“Истина сделает вас свободными.” (Иоан. 8, 32)
Налившиеся кровью комиксы датских СМИ об основателе мусульманской религии Мухаммеде вызваны карикатурной схваткой “неограниченной свободы слова” с “уважением религиозных чувств”. Мнения ужасно мечутся: то ли тягать в суд издателей за преднамеренное разжиганиие розни, то ли сопереживать далеко заходящей свободе слова. Сия мучительная манихейская судорога альтернативы, когда мысль и чувства разводятся по разные стороны барьера, и куда ни кинь – всюду клин, обоюдно устраивает фанатиков. Что европейских вольтерьянцев – своего рода “интеллектуальных погромщиков”, что их всамделишных коллег из смуглых толп. Те и другие, похоже, в упор не отличают существенную свободу слова от капризной свободы выражения. Только первые занимаются тем, что подводят всякую чушь и отсебятину под высокую сень свободы слова. А вторые – начинают привыкать убивать в европах, загодя мстя пытливой свободе слова об исламе.
Им вторит самодовлеющее евросообщество половинчатости, или, как предпочитают выражатся сами европейцы – “сбалансированности”. Устами большинства министров иностранных дел оно, с одной стороны, в конце февраля прописывает западным журналистам поместить свою свободу слова в “рамки” уважения религиозных чувств. С другой – выражает “сожаление” в связи с тем, что известные карикатуры “были восприняты мусульманами всего мира как оскорбление”. Что в переводе означает: европеец сокрушается, раз мусульмане – ах, очень странно! – понимают нанесённое оскорбление… опять как оскорбление. А не как, например, датскую выпечку или голландский тюльпан.
Так издевательская змея закусывает свой хвост. Чтобы не попадаться в эту искусно подстроенную европейской цивилизацией психопатологическую ловушку – “чёрную дыру” внутреннего обрушения, следует выйти из порочного круга замыкающегося в себе “компромиссного” мышления (оно приводит, в частности, к логическим парадоксам теории множеств). А для этого нужна прививка радостной изначальности слова.
Слово и истина
Слово прорывается через прещения поведать человеку истину – жизнетворное начало, которое неодолимо, незаградимо, неистощимо. Поэтому свобода “встроена” в самоё слово. Эту имманентную свободу–в–слове часто забывают, уповая лишь на юридический институт свободы слова.
Юридическая свобода слова ничем не поможет человеку, который избегает своим самородным словом и не дожидаясь ничьих гарантий гласно водворять присущую ему свободу. Всё должно быть наоборот. Чтобы не выродиться в курьёзную формальность, юридический механизм защиты свободы слова как раз и должен опираться на собственный смысл свободы, искони присущий слову.
Правовое гарантирование свободы слова нужно любому человеку отнюдь не для оговаривания “уважения чувств” другого. Мало ли кого какие чувства обуревают? А чтобы нечаянно не упустить самоцвета истины в сбывании человечества.
Таким образом, свобода слова нужна для поиска и утверждения истины. Человек ищет истины, как залога полноты бытия, приникая к ней через слово. В этом его заведомое превосходство над животными. Именно оно становится рычагом, обусловливающим возможность приручения дико рычащих зверей, с их мощным инстинктом свободы, как и окультуривания – остепенения безмолвно прочащих сокровенный урожай растений. Из него вытекает и тот незаслуженно остающийся в тени факт, что реакция человека в принципе быстрее, чем у любого зверя.
Слово – оплот истины. Истина – предвечный корень слова. Всё другое не принадлежит собственно к слову, а составляет социальную избывность речи – болтовню, бормотность, внушение, ворчливость, косноязычие, обходительность, хитрость и т.п. применение беззащитного языка в целях отлынивания, праздного времяпрепровождения или манипуляции другими. Таким образом, слово жизни укреплено истиной и раскрывает обязанность человека, как существа, чьё родовое начало состоит в познании и творчестве. Человек предан истине либо предаёт себя.
Слово, соответственно, составляет требование истины, а не “одно из мнений” в сумятице “плюралистического общества”. Звукоизвлечение, не содержащее требования в имя истины, не нацеленное на выявление истины, сущностно выпадает из категории слова. Если слово не подвизается истине, не объявляет суть, то к чему оно? Если оно не празднует личную действенную приверженность истине, то в чём его значение?
Вот отчего не может быть свободы слова как всего лишь юридического “отсутствия ограничений”. Это негативный подход, тогда как свобода слова позитивна. Она неустаннно направлена к утверждению истины. А значит, отделению её от всего остального – лжи, скотства, равнодушия, сплетни. Истина чеканит действие, отсекающее и поражающее ложь, скотство, равнодушие, сплетню.
