К дню Победы решил дать немного подправленный и дополненный материал о своем отце. А кто меня за это осудит?
Репродукция со старой изломанной фотографии. На ней, судя по длинным шинелям, 3 кавалериста первой мировой войны, судя по всему - 3 драгуна. Унтер-офицерские лычки, на груди по два креста с бантами, медали. В центре Михаил Белокур - мой дед по матери. Этот дед умер, когда я еще не родился, а когда мне было 9 лет, погибла моя мать. Родня по материнской линии жила достаточно далеко и, главное, неудобно по транспорту. Отец вскоре привел в дом вторую мать и сводного брата Валерия, и, видимо, это тоже как-то отдалило материнских родственников. Кроме того, они довольно быстро, порой нелепо, умирали. Остались фотографии, и когда я был уже подростком, мне очень захотелось подержать в руке Георгиевский крест. Судя по фотографии, у деда по матери он был. Но... не было этого деда.
Фото 1. Дед по матери Михаил Белокур в центре
И я решил, что если кресты были у одного деда, то почему их не должно быть у второго? И при первой же поездке в село к деду Федору Остаповичу (Евстафьевичу) Мухину я пристал к нему с расспросами:
- Дедушка, а у тебя кресты есть?
- Какие кресты?
- Ну, военные, как вроде сейчас ордена.
- Нету, - безразлично ответил дед.
- А медали? - все еще теплилась маленькая надежда.
- И медалей нет.
- Так ты что - не воевал?
- Как это не воевал? - удивился дед и задрал верхнюю и нижнюю рубахи, которые он всегда носил навыпуск.
На по-крестьянски молочно-белом, плоском животе деда, правее пупка ясно виднелся вертикальный шрам сантиметра 4 в высоту.
- Видишь, - сказал дед - австрияка штыком изловчился. Спасибо землячку с Полтавщины, пособил в этом деле. Австрийца успокоил и меня на себе вытащил.
Такие вот оказались у деда кресты и медали.
* * *
Жил дедушка Федор, судя по рассказам, неплохо, но, видимо, все-таки недостаточно, чтобы удержать семью в голодный 27 год. В этом году мой отец, Игнат Мухин, 15 лет от роду, ушел в Днепропетровск искать лучшей доли. Без ничего. Правда, когда у меня хватило ума повторить эти слова при бабушке, она страшно возмущалась: «Как без ничего?! А подушка и одеяло, которое я ему в город передала?!» Еще и отец за мои необдуманные слова от бабушки втык получил.
В Новомосковске отец быстро кончил курсы каменщиков и, видно, был каменщиком добросовестным и старательным, так как ему доверяли класть углы мартеновских печей на заводе им. Карла Либкнехта уже в Днепропетровске. Но там же и обсчитали в расчете, и он перешел на завод имени Артема. На этом заводе он, если включить в счет армию и фронт, проработал 47 лет. Начинал с того, что толкал железнодорожные вагоны по подъездным путям завода, затем кузнецом, котельщиком, учился в вечернем техникуме, но документов об его окончании я никогда не видел, как никогда не видел и никаких его довоенных документов, ниже поймете почему. В 1936 с завода отец был призван на срочную службу.
Разумеется, что на срочной службе он быстро дослужился до старшины. Вернулся на завод, стал работать мастером, диспетчером завода, был избран его комсоргом. Сведений о его жизни в это время мне известно мало, знаю только, что в это время он увлекался фотографией. Но надвигалась война, и в1939 г. отца направляют на курсы младших лейтенантов запаса - в Школу Красных Старшин в городе Янов Киевской области. В январе1941 г. он, разумеется, окончил эти курсы не младшим лейтенантом, а лейтенантом. Наш род служба никогда не пугала, хотя на нее и никто специально не нарывался. Но раз уж попал служить, то служить надо хорошо.
Фото 2. Курсант полковой школы Игнат Мухин, 24.01.1937
В это время случилось важное для меня событие. Отец как-то приехал на выходной в родное село, там вечером познакомился с молоденькой учительницей, а утром они поженились. Видимо, отец уже был на заводе достаточно уважаем, поскольку молодоженам была дана комната (или квартира?) в заводском многоэтажном доме, совсем рядом с заводом. Были и горести.
Отец с беременной матерью возвращались из села пригородным поездом. Была страшная давка, маму сильно помяли, и наша старшая сестра Люба, названная, как мама, в младенчестве умерла.
Отца призвали 23 июня. Надо сказать, что с участием отца в войне связана семейная история, красивая, как легенда. Немцы с началом войны по ночам стали бомбить Днепропетровск. Вновь беременная мать боялась ночевать одна в пустой квартире и на ночь пошла ночевать к подруге. Утром им донесли тревожную новость: ««Артем» бомбили!». Весть о том, что Днепропетровск уже бомбят, дошла и до дедушки. Он немедленно снарядил подводу и послал старшего брата отца, не подлежащего мобилизации дядю Ивана, в город забирать невестку. Дядя Иван ехал всю ночь60 кмдо города и только к утру подъехал к дому моих родителей.
Сюда же прибежала от подруги и моя мать. В дом попала бомба, часть дома обвалилась. Мать рассказывала, что она вошла в уцелевший подъезд и стала подниматься по лестнице к своей квартире. Дверь квартиры была выбита взрывом, на пороге стоял дядя Иван с кнутом в руках и отрешенно смотрел в провал под своими ногами. Естественно, все в квартире было разбито и погребено под обломками, но... на уцелевшей части стены абсолютно нетронутым висел фотографический портрет отца. И мать сказала: «Он вернется живым».
Фото 3. Счастливый портрет отца
У половины моих дядьев такой счастливой приметы не было.
У моего дедушки по отцу - Федора - детей было много, но часть из них умерла в детстве (при родах умерла и его первая жена - Анна). Выжило четверо сыновей от бабушки Анны и сын от второй жены - бабушки Горпины (Агриппины). Всего, значит, по мужской линии у меня должно было быть четверо дядьев: Иван, Трофим, Илларион, Николай. Дядя Иван не подлежал призыву и умер в голод1947 г., остальные ушли на фронт.
