«Четвертая часть всех ученых мира трудится в СССР!»

Плакат 80-х

Итак, теперь начнем рассматривать книгу Г. Кисунько «Секретная зона. Исповедь генерального конструктора» как пособие по изучению невидимых обществу сторон советской науки.

Элита

Г. Кисунько писал книгу о себе, как о главном и любимом герое, и если читать книгу, не представляя себе описываемых им ситуаций, то Кисунько такой герой, что Дон Кихот нервно курит в сторонке. Но если не глотать написанные Кисунько слова, а представить себе то, о чем он пишет, то это такой, повторю, стриптиз…

Отвлекусь, возможно, надолго. Странная вещь происходит с этими выдающимися учеными. С одной стороны, они, безусловно, достигают выдающихся результатов в своих областях деятельности, но вот с точки зрения общественных дел, они часто крайние идиоты, хотя и с непомерным апломбом. Я не говорю ничего нового. Еще в 1895 году Лебон писал: «В толпе люди всегда сравниваются, и если дело касается общих вопросов, то подача голосов сорока академиков окажется нисколько не лучше подачи голосов сорока водоносов. …Если какой-нибудь индивид изучил греческий язык, математику, сделался архитектором, ветеринаром, медиком или адвокатом, то это еще не значит, что он приобрел особенные сведения в социальных вопросах. …Перед социальными же проблемами, в которые входит столько неизвестных величин, сравниваются все незнания». К выводам Лебона пришел и В. И. Ленин, пробовавший использовать ученых в общественных делах: «Ни единому из этих профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных областях химии, истории, физики, нельзя верить ни в едином слове, раз речь заходит о философии».

К этой узкой специализации ученых добавляется глупость начальника или авторитета. Ведь обычный человек ошибается очень часто, но его тут же поправляют другие люди, а вот начальство поправляют редко, особенно, если это не имеет значения для слушателей. И такой авторитет вещает глупость, окружающие молчат, а авторитет приходит к уверенности, что дело именно так обстоит, и все стальные люди думают точно так же. То есть, люди глупеют от своей должности.

Кроме того, нужно учесть и среду советской «элиты», в которой вращались и вращаются ученые высоких званий. Это среда исключительно подлая, причем она свою подлость не замечает, часто вообще считая ее доблестью. К примеру, понятие «честь» в этой среде совершенно не связано с понятиями «верность», «справедливость», «правдивость», «благородство» и «достоинство». А только и исключительно с внешними атрибутами – со званиями, орденами, премиями, качеством персональной автомашины и даже помпезностью могильного памятника – всем тем, что сегодня объединяется емким понятием «понты». И для достижения вот этой «чести» становится похвальным любое попрание честности, верности, правдивости и справедливости. Человек, пытающийся сохранить эти качества, в среде этой «элиты» выглядел бы дураком. В результате, когда человек из этой «элиты» пишет воспоминания без умного редактора, то он с гордостью вываливает читателям то, чем он гордился в среде этой «элиты», и чего обычные люди, соверши они это, всю жизнь стыдились бы и о чем молчали бы.

К этому нужно добавить и бюрократизм. Я не буду в очередной раз объяснять, что это и как это выглядит, просто напомню, что бюрократ осуществляет свою цель и мечту – в своей деятельности не отвечать (не быть наказанным) за ошибки. У него святая уверенность, что что бы ни случилось, а он не виноват. А кто виноват? А виноваты либо его подчиненные, либо его начальники. И бюрократ искренне уверен, что другие бюрократы с этой его позицией не могут не согласиться.

Ну и, наконец, добавьте к этому самовлюбленность элиты, обильно сдабриваемую мыслями о своей гениальности. Вот, Г. Трошин вспоминает о Кисунько: «за 40 лет моего знакомства и ним и, особенно, дружбы последних 20 лет, я могу с уверенностью сказать, что Григорий Васильевич был очень скромным человеком. Он нигде не обращал внимание окружающих на свое исключительно высокое интеллектуальное положение». Но, вообще-то, обратить или не обратить внимание можно только на то, что сам видишь.

Как всегда бывает в любой среде, нельзя отнести сделанные выше выводы ко всей советской элите, но, судя по тому, что узнаешь о ней, исключения только подчеркивают правила.

Генеральный конструктор Кисунько исключением не был.

Писатель и поэт

Теперь немного о его книге в общем. Читать ее очень тяжело по нескольким причинам. Когда Григорий Кисунько поступал в Луганский пединститут, то блестяще написал сочинение, и ему даже предложили поступить на литературный факультет, кроме того, он рифмовал слова, поэтому был поэтом. (Он еще и прекрасно пел собственные и блатные песни, играл на балалайке, гитаре и баяне, но это книге не сильно повредило). Короче, он был уверен, что является талантливым писателем, кроме того, наверняка знал, что талантливые писатели, пишут не просто, а так, чтобы читатели удивлялись, - высокохудожественно. Я уже не говорю о стихах поэта Кисунько, густо представленных в книге, - они хорошо видны и их легко пропускать. Я уже не говорю о том, что у него воспоминания начинаются с 1961 года, продолжаются 1952-м, после чего возвращаются к концу 20-х и, наконец, текут в соответствии со временем до 1975 года.