Дело и тело
Здесь можно установить непосредственную связь между либералистской (негативистской) “свободой слова”, как публичной приспиченностью мнений, и явной зацикленностью либерализма на вседозволенности тела, как отвязности половых извращений. И вот почему. Если слово другого – лишь постороннее и никому необязательное “мнение”, а не проклюнувшийся росток истины, то, по канонам либерализма, его можно преспокойно пропустить мимо ушей, до тех пор, пока этот другой не буянит, не прибегает к силе. То есть – пока мнение замнуто в чужом теле и не спроецировано на другие тела или иные принадлежности суверенного индивида. Получается, что атомарные индивиды, мнящие себя самовластными субъектами, в последнем счёте принимают друг друга во внимание лишь как тела. Соответственно, к высказываниям других они в итоге относятся как к мускульной работе речевого аппарата.
Когда слово не возвещат дело, звуча как призыв к разборчивости в истине, то тело – лишь пустая оболочка, не пригодная ни к чему, кроме животного наслаждения своей похабностью. Только благодаря истине возможно различение, благодаря различению – созидание. Кто не переживает истину как светлую органичность бытия, тот испытывает потрясение лишь от трепыхания органов.
Если все мнения свободны лишь потому, что индивидуальны и никому необязательны, то что должно объединять людей? Получается, что только забота о своей телесной стати среди других таких статей. Отсюда идеологическое навязывание половых извращений в “плюралистических обществах”. Так как там воспрещена требовательная интенция мнения, то для подтверждения индивидуального самовыражения остаётся только телесный переполох оргии. Фрондёра “мнений” исподволь одолевает скучность тела.
Психическая аномалия – отрыв формы тела от содержания разума, как и опасного в общежитии атомарного индивида – от его пренебрежимого “частного мнения”, приводит к тому, что телесные извращения становятся доктринальной самоцелью. Для либерала человек, у которого душа и форма плоти находятся в единстве, – ретроград, лишь по прихоти отказывающийся напропалую распоряжаться органами своего тела. Тем самым для либерала извращение выступает как норматив. А естесственное половое поведение – как раздражающее “сужение выбора”. Этим объясняются усилия либералов по изъятию из медицины, правовых кодексов и всякого дискурса понятия половой нормы.
Европейский либерал пред лицом истины саморедуцируется к телесному “гибрису” пропорционально тому, как мусульманин фаталистически самоупраздняется. В этом смысле история с датскими комиксами не случайна, а выражает сродство либерализма именно с мусульманством. Карикатурная визуальность – “виртуальность” или симуляционность – либерального самовыражения имеет параллелью бездушную истошную оттянутость, как бы наркотическую безвылазность, мусульманского мелоса.
Итак, либералистскую манифестацию извращений не следует считать досадной особенностью свободного общества, так сказать, платой за его преимущества. Нет, таков идеологический императив либерала. Это – не плата, но расплата. Встретив цивильного европейца, можно нарочно по секундомеру засекать, через сколько минут он пустится во все тяжкие отмазывать Содом и Гоморру. Депутат Европарламента даже в кокаиновом чаду не преминёт поощрить извращенцев. (Это к тому, что летом 2005 немецкие журналисты установили повышенное содержание кокаина в туалетах и других помещениях Европарламента.) Сказанное относится и ко всем сплошь их мероприятиям. Председатель Ассоциации “За стабильное развитие” Карине Даниелян упоминала, что на каком–то эко–конгрессе в Китае президиум попытался... протащить в резолюцию такой пункт применительно извращенцев. И делегатам никак не удалось выяснить, кто это вознамерился втравить их в деморализацию природы.
Язык и закон
Такое у либералов складывается международное положение с телами. Что касается их негативистского отстаивания юридической свободы слова, то его превосходным примером служит статья Поля Гринберга “Упадок Запада”, опубликованная в “Вашингтон Таймс” от 15.02.06. У него риторика негативизма, вызванного самонадеянным противопоставлением требованию истины, достигает звенящего драматизма.
