Постмодернизм стал модной методологической установкой в последние десятилетия ХХ века и с той поры остается господствующей парадигмой, отрицающей все и всяческие парадигмы. Мода на постмодернизм породила широкий круг работ, посвященных этой проблеме - от небольших, но очень содержательных брошюр до грандиозных энциклопедий, не содержащих ни одной сноски на источники[1]. Большая часть монографий, посвященных методологическим и мировоззренческим проблемам, а так же проблемам философии культуры, не обходится без постмодернистских аллюзий[2].
При этом само содержание работ, делающих реверансы в сторону постмодернизма и щеголяющих некоторыми его терминами, остается в основном традиционно-позитивистким. Это касается не только работ российских авторов, в большинстве своем отстающих на десятилетие-два от Запада в том, что касается модных тем и «дискурсов», но и работ иных из известных западных постмодернистов нового тысячелетия. Типичный пример - нашумевшие на Западе книги Хардта и Негри «Империя» и «Множество»[3], в которых немало постмодернистских аллюзий, но основное содержание при всей его бессистемности следует отнести скорее к позитивистской традиции. Эти авторы нечто утверждают, аргументируют, предлагают (даже позитивную программу), указывают на постмодернистски-размытый, но все же определяемый ими субъект этих действий ("maltitude") и, в конечном счете, становятся носителями нового «большого нарратива». Все это делает их книги методологически не-пост-модернистскими.
1. Неслучайность постмодернизма
И все же пост-модернизм как таковой при всех его модификациях есть наиболее типичная методология начала XXI в., распространившаяся как эпидемия мода на постмодернизм сугубо неслучайна. Это течение порождено принципиальными изменениями, объективно происходящими в современном мире, становящемся глобальным и существенно изменяющимся по сравнению с классическим капитализмом с его свободной конкуренцией, индустриальным наемным работником и парламентской демократией. Им на смену идут[4]:
- (1) информационные технологии, переносящие большую часть общественной практики в мир виртуальных знаков, распространяющие на все сферы жизни сетевые принципы организации, превращающие человека в продолжение компьютера и заменяющие личность на ее информационное обозначение;
- (2) новый тип рынка - тотальное, порождающее «рыночный фундаментализм» (термин миллиардера Дж. Сороса) подчинение человека и его бытия превращенным формам труда и его результатов[5]. Эти властвующие над людьми формы тотального рынка хорошо известны. Это порожденные рекламой и масс-культурой стандарты, вкусы, «брэнды» имитирующие товары. В результате человек становится не просто Покупателем, но покупателем этикеток (кто из нас не обращал внимание на то, как выбирают, скажем, одежку «продвинутые» агенты рынка: они смотрят не столько на само изделие, сколько на «лэйбл», пришитый к подкладке...). Этот рынок проникает во все поры жизни человека - от рождения и до смерти, от любви и до войны...
- (3) новый тип капитала, господствующей формой которого становится не просто фиктивный, но виртуальный (как сказал бы Ж.Дерида - призрачный) финансовый рынок, а основным институтом - транснациональная корпорация, превращающаяся в своего рода «матрицу», рабом которой становится каждый ее член. Этот капитал подчиняет себе все и вся: личность человека и свободное время, культуру и нравственность - всю жизнь человека без остатка он превращает в свою функцию, выступая в качестве некоего ризоматического монстра-вампира (я в данном случае нарочита использую постмодернисткий язык);
- (4) пандемия насилия[6]; вытеснение демократии и идеологического плюрализма политико-идейным и масс-медийным манипулированием[7]; трансформация культуры в ее рыночную имитацию, превращенную форму - масс-культуру; подмена свободного времени (времени развития творчески-деятельностных качеств человека) временем досуга; превращения масс-медийных структур в тотально-рыночные[8]
- (5) Сумма суммарум этих трансформаций - приоритетное развитие тех сфер, где не производится ни материальных продуктов, ни человеческих качеств, ни феноменов культуры - «превратного сектора» - сектора фиктивных благ, которые «принято считать» как бы полезными и которые действительно полезны только для воспроизводства фиктивных благ тотального рынка, виртуального финансового капитала, политико-идеологических и масс-медийных манипуляций, масс-культуры и людей, искренне верящих в реальность этого мира призраков и фантомов...
Именно эти изменения и стали онтологическим основанием генезиса и упрочения постмодернизма, сделав объективно востребованной именно эту методологию. В то же время, логика развития методологии «в себе и для себя» так же вплотную подвела к необходимости некоего нового течения: крайне ограниченные в своем фундаментально-объясняющем потенциале позитивизм и прагматизм во всех их разновидностях, традиционный марксизм и т.п. «большие нарративы» ХХ века во многом исчерпали себя в новом мире.
Комментарий к первому блоку причин нам хотелось бы построить на основе рассмотрения ключевых понятий постмодернизма. При всем своем сугубо негативном отношении к любым сколько-нибудь четко очерченным философским школам и парадигмам постмодернизм довольно быстро обрел некий набор типичных для его приверженцев понятий и подходов («дискурсов»), с которыми вполне можно работать как с некой определенностью.
2. Исходный пункт постмодернизма. Страх перед реальностью: симулякр или как бы методология как бы исследований
Начать нам хотелось бы с феномена «симулякр» как ключевого для постмодернистской методологии. Этот термин принципиален, ибо он фиксирует настроенность этого течения на оперирование исключительно в пространстве искусственно созданных форм, с самого начала ориентированных на симулирование, а не адекватное отображение реальности. Более того, как отмечает, например, Томас С. Рэй, симулякр делает неразличимым а-жизнь (a-life) и жизнь, а-реальность и реальность[9].
То, что это именно установка, подтверждают не столько тексты постмодернистов, сколько реалии постмоденисткой эпохи.
Позволим себе только два примера.
Первый - из области обыденной жизни. Регулярно общаясь с молодежью, легко заметить, что в их языке все более устойчиво доминирующее место занимает «неопределенный артикль» как бы. Он неслучаен, ибо выражает едва ли не врожденную неуверенность современного молодого человека в том, что он говорит, в том, что он видит, слышит и, главное, делает.
Второй пример - названное выше развитие новых аспектов жизнедеятельности капитала, связанное с опережающим развитием превратного сектора - таких сфер как финансовые спекуляции и военное производство, масс-культура и вызывающее пресыщение сверх-развитие утилитарного потребления, политическое и духовное манипулирование человеком и т.п. продукты современного капитала. Все они рождают особый мир симулятивного, призрачного, рождающего наваждения (если использовать образ, предложенный Ж.Дерида[10]) бытия. Каждая из этих сфер полна «симулякрами»[11]. Финансовые спекуляции на мировых рынках валют и т.п. симулируют реальные инвестиции в развитие материального производства или культуры. Маркетинг создает симулякры полезных человеку благ и действительных потребностей[12]. Это бытие «наведено» на людей капиталом так, как злой колдун наводит морок. В результате этого у людей формируются «наведенные» потребности - «оторваться с Фантой», «запепсовать мегахит», использовать для передвижения крайне неудобный в городских условиях гигантский Хаммер или Ролс-Ройс[13], голосовать за политиков, вызвавших глубочайший кризис, искренне интересоваться тем, какая из «попсух» находится на каком месте в «горячей десятке», а то и «написать черной икрой по капоту белого Мерседеса "Жизнь удалась!"» (цитата из выступления профессора, депутата Государственной Думы). Конечно же, мир еще не до конца перешел в мир симулякров, но тенденция, улавливаемая постмодернизмом, очевидна: сфера «наведенных» потребностей и деятельностей, их производящих и удовлетворяющих, растет грандиозными темпами.
В результате вообще присущий товарному производству фетишизм[14] получаем новое качество, достигая апогея: фетишем становится даже не товар как псевдо-субъект, а его знак. То же касается денег, которые удваивают свой отрыв от золотой основы - электронные деньги как знак бумажного заменителя золота[15]. И в этом мире вынуждены жить даже те, кто не имеет никакого отношения к методологии пост-модернизма и не любит пост-модернистское искусство[16]. В культуре эти наваждения еще более значимы. Они стирают грань ... и ее отражения, превращая реальность в воплощение телевизионных образов (то, что не показали по ТВ, не существует), стирая грань культуры и анти-культуры, превращая все в коллапс «всякого-любого»[17].
Этот аспект - развитие искусственного вызываемого пресыщения, псевдодеятельностей и псевдо-ценностей - достаточно подробно раскрыт в работах Ж. Бодрийяра, который, - не будем отрицать действительных заслуг - активно критикует эти проявления «объективного постмодернизма». Но неслучайным парадоксом при этом является то, что он не подвергает систематической критике постмодернистскую методологию. И как таковой Бодрийяр остается в плену тех гносеологических «симулякров», онтологические эманации которых он критикует. Пожалуй, глубже в критике этих феноменов идет более далекий от постмодернизма автор - Джеймисон, указывающей на объективную укоренненность этого постмодернисткого дискурса. С его точки зрения пост-модернизм - это попытка теоретически отобразить специфическую логику культурного производства эпохи позднего капитализма[18].
Сохранение постмодернисткой методологии даже у тех авторов, для которых характерен критический «дискурс» по отношению к симулирующей жизнь капиталистической среде, заставляет нас поискать гносеологические и субъектные причины постмодернисткой увлеченности симулякрами.
Начнем с того, что в духовной сфере, в рамках «философского дискурса» это симулятивное бытие невольно уводит теоретика в сферы оперирования знаками, исследования текстов и решения преимущественно семиотических проблем. Семиотическая среда становится самодостаточной, что подметили еще советские критики этих интенций, ставших особенно популярными в последней трети ХХ века (к вопросам гносеологических корней пост-модернизма, герменевтики и семиотики мы еще вернемся). В последние годы тенденция превращения бытия в «шум», едва ли не мешающий симулякрам жить в своем собственном мире, представлена в наиболее ярком виде в книге «Шум бытия» Ж. Делеза. Но уход от общественной практики и представление ее как «шума» - достаточно общая для постмодернизма тенденция.
Эта тенденция неслучайно стала столь популярна именно в последние десятилетия. На наш взгляд, она порождена трансформациями, происходящими в самом общественном бытии. В данном случае, на наш взгяд, наиболее значима экспансия превращенных форм[19]. Эти формы не просто отличны от своего содержания. Они содержат в себе способность к «превращению» их действительного содержания в иллюзорное, «наведенное», принципиально отличное от действительного. Если использовать простейший и потому очень грубый образ, то в качестве примера превратной формы можно представить медведя, наряженного в человеческое платье и танцующего «Барыню». Форма - человеческая. Видимостное, наведенное содержание - косолапая баба. Действительное содержание - дрессированный, но опасный хищник.
Превратные формы возникают как следствие специфических содержательных противоречий, не позволяющих им проявлять себя в мире отчуждения в адекватном их природе виде. В результате превратные формы «отрекаются» (образное выражение Маркса) от своего содержания.
В определенном смысле можно утверждать, что Марксова теория превратных форм предвосхищает постмодернисткую любовь к симулякрам. Но есть и важные нюансы. Для Маркса и последующих марксистов эти формы имеют вполне рациональное материальное происхождение. Более того, превратные формы в отличие от симулякров не самодостаточны, вторичны. Их производность, то, что они «переворачивают» содержание и есть их diffirentia specifica, состоящая в том, что они (1) имеют некое содержание и (2) выворачивают его «наизнанку», создавая тем самым (3) видимость другого содержания. Их наличие и тем более доминирование указывает на противоречия системы, особенно активно развивающиеся в период ее заката. В марксизме превратные формы выводятся из анализа действительного содержания предмета. Его диалектическое исследование показывает как, почему и в какой мере эти формы проникают в действительность, как, почему и в каких условиях они могут быть сняты и т.п. Постмодернизм, напротив, не только (1) фиксирует симулякры как самодостаточные, но и (2) принципиально отрицает какую-либо их укоренненость в бытии, подвергая последнее деконструкции (о ней ниже).