Мордуют читателя длинные художественные вставки.

Вот, скажем, собственно начало книги – 1952 год. На Кисунько пишут донос Сталину, Сталин пересылает донос большому начальнику Кисунько Л.П. Берии. Казалось бы интрига – дальше некуда! Расскажи же нам быстрее, что произошло дальше! Однако из этого доноса Кисунько дает всего часть первого предложения (даже не абзаца, а предложения), зато читатель может насладиться вот такой художественностью (терпите, я же терпел):

«К Берия меня вызвали в конце февраля 1953 года с полигона Капустин Яр, как выяснилось, уже по другому навету. Чтобы вылететь в Москву, мне пришлось добираться до аэродрома Гумрак на вездесущем По-2, который прочно прижился на полигоне с тех пор, как С. А. Лавочкин проводил здесь автономные испытания зенитной ракеты В-300 для «Беркута». На этом самолетике пилот Щепочкин раньше любого полигонного летчика-поисковика ухитрялся находить упавшие остатки ракеты, обозначить места падения приметными знаками, прихватить наиболее важные узелки ракеты и ее аппаратуры, доставить их лично своему генеральному конструктору.

Сейчас Щепочкин продолжал выручать полигон и «почтовые ящики» тем, что мог слетать куда надо в любое время и в любую погоду. В день моего вылета он подрулил на своем обутом в лыжи По-2 прямо к проходной площадки Б-200, — и вот мы уже как на такси мчимся над сверкающей снежными искрами степью, над дорогой, проложенной грейдером прямо по заснеженной целине. Сейчас, когда над ней уже поработали февральские вьюги, дорога превратилась в плотный снежный бугор, лентой вьющийся по степи, и если снова пускать грейдер, то лучше всего рядом со старой дорогой. Так за зиму здесь появилось рядом несколько заваленных снегом не проходимых ни для какого транспорта бывших дорог, и лишь когда сойдет снег, разберутся водители, где настоящая дорога. Когда грейдерный «плужок» пропашет в снегу дорогу — радость не только людям с площадок, которые могут теперь добраться в поселок Капустин Яр, где есть баня и буфет, где никто не имеет понятия о полигонном сухом законе. Радость наступает и для степных зайцев, когда раздается стрекот трактора, вышедшего в степь с грейдером. Дошлые зверюшки знают, что после этого большого, только на вид страшного грохотуна останется широченная полоса свободной от снежного покрова целинной травки. Правда, заячье пиршество на травке иногда прерывается темно-зеленоватыми, тарахтящими как трактор коробками, которые быстро проносятся по травке, оставляя за собой противно пахнущие струйки теплого воздуха. Ночью они на бешеной скорости гонят впереди себя по снегу, словно огромного зайца, пятно слепящего света, и тогда бывалый заяц знает, что нужно поскорее убегать в сторону и от дороги и от света, притаиться за снеговой кочкой и переждать. А зазеваешься — выдвинутся из темно-зеленых коробок отвратительно блестящие черно-синие палки с дырками на концах и начнут изрыгать из своих дырок огонь, грохот и заячью смерть. Но вот По-2 свернул от заброшенной людьми и зайцами дорожной трассы, и я невольно залюбовался наплывавшей под крыло бескрайней снеговой равниной и бегущей по ней внизу впереди самолета полукружной дугой беспорядочно вспыхивающих и потухающих искр, словно бы взбиваемых на снегу падающими на него лучами. Вспомнил запорожскую степь, край моего детства. Там куда ни глянь — видно, что степь и вдалеке не кончается, а закрывается каким-нибудь бугром, разделяющим две речки или степные балки. И хочется выйти на этот бугор и посмотреть — что за ним скрывается, и так бы идти и идти, и очень любопытно — куда бы пришел? А здесь ничто ничем не закрывается, вся степь — ровная, как доска, куда ни глянь — везде одинаковая, без конца и края. Самолет идет низко, но не видно даже одиночных былинок прошлогодней травы, пробивающихся из-под снега. Значит, хорошо поработали здесь зайцы, и теперь они промышляют кормом где-то в других местах. Степь безжизненна. Но тут же в опровержение этой мысли я увидел почти по курсу самолета рыжую лису, лениво трусившую по снегу.

Говорить в грохоте самолетного двигателя было бесполезно, но я и без слов понял и огонек азарта в глазах Щепочкина, и его кивок в сторону лисы и циферблата часов. Дескать, время у нас еще есть, можно погоняться за лисой. Лиса, заметив самолет, когда Щепочкин довернул его в ее сторону, ускорила бег и что есть мочи пустилась наутек. Она шла по прямой, самолет за ней, и было видно, что зверек выбивается из сил. Потом лиса в изнеможении села на снег, повернувшись злобно оскаленной мордочкой в сторону надвигающейся опасности. Все ее тельце дергалось от частого дыхания, рот был широко открыт и пенился слюной, а язык свисал, как у собаки, томящейся от жары. Но при этом вся поза лисы продолжала оставаться воинственной, и зверек даже угрожающе поднял в сторону самолета полусогнутую переднюю лапку. Когда же самолет прошел над лисой, она, как бы расслабившись, распушила хвост на снегу, некоторое время поворотом головы следила за удалявшимся самолетом. Потом, словно бы вдогонку за ним, снова ленивой трусцой побежала по снежному насту, готовая и убежать от опасности, и, если надо, встретить ее лицом к лицу, даже при чудовищно неравных силах.

