Любому марксисту известно, что искусства ради искусства не существует, что, с одной стороны, оно является отражением материальных условий жизни общества, а, с другой стороны, является пропагандистским инструментом, используемым в классовой борьбе. Причем эта пропагандистская направленность может быть как явной, открытой, так и тайной, скрытой. Образцом последней является и фильм «Собачье сердце», практически снятый слово в слово по одноименному произведению Булгакова.
Казалось бы, сюжет довольно прост, характеры прорисованы однозначно. Есть «добро». Это интеллигент профессор Преображенский - предельно вежливый, утонченный, культурный и образованный человек. Ему противостоит однозначное «зло». Это созданный путем скрещивания пса с люмпеном Полиграф Полиграфович Шариков - хам, алкоголик и дебошир, пропагандирующий лозунг «все поделить!». Соответственно, «добро» противостоит «злу». А, если взглянуть глубже, то за образом Преображенского скрывается «Россия, которую мы потеряли», а за образом Шарикова - «немытая» пролетарская масса, эту Россию уничтожившая. На такой пропагандистский эффект и рассчитывали авторы. Дескать, недалекий обыватель все именно таким образом и увидит.
Однако, все далеко не так просто и однозначно. Если посмотреть данный фильм внимательно, вдумчиво, проанализировать персонажей с марксистских позиций, то картина выходит другая. Фигура Преображенского превращается в мразь, ничуть ни меньшую, если не большую, чем Шариков.
Итак, будем разбираться. Нас интересуют, прежде всего, два ключевых персонажа - Преображенский и Шариков.
Со вторым все довольно просто. Шариков суть Клим Чугункин, гипофиз которого был пересажен псу Шарику. Булгаков не стал утруждать себя жизнеописанием Чугункина, поскольку он для автора НЕ ЧЕЛОВЕК в принципе. Он даже хуже собаки, о которой речь идет как об одушевленном существе со своими эмоциями и чувствами. О Чугункине лишь сообщается следующее:
«Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный, сочувствующий.
Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз - условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия - игра на балалайке по трактирам.
Маленького роста, плохо сложен. Печень расширена (алкоголь). Причина смерти - удар ножом в сердце в пивной ("стоп-сигнал", у Преображенской заставы)».
То есть Чугункин - это беспартийный люмпен, периодически промышляюший воровством и больной алкоголизмом. При этом ему всего 25 лет. То есть трудоспособный, молодой мужик находится, что называется, «на дне». Хороша, однако, «Россия, которую мы потеряли»!
Превратив Чугункина в Шарикова, автор снова не желает разбираться, как и почему «хороший пес» превратился в «хама и свинью». Он таков, поскольку бывший Чугункин, и все тут. Образ Шарикова отвратителен. Решительно ничего положительного в нем нет. Хамство, дебоши, приставания к женщинам, воровство. При этом он примазывается к пролетариату, но не хочет защищать его завоевания («Мне белый билет положен!»), провозглашает откровенно мелкобуржуазные лозунги («Взять все - и поделить!») и проявляет откровенно буржуазные замашки («Обед в столовую подашь!»).
Ясно, что Шариков даже не пролетарий, и уж тем более не коммунист. Но ведь у автора другой замысел - именно из Шарикова слепить образ взявшего власть пролетариата. Потому вводится вспомогательный персонаж - Швондер. Однако, если присмотреться, Швондер - откровенный оппортунист, хоть и с партбилетом. Он поощряет «левацкие загибы», вроде крещения детей на коммунистический лад («Как вы хотите озвездить свою дочь?»), или дает Шарикову для самообразования почитать «Переписку Энгельса с Каутским», которую тот, естественно, понять не в силах.
Получается следующая картина. «Коммунист» - это Швондер, а Шариков - образ пролетария, то есть, по Булгакову, «хама и свиньи».
Если с Шариковым все довольно понятно, то есть, фактически, это не человек, а образ взявшего власть пролетариата, каким его видит Булгаков, то с Преображенским все гораздо сложнее.
Образ профессора Преображенского и его друга и помощника доктора Борменталя выведен автором со всей тщательностью. Профессор по ходу действия произносит массу псевдонаучных монологов, которые, однако, по своей глупости не уступают топорным идеям Шарикова. Данные монологи вообще очень познавательны в том плане, что через них просвечивается сущность интеллигенции как обслуги буржуазии.
Итак, коротко о том, что есть профессор Преображенский. Хоть в книге об этом и не говорится, но лет ему, очевидно, между 50 и 60. Сын кафедрального протоиерея. А кафедральный протоиерей - это не просто настоятель храма, а настоятель кафедрального собора, то есть чин в иерархии РПЦ не маленький. Очевидно, что и денежки у него водились, чтобы дать своему сыну образование, позволившее ему стать «величиной мирового масштаба».