По маме у меня было двое дядьев: Иван и Федосей. В Федосея в детстве попала молния, и у него была парализована одна сторона тела. А Иван Белокур был военным летчиком.
Сгорел в своем самолете дядя Иван Белокур, убит был пехотинец дядя Трофим Мухин, пропал без вести дядя Николай Мухин. Николай был единственным совместным сыном бабушки и дедушки, и его долго ждали, до середины 60-х не верили, что убит, надеялись, что жив, что в плену, думали, что вот-вот отзовется. Не отозвался...
Из 6 дядьев трое убиты на фронте, половину старшего поколения мужчин моей семьи унесла война.
Из четверых мобилизованных дядьев вернулся только один, младший брат отца (1915 года), артиллерист дядя Илларион (разумеется, старшиной), хитроватый, веселый, с врожденным подначливым хохлацким юмором.
Но это было потом.
* * *
Дядя Иван отвез мою мать в село к свекру и свекрухе. А 22 августа, уже в оккупации, мама родила моего старшего брата Гену, и хотя это имя не совсем идентично имени отца - Игнат, но все-таки назван так был брат в его честь. (Обе жены звали его Гена). Сама она в оккупации работала в этом же селе учительницей до тех пор, пока во двор не вбежала малолетняя дочь старосты села и не крикнула: «Дед Федор, отец послал сказать, что немцы село окружают, молодых в Германию будут гнать! Прячьте тетю Любу!» Но куда?
Дедушка схватил ручную тележку, бабушка в нее что-то бросила, мать схватила Генку, и они огородами выбежали в степь, где дед махнул рукой: «Там Губиниха, а оттуда дорогой пробуй добраться до своих».
Хотя маме тогда было не больше 23, дорога ей далась очень тяжело: надо было прятаться от немцев и полиции, перебраться по наведенному немцами понтонному мосту через Днепр. Пройти надо было почти300 км. Ее рассказ об этом я смутно помню с детства, причем с упоминанием, что брат вел себя непослушно, не хотел сидеть в тележке, цеплялся ручками за ее колеса.
Тележка сломалась, но, к счастью, мать нашла на дороге утерянные кем-то очки, и ей попался подслеповатый кузнец, который за эти очки отремонтировал тележку.
В конце концов, она пришла в свою родную Златоустовку под Кривым Рогом и до освобождения жила со своими родителями.
Как-то мы с отцом несли домой по 2 ведра абрикосов, дорога была длинная, мы говорили о том, о сем, и как-то вспомнилось это бегство мамы из Николаевки. Но оказывается, в 3латоустовке к маме приставал какой-то полицейский. Как приставал - отец не уточнил.
(Вообще-то, когда я пацаном летом жил у дяди Федосея в этой Златоустовке, то помню, как дядя рассказывал, что когда наши вернулись, то они всех предателей перевешали. Но этот полицейский был, видно, какой-то невредный.)
Тем не менее, когда эту часть Украины освободили и отца отпустили с фронта в отпуск повидаться с семьей, отец специально занялся розыском этого невредного полицейского. Но тот, узнав об этом, сбежал из села. И судя по тону и выражению лица у отца, когда он об этом вспоминал, мне этого полицейского надо благодарить - избавил он своим бегством отца от штрафного батальона.
* * *
Но продолжу биографию отца. Мы подошли к периоду, для меня достаточно насыщенному эпизодами, но и достаточно смутному. Конечно, рассказы отца о войне были мне страшно интересны, но... они были неинтересны ему.
Я знаю десятки фронтовиков, которых хлебом не корми, а дай поговорить о войне. Такие обычно сильно врут и приукрашивают, но ведь хоть что-то от них узнаешь интересное. А тут родной отец, а начинаешь вспоминать, так и получается, что почти все, что узнал о нем, узнал как-то случайно.
Сидят, скажем, как-то у дедушки Федора, наверное, на пасху (на пасху мы всегда ездили к дедушке) наша семья, дяди Лари и дяди Гриши - мужа сводной сестры отца - тети Марии. Дядя Гриша - алкаш, ему много не надо. Поддал и почему-то вспомнил, как жил у бауэра в Германии, куда его юношей угнали немцы. Как ему там было голодно, так голодно, что даже какой-то мох начал расти на теле. Но говорил это таким тоном, что вроде из всей семьи он один на войне пострадал, а все остальные во время войны на курорте отдыхали. У дяди Гриши, судя по моим воспоминаниям, особой любви к отцу не было, и когда папа заметил ему, что и они с Илларионом во время войны не без дела были, дядя Гриша стал оскорблять отца, - дескать, ты всю войну в тылу просидел. Отец вспылил:
- Я 11 раз ходил в атаку!
- Брешешь, - кричал дядя Гриша, - если бы ты 11 раз ходил в атаку, тебя бы убили!
Скандал погасили, а я таким образом узнал, что отец 11 раз ходил в атаку. И дело не в том, что отец был меланхолик или флегматик, нет. Он скорее сангвиник, но ни он, ни дядя Ларя, похоже, как-то не видели ничего особенного, ничего сверхординарного в своем участии в войне, не видели ничего, чем стоит хвастаться. Дядя Ларик мог похвастаться, какую пару кабанчиков он сумел откормить и довольно подробно рассказать, как он их кормил, и я, к примеру, от него знаю, что кормить свинью надо тех пор, пока она ест два ведра в день, как только начинает отказываться от корма, надо резать.
Но то, что у дяди Лари орденов столько же, сколько и у отца, среди которых и орден Славы да еще и медаль «За отвагу» есть, я узнал совершенно случайно, когда мои кузины при мне искали какие-то документы и вытащили из шкафа коробку из-под обуви, в которой среди бумаг были и награды дяди Иллариона.