Когда подлетали к гражданскому аэродрому, я увидел, как из маленького домика, служившего аэровокзалом, вышли и направились для посадки в Ли-2 пассажиры. Но наш самолет прошел мимо: оказывается, нам посадка назначена на военном аэродроме. Значит, на Ли-2 я не успею. Вот и погонялись за лисой. Что скажет Берия, когда узнает, — а узнает обязательно, — из-за чего вызванный им Кисунько опоздал на самолет?»

Понимаете, еще куда ни шло, когда Кисунько вспоминает, как 60 лет назад ехал в поезде, смотрел в окно на степь и вспоминал про древнюю Русь, про казачество – про все банальности, которые он, наверняка, где-то прочел перед написанием мемуаров. Куда ни шло, когда Кисунько на полторы главы рассказывает в мельчайших «художественных» подробностях о событиях, свидетелем которых он никогда не был, скажем, о начале военными строителями строительства полигона на Балхаше. Надо думать, что ему об этом, по крайней мере, рассказывали реальные строители.

Но когда две страницы читаешь о том, как конструкторы Куксенко и Берия впервые приехали в учреждение в Москве, в котором им выделили комнаты для их конструкторского бюро… Впрочем, лучше еще дать цитату, чтобы и вы восхитились красотами стиля (терпите!):

«В сентябре 1947 года к воротам номерного НИИ тогдашней окраины Москвы подъехала новенькая темно-синего цвета «Победа». В то время корпуса НИИ, находившиеся недалеко от окружной железной дороги и от конечной станции метро, и несколько рядом расположенных многоэтажных жилых домов возвышались над окружавшими их поселковыми домишками как океанские лайнеры над обломками старинных парусных шхун и баркасов. И пожарная вышка, ныне утонувшая в провале между многоэтажными домами, тогда еще виднелась издалека, как маяк, обозначающий вход в гавань.

Ворота НИИ, как в древней восточной сказке, сами открылись перед «Победой», и она бесшумно, не сбавляя ходу, без всякой проверки, скользнула к зданию НИИ мимо вытянувшегося по стойке «смирно» вохровца. Рядом с вохровцем стоял полковник госбезопасности, который движением руки указал водителю машины в сторону главного подъезда институтского здания. Там при полном параде прибывших ждали директор института и главный инженер. Из машины вышли и поздоровались с ними двое в штатском. К ним присоединился и полковник, встречавший своих шефов при въезде на территорию института.

Один из прибывших был высоким, плотно сбитым мужчиной лет около пятидесяти, в черном добротном костюме, белой рубахе с галстуком, без головного убора. Его густые, совершенно седые волосы, зачесанные с пробором направо, гладко выбритое, отдававшее матовой белизной моложавое лицо, орлиный нос, какая-то бесспорная, словно бы врожденная интеллигентность, сенаторская солидность, строгость костюма и что-то неуловимо благородное во всем его облике — все это создавало образ цельной незаурядной личности.

Спутником «сенатора» был совсем молодой человек, двадцати с небольшим лет, в светлом бежевом костюме отличного покроя и такого же цвета туфлях, в белой рубашке апаш, черноволосый, но уже чуть-чуть начавший лысеть. Можно было подумать, что к его пухловатому, по-детски румяному лицу не касалась бритва, если бы не аккуратные, по-грузински ухоженные усики. — Прошу ко мне в кабинет, — предложил директор приехавшим, незаметно для себя обращаясь к младшему. — Сначала, пожалуй, осмотрим институт, — ответил за обоих «сенатор»».

Мне бы и в романе такие художества про паруса под Москвой быстро надоели. А тут этот словесный мусор пишет человек, живший в это время в Ленинграде и ничего не знавший ни об этом приезде Берии и Куксенко, ни о том, приезжали ли вообще в этот институт Берия и Куксенко осматривать помещения или они послали завхоза принять эти комнаты на баланс их КБ-1.

Понимаете, книгу написал конструктор, поэтому самое интересное, что конструктор мог рассказать читателям, это то, какими творческими решениями он и другие инженеры и ученые разрешили сложнейшую техническую задачу. А в книге об этом практически ничего нет! И после этого думай – то ли генеральный конструктор Кисунько к разрешению научных и технических задач ПРО не имел отношения, то ли считает читателей дураками, которые вообще ничего не поймут. Но страстно жаждут прочесть про океанские лайнеры в лесах Подмосковья, и о размышлениях зайцев в степи под Капустиным Яром о черно-синих палках, изрыгающих огонь.

