По статистике МВД, в России каждый год с собой кончают более 40 тысяч человек. Население города средних размеров, каких в Центральной России тысячи. Передо мной дневник 29-летнего молодого человека, который покончил с собой через повешение в начале декабря 2009 года. Такие дневники десятками пылятся в комнатах вещдоков районных прокуратур. Я с большим трудом получила разрешение родных Дмитрия К., банковского служащего, на то, чтобы опубликовать выдержки из его записей. Читать это страшно, хочется кричать: "Люди, одумайтесь". Дмитрия К. лечили врачи Института Амосова, а черствое общество убило его своим хамством и бессердечием. Такая обычная трагедия, рядовая для современной России.
Чтобы можно было опубликовать текст дневника в Интернете, мне пришлось исключить из него нецензурную брань и ненормативную лексику. Это не повлияло на смысл написанного.
17 октября 2009 г. Завтра уезжаю на операцию. До сих пор не могу поверить в то, что все это приключилось со мной. Правда, говорят, что аортокоронарное шунтирование сегодня для хирургов – семечки. Посмотрим. Институт Амосова похож на большой, грязноватый железнодорожный вокзал, хотя хмурые тетки в синих халатах с ведрами и швабрами в руках ежедневно отскребают его от иногородней скверны. Орут в санпропускнике какие-то бабы, получившие по случаю карантина гриппа особые полномочия, и гонят несчастных, сопревших в маршрутках, смертельно испуганных людей, некоторых и с грудными детьми, в аптеку напротив (двадцать ступеней вниз) за разовыми масками. Там им всучивают, вместо маски за рубль, целый гигиенический пакет, битком набитый никому не нужной дрянью. Тут и газовой легкости балахон, который сразу же расползается даже на самых хрупких плечах; и два целлофановых пакета, вместо бахил, и шапочка со вставленной по кругу резинкой из столь же недолговечного материала, что и символический халат. Люди, страшно напоминающие беженцев в лихую оккупационную годину, тычут бабкам под нос фиолетово-синий ком и прорываются к лифтам. Плачут дети, которых тут видимо-невидимо. У каждого ребенка больное сердце и каждому хочется спать. На сцепленных между собою, как в совковых конференц-залах, креслах, ютятся ходоки отовсюду, с узлами, которые держат в обхватку, будто боясь потерять; в полуразмотанных платках; простой, деревенской одежде; привычно терпеливые, безропотно, обреченно подчиняющиеся многочисленным девицам с резкими, равнодушными голосами, чьих лиц не видно под белыми масками, западающими от дыхания на месте ртов... В этой безликой толпе блуждают, протискиваясь по праву старожилов к дверям кабинетов и лабораторий без очереди, уже взятые на учет пациенты, готовящиеся к встрече с чистилищем и плохо понимающие, что их ждет на самом деле. Каждый с толстой историей болезни под мышкой, из которой торчат во все стороны ленты кардиограмм и целлулоидно пощелкивающие листы рентгеновских снимков. К восьми утра эту безрадостную картину ненадолго оживляют медсестры и врачи, проносящиеся кометами к тем же лифтам; в большинстве своем женщины, длинноногие, хорошо одетые, благоухающие пришельцы из нормального, живого мира. Они через несколько минут нырнут за одинаковые белые двери, чтобы затем выйти оттуда, уже лишенными лиц: маска, шапочка, глаза, в которых нет индивидуального ни к кому отношения.