* * *
- Папа, - спрашиваю я, - а ты немцев убивал на войне?
- Убивал.
- Много?
- ...Много...
- Лично убивал?
- Бывало и лично.
- А как?
- Да по-разному.
- А как все-таки?
- Не помню, отстань.
Но хотя я и подросток, но тактик, и начинаю делать обходной маневр, понимая, что и отец понимает, что он не может не помнить, как убил первого.
- А как ты убил первого?
Отец без энтузиазма начинает рассказывать ...
* * *
Но лучше все-таки рассказать, как отец встретил войну, поскольку тогда для него все было первым: и первая атака, и первый убитый враг, и первый военно-полевой суд.
Отец - сапер, и мне, например, совершенно непонятно, почему его, не имеющего опыта лейтенанта запаса, призванного в армию с началом войны, назначили на должность начальника штаба (адъютанта старшего батальона) УРовского батальона (32-й отдельный штурмовой батальон 9-й армии). Дело в том, что УРы - укрепленные районы на старой границе - должны бы были, по моему разумению, защищать стрелковые, а не инженерные войска. Действительно, потом отец воевал по специальности - командиром саперной роты, саперного батальона, инженером стрелкового полка. Но начал он войну в такой своеобразной пехоте.
Кроме того, этот батальон был отдельным, т.е., он имел ранг полка, имел свое знамя и, кстати, по словам отца, действительно был очень мощным. Отец утверждал, что у них было в батальоне более 70 пулеметов - это раза в 4 больше, чем в обычном стрелковом батальоне, а еще минометы на грузовых автомобилях, счетверенные зенитные пулеметные установки, тоже на автомобилях. Видимо, страшным был некомплект командиров, если лейтенанту запаса доверили штаб такой мощной подвижной части. Правда, и комбат был только старшим лейтенантом.
Встретил этот батальон войну в Бессарабии, а отец в первом бою участвовал уже через 5 дней после мобилизации - 28 июня - под городом Комрат. С началом войны к отцу прикрепили ординарца, и отец дал тому очистить от смазки только что полученный наган. Ординарец, не зная, как наган устроен, сумел его разобрать, но не сумел собрать, и, видимо, боясь нагоняя, сунул его разобранным отцу в кобуру. Отец говорит, что этот придурок не вставил ось барабана. Правда, и отец не проверил оружие... Тоже хорош.
Против батальона действовали румыны; батальон занял оборону, начал окапываться, и отец пошел осматривать окопы. На участке одной из рот перед ее фронтом не успели скосить кукурузу, и румыны, пользуясь тем, что они в кукурузе плохо видны, пошли в атаку. Командир роты, где как раз и находился отец, поднял роту в контратаку. Отец не говорил, из каких соображений, но он тоже побежал с этой ротой в контратаку - совершенно не начштабовская работа.
Фото 4. Отец, 1941
У отца не было другого оружия, кроме нагана, и когда отец его выхватил из кобуры, барабан выпал, отец это не заметил и бежал со всеми, но безоружным. Выскочив из кукурузы, он наткнулся на румына с винтовкой наперевес. Отец вскинул наган и начал щелкать курком. Выстрела, естественно, не было. Отец, как он говорил, с перепугу, закричал на румына: «Ложись, а то убью!» Видимо, не менее перепуганный румын бросил винтовку и поднял руки вверх. Отец его взял в плен, но потом, как он говорил, никогда больше не притрагивался к нагану, личным оружием у него был только пистолет ТТ.
* * *
Теперь из соображений хронологии лучше рассказать про военно-полевой суд. Это был последний бой, который 32-й штурмовой батальон провел более-менее организованно. Батальон занял позицию на краю обширного конопляного поля, имея его перед собой. Отец расположил штаб в тылу батальона в кукурузном поле, дальше в тылу было пустое пространство, речка с мостом, и за ней большое село (название я забыл). Фланги батальона упирались в балки и лесополосы. Поздним вечером перед фронтом батальона появилась какая-то кавалерия. Отец пошел выяснять, что за войска. Это оказалась казачья часть.
Казаки были уже средних лет, т.е. настоящие мужчины, возможно, и с опытом империалистической. Через грудь у них были надеты красные ленты с надписью: «Дон – Берлин». (Эта надпись мне долго не нравилась, мне казалось, что отец здесь или фантазирует, или что-то путает. Но потом, читая мемуары других авторов, я нашел подтверждение этим воспоминаниям отца.) Начальник штаба казаков, майор, договорился с отцом о плане завтрашнего боя. План был таков. Казаки скроются в балках и за лесопосадками на флангах батальона. Когда утром немцы пойдут в атаку, батальон должен был своим огнем заставить немцев залечь и накопиться за насыпью, проходившей через конопляники. «И тогда в дело вступим мы», - закончил майор.
Утренний бой прошел по плану. Когда наступающие немцы под пулеметным огнем батальона сосредоточились и залегли за насыпью, две лавы казаков с флангов обрушили на них сабельную атаку. Казаки вырубили всех, причем страшно: отец говорил, что некоторые немцы были разрублены от плеча до пояса. Но время уже было не для таких атак, казаки и сами понесли большие потери. После боя начштаба казаков подарил отцу боевого коня своего убитого адъютанта и предупредил, что их меняют, и что сменит их обычная кавалерия. Эта кавалерия действительно подошла, но стала в глубоком тылу батальона и даже не выслала представителей для обсуждения взаимодействия. А когда немцы сделали по ней несколько артиллерийских выстрелов, то она развернулась и ускакала в неизвестном направлении.
Обозленные первой неудачей немцы обрушили на батальон удар огромной силы. Наши солдаты стали бросать окопы и убегать, комбат побежал их останавливать, отец тоже пытался остановить бегущих, пока не услышал в кукурузе команды на немецком языке. Он бросился к коню, и как заметил отец, конь действительно оказался «боевым» - конь бросился от немцев таким аллюром, что его хвост стлался параллельно земле и кстати, ноги отца были параллельны хвосту, так как конь не оставил отцу времени сесть в седло, отец только и успел за седло зацепиться. Эта джигитовка закончилась тем, что конь вынес отца на улицу села прямо в руки заградительного отряда.