Ничего нет о и творческих достижениях возглавляемых Кисунько ученых и конструкторов, до того нет, что на 500 страницах всего несколько раз помянут С. Лебедев. Именно помянут! А В. Бурцев, без которого никакая ПРО была немыслима, упомянут всего два раза - один раз в случае аварии ракеты по вине ЭВМ и один раз в списке лауреатов Ленинской премии за ПРО. О сути, о творческих находках и технических решениях создателя ракет ПВО и ПРО П. Грушина – ноль. Только интриги, которые, так или иначе, не опишешь, не упомянув Грушина.

Тогда о чем книга? – спросите вы. Фактически о том, как Г. Кисунько, отчаянно дрался за должность генерального конструктора с окружавшими его подлыми врагами, и как, наконец, пал в этой борьбе. Этим книга, безусловно, тоже очень интересна, почему я и считаю ее прекрасным пособием для ученого, изучающего свойства и повадки бюрократа. Названа книга исповедью, и с этим можно согласиться, однако исповедь предусматривает честность и искренность. А вот этого и близко нет, и чем больше читаешь исповедь Кисунько, тем больше в этом убеждаешься.

Ложь и недоговорки

Начинаются сомнения с описания Кисунько свих детских и юношеских лет. Он пишет, что на его отца проклятое НКВД возвело ложное обвинение в том, что тот кулак и член кулацкой антисоветской организации, и отца незаконно расстреляли. Кисунько и книгу посвятил своему отцу. Я бы, услышав только это утверждение, охотно поверил Кисунько. Поверил бы, в силу того, что в те годы в Запорожской и Днепропетровской области руководители и прокуроры действительно были врагами народа, действительно осуждали невиновных до тех пор, пока Вышинский и Берия с ними не разобрались, и этих «правоохранителей» и членов чрезвычайных судебных троек самих расстреляли. Эти уроды вполне могли расстрелять и совершенно невиновного отца Кисунько.

Однако при чтении в «Исповеди…» описания юношеских лет Г. Кисунько, возникают и возникают сомнения в невиновности его отца. По многим причинам.

К примеру, чтобы показать, что его отец не был кулаком, Кисунько надо было бы просто описать хозяйство отца (сколько земли, скота, лошадей, батраков) и чем отец в родном селе занимался. Но об этом полное молчание, есть только о том, что родной дядя Кисунько одевался «по-городскому» потому, что занимал какую-то хитрую должность, торгуя в родной Бельманке импортной сельскохозяйственной техникой. И еще о том, что в ходе коллективизации в Бельманке был создан некий «кулацкий» колхоз, а в 1930 году дядя с отцом срочно покинули родное село, причем, дядя скрывался под чужой фамилией. Оставшихся в Бельманке мать и бабушку Гриши Кисунько раскулачили, потом, вроде, отменили раскулачивание и все конфискованное вернули, однако к 1934 году отец Кисунько, судя по всему, был у милиции в розыске. Кисунько о причинах этого молчит, почему?

К раскулачиванию мать Кисунько была готова, поскольку перерезала даже всех кур и спрятала все ценное, включая кружевное постельное белье, оставив для раскулачивания бочку соленых огурцов и горшок борща. А сам Гриша Кисунько учился в 5-м классе сельской школы в какой-то отдельной, платной «кулацкой группе». Интересно, что о каких-то своих и своей семьи страданиях или голоде в «голодомор», Кисунько почему-то не пишет, да и жалобы на тяжелое материальное положение своей матери, оставшейся без мужа с двумя детьми, как-то не подтверждаются фактами. Скажем, сам Гриша Кисунько, нигде не подрабатывая, окончил среднюю школу и институт, которые в те годы были платными, а его младшая сестра окончила 10 классов и поступила в медицинский институт, и тоже без каких-либо жалоб на финансовые проблемы.

Однако более всего удивил меня следующий факт.

«Но для получения паспорта мне надо было представить документ о социальном положении отца, - вспоминает Г. Кисунько. - Такая справка из бельманского сельсовета у нас была. В ней говорилось, что отец — маломощный середняк, и выдана она была четыре года назад, когда было отменено раскулачивание отца и дяди Ивана. Но в милиции мне объяснили, что нужна новая справка, выданная в этом году.

Я понимал, что новую справку мне не дадут. Будучи в селе два года назад в качестве нелегального угонщика бабушкиной коровы, я просил такую справку у секретаря сельсовета, но он сказал, что на руки такие справки не выдаются, а если поступит запрос, то от сельсовета будет ответ, что я — сын кулака. Теперь я решил, что единственный для меня выход — сделать новую справку самому по образцу имеющейся подлинной справки четырехлетней давности.

Не буду вдаваться в секреты технологии, но скажу, что мною была изготовлена целая пачка сельсоветовских бланков с угловым штампом и гербовой печатью, и многих моих земляков я снабдил нужными справками, и все они сработали как подлинные. Среди них была и справка, изготовленная мною для моей одноклассницы по бельманской школе Лиды Лесной. С Лидой мы отправились в милицию вместе, с документами на получение паспортов. У Лиды документы были приняты без замечаний, завтра она получит паспорт. Моя бумага сработала безотказно.

