацкому преторианскому фашизму».

Совсем иное двигало Ягодой, Хоть он и говорит «не для того, чтобы смягчить свою вину, но лишь в интересах установления истинного положения вещей, что попытки некоторых обвиняемых представить меня как профессионала-террориста неверны» и «что ни один из этих (террористических. - А. Р.) актов не совершен мной без директивы "правоцентристского блока"», - верить ему трудно.

Самое первое вменяемое ему убийство - сына Горького Макса в мае тридцать четвертого года - вообще имело под собой, как он же в другом месте сознается, сугубо личный мотив. А именно: любовная интрига с женой убиенного. Далее. Чуть позже организованное им убийство своего начальника Менжинского с целью возглавить после него ОГПУ якобы заказал ему Енукидзе, ко времени суда уже покойный. Но никто больше из «сопроцессников», доведенных в большинстве Вышинским до предельной искренности, этого не подтверждает. Напротив, показания их больше клонятся к тому, что поспешить с ликвидацией шефа, уже дышавшего на ладан от болезни, Ягоду толкал чисто карьерный, шкурный интерес: захапать обещанное ему кресло, пока водоворот событий не родил другого претендента.

В убийстве Кирова в том же тридцать четвертом Ягода признает себя только пособником. «ЯГОДА: Енукидзе настаивал, чтобы я не чинил никаких препятствий этому... Запорожец (ленинградский чекист. - А. Р.) сообщил мне, что органами НКВД задержан Николаев, у которого были найдены револьвер и маршрут Кирова, Николаев был (по приказу Ягоды. - А. Р.) освобожден. После этого Киров был убит этим Николаевым».

Мотивы устранения Кирова из процесса неясны, а вот о Горьком говорится много и подробно. Бухаринцы, уже договорившись с Западом о смене власти, опасались, что огромный мировой авторитет Горького им помешает после «дворцового переворота» облачиться в тоги избавителей отечества. Старик еще начнет трубить на всю планету невесть что и портить победоносную обедню.

Картины, равные по силе «Макбету» Шекспира, процесс являет там, где излагается, как Ягода втягивал в свой умысел врачей: «ВЫШИНСКИЙ: Ягода выдвигает свою хитроумную мысль: добиться смерти, как он говорит, от болезни... Подсунуть ослабленному организму какую-либо инфекцию... помогать не больному, а инфекции, и таким образом свести больного в могилу».

И вот, играя в высшей степени умело и разнообразно на паскудных людских струнах, Ягода превращает Санупр Кремля в своеобразный отряд «убийц с гарантией на неразоблачение»: «ЛЕВИН: Он сделал мне весьма ценный подарок: предоставил в собственность дачу в подмосковной местности... Давал знать на таможню, что меня можно пропустить из-за границы без осмотра. Я привозил вещи жене, женам своих сыновей... Он сказал мне: Макс не только никчемный человек, но и оказывает на отца вредное влияние. Он дальше сказал, вы знаете, руководитель какого учреждения с вами говорит? Я ответственен за жизнь и деятельность Алексея Максимовича, а поэтому, раз нужно устранить его сына, вы не должны останавливаться перед этой жертвой. Он сказал: «Раз вам оказывается доверие в этом деле, вы это должны ценить. Вы никому не сможете об этом рассказать. Вам никто не поверит. Не вам, а мне поверят».

И сперва замазанный коварными дарами, а затем вогнанный в смертельный ужас доктор Левин прилагает руку к смерти Макса и Менжинского. Но после этого душа его не отпускается на покаяние, а еще глубже втягивается в «сатанинскую пляску»:

«ЛЕВИН: Ягода сказал: «Ну вот, теперь вы совершили эти преступления, вы всецело в моих руках и должны идти на гораздо более серьезное и важное (убийство Горького. - А. Р.). И вы пожнете плоды при приходе новой власти...»

И доктор Левин с доктором Плетневым, под прикрытием секретаря Горького Крючкова, назначают классику заведомо порочное лечение, которое и сводит его в могилу.

Другое светило, доктор Казаков, упирает на самолюбие, не оставляющее его даже на суде:

«КАЗАКОВ: Я все-таки должен сказать, что на съездах мне даже заключительного слова не давали... Мне заключительное слово не дается, первый раз в истории медицины! Против меня выступают мои оппоненты, а мне заключительного слова не дают... Вы меня спросите, почему я не сообщил об этом (помощь Левину в убийстве Менжинского - А. Р.) советским органам? Я должен сказать - мотивы низменного страха. И второй момент: в Санчасти находились большинство врачей - моих научных противников. Я думал, может быть, наступит момент, когда я сумею свободно работать. Ягода сумеет остановить их.

ВЫШИНСКИЙ: В награду за ваше преступление?

КАЗАКОВ: Да...

ВЫШИНСКИЙ: Советским государством был дан вам институт?

КАЗАКОВ: Но печатать мои труды...

ВЫШИНСКИЙ: Правительство приказать печатать ваши труды не может. А я вас спрашиваю, институт был дан?

КАЗАКОВ: Был.

ВЫШИНСКИЙ: Лучший в Союзе?

КАЗАКОВ: Лучший».

К Крючкову потрясающе осведомленный в подноготной каждого Ягода подбирает следующий ключ: «КРЮЧКОВ: Я растрачивал деньги Горького, пользуясь его полным доверием. И это поставило меня в зависимость перед Ягодой... Ягода сказал, что Алексей Максимович может скоро умереть, распорядителем литературного наследия останется сын Макс. Вы же привыкли, говорил Ягода, жить хорошо, а останетесь в доме в роли приживальщика».