Во–первых, он с трогательной серьёзностью сводит свободу слова к свободе оскорбления, со значением вздымая указательный палец: “Ибо свобода не является свободой, если она не включает в себя право на оскорбление”. Всё просто, как по Оруэлу: свобода – это не более, чем оскорбление свободой. Во–вторых, Гринберг деперсонализует конфликтную ситуацию, заявляя, будто в ней фигурируют “датчане” как таковые, а не имярек из редакции. В–третьих, он прямо указывает, что “Свобода в первую очередь оценивается не по глубинным, а по внешним ее проявлениям”. Но не останавливается на этом, а добавляет: “плохой вкус может быть самым верным признаком того, что свобода действительно существует”. Фактически, Гринберг уверяет, что быть либералом – признак дурного вкуса. Теперь ясно, откуда берётся весь кавардак авангардистского искусства – так либералы прощупывают увёртливость своей свободы.
Всё это подтверждает отъявленную поверхностность или фигуративность либерального восприятия человека. И не случайно, что, аппелируя к неограниченной свободе слова, Гринберг ни словом не обмолвился о типуне “политкорректности”, которой глушат выступления людей за истину. Дифференцирующие высказывания воспрещаются якобы потому, что они попирают чьи–то лучшие чувства. А на самом деле – поскольку они предотвращают затею сугубого скандала тел, хрипнущих от похоти химеричности и последней бесформенности.
Вот почему либералы за формальную свободу слова, но – против “шокирующих высказываний”. Как это и проявилось в “компромиссном” февральском коммюнике (впрочем, отвергнутом представителями Дании и Норвегии). Например, за “отрицание геноцида” народов мира у них можно угодить в тюремный трюм. Буквой закона они хотят заслониться от извлечения исторического смысла. И когда, в свою очередь, выясняется, что в фашистском вермахте служили десятки тысяч евреев, то либералы впадают в онемение. И напрашивается вывод, что повально истреблённые тела евреев они ценят и чтят, а интегрированных в расистское государство “мишлинге” – игнорируют. Это уже некрофилия какая–то.
Однако самым масштабным депривирующим действием негативизма в сфере свободы слова выступают печально знаменитые “законы о языке”. Это – подлинно оружие массового уничтожения свободного умозрения и официальной ассимиляции. Перевод фамилий избирателей на Украине – апофеоз этого абсурдного помещения человека в клетку административного языка.
Отождествляя нации и народы с государственными языками, либералы превращают язык из средства выражения, или усадьбы, свободного слова в его узилище или работный дом. Ходульные термины, измышляемые, скажем, армянской Языковой инспекцией (слово–то какое!) давно стали притчей во языцех. Языковые зондеркоманды всячески избегают ответить на тот вопрос, что административное предписание языка личному высказыванию является нарушением свободы слова. Против него восстаёт весь исторический опыт человечества. Начиная от средневековой латыни, как трансграничного языка науки. И до печальной перспективы фактического разделения народа принудительной лингвостандартизацией, если его исторические субкультурные группы говорят на своих состоявшихся версиях языка (например, восточно– и западноармянский).
Не позволять человеку прямодушно выразить свою мысль аудитории на предпочитаемом языке – всё равно, что самозванно расправиться с ним. В сущности, языковое администрирование либерализма является корнем европейского нигилистического террора. В этом смысле “Красные бригады” – лишь парафраза языковой инспекции. Заголовок террористической организации “Аксьон директ” (“Прямое действие”) указывает на это отчаянное стремление прорваться на свободную арену через чинимые правительством препоны самовыражения.
Слово и право
Если хвалёная европейская свобода есть оскорбление и безвкусица по преимуществу, как об этом свидетельствует Гринберг, то где оскорблённому есть чувству уголок? Как пройти между Сциллой законного самовыражения и Харибдой наглого пренебрежения?
Принимая за принцип позитивность слова, его юридическую свободу должно мыслить как свободу именно утвердительного высказывания. Рассмотрим это на примере известных карикатур. Любое высказывание (текстуальное или графическое) о мусульманстве правомерно, если в нём содержится мысль, указание на какую–то ошибку, и, тем самым, призыв к истине.
Например, если оно означает, что в единобожии мусульмане правы, но напрасно игнорируют тройственное саморазличение Бога. Государство не может признать в таком высказывании “оскорбление чувств” мусульман. А мусульмане могут ответить в любой форме, если и она несёт мысль, выразимую независимо от “чувствительных” тем.
Когда дискутирующие стороны привержены содержанию спора, к его антуражу можно относиться спокойно. Однако, если мысли там не просматривается, а присутствуют лишь цинизм и изгаляние, то свобода слова здесь совершенно нипричём. Мусульмане, которые при этом, как это видно по государственной политике Ирана, отдают должное высшему, охраняя христианские памятники в своей стране, заслуживают уважения и защиты от самоупоённых оскорбителей.