Вслед за Лидой подал документы и я. Начальник внимательно их перелистал, но затем выдвинул ящик письменного стола и начал перебирать в нем какие-то бумаги. Задвинув ящик, зло швырнул в окошко мои документы, прорычал:— Твой отец — бывший кулак, а не маломощный середняк. Не паспорт тебе надо выдавать, а выслать вместе с отцом куда-нибудь подальше».

Здесь проступает явная ложь – в те годы, чтобы изготовить бланки, штампы и печати так, чтобы их не распознали специально обученные распознавать фальшивки работники паспортных служб милиции, нужно было быть фальшивомонетчиком очень высокой квалификации. Самому вырезать из резинового каблука штампы и печати, юному Кисунько было явно не по силам. Следовательно, речь действительно идет о какой-то кулацкой организации, обеспечившей грамотного паренька всем необходимым для фабрикации нужных документов – типографскими бланками, штампами и печатями высочайшего качества изготовления, а работой самого Кисунько была только подбор чернил по цвету, фальсификация почерков и подписей.

Интересен и такой момент. В СССР депутаты Верховного Совета, как правило, баллотировались либо в округе, в котором находилось их место работы и в котором они жили на настоящий момент, либо в округе по месту рождения – среди земляков. В 1966 – 1974 годах Кисунько дважды был депутатом Верховного Совета СССР, но избирался не в Москве и не на родине – в Запорожской области, - а в Ашхабаде. И в книге и намека нет, что он хоть когда-нибудь заехал или хотел заехать на родину. Чего-то или кого-то Кисунько на родине побаивался даже 30 лет спустя, и даже после хрущевского разгула критики сталинизма. Так, что я бы поверил Г. Кисунько в том, что его отец был абсолютно ни в чем не виновен, но после его собственных рассказов, в это как-то уже не сильно верится.

В данном случае Кисунько просто не сумел убедительно соврать. Но чаще всего он просто не понимает, как в глазах обычных людей на самом деле выглядит то, что он описывает. И поэтому, чем больше читаешь написанное им, тем, к сожалению, меньше веришь.

Жена

Вообще-то Г. Кисунько (разумеется, в художественной форме) дает понять, что очень любит свою жену, но сообщает о ней чрезвычайно мало – ни кто она, скажем, по национальности или профессии, ни чем занималась во время войны, ни кто были тесть, теща и иные родственники по линии жены. Кроме того, не смотря на то, что Г. Кисунько хорошо помнил, о чем 40 лет назад думали зайцы, удирая от гонявшегося за ними самолета, но когда речь заходит о жене, то он, время от времени, допускает досадные провалы в памяти. Вот, к примеру, несколько цитат о его триумфальном начале карьеры в Ленинграде и о знакомстве с будущей женой (в данном случае Кисунько художественно описывает себя в третьем лице).

«Примерно через час он появился в пединституте имени А. И. Герцена на Мойке, 48 и зарегистрировался как прибывший на вступительные экзамены в аспирантуру и теперь ожидал коменданта, чтобы получить направление в общежитие. Здесь же в коридоре оказалась девушка невысокого роста, кареглазая, круглолицая, с густым деревенским румянцем на щеках. Две старательно заплетенные черные косы как бы венком были уложены вокруг головы. Ситцевое платье — белым горошком по синему — тоже имело скорее деревенский вид, чем ленинградский. Молодой человек не подозревал, что эта девушка, прибывшая на экзамены в аспирантуру по кафедре истории Древнего мира, тоже обратила на него внимание. И не мог он знать, что у нее возникло чувство непонятной жалости и сочувствия к нему. В выражении его лица, и особенно в глубоко запавших зеленоватых глазах, вместо свойственной его возрасту юношеской беспечности проглядывалось выражение глубоко затаенного горя. А чернявенькая еще подумала, что этот страшно худой, скорее даже изможденный, жердеподобный юноша чем-то напоминает одного из ее младших братьев, и пожелала про себя, чтобы у него все наладилось и чтоб все у него было хорошо. Но ни эта девушка — будущая аспирантка, прибывшая с Гомельщины, ни этот юноша, — оба они, только что впервые увидевшие друг друга, конечно же не могли знать, что через год с небольшим станут мужем и женой.

…Я разузнал, что по кафедре теоретической физики на одно-единственное место подано одиннадцать заявлений.

…Все аспиранты знали только одного из своих коллег — профорга. Это была та самая чернявенькая девушка по имени Бронислава, которая сопровождала нас на Растанную, а теперь проживала в общежитии на нашем этаже с другой аспиранткой — тоже с истфака.

…моим научным руководителем согласился стать член-корреспондент АН СССР Яков Ильич Френкель».

