Ночь в Склифе
Опубликовано 29.01.2016
автором Чёрный Дмитрий
в разделе Новости
 |
У кого – когда начинается работа. Сам того не подозревая, возвращаясь в девять вечера по Петровке домой, я шёл на работу. Тоже поругивал Собянина и дворников, скользя, обходя, лавируя – на улице Чехова (Малой Дмитровке) они вместо того, чтоб убирать всей оранжевой стайкой (женщины в основном) стояли под церковною защитой от дождя (Рождества или успения в путинках, уж и не помню). А рядом народ изощрялся в траекториях обхождения с собянинской фирменной плиткой, торжественно заменившей асфальт всего пару лет назад – но об этом и дальше, и больше…
И вот - звонок. Мама уже дома, но со сломанной рукой, мне надо бежать, насколько это возможно в таких условиях. Довели её до дома добрые студенты (на них, на добрых, всё и держится), а то швейцар под ресторацией и шагу бы в её сторону не сделал, не по этикету, прогонят с работы. Лежите, товарищи, в лужах – нам господ встречать велено.
Болевой шок проходит, принимаем сердечные. Ждём скорую – час, два… Возникают мысли просто на троллейбус сесть да и в Горлов тупик, как обычно. Но с такой болью – куда же? Да, я год назад писал про сокращения-слияния «скорой» в Москве – писал зло и актуально (предупреждал, что замена Мосгордумой 24-й больницы на Страстном бульваре приведёт именно к таким заторам в ближайших больницах), но что с того? Кто-то это переделал, реагируя на критику? Нет – и тема накрыла уже нас, на дому. Вот такой «фидбэк»… «Скорая» в самый час пик, конечно, добирается медленно, особенно в центр. Наконец, появился одинокий парнишка в синем с громадным оранжевым ящиком – вежливый, обходительный, интеллигентный. Но один! Сделал обезболивающий укол, подождал 20 минут – всё по инструкции. От чая отказался, некогда, погрузились в «скорую», задали вопрос: а почему один-то паренёк (меня помладше лет на пять), с кем он носилки таскает, если надо. Оказывается, просит соседей, прохожих! Вот так нынче укомплектованы бригады оказания первой, жизненноважной помощи, когда от времени доставки в больницу зависит жизнь.
- Так нас же сократили, а ещё зарплаты урезали, год как, некому работать, бардак…
Отмечу, что говорит это человек не в мегафон на митинге громко, а очень цивильный, вдумчивый, на своём рабочем месте говорит, тихо – с искренним выражением лица «ну как так может быть?!». Узнав, что я к журналистике имею отношение – с удовольствием рассказывает, за что получают диспетчеры «скорой» от Собянина премии. За рапорты о прибытии за 12 минут на место. (Ну, вот я свидетельствую – 2 часа ждали!). А диспетчеры просто ставят отметку о прибытии раньше, чем «скорая» входит в дом, мухлюют, и это как раз встречает понимание мэрское. Наша машина «скорой» в это время, пересекая сплошные полосы, за десять минут доезжает до Склифа через Колхозную (Сухаревскую), долго ждали, зато быстро приехали. Выгружаемся – и начинаются новые часы, часы ожидания и долгожданного коридорного сопребывания с народом. Время – к полуночи…
Поди разбери их тут, в травматологии – может, гриппом больные? Каталки стоят прямо в коридоре и столпотворение – у рентгеновского кабинета. И не поймёшь тут – где очередь начинается, только медсёстры и спасают. Мужик с красным лицом (может, грипп?) пока кто-то рядом нервничает, просто спит на своей каталке, мерно высапывает… Бабушка с сыном возле ней – лицом сын полячок, утончён, но одеждой почему-то бомжеват, в обращении сверхделикатен: «Яицкий, Яицкий, ударение на Я». Все, конечно, с болью, а не просто так – ждут осмотра и направлений на рентген. То есть это – тоже час пик, пик падучих последствий вечернего кошмара, что наблюдался в центре.