Если задиристая форма несёт мысль, то она коммуникативна и продуктивна. Она необходима, на ней можно настаивать, невзирая на чьи–то “реакции”. Государство должно смирить недовольных. Но если она пуста, оторвана от содержания, наглёжна и гнусна, то автор нападок на чьи–то ценности должен дать отчёт. Пожалуй, лучший способ для этого – заставить его детально ознакомиться с подвергаемым издёвке учением и сдать о нём экзамен. Пока не сдаст – нехай воздерживается от публицистических выступлений. Цель процедуры состоит в том, чтобы исключить негативное отношение к людям, стремящимся к истине. Принуждение к знакомству с их убеждениями есть способ подчеркнуть, что оппонировать можно с убеждениями, если они недостаточно высоки, а не наоборот – унижать их носителей.
Этому есть замечательный исторический пример. Древние римские язычники (правда, они тогда не просекали, что древние, и думали, что лишь римские) насмехались над ранними христианами за то, что освящают орудие истязания – крест. Которым от этих насмешек ни холодно, ни жарко, так как крест мыслится ими как древо жизни, плод которого – Спаситель. Пустая насмешка может вызвать разве лишь сожаление и снисхождение к гонителю. В Евангелии прямо говорится, что даже оскорбление, нанесённое Отцу или Сыну простится.
Так что для христианина все эти европейско–исламские социальные конвульсии – непереводимая игра слов. Просто тот, кто призывает людей к высшему, не подлежит цензурированию, даже если его высказывания кого–то ранят. Помнится, армянская община в одном из французских городков начала негодовать, когда местная газета опубликовала карикатурный рисунок армянского мафиозика. Шарж был очень меткий и здорово передавал тип самодовольного, безоглядного, но и в чём–то непредумотрительного хапуги, сразу узнаваемый в среде армян. Так это проблема тамошних армян, ежели они считают артефакт оскорблением: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива! Упаси Бог переводить здесь разговор на “национальные чувства” или “дискриминацию”.
Позитивность – или продуктивность – есть историческая действенность слова. Это и обусловливает, наконец, характерное применение исключительных государственных санкций к идеологии. Только освободив Европу от фашизма в судьбоносной битве мы получили право на свободу от выслушивания нацистской пропаганды. Победить – значит убедить. Сегодня можно без какого–либо опасения за свободу слова запрещать фашистские публикации–манифестации, поскольку эта идеология была опровергнута и принуждена к безоговорочной капитуляции историческим свершением сознательно вступившего с нею в сражение человечества. Которое шло в бой именно за свободу слова: “Дадим отпор душителям всех пламенных идей”. И поскольку история обладает мечтой и полноценным смыслом события, постольку с тех пор фашизм – лишь враньё, меры к защите от назойливости которого может требовать и лично предпринимать каждый.
Друг и истина
Приступы толерантности не могут служить оправданием уклонения от строгого разговора от об истине. Потому, что человеку более решительно не о чем разговаривать, коли выдалось время не на войне. Лишь об истине и вине – с другом и за вином.
Материалисты и ёрники, цепляющиеся за неотъемлемое право на карикатуры, как если бы родились и выросли в королевстве кривых зеркал, и прославляющие отвлечённую свободу площадного высказывания, не сознают силы и неизречённого слова. Или самого тихого слова вселенской милости. Слово пресуществляет Вселенную и тогда, когда немолчно гремит оно в одном лишь сознании, ещё не став достоянием молвы.
Слово – это сам человек, и оттого – сам–друг. Друг – дословный продукт истины, идеально существующий прежде знакомства. Друг возможен именно потому, что истина – дороже. Поэтому он есть сначала встречная сосредоточенность невысказанной истины – на войне. Как поётся в одной песне Афгана: “Ты пришёл усталый из разведки, Много пил и столько же молчал”. И лишь затем – он громогласно облекается в здравицу на пиру.
Друг познаётся в непреходящем мгновении войны, а истина – в быстротечном разрежении, или разряде, чувства. Буквалистская одержимость плюралистической всетерпимостью может только размыть предпосылки взаимопонимания. Чувства – шлейф истины, и эмоции тех, кто самоупоённо оскорбляет, не могут предпочитаться эмоциям тех, кто оскорблён. Иначе их всех лишают равенства в праве на познание и возможности стать друзьями и единомышленниками.
Но, с другой стороны, чувства на то и быстротечны, чтобы не преувеличивать их значения, а пристально разобраться, что за содержание резонирует в тех, а не иных чувствах. Государственное право для того и воздвигается, чтобы со всею ответственностью включить чувства в высший разум.
|
|