К началу 90-х, Кисунько забыл несколько деталей – как на самом деле звали его жену, и историю какого Древнего мира она изучала. В 1979 году, при написании автобиографии, он это помнил тверже: «Сведения о членах семьи: Жена — Кисунько Броня Исаевна, 1915 г. рождения, член КПСС с 1942 г., еврейка, 1934-1938 гг. - студентка, 1938-1941 гг. - аспирантка, 1941-1945 гг. на партийно-пропагандистской работе, 1945—1948 гг. — преподаватель основ марксизма-ленинизма, с 1948 г. не работает в связи с болезнью глаз, занимается партийно-пропагандистской работой на общественных началах».

Почему в «Исповеди…» Г. Кисунько забыл упомянуть национальность жены? Не потому ли, что не только собственная национальность, но и национальность жены имели какое-то значение в советской науке?

А ведь как не отворачивай глаз, а что-то невнятное в этом все время проступает.

Вот 28 марта 1942 года молодой профессор Андрей Владимирович Фрост послал письмо члену ГКО В.М. Молотову, отвечающему за науку СССР:

«В Советском Союзе существует группировка химиков, главным образом физико-химиков, возглавляемая академиком А.Н. Бахом и особенно энергично А.Н. Фрумкиным.

В этой группировке, известной мне с 1927 г., активную роль играет академик Н.Н. Семенов. Из членов-корреспондентов АН СССР в нее входят А.Н. Бродский, Я.К. Сыркин, С.С. Медведев, С.З. Рогинский, П.А. Ребиндер, Д.Л. Талмуд, Казарновский, В.Н. Кондратьев и ряд других, и профессора И.И. Жукова (ЛГУ), Темкин, Жуховицкий, Каргин, Ормонт, Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, Д.А. Франк-Каменецкий, М.Б. Нейман и др.

Из физиков с этой группой тесно связаны академики А.Ф. Иоффе, Мандельштам и их сотрудники, математик академик Соболев; члены-корреспонденты Тамм, Френкель, Ландсберг.

… Доказательством их тесных заграничных связей является:

1. Вызов для работы в одном из университетов США А.Н. Фрумкина в 1928 г., устроенный ему Кольтгофом; что этот вызов не связан с авторитетом Фрумкина как ученого видно из того, что заграничные ученые, не связанные с поддерживающей Фрумкина группой, не цитируют его работ, а основоположник химии поверхностных явлений – области, в которой работает Фрумкин – Лэнгмюр тогда даже не знал о его существовании.

2. Очень скверная, кишащая ошибками и малопонятная книга Семенова издается Норришем и Хиншельвудом в Англии.

3. Семенов избирается членом Английского Химического Общества в Лондоне при содействии Хиншельвуда, который, как видно из его статей, весьма мало ценит «открытия» Семенова в области теории горения. (Н.Н. Семенов совместно с Хиншельвудом получает Нобелевскую премию в 1956 году).

4. Семенов заимствует теорию Христиансена и фактически выдает ее за свою собственную. Удивительно, что Христиансен не предъявляет к Семенову никаких претензий, что может быть объяснено их соглашением, преследующим чуждые науке цели.

… Временами положение группы, не давшей ничего для развития страны, становится шатким. Тогда такие авантюристы как С.З. Рогинский или Д.Л. Талмуд начинают демагогические антинаучные выступления вроде обещания увеличить активность промышленных катализаторов в 500 раз (в 1936 г. Рогинский) или «разрабатывают» известные вещи вроде «грелки Рогинского», рационализацию сахарного или вискозного производства, дорожного строительства по Талмуду или добычу золота из морской воды по Талмуду. Создав блеф и подкрепив его отзывами друзей, его быстро стараются предать забвению, что обширность компании позволяет сделать весьма легко. Затем работа путем засекречивания хоронится... а впечатление, будто что-то сделано для страны, остается. Особенно яркий пример этому является случай с азотной кислотой, которой, по Семенову, должны были «испражняться» тракторы, но из этого, кроме пятка диссертаций и премии Семенову (устраивал Фрумкин), ничего не вышло, но было впечатление, что Семенов старался облагодетельствовать страну.

Если бы школу Фрумкина-Семенова можно было бы обвинить только в подражании заграничным образцам, то и тогда она должна была принести большой вред стране».

На фоне указанных в письме Фроста фамилий, выделяются несколько чисто русских, скажем, Семенова, единственного Нобелевского лауреата среди советских химиков. Но если мы заглянем в биографию академика Семенова, то прочтем: «В 1921 году Семенов женился на Марии Исидоровне Борейше-Ливеровской… Мария Исидоровна была намного старше Николая Николаевича и имела четверых детей. С самого начала этот непростой брак оказался омраченным тяжелой болезнью, обрушившейся на жену. Она скончалась в августе 1923 года, прожив с Николаем Николаевичем менее двух лет. Его тяжелейшую душевную драму смягчила и излечила племянница Марии Исидоровны…».

Сердцу не прикажешь, наверное, и молодой человек 25 лет может влюбиться в мать четверых детей, намного старше себя. Чем Амур ни шутит?