Отца разоружили и отвели в хату, где заседал военно-полевой трибунал, который не стал его слушать и за самовольное оставление боевых позиций приговорил к расстрелу. До начала церемонии его закрыли в сарае, где уже сидели другие приговоренные. На счастье, заградотряд вскоре задержал и командира отца - старшего лейтенанта. Но тот вошел в село с группой солдат батальона и с полуторкой, на которой был установлен счетверенный зенитный пулемет.
Группа остановилась возле хаты, а комбата завели внутрь к трибуналу, и вскоре и он тоже получил расстрел. Но когда его вывели, он скомандовал своим солдатам: «К бою, наводи пулеметы на хату!» Конвой растерялся, комбат перебежал к своим, затем разоружил трибунал, арестовал его и отправил в штаб армии. Отца и других освободил.
Как я понял, с этого момента батальон стал фактически группой выходящих из окружения солдат и командиров. Но отец по своей должности отвечал за сохранность тылов части, и когда он накануне боя увидел, как удирает от немцев наша кавалерия, то сразу приказал обозу батальона тоже перейти мост и расположиться в селе. Этим он спас знамя батальона и его документы; имея знамя, батальон фактически продолжал существовать. Эта группа, пока еще в составе своей дивизии, начала выходить из окружения, пытаясь соединиться с остальными соединениями Приморской армии.
Немцы нещадно бомбили дивизию с воздуха, в причерноморских степях негде было от них укрыться, начались повальные дезертирства и сдачи в плен, отец говорил, что вдоль тех дорог, по которым он шел, как лес торчали воткнутые штыком в землю наши винтовки. В это время отцу и встретился тот первый немец, которого ему пришлось убить лично. Было это так.
Отца с товарищем послали разведать пути отступления. Они ехали на «бедке» - двухколесной конной повозке. Ночь уже опустилась на землю, когда они въехали в балку, там было совсем темно, но при выезде из нее они вдруг на более светлом фоне неба увидели двух немцев, неосторожно пытавшихся рассмотреть, кто едет. Отец и его товарищ соскочили с бедки и выстрелили первыми: отец - из пистолета, а его товарищ - из автомата. Одного убили, а второго ранили. Раненого захватили и привезли к своим.
После допроса отец отвел пленного от штаба и выстрелом из пистолета в голову убил. Формально отец совершил преступление: по Уголовному кодексу пленных убивать запрещено. Но отец воевал с немцами не формально, а по-настоящему. Сдать пленного было некуда, сами были в окружении. Было два пути - или отпустить, или убить. Отец убил. Война для него футболом не была.
Забегу вперед. В конце войны в Германии отец на марше командовал боевым разведдозором дивизии. Наткнулись на колонну немецких беженцев, которые спасались от наших войск. (И правильно делали, в Германию входили солдаты, уже увидевшие свою страну сожженной и изнасилованной.) Понимая, что будет, когда эту колонну догонят войска дивизии, отец скомандовал немцам бежать и прятаться в ближайший лес. Переждать, пока дивизия пройдет.
В это время подъехал начальник политотдела, еврей, если это имеет значение. Бросился к немцам, выхватил из толпы старика и выстрелил в него. Вернее - пытался выстрелить. Пистолет дал осечку. Но второй раз ему выстрелить отец не дал и потребовал, чтобы тот убрался, а когда начальник политотдела попытался надавить на отца должностью и званием, отец пообещал его пристрелить. Оскорбленный начальник политотдела уехал. Остановились на ночевку, и отец с тревогой ждал, когда за ним придут. Действительно, пришли. Пришел адъютант командира дивизии и под роспись ознакомил с приказом Жукова, из которого следовало, что «...за убийство цивильного немца - расстрел, за поджог дома - расстрел, за мародерство – расстрел». Фактически отец спас от расстрела своего начальника политотдела, но, похоже, тот этого не оценил.
* * *
Вернемся в 1941 г. Наступил день, когда отступающие и окруженные остатки дивизии, состоявшие уже в основном из командиров и коммунистов в количестве 1 100 человек, уперлись в очередной заслон немцев. Поступил приказ: ночью всем вместе прорваться, а затем, рассеявшись по степи, добираться до Одессы поодиночке. Прорвались. Из батальона отца прорвались 3 командира и подвода с лошадью. В подводе было знамя батальона и железный ящик с документами. Поставили подводу на дорогу в Одессу, посадили самого лихого - командира разведчиков - и, нахлестав лошадь, наказали ему гнать без остановок до самого города. А сам отец с еще одним лейтенантом пошли пешком. Шли по тылам немцев несколько суток, ночами, голодные. По дороге их чуть не убили румынские мародеры, шедшие в тылах своих войск грабить Одессу (наши по ошибке их приняли за мирных граждан).
Дошли ночью до последнего перед Одессой села, там их задержали председатель и парторг колхоза, оставшиеся партизанить: проверив документы и наличие петлиц и звездочек, покормили, но приказали немедленно убираться из села, так как немцев ждали с минуты на минуту. Отец с товарищем вышли из села, но идти не было сил, и они заснули в стогу. Утром их разбудил топот сапог идущего из Одессы в село отряда моряков во главе с подполковником, Героем Советского Союза. (Потом, особенно внимательно читая мемуары об обороне Одессы, я встречал упоминание и об этой бригаде морской пехоты, и о ее командире.) Отец доложился ему, и они с товарищем снова пошли в Одессу, на сборный пункт своей дивизии. Увидели сзади попутную подводу, решили попроситься подъехать и к удивлению узнали свою подводу со знаменем. Оказывается, лихой разведчик быстро ехал только до этого села, а там как заночевал у молодки, так ночевал, ночевал и ночевал. Можно представить себе ярость отца? Ярость оттого, что он пешком обогнал свое знамя, которое отправил на лошади вперед. Ведь выйди он без знамени, его бы ждал трибунал с известным приговором. Получалось бы, что он - начальник штаба - бросил свой батальон. Кстати, его дивизия потеряла знамя, была вычеркнута из списков дивизий Красной Армии, и даже службу в ней отцу не хотели учитывать.