Экспансия превратных форм стала особенно значимой именно в последние десятилетия, что, как мы отметили выше, связано с приоритетным развитием сектора, который автор неслучайно назвал «превратным». Сама по себе эта фиксация не особенно нова: западные критически мыслящие ученые уже не раз указывали на все эти феномены. Но вот в чем проблема: критикующие финанасовые спекуляции и общество потребления, масс-медиа и масс-культуру западные автиоры как правило не делают тех методологических выводов, которые, на наш взгляд, прямо вытекают из такого анализа причин постмодернистского увлечения «симулякрами». А выводы эти довольно очевидны: если восприятие мира через призму «номад» (не укоренных в бытии, детерриализированных феноменов) есть продукт объективного доминирования превратных форм, то...
...то исследователь должен понять их вторичность по отношению к действительно протекающим объективным процессам. Понять, что эти симулякры - объективный феномен общественной жизни (в том числе - духовной жизни) позднего капитализма, что они имеют специфическое социо-культурное отражение в философских текстах постмодернистов, но вполне могут быть подвергнуты и практической (изменяющей общественное бытие), и теоретическо-методологической (обяъясняющей причины и природу этих превращений) критике.
Поняв эту вторичность и причины ее появления, исследователь вполне логично приходит к проблеме действительного содержания, лежащего в основе столь бурного развития превратных форм, порождающих мир симулякров. И более того - к вопросу о том, каковы противоречия, вызывающие это превращение содержания.
Так последовательная критика мира симулякров неизбежно ведет к диалектико-метериалистической трактовке реальности, ибо в этой именно диалектический метод предполагает и полагает принципиальность не только различения, но и исследования противоречивой взаимосвязи содержания и формы. Именно этот метод требует исследовать причины образования тех или иных форм, в том числе превратных - тех, что могут радикально изменять представление субъекта о содержании практически данного ему бытия.
Достаточно логично задать вопрос: а откуда исследователь может знать, что тот или иной феномен (например, мечта «оторваться с Фантой») есть превратная форма, имеющая некоторое отличное от «наведенного», действительное содержание?
Начнем с упомянутого примера. Для экономиста достаточно понятно, что содержание названного «симулякра» состоит отнюдь не в том, что эта водица помогает почувствовать себя счастливым («оторваться»), а в том, что корпорация «Кока-кола» заинтересована в увеличении продаж этого напитка молодежи и ищет альтернативы другим симулякрам («поколение Пепси» и т.п.), внедряемым другими ТНК.
Этот пример указывает на хорошо известный методологам критерий превратности формы: им всякий раз является практика, особенно ясно проявляющая свою критическую природу в моменты радикальных сдвигов в общественном бытии человека. В момент, когда человек выходит из практики, в которой господствуют симулякры (например, вырывается из мегаполиса в горы), он понимает действительную цену всех этих «кол» и тянется к роднику... В момент, когда медведь, попав в лес, избавляется от платья и перестает плясать под дудку дрессировщика, он становится красивым, опасным и сильным зверем, любоваться которым в природной среде не менее приятно, чем смеяться над его косолапием на базаре...
Революционизируя практику, подвергая стабильно воспроизводимые институты и нормы действительному, критическому отрицанию, мы скидываем со всех явлений их наведенные маски, мы расколдовываем мир, освобождаем его от мифов и мороков, наведенных на него поздним капитализмом, снимаем с человека очки, навешанные на него обществом потребления и масс-культурой, и открываем для него возможность видеть действительные ценности культуры и человека в его неотчужденно-творческом бытии, а не кривые зеркала «симулякров»...
A'propos заметим: включенные в конструктивно-творческую, социально-ответственную деятельность люди - сельский учитель или активист социального движения - весьма далеки в своей жизни от мира симулякров. Их практика разбивает окружающие обывателя кривые зеркала и мороки. Последние им не нужны в их жизни, работе, общении. Нужны же «симулякры» именно и прежде всего исключенному из общественно-преобразовательной практики, абсолютно эгоцентричному интеллектуалу, занятому по преимуществу саморефлексией, психо-[патологическим]-само-анализом-себя-и-не-любящего-его-мира-как-продолжения-себя-любимого, отсюда, кстати, и готовность этого интеллектуала к самоубийству, ибо жить в мире отчуждения, в этом не-любящем-тебя-мире - мире «носорогов» [Ионеско] - тонко чувствующий человек может либо деятельно (хотя бы теоретически) изменяя этот мир, либо смиряясь с ним, превращаясь в обычного обывателя-«носорога». Тот же, кто не способен на первое, но и не хочет «оносорожиться», вынужденно выбирает а-жизнь, уходя во внепространство самоустранений и суицидов...
3. Бегство от системности. Детериализация и децентрация: как бы методология вынуждена отказаться от позиционирования и структурирования и искать щели не-бытия
Здесь мы «попутно» сталкиваемся с двумя другими атрибутами постмодернизма - детерриализацией и децентрацией[20]. Развивая идеи детерриализации Ж. Деррида неслучайно вводит феномен «щели»[21]. Это некое вне-бытие, вне-временье, вне-пространство. Это некий «зазор», в который проваливается ушедшее от модерна, но никуда не пришедшее (точнее, не-желавшее-никуда-прийти в эпоху Ж. Деррида) бытие. Это «зазор», в котором прячется от необходимости развивать знание и творить красоту импотирующий экс-творец-пост-модернист. В этой щели как бы живут (кто сытно и спокойно, кто заканчивая самоубийством) как бы субъекты как бы философии. Живут благодаря (1) как бы бытию в мире не реалий, а (2) знаков, оторвавшихся даже не от содержания, а от (3) превратных форм, которые (4) искажают действительное содержание жизни и (5) создают видимость другого содержания, (6) наведенного теми самыми знаками-симулякрами, с которых мы начали раскручивать всю цепочку в этой длинной фразе.
Все эти шесть (как минимум) превращений-перевертываний значимы для присутствия (боюсь даже слова «бытие») в щели. Они позволяют как бы соблюдать правила «краев» (реального бытия, пусть даже его превратных форм) и в то же время «детерриализировать» их, убегать от них в щель, показывая фигу в кармане (любимое занятие интеллектуалов-критиков-бытия). Эти интеллектуалы «по краям» вполне соблюдают правила: не забывают получать гонорары, не пренебрегают шопингом, слушаются полицию, но, забившись в щель своего как бы научного письма («Наука» и «Искусство» в щели не выживают - им там темно и душно; да их туда и не зовет никто), эти а-субъектные интеллектуалы отводят душу, детерриариализируя и деконструируя [естественно, только как бы понарошку, оставаясь в щели иероглифов для элиты предназначенного письма] тот мир, который им вроде бы где-то как-то как бы не нравится...
В этой связи мне кажется неправомерной попытка В.Г.Арсланова найти в этой «щели» намек то ли на «золотую середину», то ли на диалектическое единство противоположностей или уже тем более диалог различно-единых субъектов (отношения между людьми, где единственно существуют любовь, дружба, товарищество и т.п.). Действительное отношение между возможно только там и тогда, где и когда есть не только полноценные стороны отношения (субъекты, способные любить или дружить), но и само их отношение, природа которого раскрыта в соизмеримости с критериями истины, Добра и Красоты. В «щели», да и «по середине» нет ни отношения, ни его субъектов. В ней есть только бегство от проблемы, де-проблематизация бытия через бегство от него. В щели нет даже различАния.
Арсланов прав, когда констатирует: это грустный итог. Но он глубоко неправ пытаясь найти здесь выход на многогранность проблемы материального, тем более в его соотношении с идеальным[22]. В этой великой проблеме нужны прямо противоположные постмодернизму решения: сложная системная определенность многранных взаимоотношений небезразличных друг другу сторон. И эту определенность философия вполне способна дать, свидетельство чему (даже если мы на время абстрагируемся от классики) хотя бы блестящие диалоги М.Лифшица и Э.Ильенкова.
Вот почему В.Л.Кутырев абсолютно прав, когда подчеркивает, что для постмодернизма отрыв от «земли» («терры») принципиально значим, ибо создает предпосылки для концептуализации симулякров. Для постмодернизма вопросом жизни и смерти является отказ от наличия «почвы», от анализа оснований, от понимания того, что есть феномен обоснованности, неслучайности, закономерности тех или иных явлений. Отказ от оснований (в диалектической логике Гегеля - атрибута содержания) создает предпосылки для отказа от содержания, без чего повисает в воздухе вся проблема превратных форм.
Децентрация довершает эту логику, приводя к отказу от какой-либо субординации феноменов.
Причины этого отказа от анализа оснований, от различения содержаний и форм имеют несколько иную природу, чем апелляция к симулякрам, хотя укоренены они в том же современном бытии - бытии позднего капитализма. Но в данном случае мы имеем дело не только с феноменами превратных форм, но и с наследием позитивитского анализа функциональных связей и факторного анализа, в которых все явления различаются лишь по своим количественным параметрам. Особенно явно эта методология проявляется в современной экономической, социологической и т.п. теории.
Однако постмодернизм идет еще дальше - идея отсутствия качественных различий, границ, историко-логических соподчиненностей доводится им до своего предела - до тезиса об отсутствии «центрации», «терриализации» вообще. В результате то, что ранее, в философии модерна, представало как структурированная система элементов, в постмодернизме превращается в «ризому» или лабиринт. Эта доведенная до абсурда методология бессистемности до конца так и не была принята в практике общественных наук, призванных решать хоть сколько-нибудь конкретные задачи. В то же время не-акцентированность-системности стала весьма характерна для науки последних десятилетий[23].
Впрочем, здесь есть важный нюанс. Он состоит в том, что современная общественная, экономическая, технологическая среда в настоящее время все более становится организована как изменчивая совокупность подвижных, гибких сетей. В этом смысле можно и должно говорить о снятии (но не деконструкции) прежних линейно-иерархических или атомизированных типов структуризации социумов. Постмодернизм, однако, идет в другом направлении. Отталкиваясь от объективных изменений социальной материи, он превращает ее в не-структурированное ничто, некую фантасмагорию вне-элементных-не-связей - ризому, в лабиринт без входа и выхода.
Такая методология оказывается, как мы уже отметили, мало пригодна для позитивных исследований. Но она оказывается весьма адекватна для философского не-обобщения частных, локальных, не-взаимосвязанных позитивных исследований, каждое из которых живет и хочет жить само по себе, принципиально отторгая актуальность поиска целостной картины, указывающей на место тех или иных частных позитивных разработок, закономерностей их возникновения и прехождения. Логика плюрализма, доведенного до полного безразличия и «ризомного», «лабиринтного» представления нового знания, становится все более распространена в общественных науках, где не-структурированные потоки сознания, не имеющего сколько-нибудь определенного предмета, становятся все более модными и популярными. Они приходят из так называемой эстетики и распространяются на многие сферы социального знания.
Эта ситуация прямо связана и с еще одним феноменом: все большим развитием в науке, образовании, художественной культуре культа узкого профессионализма, процессов коммерциализации, «очастнивания» этих сфер. В результате наиболее востребованным оказывается частное производство узко-профессиональным интеллектуалом знаков тех товаров, которые симулируют реальные ценности.
Здесь принципиально важны все аспекты.
Во-первых, узкий профессионализм вырывает творца из мира культуры, создавая предпосылки для трансформации творческой деятельности по формированию новых феноменов культуры в репродуктивный труд по профессиональному применению известных технологий к относительно новым предметам. Именно такими являются в большинстве своем современные западные работы в области социологии, экономики и т.п.: известная модель применяется к новому объекту или на основе известных принципов строится модель неких процессов. Именно так устроено производство «шедевров» масс-культуры, будь то очередной голливудский блокбастер или попсовый мега-хит. Именно так все чаще оказываются устроены университеты - эти супермакеты по продаже информации и т.д.[24]
Во-вторых, такое производство теряет атрибуты творчества: открытый диалог творца со всем миром культуры, который принципиально открыт каждому; всеобщность и личностность творческой деятельности; гармоничное развитие субъекта этой деятельности и прогресс культурных ценностей как «продукты» творчества и т.п.[25].