Однако то, что Кисунько как-то явно стесняется своей жены-еврейки и ее родственников, оставляет чувство, что у него есть для этого какие-то основания.

Военная косточка

Кисунько был в армии с 1941 года, последнее его воинское звание – генерал-лейтенант, казалось бы, хотя бы основы военной службы он должен был знать? Я не верю, что в армии может найтись офицер, который бы не понимал, что он отвечает за вверенных ему солдат (подчиненных). Другое дело, что не все офицеры с этим могут быть внутренне согласны, но не понимать своей ответственности за подчиненных, офицеры не могут. Так вот, Кисунько и на пенсии этого не понимал! Такой был генерал.

Во время войны Кисунько служил в 337 отдельном радиобатальоне ВНОС (Воздушного наблюдения, оповещения и связи), оснащенном советскими и тремя британскими радиолокаторами. Батальон обеспечивал радиолокационную разведку воздушной обстановки в зоне ответственности Московского фронта ПВО, и располагал десятью станциями радиообнаружения самолетов (взводами), дислоцировавшимися в Калуге, Малоярославце, Можайске, Мытищах, в Клину, Павшине, Серпухове, в Кубинке, Внукове, Химках. При таком расстоянии между взводами командир батальона и командиры рот просто не способны были лично контролировать дисциплину в батальоне и ротах, и полная ответственность за дисциплину легла на командиров станций – командиров взводов. А это были штатские цацы – с образованием, апломбом и без малейшего понятия о том, что такое дисциплина и зачем она нужна. Сначала офицеры батальона относились к техническим знаниям штатских с большим уважением и трепетом, Кисунько даже выпросил у комиссара батальона майора Леинсона рекомендацию в партию. Но со временем штатские таланты на военной службе начали доставать военных профессионалов своей безответственностью.

К примеру. Немцы стояли все еще недалеко от Москвы, риск выхода противника на позиции взводов был серьезным, в связи с чем, командование батальона пытались научить Кисунько и его коллег хоть чему-то военному. И вот комиссар батальона Леинсон, исполняя свой долг, приехал во взвод и попробовал научить командира взвода, бывшего конструктора Вольмана, как командовать солдатами взвода, если немецкий десант или пехота атакуют станцию. Кисунько был заместителем командира взвода.

«Может быть, Леинсон не желал Вольману ничего плохого, - пишет Кисунько, - а просто хотел выработать из него настоящего военного, но одно из его посещений нашей точки переполнило чашу многотерпеливого трудяги-инженера. Как бы осматривая позицию боевого расчета, комиссар увел нас обоих по ходам сообщения подальше от станции и от землянки и затем дал Вольману вводную: «Не сходя с места, объявить боевую тревогу. Ваш заместитель убит!»

Заметьте Леинсон не стал позорить новоиспеченных командиров перед солдатами, и увел их подальше от взвода.

«- Я не могу соображать, когда на меня орут, — ответил Вольман и добавил: — И вообще, пока я соображал, как, не сходя с места, объявить тревогу, меня тоже убили. Теперь вам самому придется объявлять тревогу, не сходя с этого места».

Вот такой был у интеллигентов юмор, и такое знание военного дела.

И из-за такого юмора взвод раз за разом пропускал немецкие самолеты к Москве, не оповещая об их пролете наши истребители. Вольмана сняли с командования взводом, Кисунько стал командовать взводом вместо него, но ничего не изменилось. Его обвиняли, к примеру, в том, что к выделенной его взводу медали «За боевые заслуги» он представил не лучшего солдата, а свою, служившую во взводе, любовницу, а это, сами понимаете, не тот способ, которым повышают дисциплину в организации.

И вот заинтересовавший меня эпизод, рассказанный Кисунько, который, на мой взгляд, в своих воспоминаниях постарались бы забыть все офицеры, если бы подобное у них в подразделении (упаси господь!) случилось. Но для Кисунько это и к старости всего лишь предмет показа того, как над ним, таким талантливым, издевались сталинские сатрапы.

«Второе ЧП возникло на нашем расчете, можно сказать, под руководством комроты, когда он решил проверить стрелковую подготовку личного состава. Были заготовлены мишени, личный состав строем с винтовками проследовал в лес к поляне, выбранной для устройства стрельбища. После того как отстрелялись все свободные от суточного наряда и боевого дежурства, комроты приказал мне временно подменить остальных и вместе с ними лично прибыть на стрельбище. Я ответил через посыльного, что согласно уставам РККА подмена лиц суточного наряда, караульной службы и боевых расчетов категорически запрещается. Что касается меня лично, то, как единственный офицер на расчете, я круглосуточно являюсь оперативным дежурным на станции и должен находиться неотлучно в ее расположении. Тогда комроты прибыл со стрельбища лично и потребовал безоговорочного выполнения его приказания, как якобы отданного в боевой обстановке. «Под мою ответственность», — добавил он. После, окончания стрельб примерно через час комроты, отобедав, завалился спать в землянке, а в это время с КП истребительного авиаполка поступила команда — включить установку и вести поиск воздушного противника. Но… станция не включалась. Оказалось, что силовой кабель от дизель-электростанции был перебит. Выяснилось, что во время моего отсутствия на станции «подменный» (по приказу комроты) часовой решил поупражняться в стрельбе по воронам, садившимся на столбики, поддерживавшие кабели. Небоеготовность станции из-за недисциплинированности личного состава получила надлежащую оценку командования с взысканиями начальникам, в том числе командиру роты и мне. И что удивительно: этот факт недисциплинированности ставился в вину именно мне, а не комроты, когда пытались подвести меня под суд офицерской чести».