22 октября 2009 года. Институт Амосова. Канун операции. Подготовка – что к ангиографии сосудов сердца, что к самой операции – сводится, помимо банальной клизмы, к бритью. Резать будут грудь и ногу, а брить нужно все кругом. За это и берется пожилая нянечка Нина Ивановна. Она укладывает меня, голого, на твердую кушетку в своей подсобке и начинает скрести в самых интимных местах сухой, безопасной бритвой; сдувает отсеченные волоски, ворочает из стороны в сторону мягкими пальцами доставшееся мне по милости божьей и весело приговаривает: «Они всегда смеются – мол, опять, Нинка, тебе повезло, наиграешься всласть! А мне шесть десятков, и жалко всех вас, спасу нет!» Наутро, перед коронарографией, она наспех, прямо в кровати, добривает мне ноги. «Ну, ладно, -- говорит, -- в добрый час!» Ей действительно хочется меня дождаться, пускай и несколько поврежденным, но с сердцем, зведенным еще лет на двадцать пять. Она -- добрая женщина, Нина Ивановна. В этом аду ей самое место. Что такое коронарография? Ничего хорошего. В бедренную или локтевую, а то и в запястную артерию вводится под местной анестезией катетер с зондом на конце, продвигается до устья аорты, а затем через него вводится контрастное вещество, которое с помощью рентгена дает разглядеть состояние сосудов, питающих сердце кровью. Пока в тебе копаются, радости мало. Когда сводит тянущей болью бедро и ты слышишь, что у тебя слишком низкий болевой порог, ничего другого не остается, как сообщить молодцу, которой то шваркает внутри тебя проволокой, то буквально укладывается на твое бренное тулово и елозит по нему с рентгенаппаратом, стараясь разглядеть тоненькие кровеносные ниточки, увы, забитые кальцием до последней силы-возможности, -- ничего не остается, как мстительно сообщить ему, что у него руки растут из задницы. Молодец не обижается. Ты для него – субъект исследования и ничего больше. Здесь вообще никто ни на кого не обижается, кроме совсем уж угрюмых идиотов, которые считают, что их, смертных, будут лечить хуже, чем врачуют богатеньких отцов нации. Но ведь отцы нации идут под нож не в Киеве, а где-нибудь в Тель-Авиве или Мюнхене, и конкуренции нашим бедолагам не составляют. Так было и так будет всегда. Мне вот сообщили, что оперироваться нужно срочно. Лучше всего прямо завтра. Я не возражал. Тут уж не до Тель-Авива. Тем более, что о хирурге Руденко говорили, что он кудесник, творит чудеса, а сам кудесник, назначивший вышеописанное дообследование, боялся, что обойтись шунтами не удастся, возможно, понадобится пластика одного из желудочков, а это значит – сердце придется остановить, уложить его на лед, включить легендарный АИК и начать штопать и перекраивать омертвелый насос, который потом, бывает, и не запускается.
25 октября 2009 года. Отделение реанимации и интенсивной терапии. Каждый день, проведенный в реанимации, унизителен. Особенно же, когда дежурит смена, которой на тебя наплевать. Смен, которые тебя любят, холят и лелеют, понимая, что ты перенес, вообще не бывает. Здесь это был бы откровенный перебор. Но и среди тех, кто относится к изрезанным пациентам привычно сдержанно, без лишних сантиментов, есть разные люди. Одни эту невольную обузу принимают терпеливо, как данность, другие – с ненавистью, находящей материальное, физическое выражение в полном пренебрежении своими обязанностями. В моей реанимации на двух больных приходилось по сестре или медбрату. На следующий после того, как я здесь оказался, день мне досталась сестрица со светлым именем Нина, которая почти сразу воткнула в уши наушники плейера, пританцовывая, направилась вглубь зала, к незанятым пока кроватям, и обрела там полную независимость от меня, красно-желтого, как копченый лосось, капризного, издерганного, еще не избавившегося от предоперационных переживаний. Остальные вели себя по отношению к нам примерно так же. Они, несмотря на демонстративную