Итак, остатки батальона отца в количестве трех человек при знамени и под его командой прибыли в Одессу на сборный пункт дивизии. Собралась там ровно десятая часть прорывавшихся - 110 человек.
Я спрашивал его, какую награду он получил за спасение знамени части.
Отец только усмехнулся. За все эти бои его отметили только немцы, сбросив 14 сентября 1941 года, за месяц до конца обороны Одессы бомбу недалеко от отца, от осколка которой он получил тяжелое ранение в голову, настолько тяжелое, что очнулся от него только в Новороссийске (три месяца лечился в госпитале города Шахты). Правда, отец говорил, что вроде помнит, как его везли на пароходе из Одессы, и как какая-то женщина не отходила от него, поддерживая ему голову, страдающую от качки.
* * *
С наградами отцу долго не везло, два года он воевал, а ничем не отмеченный, да и не мудрено - пехота! А при поражениях и другим родам войск награды дают скупо, а тогда вся Красная Армия никак не могла разорвать цепь сплошных неудач. Отец побывал во многих битвах той войны. Когда он вышел из госпиталя после первого ранения, его направили во вновь формируемую 69-ю стрелковую дивизию. Эту дивизию бросили на оборону Тулы, таким образом, отец участник битвы под Москвой. Но каково было это участие... Ночью дивизия отца разгрузилась в Туле и заняла оборону где-то в парке, а на следующую ночь то, что осталось от дивизии, около 200 человек, были выведены из города и уехали на переформирование.
Потом в книге «Битва под Москвой» в справочной таблице я нашел 69-ю стрелковую дивизию, в которой отец после первого ранения начал служить командиром отдельной саперной роты. Но в тексте упоминаний об этой дивизии нет. Видимо, очень уж кратковременным было ее участие. Был отец и под Сталинградом, не в самом городе, а на северном фланге этой битвы. Вы понимаете, что отец уже побывал в мясорубках, но Сталинградская поразила и его. Каждую ночь на передовую шло и шло пополнение, а обратно никто не возвращался.
***
Участвовал отец и в Курской битве, и здесь, наконец, сошлись вместе все составляющие, необходимые для получения награды. Вопреки утверждению Гинденбурга, ордена оказались не в том мете, где их дают, а в том месте, где их заслуживают.
Накануне наступления немцев на Курско-орловский выступ саперы отца – инженера 120 стрелкового полка - перед фронтом установили огромное минное поле дистанционно-управляемых фугасов, прикрывавшее высоту 233,1 в Дмитовском районе Курской (ныне Орловской) области от наступления войск 9-й немецкой армии со стороны г. Севск. Защищали эту часть северного фаса Курской дуги войска советской 65-й армии, высоту – 69-й стрелковой дивизии.
Вот тут должен отвлечься. Немецкая авиация сбрасывала на наши войска небольшие, 2-х килограммовые бомбы «SD-2», представлявшие из себя небольшую баночку с крыльчаткой (пропеллером). Предназначались они для уничтожения личного состава как просто авиабомбы, а при снаряжении взрывателями специального назначения, - и для минирования местности в качестве противопехотной мины, взрывающейся, если ее заденешь или стронешь с места. Когда немцы впервые применили их, то несколько саперов отца погибло, пытаясь поднять эти бомбы. Тогда отец, найдя одну бомбу после немецкого налета, приказал саперам отойти на безопасное расстояние, а сам сел возле нее. «Я думал, - вспоминал отец, - как немцы сами ее разминируют? На корпусе мины ничего не было видно – никаких отверстий для предохранительной чеки, была только крыльчатка, присмотрелся и заметил, что эта крыльчатка при падении бомбы выкручивалась из корпуса бомбы. Подумал и пришел к выводу, что ось этой крыльчатки, скорее всего, стопорит взрыватели – является предохранителем всей бомбы. Крикнул саперам, что я буду ввинчивать крыльчатку обратно в корпус бомбы - чтобы они знали, на какой операции я подорвался, - осторожно прижал бомбу к земле и начал ввинчивать крыльчатку, ввинтил до отказа. Тогда крикнул, что буду бомбу поднимать. Поднял. Ну, потом мы ее разобрали и поняли, как она устроена». Отец, кстати, демонстрировал приемы обезвреживания этой бомбы на всеармейском совещании саперов.
Я это написал к тому, чтобы объяснить, почему ему, лейтенанту запаса, за два года войны ставшему капитаном, доверили установить и управлять этим минным полем, прикрывавшим очень важное направление для всей 65-й армии. Ему, полковому инженеру, а не инженерам дивизии или армии.
Так вот, выше я написал, что отец на Курской дуге установил дистанционно управляемое минное поле фугасов. На самом деле, он говорил, что установил радиоуправляемое минное поле, но я, честно говоря, не сразу поверил, что у Красной Армии уже были такие технологии и что отец мог с ними справиться, и на всякий случай раньше писал не «радио», а «дистанционно». Однако потом выяснил, что, действительно, наши инженерные войска ставили на Курской дуге радиоуправляемые минные поля. Но вернемся к начатому описанию боя.
8 июля 1943 года, на третий день от начала Курской битвы немцы пошли в атаку на высоту 233,1 - на 69-ю стрелковую дивизию - очень мощными силами: при поддержке танков на наши позиции решительно накатывалось густая цепь пехоты. Отец находился на командном пункте командира дивизии и держал руку на ключе подрыва минного поля. Рядом лично наблюдал за боем командующий 65-й армией П.И. Батов. Нервы у комдива стали сдавать, возможно, он сомневался, что это минное поле удастся подорвать. Командир дивизии приказал отцу взрывать. Но отец хорошо знал границы поля, он видел, что не все атакующие немцы на него зашли, и стал возражать комдиву. Батов молчал...