И Крючков, не выстояв против коварного нажима, сперва способствует отправке на тот свет Макса, затем его отца. При этом незаурядная величина злодейства обещает ему и незаурядный дивиденд: «КРЮЧКОВ: Я останусь человеком, к которому может перейти большое литературное наследство Горького, которое даст мне в дальнейшем средства и независимое положение...»

Сдается, что путем убийств Ягода хотел, плюс ко всему, добыть себе и некий особый капитал и вес среди заговорщиков, метя в будущем на главный пост в стране: «БУЛАНОВ: Он увлекался Гитлером, говорил, что его книга "Моя борьба" действительно стоящая... Подчеркивал, что Гитлер из унтер-офицеров выбрался в такие люди... Он говорил, что Бухарин будет у него не хуже Геббельса... Он, председатель Совнаркома, при таком секретаре типа Геббельса и при совершенно послушном ему ЦК, будет управлять так, как захочет».

Во всяком случае, одного, кажется, Ягода успел достичь реально. Заговорщики указывают то и дело, что выезжали за границу для лечения - при том, что наша медицина, с массой славных еще с дооктябрьской поры имен, была ничуть не хуже западной. Но чувствуется, что, зная о проделках настоящего хозяина кремлевского Санупра, приписанные к нему пациенты просто панически и суеверно остерегались всяких общений с ним.

Такую же опаску вызывал у заговорщиков и второй их силовик - Тухачевский: «БУХАРИН: Поскольку речь идет о военном перевороте, то будет необычайно велик удельный вес именно военной группы... Я всегда называл Тухачевского "потенциальным Наполеончиком", а известно, как Наполеон расправлялся с так называемыми идеологами».

Теперь, наконец, главное: насколько можно доверять признаниям участников процесса? Ибо есть версия, что их в темницах просто запытали до огульных самооговоров. Но вся стенограмма едва ли оставляет вероятность того, что два десятка человек, дотошнейше допрошенных Вышинским, взвалили на себя сочиненную кем-то напраслину.

Во-первых, чтобы сочинить и стройно увязать такую тьму фактических, психологических, лексических подробностей, что всплыли на суде, понадобилась бы целая бригада посвященных во все тонкости геополитики Шекспиров. Следствие вел известный впоследствии своими «Записками следователя» писатель Шейнин. Но в его творениях не ночевало и десятой доли глубины и драматизма всплывших на суде коллизий, создать которые могла, скорей всего, лишь сама жизнь.

Но если даже допустить написанный чьей-то рукой спектакль, его еще должны были блестяще разыграть на глазах западных писателей и журналистов те, чья награда за успех была вполне ясна по участи чуть раньше осужденной группы Тухачевского. А заговорщики - закаленные еще царскими тюрьмами и Гражданской войной революционеры, сломить которых - не раз плюнуть. Да и по их активности, борьбе за каждый фактик на суде, пространным рассуждениям, переходящим у Бухарина в целые лекции, не видно, чтобы их утюжили до полного самозабвения в застенках.

«БУХАРИН: Мне случайно из тюремной библиотеки попала книжка Фейхтвангера... Она на меня произвела большое впечатление...»

«ПЛЕТНЕВ: Мне было доставлено из моей библиотеки свыше 20 книг на четырех языках. Я сумел написать в тюрьме монографию...»

Так Плетнев в своем последнем слове хочет показать, что уже начал искупать вину служением родной науке. Но оба замечания - штрихи к тому, как содержались «сопроцессники» в неволе. А почему признали многое, хотя отнюдь не все, в чем обвинялись, один из них объяснил так: «БУЛАНОВ: ...не стесняются здесь, на скамье подсудимых, утопить своего же соучастника, продать с потрохами и ногами, чтобы хоть на одну тысячную секунды вывернуться самому...»

Ну и, конечно, трудно не соотнести признания бухаринцев в масштабной подготовке «открыть фронт» с тем, что фактически случилось в сорок первом, когда немцы, главные союзники и получатели секретной информации изменщиков, ворвались беспрепятственно в СССР. Трудно не провести параллель и с новейшей историей, когда распад СССР произошел именно так, как мыслилось Бухарину и Троцкому.

Но в конце 30-х попытка расчленения страны была подавлена жестоко. В конце же 80-х и начале 90-х той государственной жестокостью не пахло даже близко. И тем не менее вся страшная жестокость как бы неисповедимо, вопреки всем лозунгам, один гуманнее другого, излилась. Только уже в первую голову на тех, ради кого все якобы и учинялось: на миллионы беженцев, голодных, беспризорных, убитых в межнациональных потасовках и так далее. То есть жестокость сталинская, откровенная, под лозунгом «Раздавите гадину!» - или жестокость либерально-лицемерная, - но жестокость в результате все равно.

И еще невольно возникающий после прочтения всего эффект. Уже постфактум зная, во сколько миллионов жизней обошлось предательское «открытие фронта», хочется, против всего затверженного, мысленно бросить Сталину упрек не в перегибе в борьбе с готовыми на все для власти супостатами, а в недогибе! Вот это впечатление, судя по всему, и сделало как раз в эпоху демократии и гласности еще более закрытым этот официально по сей день не рассекреченный процесс. Но я уверен, что не разобравшись достоверно в своем прошлом, невозможно достоверно строить свое будущее.