Нет, не все дворники прятались от дождика с лопатами, свидетельствую: на Долгоруковской самочинно рассеивали эту чёртову соль-реагент, используя её скорее просто как песок, подсыпку под шаги, ведь наледь была тонкой, едва ощутимой, но потому и чудовищной даже для моего опорно-двигательного аппарата…
Родимый народ, где ж тебя ещё встретишь? Вот, плывёт наш механизм Москва, плывёт всё куда-то, уже не в коммунизм, оттого и поломки частые. И мы оказались в одной кают-кампании, а точнее – просто в трюме. Глядим друг на друга, все с тревогой, ведь – ЧП, что-то отломалось. Все терпят боль, но кто-то начинает строить причинно-следственные связи… Да-да, наше здоровье зависит от конкретных решений конкретных чинуш - которых мы вроде бы выбираем. В городе, где человек человеку когда-то был брат, а теперь - конкурент, а значит - ломайтесь, падайте, меньше трат на вас, дорогие россияне...
Вот передо мной прямо – поставили ещё одну каталку (краснолицый, словно с большого бодуна дрыхнущий мужик не проснулся, уж кто тут спокоен – так это он и его сумка стоящая ближе к ногам). На каталке – парнишка двадцати лет, таджик, грохнулся с лестницы покрытой этой адской собянинской наледью (патентую название), сломал позвоночник. На шее его – специфический такой пластмассовый «капюшон», его – на операцию. Судя по тем, кто привёз паренька, он – пролетарий наш московский, а его дядья – такие же гастарбайтеры. Пузатый один, в кепочке, вроде прораба, говорят на своём. Держат в руках пластиковую полуторку газировки и чипсы – как некое важнейшее лекарство, которое понадобится после операции. Сам паренёк терпит боль, мимо него проходит оранжеватая медсестричка Настя – внимательная ко всему этому человекодвижению – да уж, устроил мэр тут им неспокойную ночку. Медсестричка делает указание двадцатилетнему: «Так! А ну-ка не двигаться!» - но эту строгость он воспринимает как благо.
Рядом с мамой усаживается даже в свои лета привлекательная дама – сломано плечо, плохо переломано, судя по снимку, будут лангету конструировать. Шла на вечер музыки, глядела на плитку – и ведь видит, что глянцем коварным блестит, а обойти-то негде. Пошла и грохнулась…
Пан Яицкий крестится – оказывается, маму со сломанной шейкой бедра привезли. Сын с утончённым лицом и в странном то ли спортивном, то ли войлочном домашнем, засиженном и захоженном костюме – творит неслышную молитву. Медсестричка Настя, сутуловатая от усталости вахты – по виду только вчера со школьной скамьи, - улыбается в их сторону со здоровым удивлением и снисхождением. Мимо проходят уже явно те, кто будут лечить – как команда корабля, внимательно всматриваясь в лица больных, властно заглядывая в кабинеты. Старшая, видимо, медсестра армянского весёлого вида снимает всё в коридоре на мобильник и будит заснувших в кабинете: "Эй, три бэздэльницы, на телефон ответьте!". Хирурги, травматологи, врачи - хмурее. Один – с боцманской бородкой, другой с приземистым лбом и усталыми глазами. Да, им так всю ночь тут бдеть – по белейшему халату и по выражению лица хирург – как-то окостенело и окаянненько, словно военачальник своё войско, оглядывает битых плиткой москвичей. Суров, но справедлив, перемещая свой угловатый, но целый скелет среди ломанных – сегодня их кости в его власти, а больше-то врачей на огромном этом первом этажей и нет… Оптимизация.