В этой трансформации скрыт глубокий резон. Рынок и капитал стремятся подчинить себе творчество. Но оно по определению есть всеобщая (а не частная) и открытая (а не обособленная) деятельность, т.е. то, что неподчиняемо рынку и капиталу. Так перед последними встает задача как-то так переделать творчество, чтобы оно могло быть утилизировано рынком и капиталом. Для этого его надо свести к симулированию творчества. Эта симуляция и происходит при превращении творца в профессионала, культуры - в информацию, нового творческого результата - в как бы новизну симулякра.
В результате собственно творчество оказывается минимизировано и развивается «по ту сторону» рынка и капитала (в среде странных, преимущественно не на деньги ориентированных и вне рынка живущих творцов: поэтов и ученых, учителей и художников той же России или Индии...). Рынок же и капитал затем не только присваивают, но и подчиняют своей логике эти продукты творчества, превращая товары-симулякры все произведения культуры и даже личности их творцов (меня лично тошнило в Вене от Моцарт-симулякров, висящих на каждом углу; Моцарт, превращенный в брэнд - это такое же преступление как фашистский костер из книг).
Теряя атрибуты творчества (всеобщность, открытость, личностность), т.е. переставая быть всеобщим творческим трудом, профессиональная деятельность может быть превращена в частную. Тотальный рынок и корпоративный капитал с восторгом превращают эту возможность в необходимость, делая действительностью процессы приватизации (в широком смысле - всестороннего «очастнивания») и коммерциализаци («орыночнивания») науки, искусства, образования и т.п. В этой связи постмодернистская деконструкция, равно как и позитивистский отказ от генерирования обобщений, предстает, помимо всего прочего, как реакция узкого специалиста-профессионала («одномерного» [Маркузе], частного специалиста-не-творца, производимого капиталом) на свою собственную неспособность к творчеству как к диалогу не-отчужденных целостных Личностей. Замечу: частно-одиночный профессионал не способен к этому не в силу его индивидуальных свойств, а в следствии подчинения тотальной гегемонии капитала.
В-третьих, процессы коммерциализации и очастнивания превращенной в узкий профессионализм экс-творческой деятельности[26] создают все необходимые предпосылки для производства на этих фабриках прагматизированных образования, науки и масс-культуры даже не товаров, а их симулякров - превратных форм знаний, культуры, творчества, приспособленных к потребностям современного тотального рынка.
4. Отказ от поиска Истины. Концепты вместо «больших нарративов»
Философским оформлением этой прагматичной (при всей кажущейся отвлеченности) децентрации становится оперирование не с теориями, парадигмами или школами, а с «концептами». На место имеющий некий вектор и энергию телеологичной концепции ставится нечто а-энергичное, безразлично-равнодушно-плюрально-нейтральное[27]. Выдвижение ставшего ныне крайне популярным, пожалуй даже модным, словечка «концепт» оказывается на самом деле концептуально. Оно несет мощный а-энергетический заряд абсолютной негации, разрушения какого-либо системного знания.
Не-методология «концептов» имеет четкий вектор: она позволяет продолжить атаку на любую системность и телеологичность, противопоставить этот философский «дискурс» всему и всем, где и кто занимает неравнодушно-практическую, творчески-преобразовательную позицию, в первую очередь - диалектике[28], далее - историзму, подразумевающему энергию развития[29] и т.д.
Для субъектов, имеющих такую позицию, «концепты» и «децентрации» окажутся не только бесполезны, но и вредны, точно так же как для методологов, живущих в мире конформного приспособления к среде, где главное - выгодно продать симулякр, - вредны любые системные, целостные, тем более, диалектические представления о реальности.
Сказанное наводит нас на еще более «злую» мысль: а не обусловлена ли (конечно же, отчасти, не будем впадать в вульгарный социологизм) столь большая популяность постмодернизма в нынешней академической среде тем, что последняя постепенно эволюционирует к превращению в среду профессионально-десубъективированного производства и продажи симулякров столь же десубъективированному покупателю? Нынешнему университету-супермакету все больше нужны не субъекты особенной деятельности, а стандартные профессионалы, производящие продукты (точнее - товары), научную, культурную, образовательную значимость которых оценивает... рынок. Вот почему нам кажется уместным вопрос: а не в развитии ли формальных критериев оценки интеллектуалов (количество публикаций, количество студентов, выбравших курс и т.п.) кроется один из может быть не самых важных, но и не нулевых по своему значению факторов широкого распространения методологии постмодернистского безразличия к содержанию, к фундаментально-концептуальным основаниям? Отныне не важно, что ты преподаешь (продаешь?), важно сколько и почем ты продал...
И еще один момент: при таком типе существования интеллектуал вынужден на практике отказываться от своей субъектности[30]. Субъектность - атрибут творца, того, кто сам определяет цель своей деятельности, кто сам формирует среду для диалога (со-творчества), кто сам решает, какие социальные и индивидуальности ценности формируют внешние условия его деятельности. Превращение университета в супермакет, а интеллектуала - в «менеджера по продажам» лишает экс-творца всех его субъектных качеств. И тогда к нему приходит философ-постмодернист и говорит: «Не волнуйся; be cool. Это не твоя проблема утери тобой творческой субъектности. Это общее состояние. Это новая эпоха: ныне субъектность деконструирована. Это не ты продаешь банальности вместо созидания новых знаний: это мир стал лабиринтом симулякров... ».
Естественно, что наш пассивный интеллектуал, стремящийся как можно скорее забыть о своей бурной студенческой молодости (если она у него была) и как можно лучше обустроить свой пятикомнатный домик в тихом университетском городке, с благодарностью принимает это утешение. А пастыри постмодернизма не только утешают благодарного интеллектуала, но и превращают интеллектуального торговца симулякрами в «героя нашего времени», создавая неисчерпаемый источник для расширенного воспроизводства своих идей и укореннения постмодернизма в интеллектуальной среде.
Однако не все так печально в нашем мире. Образование, наука и культура так устроены, что жить вне творчества они не могут. И капитал для своего роста нуждается не только в симулякрах, но и действительных инновациях. Да и Учитель, Ученый, Художник, как правило, не способны к полному творческому самоубийству. В результате в школе и университете, академическом институте или временном творческом коллективе, на мансарде художника или в студии музыканта живут альтернативные названным процессы.
В университетах (в одних меньше, в других - больше) сохраняют, а иногда и поддерживают круг исследователей, занятых именно «большими нарративами» и увлекающих ими странных студентов, готовых плыть против течения и искать истину, несмотря на провозглашенное постмодернизмом ее отсутствие. В академической среде и маленьких ВТК находятся творцы новых фундаментальных теорий и мир раньше или позже понимает, как он был неправ, не обращая внимание на их творческую деятельность. Художник создает феномены культуры, которые вопреки рынку становятся всеобщим достоянием и рынок затем вдогонку несется за ними, стремясь компенсировать опоздание пошлыми восторгами высоких цен.
Впрочем, альтернативы среде, формирующей постмодернизм, мы пока оставим в стороне.
Достаточно закономерно, что неизбежным и логичным следствием не-методологических дискурсов постмодернизма становится отрицание «больших нарративов» - новое обозначение концептуального безразличия, имеющего свое идейное оформление в лозунге «деидеологизации», известном нашим соотечественникам еще по горбачевской эпохе.
Впрочем, здесь все не так просто. Появившись примерно в период кризиса и социал-демократической, и советской систем (символичными точками отсчета здесь можно считать Пражскую Весну и Парижский Май 1968 года), отказ от больших нарративов не случайно стал едва ли не монопольно господствующей парадигмой в конце 80-х гг. прошлого века - в период распада так называемой «Мировой социалистической системы» и прозвучавшего на весь мир лозунга «конца истории»[31]. Именно в эти десятилетия возникло неслучайное ощущение «конца» мощных, имеющих историческую традицию и идеологическое оформление идейных течений, имеющих достаточно разработанные методолого-философские основания.
Почему?
Как минимум, по двум причинам.
Первая выглядит очевидной: вместе с берлинской стеной рухнула поддерживавшаяся едва ли не третью интеллектуалов мира марксистская философская, методологическая, идеологическая парадигма[32].
Вторая причина едва ли не анекдотична. Вместе с якобы рухнувшей марксистской парадигмой как бы (если верить их склонной к симулякрам саморефлексии) рухнули все парадигмы, существовавшие как таковые только потому, что они противопоставляли себя марксизму. Сами по себе они оказались (опять же по их собственному мнению)... ничем. И с радостью это подтвердили, провозгласив конец больших нарративов, ибо в глубине души подозревали, что на протяжении всего ХХ века таковыми их теории и не были.
Самое смешное, что здесь мы будем вынуждены поспорить с этими интеллектуальными самоубийцами. Позитивизм, прагматизм и их производные были и остаются «большим нарративом», в методологическом поле которого живет по-прежнему большая часть ученых, работающих в сфере общественных наук. Если говорить о социальных парадигмах, то и либерализм в его современной американской прото-имперской или, в лучшем случае, европейской социо-либеральной разновидности остается «большим нарративом». Именно они определяют реальные социо-политические и идеологические ценности значительной части интеллектуалов. Покончив раз и навсегда со всеми большими нарративами и проведя полную деконструкцию всего экзестенциального мира, интеллектуалы - я готов спорить - забудут обо всех этих установках, если кто-нибудь вздумает выйти за рамки «большого нарратива» по имени «неприкосновенность частной собственности», или покусится на их гонорар...
Впрочем, это уже иной «дискурс».
Есть, однако, и другой тип постмодерниста - интеллектуал, выросший из критически-левой среды и отрицающий «большие нарративы» по иным причинам. Главным образом, это сознательное или бессознательное разочарование [после коллапса Советского Союза] в большом нарративе «социализм». И это разочарование было столь значимым и столь глубоким, что пережившие его интеллектуалы оказались не способны более к обретению какого-либо нового нарратива. Это их собственное теоретико-методологическое бесплодие востребовало, однако, некое «фундаментальное» основание, создающее предпосылки для интеллектуального самооправдания их собственной пустоты. Легко догадаться, что самым «мощным» обоснованием собственного отказа от какой-либо сознательно выбранной и отстаиваемой в теории (а желательно еще и на практике, в каждодневной жизни) парадигмы выступает тезис о смерти парадигм и «больших» теорий вообще.
Кое-кто из левых интеллектуалов выбрал эту дорогу уже давно - за пару десятилетий до распада СССР. Зачастую, как мы уже отметили, это происходило под влиянием событий 1968 года - Парижского Мая, Пражской Весны и прямо противоположного им по вектору акта ввода советских войн в Чехословакию.
Так или иначе, среди разочаровавшихся в активизме и возможностях социального творчества интеллектуалов особую популярность стал приобретать не-нарратив, который можно обозначить в стиле книги Ж.Деррида как «золы угасший прах»[33]. И этот не-нарратив оказался столь созвучен самосознанию социо-философской среды, что превратился даже не в парадигму, а в претендующую на абсолютную монополию установку единственно современной не-методологии не-исследований. Она жестко навязывается интеллектуальному сообществу с однозначным отторжением всякого иного подхода как априори устаревшего, не-стильного, достойного «деконструкции».
5. Тотальная капитуляция постмодернизма. Деконструкция как сущность как бы методологии не-существенного.
Впрочем, деконструкция - это не только следствие иных атрибутов пост-модернизма, но и исходная установка данного течения, хорошо известная прежде всего по работам Жиля Дилеза и Жака Деррида. «Шум бытия» первого; «Грамматология», «Письмо и различие» второго[34] стали едва ли не культовыми работами постмодернистов. Любопытно, что этот термин остается принципиально неопределенным[35]. К нему ведет бесконечный процесс различения всего от всего, который пройдет через абсолютную разрозненность бытия и взаимобезразличия его осколков[36], «шумов», и завершится деконструкцией[37], торжеством бессмысленного текста[38].
Отказ даже от попыток изменить мир, от практики вызвал поначалу любовь к текстам как миру не-практики[39], затем к толкованиям и размышлениям о многообразии пониманий не-практики, текстов[40] (отсюда герменевтика), их структур (структурная лингвистика и другие науки о языках[41]). Далее уже и язык объявляется нечто, существующим вне общений, изображений и топологических схем[42]. Отсюда уже прямая дорога к деконструкции всего, даже пониманий; сведение всего к письму и смерти «Я».