молодость, здоровье и запас жизненных сил, необходимых, чтобы разделить чужую беду, не спать сутками и всегда быть готовыми к чьей-то смерти, были уже в известной степени развращены ощущением полной власти над сердечниками холодного копчения, чьими эмоциями можно безнаказанно пренебречь. Только одна девочка – Людмила, стеснительное, хрупкое существо с четырьмя месяцами стажа в этом аду, после банального медучилища; хрестоматийная украиночка с четко очерченными полукружьями бровей и мягкой улыбкой, взвалила на себя общую работу и беззлобно, улыбчиво перемещалась между кроватями, угадывая простенькие, но трудно осуществимые в нашем положении желания. Усаживала нас, подавала питье, протирала ноющие спины, отвечала на идиотские вопросы. Меня никто не предупредил о том, что после операции нужно спасать легкие, надувая воздушные шарики, и у меня, естественно, никаких шариков не было, как и родственников, которые могли бы их принести. Тогда Людмила притащила бутылку воды и гофрированную резиновую трубочку. Один конец ее опустила в бутылку, в другой заставила дуть. Я сдвигал кислородную маску на лоб, зажимал зубами трубку и выдувал в нее отвратительную наркозную массу, которая, казалось, продолжает отравой клубиться на дне легких. Сначала слышалось громкое сипение, когда я набирал носом воздух, а потом, на выдохе, – вспенивалась и долго рокотала вода в бутылке. Таким образом, я стал вровень с теми, у кого здесь была родня, и кому передавали с няньками кульки с минералкой без газа и еще чем-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Водичку в маленькую бутылочку с соском мне отливала тайком из чужих двухлитровых бутылей все та же Люда – выяснилось, что мне, кроме выпитых в первый день государственных двухсот граммов «Моршинской», больше ничего не полагалось. Остальное – частная инициатива. Так и осталась у меня в памяти, Людмила, сидящая в одиночестве в полутемном реанимационном зале, на сестринском посту, и отчаянно борющаяся со сном, потому что ей нельзя было спать рядом с нами, не смыкающими глаз от боли, затрудненного дыхания, неопределенности, еще не испарившихся страхов и черт знает от чего еще.
1 декабря 2009 года. Палата. Изрезанная грудь болит, я то и дело кашляю, тяжело, надрывно, чуть ли не до потери сознания; РОЭ не опускается; болят, кажется, все штопки на сердце, а меня не оставляет ощущение (особенно ночью), что я все еще где-то далеко от дома, что должна приехать мама, что именно тогда-то все станет на свои места, и я начну выздоравливать. Но мать никак не приезжает. Задница до того затвердела, что иголка гнется. И конца этому не предвидится.
5 декабря 2009 года. Палата. В России даже прохудившийся чайник скоро будет квалифицироваться как пример возможного теракта, следы которого тянутся в Украину или Грузию. Мой старый знакомый, который перед моим отъездом на операцию куда-то пропал и всплыл только месяц спустя, не стал тратить времени на сочувственные охи да ахи. Он оценивающе посмотрел на себя и весомо произнес: «Молодец! Ты успел. А другие не успеют!» Я сразу почувствовал себя перед ним виноватым. Любопытные у меня после операции сны. Пересказать их невозможно, даже в самых общих чертах. Там действуют персонажи из моей прошлой жизни или совсем незнакомые люди. Их мимика, поступки, эмоции носят нормальный, типический характер, но направлены эти реакции на предметы, у которых нет ни имени, ни завершенных форм, ни логики существования. Иными словами, в этих снах я и мое окружение взаимодействуем – принимаем решения, радуемся, огорчаемся, иногда обманываем себя, что-то драматизируем -- вполне предсказуемо. Но то неопределенное, с чем мы контактируем, не имеет нормального, земного выражения. Это, скорее, невероятное сочетание несочетаемого, к чему мы, однако, относимся во снах вполне спокойно, как будто ничего экстраординарного не происходит.