Наша артиллерия и огонь стрелков немцев не останавливали. Наша пехота стала отступать на вторую линию обороны, оставляя немцам высоту. «Взрывай!» - требовал комдив. «Рано!» - отвечал отец. Командующий армией молчал. Но вот немецкие танки стали подходить к ориентирам внутренней границы поля, и отец его взорвал. Все получилось. Когда осела поднятая взрывом земля, на поле горели разбитые немецкие танки и не было видно ни одной живой души. Батов запустил руку в карман своего галифе, вынул коробочку с орденом Красной Звезды, сунул его в руку отцу, буркнул: «Оформить документы!», - и уехал на другой участок фронта.
Между прочим, то, что этим командующим армией, вынувшим орден из кармана, был П.И. Батов, я уже потом сам выяснил. Батов, кстати, и подписал наградной лист на обороте, а эта его подпись свидетельствует о том, что расход орденских знаков был произведен именно в 65-й армии, а не в дивизии, командир которой тоже имел право единолично награждать этим орденом.
Фото 5. Наградной лист
И немцы не забыли об отце. При контрнаступлении советских войск и освобождении от немцев города Севск, 14 августа 1943 г. отец получил тяжелое ранение осколком в ногу. Помню, пацаном без содрогания не мог смотреть на зловещий шрам на внутренней стороне бедра, длинный, тянущийся от колена почти до самого паха. Отца спасло то, что он не сразу потерял сознание, успел снять ремень, наложить им жгут, закрутив ремень на ноге стволом своего ППШ, и этим частично остановив хлеставшую из раны кровь. А 27 августа Севск был освобожден, и 69-я дивизия получила почетное наименование «Севская».
Отец никогда этого не говорил, но чувствовалось, что он очень гордится этим орденом. (Да и то - два года воевать без награды - любому будет обидно). У него есть фотография, снятая в госпитале в Ленинакане в Армении. В центре группы раненых стоит отец. На белом больничном халате привинчен орден ...
И этот орден у отца хотели отобрать. Против него долго интриговал один генерал, легковую машину которого саперы по команде отца сбросили в воду с наведенной ими переправы. Машина заглохла и остановила движение войск на переправе, срывался график, отец не мог ждать, пока шофер починит двигатель.
Вообще-то интересно отношение отца к орденам. Я никогда их на нем не видел, а в детстве мне этого очень хотелось. Я гордился им (и сейчас горжусь), и мне так хотелось, чтобы все видели, какой он у меня, короче, мне хотелось хвастаться своим отцом. Я не понимал, что вот этот элемент хвастовства в ношении орденов не устраивает гордого отца. Он долго отказывался надевать ордена, мотивируя это тем, что не хочет портить костюм дырками от них. Тогда я сделал рацпредложение: без его ведома на лацкан его парадного пиджака подшил петельки, вдел в них ордена, приколол медали. Отец поулыбался и даже сидел в этом пиджаке дома на каком-то торжестве. Но потом все снял. Такое же отношение к орденам было и у дяди, да и многих других. Можно их понять: они не хотят, чтобы другие подумали, что они этими наградами хвастаются. Но я и сейчас считаю, что это неправильно. Надо было носить. Им было можно.
Уже студентом я обнаружил в городе мастерскую, которая делала орденские планки, и заказал их для отца и для дяди. Планки отец принял и стал носить, а дядя, кажется, был даже польщен, что племянник помнит не просто о нем, а даже об этой стороне его жизни. Но... планки отец с пиджака на пиджак не пересаживал. Пиджак из выходного становился повседневным, а планки оставались на нем, а потом с этими планками отец работал в поле на пасеке, а на новом, выходном пиджаке - ничего. Как у не воевавшего.
Фото 6. Наградной лист
***
После лечения в госпитале в Армении, отец был инженером 241 гв. стрелкового полка 75 гв. стрелковой дивизии. Это я знаю. Но стыдно сказать, я даже не знаю, при каких обстоятельствах он получил осколочное ранение в лицо, еще одно ранение в ногу, и в каком бою ему прострелили навылет руку. У него было пять шрамов, с 1944 на фото появился шрам на лице под правым глазом, который был заметен всю жизнь, тем не менее, одно из этих ранений отец не считал за ранение (видимо, лечился прямо в полку) и считал, что имеет 4 ранения – два тяжелых и два легких.
Фото 7. Наградной лист
Надо сказать, что и отец, и дядя, как и полагается настоящим украинцам, рассказывали о себе всегда с изрядной долей самоиронии – подшучивая над собою. Вот в наградном листе сказано, что отец навел три переправы через польскую реку Пилицу, но интересно то, что он никогда не умел плавать. Вот два его рассказа по этому поводу.
Как-то он подметает улицу перед домом, к нему подошел сосед, а мы, мальчишки, тут же соревнуемся, кто дальше прыгнет. Отец усмехнулся, глядя на нас, и рассказывает соседу: «Как-то немцы сбили нас с высоты и установили на ней пулемет, мы от них бежим вниз, они стреляют, а перед нами речка, не большая, но, все-таки, как отсюда и досюда, – отец показал расстояние метров в 8. – А я плавать не умею. Что делать? Пришлось перепрыгнуть! Рядом со мною бежал лейтенант, ему пуля в пятку попала, так он только километра через полтора это заметил».
Или на какую-то подначку о том, что он не умеет плавать, рассказал: «Раз взрывом бомбы меня сбросило с переправы, но хорошо, что до берега было не далеко. Я не растерялся, опустился на дно и пошел по нему. Так и вышел на берег».