Веду маму на рентген через призрачно-двоящиеся коридорами-дублёрами полэтажа – оказывается, туда надо сдавать как в больницу, вещи забирать, халат получать. Сижу и почти дремлю, впитывая всё новые истории поступающих на второй сан-пункт. Вот девушка, она была в приёмном покое в инвалидной коляске, хотя ходит сама нормально. Её привезли в гинекологию по линии онкологии – работает в социологической службе при администрации президента, но квартиру вынуждена снимать… Звонит квартиросдающей: надо передать подруге таблетки, приём которых нельзя прекращать. Строгая приёмная бабуля в синих резиновых перчатках и с кругами недельной усталости под глазами, – что описывает вещи в случае надобности – покрикивает на восточноликую девушку, растерянную, но не без гонора:
- Да привезут вам ваши родители таблетки, сдавайте вещи быстрее, и в палату, у меня за вами больные!
- А у меня никого нет, кроме подруги…
Тут подбегает подруга и с матом пополам успокаивает: заберёт она таблетки, но надо успеть и сюда вернуться, а час-то уже – второй ночи. Если тревогам девушки в отделении гинекологии ещё долго рассеиваться или, наоборот, усиливаться, то с палатой в травматологии, битых плиткой – всё вполне ясно, в порядке общей очереди. Их там, вместе с мамой – уже восемь человек, а врач, который будет кости направлять на верную дорогу – всего один. И ведь не только руки – головы тут пробитые, жатва одного вечера. Спасибо мэру и за это…
И вот оттуда-то и доносятся сквозь мой сон единогласные «одобрения» смены асфальта на плитку:
- Его жене доход – а нам что, трамвы? Это в каком гражданском или градостроительном там кодексе-то прописано?
- Да вроде не жены завод, не доказано…
- А какого чёрта тогда и все его телеканалы трубили о пользе плитки? Что дольше живёт и так далее. Да, блин, она-то может жить хоть сто лет – теперь понятно, за чей счёт, мы столько не проживём, сколько его проклятая плитка! Семейный бизнес тут у него, дочки в зарубежных вузах пасутся.
- Собака, и ведь продолжает улыбаться нам с экранов, скотина – он-то по этой плитке не ходит, не падает, у него машины и охраны, а уж медицина явно без очередей, личная, семейный доктор, поди…
- Сколько у него телеканалов-то – шесть?
- А десять не хотите?! Это с кабельными вместе – бюджет обдирает для прославления себя, как липку, я вон даже в Банке Москвы взяла вместе с пенсией буклет – так там же один Собянин! Резко они от Лёни Бородина и Лужкова под его крыло перенырнули-то!
- Я теперь лично выковыряю хотя бы одну плитку – и в мэрию его закину, мне, пенсионеру, да и ветерану, к тому же – ничего не будет. Но ответить пора этой мрази!
Увы, сон всё же взял своё – заботливая медсестра. Пока «описывала» очередного поступившего в ивалидном кресле – пузатого мужика и с травмой руки тоже, висящей грозно и тяжело, подсказала мне, как удобнее улечься на банкетке. Это я и делал, имея теперь лишь две опции-позиии лежания: на правом боку и на спине. Не засыпалось, скорее что-то грезилось.
Вот привезли, судя по запаху, бомжа. И глаз открывать не надо. Сипатый голос, перелом – только его-то сопровождать некому. Жизненная философия его, однако, сквозит в голосе – момент торжественный, государство вроде как и о воспроизводстве его скелета должно позаботиться. Тут ведь уравнены все, потому и медленно так течёт время – советское время в советском механизме воспроизводства, ремонта нас, но уполовиненном, урезанном, загнанном в уголок, где работает втрое меньше врачей, чем требуется в день ударной ломки костей.
- Ва-ле-рИ! Ва-лле-рИ! – сипло объясняет бомж что-то записывающей медсестре.
В этот момент, а может позже, что-то я проспал, подмешивается к коридорной прозе голос яростного парня:
- Нет, мне будут в этой стране эбальник защивать!?