Вы прочли этот эпизод и теперь ответьте на вопрос, кто, по-вашему, виноват, что взвод Кисунько опять пропустил немецкие самолеты к Москве? Кто виноват, что солдаты во взводе Кисунько были уверены, что могут развлекаться на посту, стреляя ворон?

А у Кисунько, как у образцового бюрократа, виноват, естественно, начальник - командир роты. Вы же видите - разве Кисунько хоть в чем-то чувствует себя виноватым? Нет, Кисунько и на пенсии чуть ли не с гордостью описывает этот маразм своего командования - такой маразм, что немецкий офицер от одной мысли о таком маразме просто застрелился бы.

Можно ли считать, что Кисунько в военном деле был исключительный баран? Ведь, в конце концов, ему за глаза хватит того, что он был выдающийся конструктор. В области честных военных взаимоотношений он, может, и был бараном, но, похоже, в области околовоенных взаимоотношений он был дока. К примеру, он сообщает, что комиссар Леинсон отозвал представление Кисунько на награждение орденом «Красной Звезды». Так ведь Кисунько все равно этот орден получил – «ходы знал». Или вот пример.

«В весеннюю (1948 г.) экзаменационную сессию, - сообщает Кисунько, - направляясь в назначенную для проведения экзаменов комнату, мне довелось проходить по коридору, в котором начальник курса полковник Коптевский построил подчиненных ему слушателей для очередной «накачки». Когда я проходил мимо Коптевского, он загородил мне дорогу своей фигурой и прорычал: — Куда прешь без разрешения старшего? Кругом — марш!»

Во-первых, военный человек действительно попросил бы старшего по званию разрешения помешать, чтобы самому пройти. Да и штатский сделал бы то же самое. Во-вторых, вот вы, штатские читатели, что бы вы сделали в описанном случае, раз уж допустили бестактность, и начальник вас развернул своим приказом? Ведь у штатских никаких законов для такого случая нет, у штатских в таких вопросах действует только здравый смысл. Уверен, что любой из вас тут же объяснил бы полковнику, что вы идете принимать экзамены, а распоряжение полковника срывает это мероприятие. А у военных есть еще и устав, согласно которому Кисунько обязан был сообщить об этом полковнику. Обязан! А вот как поступает Кисунько.

«Вышколенный за семь лет военной службы, инженер-капитан, доцент, на виду у своих слушателей, как автомат, повернулся налево кругом и возвратился в свой кабинет этажом ниже. Вскоре в кабинете зазвонил телефон. Мне, заместителю начальника кафедры, приносил свои извинения замначальника факультета по политчасти. — Это произошло потому, что полковник из-за вашего воинского звания принял вас за слушателя, — пояснил замполит».

Не фига себе! Кисунько нагло сорвал прием экзаменов, но вместо нагоняя получил извинения! За что? За то, что Кисунько нарушил устав и не сообщил полковнику, что он преподаватель и идет принимать экзамены?

Но это же не все, чем Кисунько хотел похвастаться.

«Через несколько дней после этого инцидента слушатели старших курсов на собрании партийного актива академии один за другим начали высказывать свое осуждение поступка полковника Коптевского». А это-то что за вопрос для партийного актива? И мы должны поверить, что учащимся в академии слушателям-коммунистам на активе не о чем было больше говорить?? Но раз они говорили об этой чепухе, значит, это им было нужно! Значит, Кисунько подготовил этот вопрос – подговорил зависимых от его оценки на экзамене слушателей академии поднять и мусолить эту глупость на партийном активе. Но зачем, если Кисунько сам виноват, а вопрос по своей сути и выеденного яйца не стоит?? А вот зачем:

«На собрании присутствовал прибывший из Москвы Маршал войск связи И. Т. Пересыпкин. После одного из таких выступлений маршал подал реплику: — А не слишком ли много внимания мы уделяем этому эпизоду? Я думаю, будет лучше, если присутствующий здесь начальник академии представит потерпевшего инженер-капитана досрочно к званию майора… пока какой-нибудь дурак в высоком звании не посадил его на гауптвахту. Эти слова маршала были встречены аплодисментами веселым оживлением участников партактива».

Теперь поняли, в чем был замысел Кисунько? Он этим, отсосанным из пальца, скандалом привлекал внимание маршала к вопросу, что Кисунько имеет должность заместителя начальника кафедры, а это должность полковника, но Кисунько все еще капитан. Ну и как много военных догадаются строить свою карьеру не честной службой, а эдаким образом? Учитесь!

(продолжение следует)