6 декабря 2009 года. Палата. По-моему, наступает перелом. Всю ночь продирался через какие-то, опять-таки, неописуемые, препятствия. Затем уснул в состоянии неравновесного покоя, боясь пошевелиться, чтобы не накатил вновь приступ кашля, от которого начинает пощелкивать в несросшейся грудине и нарастает утомительная, нудная боль. Проснулся не то чтобы свежим, но без вчерашнего обморочного пессимизма. Посмотрим, что будет дальше. Пришла сестра. Измерила давление. Делала это неумело. Рука была напряжена. Получилось 130 на 80, чего быть не может. Посмотрим, что намеряет врач. Вот такие теперь у меня заботы. За окном – задворки поликлиники, потом – высоченные новые дома, еще незаселенные, а между ними – неоспоримая ясность клочка земли, густо усыпанного снегом. Смотрю на это, словно впервые. Врач на сдельщине – наша страховая медицина. Когда благополучие эскулапа зависит от числа пациентов, которых он успевает через себя пропустить, опасность быть залеченным до смерти снижается до нуля. Страшно даже подумать, какое несчастье должно было произойти с православным священником, чтобы он расстрелял свою семью и покончил с собой. Дочь замуровала маму в пристройке к дому со словами: «Живи там, как мумия». Мать не протестовала. Мумия, так мумия. Главное, дочку не обидеть. Прокурор купил квартирку в Баден-Бадене. Когда его накрыли, уволился, как сам говорит, для того, чтобы досужие журналисты и депутаты из другого политического лагеря не шельмовали прокурорское сословие. Его можно понять. Он украл уже столько, что оставаться на прежнем месте давно не имело смысла. Теперь его могла бы удовлетворить лишь президентская должность. Но жалко денег, которые пришлось бы отдать за регистрацию в кандидаты. Карантин в преддверии новой волны гриппа, вместо школьных занятий. Прекрасное решение общеобразовательной задачи на национальном уровне. Особенно в разгар отопительного сезона. Можно ли зарезать человека из-за килограмма пельменей? Оказывается, можно. В конце 2009-го. На острове «Крым». Накануне войны.
10 декабря 2009 года. Палата. Судя по статистике, мы вымираем со скоростью в 180 тысяч человек в год. Я выжил. И, значит, нарушил закономерность. Любопытно, чем это для меня обернется? А вот чем – душит кашель, мелкий, суховатый, спазматический, на выдохе. Дескать, нечего идти против ветра. Положено откинуть коньки, откидывай и не кроши батон. Наверное, если тебя ломает жизнь, надо сломаться и не сопротивляться. Что я против дурных генов, против судьбы, которая подписала мне приговор? Школьник, эстонец из "Рассказа о семи повешенных" Андреева. У Андреева они умирали красиво, даже романтично. А что, если попробовать? Ведь человек при повешении, как в кино показывают, умирает мгновенно. Шея ломается и конец. Быстрый и безболезненный. Так зачем ждать? Это государство не умеет лечить, но умеет мучить. А я не скотина, которую используют как подопытный объект.
12 декабря 2009 года. Палата. Последняя запись в дневнике самоубийцы. Выбор сделан... Можно было бы порассуждать о нем с задумчивостью Сенеки... Но какой смысл? Хочется забиться в угол и плакать, как плачет ребенок, которого избивали всю его недолгую жизнь родители... Жизнь плоха, жить больно, да и незачем. Люди без сердца не живут, а тут сердца восстанавливать не умеют. У меня растет РОЭ, возможен перикардит. Это смерть, но мучительная. А стоит ли ждать?
13 декабря наступила развязка. Дмитрий К., до 30-летия которому оставалось всего 2 неполных месяца, привязал к шее веревку и повесился на крюке в туалете отделения. Медсестры даже не хватились, когда пациента не обнаружили в палате. Холодный труп обнаружил случайный больной, который пошел утром в туалет.
На похороны пришел почти весь коллектив Полюстровского отделения Петроагробанка. Было очень страшно, жалко, хотелось плакать от безысходности. Общество умеет сопереживать лишь тогда, когда человек кричит о своей боли. Когда видит куски разорванных тел на месте теракта, видит кровь и ужас необъявленной войны.
Сотни больных в России сводят счеты с жизнью лишь потому, что государственная медицина не может и не хочет им помочь. Об этих трагедиях не пишут СМИ, да и нет в этом необходимости для государства, где ценность человеческой жизни - ноль, если ты обычный рабочий, водитель, кассир, педагог, милиционер. Что еще должно произойти, чтобы этот круг равнодушия разорвался?
|
|