Живет и работает в центре Москвы в семикомнатной квартире, имеет прислугу (как минимум, кухарка и служанка). Доход у профессора тоже немалый. Только за прием берет 10 рублей. Учитывая, что обед в столовой стоит 45 копеек, сумма неплохая. За операцию берет и того больше - 50 червонцев (один червонец в то время равнялся ориентировочно 10 рублям). Соответственно в числе его пациентов - сплошь буржуазная публика, которая и обеспечивает ему высокий уровень жизни.
Проще говоря, по своему социальному положению Преображенский, с одной стороны, - мелкий буржуа, содержащий частную клинику, а, с другой стороны, интеллигент, занимающийся научной работой. То есть, по всей видимости, он занимается еще и преподавательской деятельностью, передает знания специалистам из пролетарской среды, которым двери в вузы были открыты. Иначе вряд ли б его Советская власть терпела.
Теперь обратимся непосредственно к образу Преображенского, каким его рисует автор. Вот, к примеру, описание трапезы профессора:
«На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, - икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к грома резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты - тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки».
Очень мило, не так ли? Любит человек вкусно поесть и, поскольку финансы позволяют, профессор в этом себе не отказывает. Ничего, что дело происходит в 1924 году и в СССР если не голод, и ситуация с продовольствием не очень. По мнению Булгакова, вполне логично и правильно, когда «мировой светило» имеет право потреблять в разы больше, чем «какой-то там пролетарий». Но ладно б профессор просто ел, так он еще и циничные реплики отпускает:
«Есть нужно уметь, а представьте себе - большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать, что съесть, но и когда и как».
«Странно», не правда ли? Как это большинство населения (то есть крестьянство и пролетариат) «вовсе есть не умеют»? Как же они так не удосужились изобрести изысканные блюда, к примеру, из лебеды и брюквы? Профессор открывается здесь нам как зацикленный на своем Я человек, не видящий дальше своего носа. Он искренне не понимает, что «большинство людей не умеют есть» именно потому, что профессоры Преображенские обжираются от пуза, а недоеденной осетриной кормят собак («Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему не понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа»). Напомним, в стране тяжелая продовольственная ситуация, но большевики вынуждены позволять обжираться подобным профессорам, поскольку пока еще нет других специалистов, кроме буржуазных, а у них соответствующая буржуазная мораль.
Впрочем, это вполне нормальная классовая позиция профессора Преображенского: вы, пролетарии, сделали революцию, вот сами и разбирайтесь, на ваш голод мне наплевать, я буду жить как жил, шантажируя Советскую власть своим отъездом. То есть на противоположный, составляющий большинство населения СССР класс, представителю буржуазной интеллигенции наплевать. Зато не наплевать на то, что по мраморной лестнице (какой ужас!) ходят в грязных калошах.
«Не угодно ли - калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не Было ни одного случая - подчеркиваю красным карандашом н и о д н о г о - чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция - не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подьезд калабуховского дома на Пречистенеке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
- Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, - заикнулся было тяпнутый.
- Ничего похожего! - Громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил стакан вина. - Гм... Я не признаю ликеров после обеда: они тяжелят и скверно действуют на печень... Ничего подобного! На нем есть теперь калоши и эти мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, - кто их попер? Я? Не может быть. Буржуй Саблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно даже предположить. Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в коем случае! Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович начал багроветь). На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь, статистика - ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней работой, это известно лучше, чем кому бы то ни было другому».
Забавно все выглядит у профессора. Почему-то «вдруг» взяла и пропала калошная стойка, «вдруг» пропал ковер, «вдруг» стало гаснуть электричество... На самом же деле, «вдруг» - это только в интеллигентской башке буржуазного выкормыша Преображенского. Если б он изучал марксизм, вместо ёрничинья в адрес Маркса, то понимал бы, что неравенство, существовавшее до 1917 года, существовать могло только благодаря репрессивному аппарату царизма. Рухнувший в марте 1917-го царизм и его государственный и репрессивный аппарат закономерно привел к стихийному выравниванию распределения со стороны самых широких народных масс. Те, у кого калош не было вообще, стали отбирать их у тех, у кого их 10 пар.
Таким образом, в самом обществе, где существуют питающиеся с серебра Преображенские, с одной стороны, и огромные нищие массы, с другой стороны; где чрезмерное потребление буржуазии и ее интеллигентской обслуги охраняется мощью государственной машины буржуазии, в самом существовании такого общества уже заложено то, что эти нищие массы будут выравнивать распределение. В том числе, таким примитивным способом как воровство калош. Возмущение Преображенского по этому поводу - суть истерика мелкого буржуа, который, не понимая объективных законов развития общества, хочет «отключить» их действие.