И чтобы закончить с орденами, расскажу еще об оставшемся ордене отца, тем более что интересно сравнить отца в начале войны с отцом в конце ее. Он уже в Германии вместе с десятком саперов на рассвете вел разведку дороги, по которой должен был идти его полк. Наткнулись на немецкие противотанковые мины, саперы начали их снимать и тут заметили немецкую засаду, которая состояла из двух танков, тщательно замаскированных в саду придорожного хутора. Танкисты, судя по всему, спали в тепле на хуторе, а немецкого часового саперы обнаружили у дороги. Эта засада, конечно, не дело саперов, но и отец уже был не тот, что в 1941. Он приказал двум саперам, зайдя с тыла, заложить под гусеницы танков немецкие же мины и замаскировать их.
Затем расположил саперов со стороны, с которой танки прикрывали строения хутора, и приказал открыть огонь по часовому и по окнам хутора из карабинов. Немцы вскочили из дома, а их танкисты бросились к танкам, но так как из танков не было видно атакующих, то немцы попытались вывести машины из сада. Оба танка подорвались на минах, немцы, бросив машины, отошли. Отец таким образом ликвидировал засаду и захватил два танка. Он и саперы были награждены. Да, это уже не бег в атаку с наганом без барабана. Тут уже и хладнокровие, и расчет.
* * *
Я честно пытался расспросить отца о войне побольше, и не моя вина, что отцу больше вспоминалось о каких-то нелепых случаях, трагических в своей нелепости. Наверное, из этих случаев и состоит война, где сама жизнь - это счастливый случай.
У отца в батальоне был товарищ, офицер-земляк. Этот товарищ нарушил инструкцию по установке минного поля, которую все нарушали. Но... нагромождение нелепиц, и погибли несколько солдат. Товарища судили, а поскольку штрафного батальона в их армии не было, то его отправили рядовым на передовую. Отец начал его оттуда вытаскивать. Для этого он, мотивируя свои просьбы отсутствием офицеров-саперов, выпрашивал его с передовой для производства важных саперных работ, за исполнение которых товарищ получал благодарности от командования. После нескольких благодарностей с товарища отца сняли судимость и восстановили ему звание.
Фото 8. Отец с товарищем 20.12.1943
Обрадованные приятели вечером укрылись в каменном доме и отпраздновали возвращение. В комнате была одна кровать, и хотя отец был старшим по званию и должности, но, учитывая окопную жизнь своего друга, он положил его спать на кровать, а сам лег спать на полу под стеною. Ночью в эту стену ударил снаряд. Стена выдержала, но с внутренней стороны от нее откололся кирпич, пролетел над спящим отцом и размозжил голову его приятелю, спящему на кровати. Судьба...
***
Или вот как отец получил неожиданный однодневный отпуск. Готовилось наступление, и отец получил приказ построить дивизионный командный пункт поближе к противнику. Саперы за ночь построили его на ничейной земле, замаскировали со стороны немцев. Утром отец доложил о готовности комдиву, тот пообещал через час прийти и лично осмотреть свое будущее рабочее место. Опережая его, отец добрался до КП и обнаружил, что саперы его не подвели - блиндаж был построен добротно - они даже поставили на входе прочную дверь. Но на КП толпилось много народу, кроме офицеров там же прятались от редкого обстрела немцев ординарцы и связные. Отец всех лишних выгнал на улицу в отрытые щели. Раздался взрыв, отец потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил, что он чем-то придавлен и зажат, но руки и ноги у него целы. Он стал звать на помощь, прибежали ординарцы и освободили его - единственно живого, - все остальные офицеры на командном пункте были убиты. Отец говорил, что на начальнике разведки не было ни единой царапины, но все его тело было, как студень, - взрывной волной ему переломало все кости.
Оказалось, что утром наш артиллерийский наблюдатель засек на нейтралке новую точку и решил, что это немцы что-то построили. Решил на всякий случай пристреляться, дал команду на гаубичную батарею, и первый же снаряд упал перед порогом КП. Сорванная взрывом дверь зажала отца в углу, но и прикрыла его от взрывной волны, чем спасла жизнь.
Он с ординарцем побежал докладывать о случившемся комдиву. Но теперь их заметил немецкий наблюдатель. Сзади них взорвалась мина, и отец с ординарцем залегли за стенкой разрушенного сарая. Следующая мина разорвалась впереди. Отец понял, что они в «вилке», что сейчас немецкий минометчик уменьшает прицел на половину разницы с прицелом первого выстрела. Надо было бежать, но ординарец стал упрашивать его остаться под стенкой, ведь вторая мина разорвалась именно там, куда им надо было бежать. Отец рванул из-под стенки один и через несколько секунд, услышав вой падающей мины, упал. Мина взорвалась на том месте, где он только что лежал. Ординарец был убит. Отец забежал в блиндаж командира дивизии, а блиндаж для комдива его саперы строили очень прочно - в шесть накатов бревен. Не успел он начать доклад, как точно на блиндаж упал немецкий снаряд очень крупного калибра – мина немецкого шестиствольного миномета. Пять накатов взрывом снесло. Когда присутствующие в блиндаже поднялись с пола и стряхнули землю, отец попытался продолжить рапорт, но комдив махнул рукой: «За тобой сегодня, Мухин, смерть охотится, иди в тыл и на передовой сегодня не появляйся».
Фото 9. Отец, 1944 год
***
Прошу отца рассказать что-нибудь о штурме Берлина (у него была медаль за его взятие). Он подумал, но опять рассказал о солдатской судьбе. Перед штурмом их дивизия была построена, и перед ней выступил командующий их армией. Генерал (скорее всего, Ф.И. Перхорович) сказал прочувствованную речь о последнем бое в этой войне, о неизбежности жертв, о том, что Родина не забудет ни погибших, ни их семьи. Спросил, есть ли вопросы. Вопросов, вроде, не должно было быть после такой речи, но стоящий на левом фланге плюгавый солдатик вдруг спросил:
- Товарищ генерал, почему нам говорят, что водки полагается 100 грамм, а начинает старшина делить, так и по 50 не выходит?