Наиболее жесткое проявление деконструкции - эпатирующее стремление Делеза к тому, что мы бы назвали «о-хулением» всех предшественников-философов, стало установкой деконструкции как не отрицания, и даже не разрушения, а хулы. Причем хулы иезуитской, осуществляемой путем выворачивания наизнанку собственных смыслов автора. Над предшественниками осуществляется не просто насилие: их искусственно, при помощи интеллектуальной симуляции, превращают в соучастников развращающе-деконструирующей игры. Делез иницирует не просто насилие над содержанием. Он вовлекает и насилуемого предшественника, и читателя-современника в интеллектуальный разврат, симулирующий активное соучастие насилуемого в этом процессе и через это превращающий объект насилия (предшествующую философию) в такого же развратника-симулянта, как и подвергающий эту философию атаке постмодернист.
Постмодернистская деконструкция - это именно насильственное вовлечение и предшественников, и современников, и будущих читателей в насилие-разврат, только интеллектуальный. Но от этого еще более грязный.
Не верите? Прочитайте внимательно широко цитируемый отрывок Делеза (его не случайно воспроизводит не раз упоминавшийся В.Кутырев, но последний не делает столь жестких выводов, сколь мы): «В то время меня не покидало ощущение, - признается Делез в своем отношении к предшественникам, - что история философии - это некий вид извращенного совокупления или, что тоже самое, непорочного зачатия и тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить»[43].
Интенции Делеза - это насилие, ибо все содержание философии подвергается разрушению. Разрушается онтология и гносеология. Истина и системное знание. Субъект и объективная реальность (первый заменяется симулирующим действие игроком-актором, вторая - несмысловым нечто, равнозначным чепухе - нонсенсом).
Более того, это именно насильственное вовлечение в интеллектуальный разврат, ибо в цитируемом отрывке есть и еще один чудовищный аспект деконструкции: стремление не просто насильственно, но и противоестественным образом («сзади» - симулируя соединение) заставить предшественника самого как бы породить как бы своего ребенка (опять симулякры) в результате (NB!) насилия-надругательства и с тем, чтобы этот ребенок стал смертью родителя - чудовищем, деконструируирующим породившую его теорию («усатая Джоконда» - пример Делеза).
В результате все достижения человеческой мысли в этой процедуре деконструкции превращаются в гнусности интеллектуального импотента, симулирующего философствование в силу неспосбности к продуцированию знания. Символично в этой связи и стремление значительной части художников-постмодернистов к эстетической деконструкции с паталогическим тяготением ко всяческой грязи, разврату и т.п. Они как бы низводят высшую тему искусства - Любовь - до пошлости извращений или банальности мастурбации (Дерида), патологически боясь этого чувства в его культурно-гуманистическом величии вследствие своей неспосбности Любить, так как же как их философствующий собрат патологически боится поиска истины вследствие своей неспособности Познавать.
Так постмодернизм, стремясь «деконструировать» талант своих прародителей, обнажает свою собственную не-талантливость.
6. Позитивность диалектики: критика как основание для альтернатив
Замечу: теоретическая критика интенций деконструкции на самом деле бессмысленна. Они не поддаются теоретической критике. Они могут и должны быть вытеснены, так же как и теоретики, обосновывавшие инквизицию или гебельсовсовское сжигание книг. Но вытеснены интеллектуально, а не политико-идеологически.
Другое дело, что теоретик, стремящийся к преодолению этого извращенного насилия над философией и - шире - культурой, должен понять, почему это возникло и получило столь широкое распространение, почему талантливые, в значительной массе критически настроенные по отношению к миру отчуждения мыслители оказались авторами едва ли не самых страшных в своей пропаганде крайнего отчуждения теорий.
Эта инверсия, в разной степени характерная для разных постмодернистов (Бодрийяр, например, заражен ей в меньшей степени, чем Делез и Деррида. Хардт и Негри - в еще меньшей степени, а особенно популярный в последнее время среди левых теоретиков Жижек по сути от нее вообще далек), неслучайна, что мы уже показали выше.
В своем крайнем виде она оказалась порождена одним из наиболее жестких противоречий отчужденного духовного мира второй половины ХХ века. Это противоречие между страхом достижения реального разрушающего активизма «больших нарративов», породивших преступления либерализма (ужас Хиросимы и Нагасаки, многие десятки миллионов жертв «локальных» войн - все это практика либерального «большого нарратива»), фашизма, сталинизма, - с одной стороны; тупиком жизни вне социальной позиции, жизни сытого конформиста - с другой. Модерн снабжал обывателя иллюзиями о возможности благополучия, постмодерн предлагает иллюзии как реальность[44].
Выходов из этого противоречия может быть несколько. Один из них характерен для «вялых» постмодернистов, подчинившихся логике университетских супермакетов (о них мы писали выше). Другой - для тех, кто некритично остается в плену старых нарративов и ныне с легкостью скатывается к апологии имперскости или иного «нарратива» столетней давности.
Если же искать новые решения, не сводящиеся к банальному принятию одной из названных выше позиций, то их может быть только два. Одно - поиск принципиально открытых для диалога новых больших теорий (о нем - ниже). Другое - капитуляция. Капитуляция перед неспособностью быть субъектом ни в философии, ни в жизни. Капитуляция, разрушающая до основания все, в том числе самого себя. Субъекта-то нет, следовательно, и автора постмодернистских текстов нет. Как субъекта. Есть текст, безразличный к не-автору и не-автор, безразличный к своему не-бытию-в-тексте.
С сожалением приходится констатировать: самоубийство Делеза в этом контексте оказывается весьма симптоматично, равно как и самоубийственный по сути стиль жизни многих других (хорошо, что не всех...) «гуру» постмодернизма, выбравших путь капитуляции перед неспособностью что-либо изменить в мире отчуждения при невозможности принять его. Тотальная капитуляция - вот, в конечном счете, причина той самой извращенной деконструкции, о которой мы писали.
С этим тесно связаны гносеологические причины бурного распространения постмодернизма. Среди них, прежде всего, - «дряхлость» прежних парадигм, их неспособность дать адекватный ответ на вызовы новой эпохи. На первый взгляд, простым решением этой проблемы кажется поиск новых больших теорий, но он оказался «непопулярен» во второй половине (и особенно в конце) прошлого века. Причины здесь были уже не столько гносеологические, сколько социальные, лежащие в основаниях той духовной атмосферы, которая породила Делеза, Дерриду, Фуко и Ко.
Впрочем, любовь к абсолютной деконструкции и бытию исключительно в мире симулякров продержалась недолго. Собственно постмодернизм стал порождать некие попытки выхода на старую дорогу позитивизма («трансмодернизм», «граматология» и т.п.)...
Между тем крот истории тем временем вырыл большую ловушку для постмодернизма вообще, породив на практике новый «большой нарратив» - имперскую политику современных глобальных игроков, которым чем дальше, тем больше будет нужна и новая имперская идеология, и подводящая под нее теоретические основания («большой нарратив») философия[45]. Симулякры, впрочем, останутся: трансформация глобальной неолиберальной практики в практику прото-империи не уничтожает мир превратных форм. Но об этом мы уже писали.
* * *
Прежде, чем перейти в плоскость поиска альтернатив философии и методологии постмодернизма подчеркнем, что они были подвергнуты выше критике по нескольким фундаментальным причинам.
Первая - эта философия разрушает и культуру, и философию не только настоящего, но и прошлого, оставляя человека безоружным и одиноким перед лицом мира отчуждения. Человек, оказавшийся вне культуры и вне истории не может быть человеком. И в этом смысле философия постмодернизма разрывает с гуманизмом как идейным (а тем более практическим) «дискурсом». Впрочем, она этого и не скрывает, но тем проще сделать вывод: всем тем, кто не может и не хочет отказываться от гуманизма, с постмодернизмом не по пути.
Вторая причина касается соотношения философии постмодернизма и господствующих отношений отчуждения. Практически все атрибуты постмодернизма являют собой по сути дела символы капитуляции современного интеллектуала перед вызовами новых превратных форм отчужденного бытия человека в условиях тотального господства рынка и глобальной гегемонии капитала. Эту связь мы постарались показать выше, равно как и ограниченность постмодернисткой критики существующей системы в работах представителей левого крыла этого течения. Отсюда достаточно важный вывод: для интеллектуала, который ищет самооправдания своему приспособлению к миру симулякров, постмодернизм адекватен и всякая критика этого не-большого не-нарратива для них принципиально невозможна, ибо предполагает разрушение всего их жизненного уклада.
Для тех же, кто ищет альтернативы отношениям отчуждения, постмодернисткая методология выведения мира идей из поля практики принципиально неплодотворна. Теоретический и практический критик мира отчуждения может решить поставленные им задачи только тогда, когда он не просто возмущается превратными, симулирующее человеческое бытие формами современного мира, не просто фиксирует (возможно, с негодованием) де-конструктивную природу современного мира, но и исследует основания и причины такого положения дел; ищет его системные характеристики, границы и пределы; стремится определить потенциального и реального субъекта, способного изменить существующую систему и начать решать проблемы, принципиально «закрытые» для постмодернизма: проблемы социального освобождения, развития науки, культуры, образования, т.е. человека как субъекта со-творчества в мире культуры, социальной жизни[46]. Как известно, для постмодернизма все эти понятия (Человек как родовое существо, субъект, со-творчество, культура, социальное освобождение) находятся под запретом и должны быть исключены из интеллектуального оборота.
Поэтому интеллектуал сегодня стоит перед выбором: или признание (практическое или хотя бы теоретическое) названных выше интенций субъектности, гуманизма, преодоления отчуждения, или постмодернистский обстейнционизм.
Сознательно или бессознательно каждый из нас сегодня делает этот выбор за исключением разве тех, кто предпочитает оставаться в мире позитивных частных работ, отстраняя себя и от больших нарративов, и от проблемы их отсутствия.
Третья причина нашей критики постмодернизма - его не-футуристичность. Постмодернизм оказывается неплодотворен не только в сфере познания природы отношений отчуждения, господствующих в современном мире, но и для (NB!) поиска путей снятия (не зряшнего отрицания!) этих отношений. Для такого взгляда в будущее необходимо как минимум показать историко-теортические границы и пределы развития нынешнего мира в его исторической динамике, ибо без этого мы никогда не поймем, что именно мы отрицаем, где, когда и почему это отрицание может стать конструктивным, ибо для него разовьются достаточные предпосылки, а старый мир достигнет своих пределов. Легко понять, что решение такой задачи возможно лишь при условии исследования системного качества, содержания, форм (в том числе - превратных) мира отчуждения, равно как и возможного социального субъекта будущей практики снятия этого мира[47].
Любое другое отрицание превращается либо в зряшную де-конструктивную хулу, либо в капитуляцию перед силами де-конструкции. В первом случае весь пар отрицания уходит в свисток недовольного, но бездейственного интеллектуала, генерирующего не-конструктивные, не-теоретические, не-идеологические «тексты». Во втором случае узаконивается отсутствие не только пара, но и свистка[48].
Впрочем, об этом мы уже писали.
7. Позитивность диалектики: альтернативы как снятие критики
А теперь к проблеме альтернатив.
Наши размышления мы построим по принципу снятия логики развертывания основных атрибутов постмодернисткого не-большого не-нарратива. Эта логика присутствует несмотря на запрет на ее существование со стороны самих постмодернистов и выше мы ее неявно развернули. Напомним ее основные компоненты: в исходном пункте - замена реальности (и материальной, и духовной) симулякрами. Работа с ними возможна лишь в мире не-концепций, концептов. Этот мир принципиально не может быть структурирован (иначе в нем на место концептов придут теоретические концепции, а симулякры будут вытеснены исследованием превратных форм и их содержания) и потому носит характер резомы или лабиринта без входа и выхода. Как таковой он не только отторгает поиск истины, но и принципиально лежит вне сложно организованного, системного, концептуального знания и предполагает отрицание «больших нарративов». Наконец, для того, чтобы такая не-философия, имеющая дело с не-реальностью и не-знанием, была узаконена, остается только один путь - путь узаконения «не» в качестве не частицы, а подлежащего, превращение ее в краеугольный камень нового не-направления не-мысли. Так конструкция постмодернизма завершается принципом де-конструкции.