- Если ты сюда попал – то попал, - добавляет не такой яростный, но идейно согласный его брат сидящим рядом (при вооружении АКСу!) полицаям, - ты ж не из России, брат? тогда поезжай домой, там тебя вылечат, а тут ты чужой, как мы, тут ты враг…
Сарказм очкастого, менее восточного на вид братца понятен: они из Германии, хоть родом-то оба явно с Кавказа, но вот натурализовались там, стали патриотами Германии, а тут вдруг настигла их московская постсоветская медицинка. А родные просторы – кроют родным матом, не щадя врачей. Всё это происходит, напоминаю, в непосредственной близости от ствола АКСу полицая, который внимательно слушает мат чеченского немца и нисколько ему не перечет, а тот, видимо истекая кровью и яростью, продолжает:
- Дайте Собянина этого сюда, я ему мозг вынесу одной левой, сука! Кто так устроил тут всё? Где врачи, нах? Моя фамилия – Кляйн, Кляйн, это значит маленький, нэжний, но я бываю и злой, и сэйчас буду! Будут меня в этой стране грёбаной лечить, мать вашу всех! – это я ещё смягчаю набор эпитетов…
Кавказские немцы проорав весь первый этаж и добившись операции, настроив против себя одну медсестру, а сестричку Настю, наоборот, закадрив – уходят обратно, к спящему краснолицему мужику. У русского спящего лицо уже не такое красное – видно, кризис миновал, но его пока никуда не госпитализировали, палату не дали. А меня будит врач – осторожно, хотя после этой серенады солнечной долины Тангейзера по фамилии Кляйн, я не сплю, а улыбаюсь с закрытыми глазами. Кляйн, кстати, не на плитке упал, как выяснилось позже – влез в драку с секьюритинами в ночном клубе, вот его полиция сюда и привезла на освидетельствование. Носится, капает кровью – повязка на голове, прямо герой сражения, на колчаковских фронтах раненный.
Мы снова на первом рубеже, где проходили диагностику. Руку маме загипсовали, накололи новокаина, аж тошнит теперь – но срастаться будет трудно, до конца вправить не удалось. Конечно – мама рассказала, что вдвоём жали врачи, молоденькие парни. Тот «боцман» и его помощник. После такой изнурительной ночи – откуда же взяться силам. Как дворники – недосыпали, недоочистили, недотянули. Медсестричка Настя, кстати, получает тут 17 тысяч рублей в месяц - это в центре Москвы работая по 12 часов вахтой! А сколько собянинские чинуши получают? А с премиями за обустройство такого вот комфорта?!
- Что, ломаем? – спрашивает «боцман», прекрасно понимая, что мамы уже на эту переделку не хватит.
Решили репозицию не трогать. Гимнастикой исправлять, разрабатывать…
На исходе ночи и сил – к шести утра вызываю такси, но наледь никуда не делась, а реагент, которым с избытком посыпали легко тающий снежок в декабре и начале января – видимо, кончился во всей Москве Собянинской… Глядя из окна такси на убийственную плитку Садового кольца, думаю, как говорится, из последних сил.
Когда мы будем эту плитку выламывать ломами и направлять на борьбу с коренной, а не локальной проблемой власти градом классовой ненависти – мы будем понимать, что выполняем ещё и завет сотен, если не тысяч тех, кто в мирное время стал жертвой собянизации Москвы. Вот этих беззащитных бабушек, что провели бессонную ночь в Склифе и выносили муки вправки костей. А когда эта самая плитка ударно послужит революции, мы снова положим тут асфальт, у которого не та темплоёмкость и влажность внутренняя, чтобы обрастать ледяным глянцем. И памятник новой революции «плитка – оружие москвича против мэра» плиткой же и выполним.
Теперь, Серёга Собянин, ты враг мне кровный, личный – и это «не так, как вчера», поверь профессиональному революционеру и москвичу в 8-м поколении!