Генерал подумал и ответил:
- Представь, что на правом фланге солдату дали в руки сосульку и сказали передать тебе через других солдат. Пока она к тебе дойдет, что от нее останется?
Водка приходит на фронт. Там она никому не полагается, но все в тылу фронта ее пьют. Из фронта она поступает в армию. В армии водка тоже никому не положена, но и там ее все пьют. Из армии водку везут в дивизию, и здесь ее все пьют, хотя она никому не положена. Так что же, по-твоему, от нее должно остаться, когда она поступает в полк к твоему старшине? - повернулся к офицерам дивизии:
- Кто зам по тылу?
Из строя офицеров шагнул майор и взял под козырек:
- Майор Измаил.
Генерал подошел, сорвал с него один погон и сказал:
- Пойдете в бой рядовым. После боя рассмотрим вопрос о вашем звании.
Рассматривать вопрос не пришлось. Майор Измаил был убит в том бою.
***
Дядя Илларион жил в Новомосковске – в25 кмот Днепропетровска, и виделись мы с ним не очень часто, поэтому помню всего один его рассказ о войне. Я как-то с умным видом заявил по какому-то не связанному с военным делом случаю, что снаряд, дескать, два раза в одну воронку не падает. Дядя услышал, немного задумался и сказал: «Падает!». И рассказал, что у него был очень хороший друг, с которым они вместе воевали. Однажды немцы обнаружили огневую позицию их батареи и начали подавлять ее огнем своих орудий крупного калибра. Дядя с другом бросились укрываться, друг прыгнул в свежую воронку и пригласил дядю, но тот счел, что в воронке места мало и побежал дальше, а при звуке очередного летящего снаряда просто упал. Оглушило, но осколки пронесло над ним. А снаряд попал прямо в воронку, в которой залег друг. «Я потом, - вспоминал дядя Илларион, - собрал от друга, что смог, и в этой воронке и похоронил».
Фото 10. Дядя Илларион с тетей Марусей и моей кузиной Лидой, 1950 год
***
У отца одно время был толи приятель, толи друг, тяжело болевший, возможно, вскоре умерший. Как-то он в очередной раз выписался из больницы и по пути зашел к отцу, они сидели, выпивали, этот друг нещадно курил, меня даже затошнило от дыма. Однако я крутился рядом, поскольку этот дяденька тоже держал голубей, а я их только завел и надеялся у него выпросить что-нибудь приличное к моей стае (потом я с ним поехал на окраину города к нему домой и он подарил мне голубку, летавшую выше всех моих и соседских голубей). Этот приятель отца заговорил о войне, потом о предателях, рассказал какой-то случай. И отец, в свою очередь, тоже рассказал ему случай.
Их полк был в обороне, начальник штаба полка был трус, при необходимости идти на передовую, надевал на плечо палку на веревке (тяжелую винтовку одевать ленился), чтобы немецкий снайпер подумал, что у него на плече винтовка и он простой солдат. И однажды вечером, пошел к передовой, оставил ординарца на тропинке, а сам зашел в лесок, якобы по нужде, и сбежал к немцам. Некоторое время спустя немцы начали через звукоусилительную установку вести ежедневные утренние пропагандистские передачи на полк. Сначала выступали женщины с призывами кончать войну, затем этот тип начинал уговаривать командиров полка переходить к немцам, причем, поскольку он сбежал, подобрав в штабе документы, то вел пропаганду адресно, как-то вроде: «Капитан Петров, а ведь у вас жена и ребенок остались в Киеве, подумайте о них…». Короче, через некоторое время весь полк мечтал до него добраться. И накануне отвода полка с передовой на отдых, полк напросился на разведку боем. Ночью одна из рот подползла к месту, с которого немцы вели пропаганду, и замаскировалась. И только немцы начали очередную передачу, дивизионная артиллерия открыла огонь по их позициям, полк начал имитировать наступление, а рота бросилась на пропагандистов и захватила их живьем.
Как я понял, ни в какой СМЕРШ полк добычу не отдал, и когда его сменили, то в тылу на лесной поляне полк был построен. Перед строем полка захваченных немцев расстреляли, женщин повесили, а начальника штаба привязали одной ногой к сосне, а другой к только полученному американскому «студебеккеру» и разорвали предателя пополам.
Думаю, что мы победили и за счет такого отношения к предателям.
Но черт с ними, с предателями, не о них в такой день речь!
***
Отец демобилизовался в июле 1946 года, сразу же после демобилизации ему присвоили звание майора. Где-то в начале 60-х, на Украине проводились учения с подъемом военнослужащих запаса. Отца призвали на 2 месяца, и он служил начальником штаба вновь развернутого инженерного полка. По оказии заезжал домой на персональном газике с таким же пожилым водителем. Выданные ему форма устаревшего образца и кирзовые сапоги смотрелись уже не очень элегантно, пистолет ТТ был в солидоле, почистить он мне его не дал: «Все равно сдавать на склад». Но привез после учений какую-то похвальную грамоту.
Однако отец никогда не высказывал и намека на желание служить в армии в мирное время. Война – да, а без войны – извините: нужно было работать, нужно было отстраивать страну. Дядя Илларион демобилизовался несколько позже.
***
Итак, из ушедших на фронт четырех сыновей моего деда Федора Остаповича Мухина, с войны вернулись двое.
Отец, гвардии капитан Игнат Федорович Мухин, инженер 241-го гвардейского стрелкового полка 75-й гвардейской стрелковой дивизии, четыре ранения, три ордена, медали за города.
Дядя, Илларион Федорович Мухин, гвардии старшина, командир расчета 269-го гвардейского минометного полка, одно ранение, три ордена, медаль «За отвагу» и медали за города.
Отец стал коммунистом в январе 1943 года, дядя Илларион стал коммунистом в августе 1944-го.
В марте 2006 года отец умер, спустя три недели умер и дядя Илларион.
Вечная память им и всем остальным, честно исполнившим тот страшный долг перед нами.
Оставив нам наш долг перед нашими детьми и внуками.
|
|