Проще всего было бы построить альтернативы этой не-логике по принципу возврата к классике, в которой есть материя, есть сознание, и есть вечный вопрос о том, что из них первично. Есть разные парадигмы и споры между ними. Есть системное знание и поиск истины. Есть субъект познания и его вечная мука от неспособности завершить свою творческую деятельность.
Самое смешное, что такая альтернатива столь же правильна, сколь и мало конструктивна. Она позволяет выйти из постмодернисткого тупика только «задним ходом», а пятиться придется долго: на этом попятном пути нам придется проследовать через такие «промежуточные станции» как стурктурализм и все разновидности позитивизма... Да и сам постмодернизм, как мы уже отметили, несколько сдвинулся в сторону все более популярной ныне игры в пространстве языков, текстов, знаков и иных «номад» (впрочем, этой моде уже не одно десятилетия, растет она из структурной лингвистики середины прошлого века).
К тому же постмодернисты справедливо подметили, что нынешний мир (я бы сказал - поздний капитализм) по своей природе не-классичесн (я бы сказал - пост-классичен; в чем именно состоит смысл этого «пост», я постарался показать в своих книгах и в их кратком резхюме в начале статьи).
Следовательно, нужен путь вперед, но путь не формальной альтернативы, а снятия, своего рода отрицания отрицания, подобного пути Ренессанса к новой реальности через диалектическое снятие средневековья при дважды снятом (и в средневековье, и в новой эпохе) античном мире.
Так и нам предстоит пройти дорогу двойного отрицания-воскрешения классики. Эта дорога покажет (1) как классика была подвергнута отрицанию постмодернизмом и (2) как может быть снят, а не просто отринут постмодернизм и (3) ре-актуализирована [новая] классика. Первое мы в меру сил показали выше. Второе предполагает понимание и преодоление (но не зряшную псевдо-теоретическую) деконструкцию причин, породивших и порождающих постмодернизм. Эту проблему мы так же постарались решить выше. Теперь перед нами встает последняя и самая трудная задача: бережного воскрешения-снятия классики на основе не только отрицания, но и критического использования достижений (да-да - и достижений) заканчивающейся эпохи постмодерна подобно тому, как Возрождение воскрешало через снятие античность и отрицало (с сохранением достижений) феодальный мир.
Но это уже предмет другого текста.
8. Несколько слов в заключение Постмодернизм как Alter Ego сталинизма и диалектика как снятие постмодернизма
В кратком введении к 2 части нашей книги мы акцентировали очевидную, но подчас «забываемую» максиму современной эпохи: наш мир объективно поставлен перед вызовами глобальных проблем, в том числе, связанных с началом качественных изменений в социальном бытии. Если мы признаем наличие таких проблем и таких изменений, то перед нами встает вопрос о том, как мы можем исследовать эти проблемы и эти процессы? Не является ли каждая из глобальных проблем объективным основанием для поиска «больших нарративов», позволяющих понять ее природу и на этой основе искать пути ее решения?
Не ставит ли процесс рождения качественно новых феноменов в современном мире вопрос о том, как происходит отрицание «старых» атрибутов системы и рождение новых качеств новой системы?
Если да, то мы оказываемся перед необходимостью сделать первый шаг к диалектике: представить мир как познаваемую субъектом объективную социальную реальность, а саму реальность - как совокупность исторически развивающихся систем, имеющих некоторое начало и некоторый конец в своей эволюции[49].
В этой фразе содержится как минимум три атаки на современную методологию. Рассмотрим их подробнее, обращая особое внимание на те новые аспекты, которые привносит в понимание данных проблем позитивная критика, снятие методологии постмодернизма, предполагающее наследование достижений последнего (акцентированная выше критика постмодернизма для автора-диалектика отнюдь не означает стремления выбросить его на «свалку истории». Это, скорее, интенции постмодернизма по отношению к диалектике; мы же считаем необходимым понять почему и как возникло это неслучайное течение общественной мысли и «снять» его, а не подвергать хуле; и радикальность критики в этом случае есть залог поиска позитива).
Первая - представление общества как познаваемой объективной реальности. Эту тему мы оставим в стороне: в одном тексте невозможно доказывать правомерность всех фундаментальных положений философии. Продолжим анализ, исходя из того, что хотя бы часть наших читателей согласилась с первой тезой. Тех, кто с ней не согласен оставим «по ту сторону» наших дебатов: они могут продолжать жить в мире не-познаваемых не-реальностей[50].
При этом, однако, заметим: снятие постмодернистской деконструкции реальности в «нонсенсах» имеет по меньшей мере один важный новый позитивный смысл. Это постановка проблемы новой реальности, которую привносит в нашу жизнь генезис информационного общества и его современные превращенные формы, надстраивающие над собой еще и мир «симулякров» - «симулирующих» реальность знаков превращенных форм[51]. Простейший пример - рекламный слоган «Запепсуй мегахит!», являющийся симулякром брэнда «Пепси-кола», который сам по себе есть всего лишь превращенная форма не слишком хорошо утоляющего жажду и мало полезного, но «раскрученного» напитка, прошедшего через процесс «превращений» полезного продукта в брэнд.
Эта реальность симулякров, действительно, «плохо» познаваема в рамках ортодоксальной материалистической диалектики, адекватной для работы со «старыми» материальными и идеальными объектами, для которых, как правило, была характерна адекватность содержания и форм, знака и значения. Все более широкое распространение новой реальности - знаков, живущих в информационной среде и все более отрывающихся от своих значений, а так же превращенных социальных форм создает объективную необходимость развертывания новых методологических подходов, развивающих известную нам диалектическую логику. И к этому вопросу мы еще вернемся.
Вторая атака - тезис о том, что социальное бытие системно, есть совокупность взаимодействующих систем. Эта банальность прошлого (если не позапрошлого) века в нынешнем столетии вновь стала гипотезой, требующей доказательства.
Последнее далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Особенно оно затруднительно в рамках текста, посвященного в принципе иной проблеме. Тем не менее позволю себе несколько ремарок.
Если мы признаем наличие в изучаемом нами некотором объекте определенных элементов и связей, то полпути к доказательству правомерности системного метода уже пройдено. Другое дело, что постмодернизм именно это и отрицает. Но тут он вступает в полемику не столько с «большими нарративвами» сколько с любой позитивной наукой вообще. Поэтому полемику по данному вопосу мы оставим позитивистам и пойдем дальше. Дальше же появится едва ли не самая сложная проблема: выделение того системного качества, которое не сводимо (NB!) к сумме качеств ее элементов делает систему системой, а не россыпью феноменов[52].
Последнее требует некоторого комментария. Системное качество, качество целостности, непосредственно связано с понятием границы и предела (развития) системы. Наиболее явственно оно проявляет себя в случае исторически, органически развивающихся систем. Раз возникнув, оно - подобно клеточке - задает границы и предел развития некоторой системы, порождая все богатство ее элементов и соединяя их в одно целое. Это качество развивается, обогащается видоизменяется, но всякий раз остается самим собой. Так из желудя проклевывается маленький росток, на нем появляются отростки и листья, постепенно формируются ствол и ветви, вырастает огромный дуб, на котором только свинья не увидит желудей. И росток, и ствол, и ветви, и листья - все они совсем не похожи на желудь, но они компоненты единой системы (дерева «дуб»), системно-генетическим качеством, генетически всеобщей характеристикой которого и является желудь. Более того, именно системное качество (принадлежность к вырастающему из желудя дереву «дуб») делает внешне непохожие друг друга элементы (листья, ветви, ствол...) компонентами одной системы и - самое главное - позволяет понять diffenertia specifica и каждого из этих элементов и системы «дуб».
Для постмодерниста последние две проблемы не существуют (для него нет задачи выявления природы системы и ее элементов), ибо для него не существует подлежащего исследованию феномена «дуб». Для него может быть есть (а может быть и нет...) проблема деконструкции текста, в котором присутствует знак, являющийся симулякром некоторого конструкта, получившего в рамках нарратива «ботаника» имя «дуб»...
Впрочем, системное качество - категория, присущая и не-органическим системам. Но для нас сейчас важно не это. Для нас важен был акцент на системном качестве, на что современная методология, как правило, «забывает» обратить внимание. Между тем именно здесь лежит ключ к доказательству тезиса о правомерности и плодотворности системного метода даже в том крайне примитивном виде, который представлен выше. Всякий раз, когда мы сталкиваемся с рождением нового качества общественного бытия, перед нами встает вопрос: что именно изменяется? Какого масштаба изменения происходят? Сколь широкий круг общественных феноменов они затрагивают (каково их социо-пространственное измерение)? Сколь далеко они заходят в историческую ткань (сколь значимы их социо-временные параметры)? Сама постановка этих вопросов ставит нас перед проблемой границ и пределов того социального устройства, в котором мы живем. Посему сама по себе постановка вопроса о том, происходят или нет изменения и сколь они радикальны, заставляет нас использовать системный метод, даже если об этом не знаем.
Впрочем, постмодернисткая критика системности имеет свои содержательные основания в характерном для многих догматических приверженцев «больших нарративов» к чрезмерной симплификации системного метода. Типичное для иных из них (особенно для представителей догматически-сталинского «марксизма-ленинизма») стремление объяснить все сложнейшие проблемы онтологии и гносеологии при помощи нескольких сведенных в простейшую систему догм (типа «трех законов диалектики» и «классовой борьбы») не могло не породить обратной реакции - отрицания сколько-нибудь строгих системных детерминаций, куазальностей, социо-истороических закономерностей и т.п. вообще. Так неслучайно возникла идея «овердетерминизма», всеобщей связи всего со всем, где принципиально невозможно ни выделение наиболее значимых детерминант, ни утверждение о том, что круг выявленных детерминант является исчерпывающим.
Сама по себе постановка этой проблемы (наиболее типичная для упомянутых выше представителей экс-/пост-марксистского крыла постмодернистов) весьма ценна, хотя и направлена на борьбу не с сисмно-диалектическим подходом, а сего здейшим врагом - догматическим формализмом. Впрочем, и диалектическая логика оказывается «не без греха» в рамках этого проблемного поля. Следуя гегелевской традиции развертывания системы категорий на основе восхождения от абстрактного к конкретному, традиционная диалектическая логика всегда неявно подразумевала, что объектом ее истледования является некая единая, обладающая одним системным качеством реальность. Проблематика взаимодействия разнокачественных систем, системы и подсистемы (метасистемы), сетевых и резомных структур не то чтобы игнорировалась, но лежала на перефирии диалектических исследований позапрошлого и прошлого веков. Между тем в последние десятилетий именно эта проблематика неслучайно выходит на первый план. И в этом смысле постмодернистская критика системности указывает на действительно открытое поле исследования. Но она, во-первых, не правомерна в своем полном отрицании системности: исследование обладающих единым системным качеством образований было есть и будет актуально. Во-вторых, требование признания «оувердетерминизма» само по себе малопродуктивно (если не считать продуктивным переход от этого акцента к признанию права жизни только за деконструкцией - ход, типичный для последовательного постмодернизма) и не избавляет ученого, все-таки признающего наличие у теории способности адекватно познать и отобразить закономерности мира, от выработки методологии работы с мультисисными, сетевыми и т.п. образованиями, все более типичными для нового века.
Но об этом ниже.
Третья атака связана с признанием факта эволюции систем во времени и в пространстве. Введение социовременного и социопространственного измерения ставит вопрос о границах общественной системы в плоскость пределов ее эволюции, а постановка проблемы пределов эволюции неизбежно вводит параметр развития, включая проблемы генезиса системы, ее эволюции на собственной основе и ее заката там и тогда, где и когда она достигает своих пределов. Еще один шаг - и мы поставим проблему смены систем, отмирания «старой» системы и рождения «новой», а вслед за этим - вопрос об источниках этого развития и подойдем вплотную к собственно диалектике.
Впрочем, здесь следует сделать одну оговорку. Диалектика в сознании некоторых ее критиков оказалась тождественна практике «р-р-революционного» отрицания сталиниствующими политиками ХХ века всех компонентов существующего бытия под флагом диалектики, практике репрессий под флагом обострения классовых противоречий и т.п. Для любого профессионала, впрочем, достаточно понятно, что никакой прямой связи между диалектикой и такой практикой нет.
Диалектика, действительно видит мир в развитии, видит это развитие как живое противоречие, утверждает, что в своем развитии всякая система приходит к своему завершению. Но суть этого отрицания выражается категорией снятие - отрицание, которое одновременно является наследованием предшествующей системы и развитием ее потенциала. Именно так ставил вопрос еще Гегель. Именно так ставил и ставит вопрос марксизм, когда он говорил и говорит о снятии, а не уничтожении частной собственности (в русский язык неслучайно вкралась «ошибка» переводчика, заменившего одну категорию другой: сталинская модель была ориентирована именно на уничтожение, «зряшное отрицание» предшествующей системы).
* * *
Парадоксом в этом смысле выглядит совпадение сталинизма и постмодернизма. Адресация последнего к деконструкции и де-субъективации симптоматична. Именно этими терминами, на наш взгляд, можно наиболее точно обозначить практику сталинизма, где и когда человеческое бытие подвергалось полной деконструкции и де-субъективации. «Деконструкции» - при помощи репрессий. «Де-субъективации» - путем насаждения политических механизмов, лишающих индивида реальных гражданских прав, путем подмены человека неким вне-личностным «актором» всех общественных процессов - Иосифом Сталиным как симулякром социального творчества масс.
В этом смысле мы можем назвать сталинизм «практическим пост-модернизмом».
И это предвосхищение постмодернистской методологии сталинской практикой неслучайно: в обоих случаях основой стало реальное вытеснение человека-субъекта некими внешними, абсолютно чуждыми человеку-субъекту силами. В случае сталинизма - тоталитарной политической системой, в случае современной системы как социального основания постмодернизма - тотальной властью рынка и глобальной гегемонией капитала.
Любопытно, конечно, задать вопрос: почему официальной методолого-философской доктриной, развивавшейся под эгидой сталинской системы, был «диамат» - крайне примитивизированная версия диалектики и материализма, а не некие новые конструкции, предвосхищающие нынешний постмодернизм? Подробный анализ этой проблемы уведет нас слишком далеко от нашего предмета, поэтому ограничимся лишь двумя соображениями.
Первое. Рассматриваемая нами эпоха принципиально несводима к сталинской политической диктатуре. Последняя паразитировала на реальном социальном творчестве - сугубо субъектной практике творения нового мира путем снятия старых отношений[53]. Именно эта живая струя, выраженная и в социальной практике СССР, и в советской культуре, стала одной из важнейших причин сохранения сталинизмом диалектики как официальной философской доктрины при выхолащивании ее содержания и развития примитивно-превратных форм (от «трех законов диалектики» до «обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму»).
Второе соображение: сталинские мутации должны были сохранять формальное «сродство» с научным социализмом, ибо только оно делало эту систему легитимной. Дав научную модель снятия капитализма и - шире - «царства необходимости» - марксизм сыграл сам с собой злую шутку. Став первым развернутым теоретическим доказательством необходимости и возможности рождения нового, социалистического общества, марксизм превратился в генетически-всеобщую основу всех социалистических теорий и, что еще важнее, практик. Отныне любая социалистическая доктрина и ее практическое воплощение оказались вынуждены соотносить себя с марксизмом и позиционировать себя как его развитие, уточнение, спецификацию. Они делали и делают это на протяжении вот уже более ста лет во всех случаях, даже тогда, когда эти практики становятся прямо противоположны базовым положениям марксистской теории, ибо только марксизм как единственно строгая теория нового мира придает им легитимность в мире тех, кто ищет социалистические альтернативы нынешнему общественному мироустройству. Это же произошло и с диалектикой как базовой методологией марксизма.
Но в той мере, в какой тоталитарная власть могла избавляться от материалистической диалектики, подменяя ее правилами формального отрицания (симулированием диалектического снятия) и десубъективизации (симулированием материализма), она это делала. В официальных учебниках противоречия сводились к негации дурной стороны. Человек как социальный субъект подменялся «массами» - этим симуклякром субъектности. На место теоретической открытости и самокритики парадигм (еще одна ныне забытая черта марксистской диалектики) пришла единственная парадигма, один-единственный «большой нарратив», догматизированный в соответствующих текстах вождя.
Заметим в этой связи: сталинизм предугадал новейшие тенденции в эволюции западной философской методологии. Постепенное развитие того, что мы, в отличие от многочисленных описателей «империи», назвали «прото-империей» (процесс ее рождения еще не завершен и может быть остановлен), бросает вызов постмодернистскому безразличию[54]. Возникает новая тенденция: доведения постмодернисткой методологии до абсурдной завершенности в социальной, экономической и политической практике.
Отрицание больших нарративов заканчивается тем, что само это отрицание превращается в единственный нарратив (язык не поворачивается назвать его большим), который отторгает интеллектуалов от какой-либо социо-культурной и идейной позиции, а гражданам, превращенным в аморфные массы нарождающейся империи, отводит роль вне-философского не-субъекта.
Интенции деконструкции обретают материальное бытие и превращаются в интенции практической деконструкции - прямого и косвенного насилия, разрушающего остатки гуманного общественного бытия при помощи рыночного, политического, идейного манипулирования, подкрепленного прямым насилием против тех, кто пытается найти хоть какой-то иной «большой нарратив» на практике.
Впрочем и здесь мы не оставим в стороне поиск позитива в концептах постмодернизма. Применительно к рассматривавшейся выше теме они будут связаны с акцентированием проблемы «умирания», засыпания системы, что мы ниже обозначим как актуализацию проблемы заката социальной системы. Именно эта часть диалектики - исследование противоречий и дисконтентов «заката» - была наименее развита ранее. Именно она требует наибольшего развития сейчас - в период заката господствующих ныне отношений, на что и указывает, причем вполне позитивно, провозглашаемый постмодернизмом даже не закат, но само-де-конструкция философии, методологии, науки, культуры - далее везде...
Впрочем, мы увлеклись. Вернемся к проблемам обоснования диалектики как метода, адекватного познанию социальной реальности. Мы остановились на следующем: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и заката «больших» систем, мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.
И в той мере, в какой названные выше проблемы являются социальной реальностью и XXI века, в этой мере остается актуален классический диалектический метод. В этом смысле даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим обскурантизмом, господствующим сегодня в философии и социальных науках и прикрываемым постмодернистской риторикой.
И все же наиболее важной и сложной задачей, как мы отметили, становится развитие диалектического метода. И хотя здесь, как мы уже самокритично заметили, продвижение в сравнении с достижениями 60-70-х гг. относительно невелики, все же укажем на ряд важных для методологии нового века позиций.
[1] В своем анализе этих феноменов мы будем часто обращаться к качественной, содержательной и методически очень удачной брошюре В.А.Кутырева «Философия постмодернизма» (Нижний Новгород: Издательство Волго-Вятской академии госслужбы, 2006). Далеко не во всем соглашаясь с автором в трактовке глубинных основ постмодернизма (которые В.А.Кутырев сводит к развитию информационного общества с его виртуальной реальностью), мы во многом согласимся с кратко данными в этой небольшой книге трактовками основных постмодернистских понятий и используем ряд положений автора ниже. Кроме того, в этой работе дан и неплохой очерк истории проблемы. Весьма интересны также аналитико-обзорные работы (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М..Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003). Подробнее, но без каких-либо цитат и аппарата, в гораздо менее четком виде обзор постмодернистских терминов содержится в энциклопедиях, издаваемых в Минске.
[2] Интересна в этом отношении работа В.Г.Арсланова «Постмодернизм и русский «третий путь». Tertium datur российской культуры ХХ века» (М., 2007). Автор, ученик Лифшица, существенно отличен от «обычных» позитивистски-постмодернистских современных писаний. Он одновременно и критикует постмодернизм и ищет его «рациональное зерно», справедливо показывая неслучайность этого течения, его укоренненость в реалиях постмодерна, но как-то неопределенно и неакцентированно бродит вокруг идеи: если реалии таковы, что они порождают «ложное сознание», то, следовательно, необходимо понять как и кто может изменить и эти реалии, и это сознания, возрождая в новом качестве Истину, Добро и Красоту...
[3] См.: Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004; Хардт М., Негри А. Множество. М., 2006. Критический анализ этих работ можно найти, в частности, в дискуссии, опубликованной в журнале «Альтернативы» (2005, № 4), где представлена и авторская позиция по основным вопросам поднимаемым Хардтом и Негри.
[4] Приводимые ниже тезисы развернуты в книге: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М.: УРСС, 2004, 2007.
[5] Этот глобальный рынок с его видимостным «плюрализмом» и действительным всеобщим утилитаризмом (=культурной унификацией), скрываясь за маской «мультикультуризма», создает мощные онтологические предпосылки постмодернистского безразличия. С. Жижек прав, когда замечает: «Мультикультуризм в общепринятом смысле этого слова полностью соответствует логике глобального рынка.» (Жижек С. 13 опытов о Ленине. М.: «Ад Маргинем», 2003, с. 23.)
[6] «Нужно ли напоминать еще и об интернациональных войнах, гражданских интернациональных войнах, об экономических войнах, о национальных войнах, о войнах национальных меньшинств, о разгуле расизма и ксенофобии, об этнических столкновениях, культурных и религиозных конфликтах, раздирающих сегодня так называемую демократическую Европу и мир? Возвратились целые полки призраков, армии всех эпох, скрытые под арахаическими симптомами пост-модерной парамилитаризации и сверхвооружения (информатика, спутниковая разведка, ядерная угроза и т.д.).» (Деррида Ж. Призраки Маркса. М.: 2006, с. 120).
[7] Ж.Деррида в этой связи отмечает: «... трудно не заметить, что три места, три формы и три способности культуры, которые мы только что обозначили (политически маркированный курс «политического класса», медийный дискурс и дискурс интеллектуальный, научный или академический), спаяны воедино - невиданным прежде образом - общими для всех них механизмами, также неразрывно связанными между собой. ...эти механизмы взаимодействуют и соперничают друг с другом, постоянно стремясь к точке наибольшей силы, чтобы обеспечить гегемонию или империализм...» (Там же, с. 82.)
[8] См. об этом Fredric Jameson. Postmodernism or the Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, p. 276-277.
[9] См.: Sim S. The Routledge Companion to Postmodernism. London, NY, p. 66/
[10] Ж.Деррида не случайно пишет именно о «всевозможных формах наваждения, которое... организует те формы, которые господствуют в сегодняшнем дискурсе». И Чуть ниже: «Гегемония всегда организует реперессии, а значит, подтверждает наличие наваждений.» (Деррида Ж. Призраки Маркса, с. 56)
[11]«Мы теперь живем не реальностью, а гиперреальностью: обозначаемое заменено знаками.» (Харт К.. Постмодернизм. М.: «Гранд-Фаир». 2006, с. 45.)
[12] Как отмечают современные исследователи, в этом случае «... отношения между предметом и его символом-образом переворачиваются: не образ репрезентирует продукт, а скорее продукт репрезентирует образ.» (С.Жижек. 13 опытов о Ленине, с. 157)
[13] В результате, перефразируя работы С.Жижека и упомянаемого им Дж. Рифкина, мы можем сказать, что в современном мире человек покупает не столько товары и услуги, сколько продукты рекламы, симулякры, причем даже сам процесс потребления превращается в символический товар (ужин в престижном ресторане, релаксация в символически-«крутом» клубе...). Приведу в подтверждение еще один пассаж Жижека, цитирующего известного автора: «Так, Кристофер Ишервуд выразил эту нереальность американской повседневной жизни в своем описании комнаты мотеля: "Американские мотели нереальны!... Они специально сделаны так, чтобы быть нереальными... Европейцы ненавидят нас за то, что мы ушли в мир, созданный рекламой, подобно отшельникам, уединяющимся в пещерах для созерцания"» (Жижек С. 13 опытов о Ленине, с. 197)
[14] Ф. Джеймисон. Мир симулякров прямо связывает с обществом, где меновая стоимость генерализирует все общественное бытие. (Fredric Jameson. Postmodernism, or, The Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, p. 18)
[15] «Это, конечно, заставляет нас полностью пересмотреть традиционную марксистскую проблему «овеществления» и «товарного фетишизма», поскольку эта проблема по-прежнему основывается на представлении о фетише как о целостном объекте, неизменное присутствие которого маскирует его социальную опосредованность. Парадоксальным образом фетишизм достигает пика своего развития именно тогда, когда сам фетиш «дематериализуется», превращается в изменчивую «бесплотную» виртуальную сущность; денежный фетишизм достигает своей кульминации с переходом их к электронной форме, когда исчезнут последние следы их материальности - электронные деньги представляют собой третью форму после «настоящих» денег, которые олицетворяют собственную стоимость (золото, серебро), и бумажных денег, которые, хотя и являются «всего лишь знаком», лишенным внутренне присущей ему стоимости, все еще существуют в материальной форме. И только на том этапе, когда деньги станут виртуальной точкой референции, они примут форму нерушимого призрачного присутствия.» (Жижек С. 13 опытов о Ленине, сс. 162-163). Мне так же довелось специально акцентировать виртуальность как отличительную черту денег капитализма новой эпохи (См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. Ч. II),
[16] «Я постарался провести различие между постмодернизмом и постмодерном, и, если взглянуть с достаточного расстояния, станет ясно, что между ними существует четкая граница. В конце концов, сегодня есть много тех, кто не любит постмодернистское искусство, отвергает постмодернистское отношение к культуре и обществу. Тем не менее, нравится им это или нет, они живут в мире масс-медиа, виртуальных денег и гипереальной рекламы.» (Харт К. Постмодернизм, с. 45.)
[17] «Интересно, что А.Кроукер проводит параллель между телевидением и постмодернистской ситуацией, говоря, что не телевидение сегодня является отражением жизни, а жизнь есть отражение телевидения: «....телевидение усугубляет эту становящуюся коллажность сознания, создает эффект привыкания к совмещению несовместимого. Все годится и все сочетается. Высокая классика и рекламный ролик. Своеобразный триумф феномена «всякого-любого». Коллажность, фрагментарность сознания и культуры, игра смыслами, образами становится нормой. Все не просто имеет право на существование, а мирно уживается рядом друг с другом, не сливаясь, однако, в единое целое, оставаясь самостоятельными фрагментами.... Лиотар пишет, что эклектизм есть "нулевая ступень всеобщей культуры наших дней"... И дальше: "Эклектическим творениям легко найти себе публику"». (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М..Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003, сс.96-97, 98)
[18] См. Fredric Jameson. Postmodernism, or the Cultural Logic of Late Capitalism, p. 400. Критика постмодернизма дана также в работе А. Калиникоса «Против пост-модернизма». (См.: Callinicos A. Against Postmodernism. A Marxist Criticue. L., 1989).
[19] Точнее Маркса следовало бы перевести иначе - превратных форм; В.А.Кутырев использует остроумное написание для этого термина - преврат(щен)ные формы.
[20] «Здесь нет больше ни времени, ни места.» (Ж. Деррида. Эссе об имени. Издательство «АЛЕТЕЙЯ». СПб. 1998. с. 48). Для Ж. Деррида детерминация раскрывается при помощи взятого у Платона имени Хора (Там же, с. 143)
[21] Ср.: Ж. Деррида. Ук. Соч., с. 155-156. Вот небольшой типичный отрывок, посвященный этой «щели»: «Все выглядит так, как если бы - и это «как если бы» очень здесь для нас важно - разлом данной пропасти заявлял о себе глухо и подпольно, заранее подготавливая и распространяя свои симулякры и бесконечно умножающиеся вглубь образы: серию мифических вымыслов, вложенных одни в другие.» (Там же, с. 167). В.Арсланов цитирует еще один типичный отрывок: «дойдя до середины цикла, речь о хоре кажется все еще открытой, между чувственным и умопостигаемым, не принадлежащей ни тому, ни другому, а следовательно, ни космосу как чувственному богу, ни умопостигаемому богу, - пространству с виду пустому, несмотря на то, что оно конечно же не пустота. Но разве она уже не названа зияющей дырой, пропастью или щелью? И разве не начиная с этой щели «в» ней, может состояться и иметь место расслоение между чувственным и умопостигаемым или даже между телом и душой? Не будем слишком близко приближать эту щель, называемую хорой, к такому хаосу, который к тому же открывает зияние пропасти. Не станем подгонять под нее антропоморфическую форму и пафос ужаса. Но не для того, чтобы установить на ее месте безопасную опору...» (Деррида Ж. Хора // Социо-логос постмодернизма, М., 1996. с. 139)
[22] См.: Арсланов В.Г. Постмодернизм и русский «третий путь». М., 2007, с. 563-579.
[23] Весьма типичными в этом отношении являются почти все учебники по экономической теории, основанные на неоклассическом синтезе и восходящие к «Экономикс» П. Самуэльсона. Их предмет не имеет четких границ (это и экономика вообще, и рыночная экономика, и - что является реальным предметом - североамериканская модель рыночной экономики второй половины XX века). Принципы и критерии структуризации этих работ строго не задаются. И даже слово «система» используется едва ли не случайно.
[24] Последнее превращение остроумно и точно характеризует Кутырев (Кутырев В.А. Философия постмодернизма, с. 32.), пишущий, что универститеты в этих условиях превращаются в супер (мини-, мега-) маркеты по продаже даже не знаний, а их симулякров. И в этом смысле методология децентрации оказывается вполне прагматична.
[25] Понятия диалога, со-творчества, субъект-субъектных отношений раскрыты в работах М. Бахтина, Г. Батищева, В. Библера и др. (Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1962; Батищев Г. Диалектика творчества. СПб., 1997; Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1975). Авторская позиция по этому вопросу представлена в книге «Глобальный капитал» (часть IV).
[26] Характерна следующая теза Ж.Ф. Лиотара, апеллирующего к Хабермасу: «Старый принцип, по которому получения знания неотделимо от формирования (Bildung) разума и даже от самой личности, устаревает и будет выходить из употребления. Такое отношение поставщиков и пользователей знания к самому знанию стремится и будет стремиться перенять форму отношения, которое производители и потребители товаров имеют с этими последними, т.е. стоимостную форму (forme valeur). Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным. Оно перестает быть самоцелью и теряет свою «потребительскую стоимость». (Лиотар Ж.-Ф.. Состояние постмодерна. СПб.: Издательство «АЛЕТЕЙЯ». 1998, с. 18; Habermas J. Erkenntnis und Interesse. Frankfurt a/M., 1968.)
[27] «Концепт нетелесен, хотя он воплощается или осуществляется в телах. Но он принципиально не совпадает с тем состоянием вещей, в котором осуществляется. Он лишен пространственно-временных координат и имеет лишь интенсивные ординаты. В нем нет энергии, а есть только интенсивности, он анергетичен (энергия - это не интенсивность, а способ ее развертывания и уничтожения в экстенсивном состоянии вещей). Концепт - это событие, а не сущность и не вещь. Он есть некое чистое Событие, некая эгость, некая целостность - например, событие Другого или событие лица (когда лицо само берется как концепт). Или же птица как событие. ...Концепт определяется как нераздельность конечного числа разнородных составляющих, пробегаемой некоторой точкой в состоянии абсолютного творения с бесконечной скоростью... Он реален без актуальности, идеален без абстрактности... У него нет референции; он автореферентен, будучи творим, но одновременно сам полагает себя и свой объект. В его конструировании объединяются относительное и абсолютное... Концепт - это конфигурация, констелляция некоторого будущего события... Всякий раз выделять событие из живых существ - такова задача философии, когда она создает концепты и целостности». (.Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб, 1998, с. 32. См. также: Кутырев В.А Философия постмодернизма, с. 25.)
[28] В этой связи весьма примечательна даваемая Аленом Бадью характеристика метода Делеза: «Подлинный философский метод должен полностью воспрещать себе всякий раздел смысла Бытия с помощью категориальных распределений, любое приближение к его движению с помощью предварительных формальных расчленений, сколь бы тонки они ни были. Следует мыслить однозначность Бытия и неоднозначность сущностей «вместе» (поскольку вторая является лишь имманентным продуктом первой) без посредничества пород или видов, типов или ярлыков: словом, без категорий, без отвлеченностей. Метод Делеза, стало быть, - это метод, отказывающийся от посредничеств. Поэтому-то он существенно антидиалектичен». (Бадью А. Делез «Шум бытия». М.: Logosaltere. 1998, с. 47).
[29] «Лиотар совершенно прав, когда говорит, что его нельзя сравнивать с традиционным представлением о прошлом, настоящем и будущем, которое всецело является порождением «современной», то есть модернистской мысли, привыкшей все культурные и исторические феномены ставить в историческую перспективу». (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М. Постмодерн как ситуация философствования, с. 60).
[30] Весьма симптоматична в этой связи позиция М. Фуко, который не только стремится к де-субъективированию философии и культуры, к отказу от поиска истины как сферы властных отношений (Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: 1996; Фуко М. Интеллектуалы и власть. Ч. 1. Статьи и интервью 1970-1984. м.: 2005.), но и принципиально отвергает «...попытки упрятать присущие этим формам условия духовности внутри некоторых социальных форм. Идея классового подхода, партийного, принадлежность к общественной группе, школе, посвящение, подготовка аналитика и т. п. - все это имеет прямое отношение к требованию формирования субъекта для получения доступа к истине, но мыслится в социальных понятиях, в организационных терминах». (Фуко М. Герменевтика субъекта. СПб.: «Наука», 2007, с. 44). Для Фуко же есть только один вопрос - «вопрос о цене, которую должен уплатить субъект за то, чтобы сказать правду, и вопрос о том, какое обратное действие на субъекта оказывает то обстоятельство, что он сказал, мог сказать и сказал правду о себе самом» (Там же, с. 45). В конечном итоге окажется, что любое стремление к истине есть стремление ее навязать, воля к власти; истина станет сферой властных отношений; субъект же уйдет в область само-психо-анализа, перестав быть социокультурным субъектом. «Я» Фуко уйдет не только из сферы практики, но и из сферы мышления в сферу письма, которое это «Я» ... уничтожит. (См.: Харт К.. Постмодернизм, с. 39).
[31] Бодрийар Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального. Екатеринбург, 2000.
[32] Рухнула ли она окончательно - это большой вопрос. Она действительно потеряла большую часть своих сторонников, но в то же время освободилась от огромного дискредитировавшего ее балласта и получила новые импульсы развития. «Большой нарратив» марксизма в новом столетии продолжает развиваться и весьма интенсивно. Автор и его постоянный со-автор не раз высказывали свою позицию по этому мнению в печати (См: Бузгалин А.В., КолгановА.И. Нужен ли нам либеральный марксизм? // Вопросы экономики, 2004, №7; Бузгалин А.В., Колганов А.И. Политическая экономия постсоветского марксизма // Вопросы экономики, 2005, №9; Бузгалин А.В., Колганов А.И. «Капитал» в XXI веке: pro et contra // Вопросы экономики, 2007, № 9).
Достаточно широкие дискуссии о марксизме идут в настоящее время в среде и философов, и экономистов. Упомянем лишь некоторые основные статьи и книги на эту тему. См.: Критический марксизм. М., 1998; Критический марксизм: продолжение дискуссий. М., 2001; Кантор К.М. Двойная спираль истории. Историософия проектизма. М.: 2002; Ойзерман Т.И. Марксизм и утопизм. М.: 2003; Славин Б.Ф. О социальном идеале Маркса. М.: 2004; Баллаев А. Читая Маркса. М.: 2004; Дмитриев А.Н. Марксизм без пролетариата: Георг Лукач и ранняя Франкфуртская школа 1920-1930-е гг. СПб.: 2004; Котельников М.Е. Основное противоречие марксизма. Социально-философская экспликация. М.: 2005; Межуев В.М. Маркс против марксизма. М., 2007; Обсуждение книги Т.И. Ойзермана "Марксизм и утопизм" // Вопросы философии 2004, № 2.; Ань Цинянь. Академик Ойзерман: новые размышления о марксистской философии // Вопросы философии 2004, № 5; Самарская Е.А. Маркс, Гегель и коммунизм. // Вопросы философии 2004, № 8; Гайдар Е., Мау В.. Марксизм: между научной теорией и "светской религией" (либеральная апология) 2004, № 5-6; Гребнев Л. "Мавр" возвращается? А он и не приходил... (к дискуссии о значимости научного наследия К. Маркса) // Вопросы экономики, 2004, №9; Кудров В. К современной научной оценке экономической теории Маркса-Энгельса-Ленина // Вопросы экономики, 2004, № 12; Марксово наследие и современная экономическая наука («Круглый стол» журнала «Вопросы экономики») // Вопросы экономики, 2005, №№ 1, 2; Нуреев Р. Исторические судьбы учения Карла Маркса // Вопросы экономики, 2007, №9, сс. 87-103; Ананьин О. Карл Марскс и его «Капитал»: из девятнадцатого в двадцать первый век // Вопросы экономики, 2007, №9, сс. 72-86 и др.
Постоянные дискуссии по проблемам современной марксистской теории ведутся на страницах журнала «Альтернативы».
В США и Западной Европе, Японии и Латинской Америке, Индии и Китае издаются десятки журналов и книг, в которых критически развиваются идеи современного марксизма.
[33] Ж.Деррида. Золы угасший прах. СПб., 2002.
[34] См.: Деррида Ж. О грамматологии. Пер. с фр. М.: Ad Margenem, 2000. 512 с.; Деррида Ж. Письмо и различие. Пер. с фр. СПб.: Академический проект, 2000. Вот что говорит о грамматологии и деконструкции сам Ж.Деррида: «Грамматология должна деконструировать все то, что связывает концепты и нормы научности с онтотеологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это работа громадная и нескончаемая... Деконструировать оппозицию - значит сначала в определенный момент перевернуть иерархию. ... Как это видно в названных текстах и в «Белой мифологии» всякому пожелавшему ее прочесть, наиболее общим заглавием для всей проблемы было бы: кастрация и мимесис. Я могу здесь только отослать к этим анализам и к их последовательности. Концепт кастрации по существу неотделим в этом анализе от концепта рассеивания. ... Мне тогда хотелось бы у вас спросить, каково вводимое вами соотношение между рассеиванием и влечением к смерти. - Соотношение самое необходимое.» (Деррида Ж. Позиции. М.: Академический Проспект. 2007. сс. 43, 50, 99, 107).
[35] Некоторая попытка его определения есть у К.Харта. «Деконструкция - производный от Destruktion Хайдеггера термин Дерриды, указывающий на способы формирования дискурса из ряда более ранних дискурсов и вскрывающий наличие разного рода совмещений и сглаживаний. Не будучи ни методологией, ни набором тезисов, деконструкция для ее использования не может быть изолирована. Не исходит она и просто из внешнего по отношению к тексту, как в случае с традиционной «критикой». Скорее уж она кроется в шероховатостях текста и улавливается бдительным читателем. Возникающий из текста намек на деконструкцию фиксируется читателем и порождает модель двойного утверждения («да, да»). Деконструкция выполняется многими способами, хотя ряд прочтений Дерриды считаются образцовыми. См. «Аптеку Платона» (Derrida J. Plato's Pharmacy) в его «Рассеивании» (Dessimenation, 1981), «Подпись события контекст» (Signature Event Context) в «На полях философии» (Margins of Phylosophy, 1982), а также «Грамматология» (On Grammatology, 1976) и «Из духа» (On Spirit, 1989).» (Харт К.. Постмодернизм, сс. 239-240).
[36] Обратим внимание на приводимую В.Г.Арслановым цитату Делеза: Арсл, с. 10 (Делез...; См. так же: Арсланов В.Г. Цит. Соч., с. 10).
[37] См. Деррида Ж. Письмо и различие. СПб, 2000. Примерно в том же русле лежит и мысль Ж.Дерида с его идеей «прививок», приводящих к мутации (это уже наш термин - См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Мутантный капитализм как продукт полураспада мутантного социализма. // Вопросы экономики . 2000, №6, сс. 102-113.) первоначальных теорий.
[38] Характерно в этом отношении высказанное Ж. Деррида в Москве мнение о своих собственных текстах: «... другие читатели, люди, не подготовленные к чтению, по крайней мере, не являющиеся знатоками Гуссерля или Ницше, те, что читают мои тексты, скажет так, по-варварски, наивно, более восприимчивы к трепетанию плоти текста, к тому текстовому воздействию, которое в конечном счете связано с телом, телом читателя или же моим телом; они извлекают некий ценный для себя опыт из этого бес-смысленного текста или из этой микроструктурности смысла...» (Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М.: РИК «Культура», 1993. с. 180.)
[39] «Рисуя общую логику постмодернистского философско-эстетического дискурса, Ролан Барт обозначил ее в названии одной из своих самых известных статей: «От произведения к тексту».» (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М.. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003, с. 126); «В наши дни произведение исполняет один лишь критик - как палач исполняет приговор» (Барт Р. От произведения к тексту // Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Пер. с фр.М.: Прогресс, Универс, 1994. сс. 421-422)
[40] «Рассуждая о судьбе философии в эпоху постсовременности, Зигмунд Бауман отмечал, что философской парадигмой, наиболее адекватной этой эпохе, является герменевтика как философия понимания, пытающаяся переводить некоторую культурную реальность с языка одной культуры на язык другой. Бауман даже говорит, что герменевтика ведет за собой ситуацию.» (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М.. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003, с. 49; Бауман З. Философские связи и влечения постмодернистской социологии // Вопросы социологии. 1992., Т. 1, № 2, С. 15)
[41] «Научное знание - это вид дискурса. Поэтому можно сказать, что на протяжении сорока лет так называемые передовые науки и техники имеют дело с языком: фонология и лингвистические теории, проблемы коммуникации и кибернетика, современные алгебры и информатика, вычислительные машины и их языки, проблемы языковых переводов и исследование совместимости машинных языков, проблемы сохранения в памяти и банки данных, телематика и разработка «мыслящих» терминалов, парадоксологи - вот явные свидетельства и список этот неисчерпан.» (Лиотаро Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Издательство «АЛЕТЕЙЯ». 1998. сс. 15-16)
[42] «...нужно перестать подчинять язык и имя в языке (впрочем, находится ли имя, имя собственное или имя истинное в языке, и что означает такое включение?) какому бы то ни было обобщению, изображению или топологической схеме.» (Деррида Ж. Кроме имени. М.: с. 101)
[43] Кутырев В.А.Философия постмодернизма, с. 22.
[44] «Переключаться в дневное время с канала на канал - значит встречаться с ангелами и вампирами, пришельцами и киборгами, убеждающими в скором конце света проповедниками и, казалось бы, с образованными гостями ток-шоу, со всей серьезностью обсуждающими предсказания Нострадамуса. Постмодерн можно определить как то, что явилось миру, когда мы перестали верить в модерн, когда порядок и здравый смысл, моральное совершенство и просвещенность перестали быть общими для всех нас высшими ценностями. Мы осознали, что модерн, возможно, снабжал нас иллюзиями по поводу того, чего может достичь человек, однако он же оберегал от многих религиозных и политических кошмаров... что эпоха постмодерна может предложить нам все, что предлагал модерн, но без его абстракций, несбыточных общественных идеалов и морализаторства». (Харт К. Постмодернизм, сс. 34-35.)
[45] Бузгалин А.В. Постмодернизм устарел //Вопросы философии, 2004, № 2
[46] Интересно в этой связи, что заигрывающий с постмодернизмом С. Жижек все же ставит как ключевую проблему поиска природы свободы и др. фундаментальных понятий, адресуясь при этом к В.И. Ленину и В.Беньямину как первоисточникам: «... куда более важно то, каким образом сегодня, быть может впервые в истории человечества, наш повседневный опыт (биогенетика, экология, киберпространство и виртуальный мир) вынуждает всех нас столкнуться с основными философскими вопросами о природе свободы, человеческой идентичности и т.д. Возвращаясь к Ленину, его «Государство и революция» в точности соответствует этому разрушительному опыту 1914 года...» (С.Жижек. 13 опытов о Ленине, с. 8); «Сегодня как никогда более актуальны слова Вальтера Беньямина о том, что недостаточно просто задать вопрос о том, что та или иная теория (или искусство) говорит о своем отношении к социальной борьбе, - нужно также задать вопрос о том, какую роль она на самом деле играет в этой борьбе.» (Там же, с. 19).
Любопытно, что и ищущий в постмодернизме рациональное зерно В.Арсланов в самом конце своей книги все же обращает внимание и на проблему активного отношения к действительности: «Если опыт «активного отношения к действительности», приведшего к поражениям, что выше иных побед, ...будет усвоен, то можно смело ввязываться в бой, воссоздавая глубокий сократовский смысл формулы: дело наше правое...» (Арсланов В.Г. Цит. Соч., с. 632)
[47] Авторская гипотеза ответа на эти вопросы представлена в уже упоминавшейся книге «Глобальный капитал», а так же в монографии «Ренессанс социализма» (М.: 2003).
[48] «В нашем мире ничегониделанье не является пустым, оно уже обладает значением - это значит говорить «да» существующим властным отношениям.» (Жижек С..13 опытов о Ленине. Издательство «Ад Маргинем», 2003, с. 57)
[49] Такая постановка проблемы еще двадцать лет назад выглядела едва ли не банальностью и ее можно было найти в любом серьезном учебнике философии или даже в предисловии, посвященном методу общественных наук, к любому серьезному учебнике по социальным наукам (В качестве примера отошлю читателя к одному из лучших советских учебников по политической экономии: См.: Курс политической экономии. Под ред. Н.А.Цаголова. Т. I. М., 1973) . Ныне такая постановка превратилась в малознакомую молодому поколению методологов гипотезу. Отсюда и необходимость некоторого повторения азов «старой» советской школы творческого марксизма.
[50] Замечу, что для подавляющего большинства постмодернистов эта ориентация на мир симулякров заканчивается, как только встает вопрос об их гонорарах: здесь уже никто из них не захочет оказаться в постмодернисткой реальности, где за Вашу работу Вам может быть заплатят может быть деньги, а может быть деконструируют смысл Вашего текста и превратят его в не-текст, за который вы (не?) получите некий симулякр денег...
[51] Эта тема интересно развита в книге С.Жижека с едва ли не эпатирующим современного серьезного ученого названием «13 опытов о Ленине» (М., 2003).
[52] Неслучайно величайший диалектик XIX века Г.В.Ф.Гегель свою «Науку логики» начинает именно с качества (этой первый раздел первого тома его трехтомного труда).
[53] Автор эту тему подробнее развивает в совместной с А.И.Колгановым книге «Сталин и распад СССР» (М., 2003)
[54] В данном случае автор использует термин протоимперия в смысле зарождения (процесс еще не завершен) именно имперских порядков с их будущей метрополией (на эту роль претендует сверх-государство США, сращенное с большей частью глобальных игроков - от транснациональных корпораций до МВФ, ВТО и НАТО) и реколонизируемыми странами периферии. Этот взгляд принципиально отличен от особого модного в настоящее время среди части заигрывающих с постмодернизимом левых Запада подхода М.Хардта и А.Негри (См.: Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004; Хардт М., Негри А. Множество. М., 2006). Критический анализ этих работ можно найти, в частности, в дискуссии, опубликованной в журнале «Альтернативы» (2005, № 4). Хардт и Негри. По сути дела сводят империю к некой аморфной массе глобализованных сетей. Подробнее авторская позиция представлена в: Бузгалин А.В. Постмодернизм устарел (Вопросы философии, 2004, №2, СС. 3-15).
|
|