Ну а по поводу отключаемого электричества - вообще смешно. Ведь Преображенские сами шантажировали Советскую власть, заставляя ее выплачивать себе высокие зарплаты, закрывать глаза на высокие цены своих услуг. Это ведь прямое воровство и без того скудных средств молодого советского государства. Откуда ж взяться бесперебойному электричеству?
Далее истерика недовольного действием объективных законов продолжается:
«Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это - мираж, дым, фикция, - Филипп Филиппович широко растопырил короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах, заерзали по скатерти. - Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? - Яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за нее. - Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат "бей разруху!" - Я смеюсь.(Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот). Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев - прямым своим делом, - разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более - людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны!»
Прямо-таки саморазоблачающий монолог! «Светило науки» не видит дальше своего кабинета, но при этом у него хватает наглости делать столь безответственные заявления. Действительно, у профессора в квартире нет разрухи, престарелые ловеласы исправно несут ему деньги за восстановление потенции. Но распространять собственное благополучие на всех - это уже верх субъективного идеализма. Анализ общественных процессов у него не выходит за рамки собственного мещанского их восприятия. Он даже не задумывается, почему он умеет и имеет возможность оперировать, а у большинства перспектива - «чистка сараев». Он не ставит такого вопроса, вера в свое величие просто не допускает его постановки.
Вполне нормальное желание пролетария жить лучше он называет «галлюцинацией». Зато Преображенский должен непременно продолжать на фоне всеобщего недоедания кормить собак осетриной. Это право для него свято. А вот право пролетариев на лучшую жизнь, на возможность получения образования и занятие чем-либо более достойным, нежели чистка сараев, сей образованный и утонченный подонок признавать отказывается.
Казалось бы здравая мысль о том, что каждый должен заниматься своим делом, превращается фактически в свою противоположность. А именно, в ту мысль, что порядок, кто и чем должен заниматься установлен раз и навсегда; что пролетарию «суждено» чистить сараи от поколения к поколению, а сынкам попов (которые, к тому же, жили в то время за счет вытащенной из кармана трудящихся церковной десятины) «суждено» работать в гораздо более престижных профессиях. На фоне такого мировоззрения странно выглядит возмущение воровством калош и некультурностью «чистильщиков сараев», которые пачкают мраморный пол. Ведь эти «чистильщики» просто обязаны ненавидеть лютой ненавистью Преображенских и им подобных.
Появившийся после операции Шариков представлен автором как абсолютная противоположность Преображенского. Ни культурой, ни умом, ни манерами Шариков не отличается. Полиграф Полиграфович - результат опытов Преображенского, именно он произвел его на свет, при этом сам профессор нисколько не озабочен его воспитанием и образованием, он ограничивается лишь поучениями и негативной реакцией на выходки Шарикова. Из пса получилось то, что профессор даже и не признает человеком. Символичность здесь в том, что Шариков и Преображенский состоят в диалектическом единстве. Шариков как люмпен-пролетарий есть продукт буржуазного общества, общества Преображенских. Пока существуют Преображенские, на другом полюсе будут существовать Шариковы. И вполне естественно, что надменное отношение Преображенского к Шарикову (отказ называть по имени и отчеству, прописать и пр.), отношение к нему как к отбросу общества ничего, кроме ненависти с его стороны вызвать не может в принципе.
В данной ситуации (когда существуют Шариковы) виноват именно тот, кто умнее. С Шарикова-Чугункина взятки гладки. Его таким сформировала грязная капиталистическая действительность, пусть даже мы не знаем всех подробностей. А вот Преображенский - это как раз тот, кто эту капиталистическую действительность всемерно поддерживал, кто был кровно заинтересован в ее существовании, поскольку именно она позволяла ему жить на широкую ногу. Именно интеллигентская среда Преображенских обеспечивала идеологическое прикрытие капитализма и подводила теоретические основы под чудовищное неравенство. Именно эта среда и при Советской власти продолжала до поры до времени строить козни, мешая пролетариату окончательно вырваться из своего рабского положения и исключить возможность существования Шариковых.
Булгаков, конечно, этого не понимал, но неприятие Преображенским Советской власти, его пренебрежительное отношение к пролетариату, как, впрочем, и все его буржуазное мировоззрение есть как раз отражение тех материальных условий, в которых существуют Шариковы. При этом профессор идеализирует это отражение, не видя его связи с материальными условиями. Он желает продолжать жрать с серебра, ходить по ковровой лестнице, иметь 10 пар калош, но при этом возмущается Шариковыми, которых породил класс буржуазии, которому он сам служит и интересы которого он защищает в своих монологах. Воистину, просто удивительные построения могут возникнуть в голове того, кто не желает разбираться в общественной науке.
И наоборот, отрицание взглядов Преображенского, то есть слом всей капиталистической системы, порождающей неравенство, как раз и ведет к ликвидации условий, в которых появляется Клим Чугункин. Пусть даже в начале этого процесса будут воровать калоши, ходить в ботинках по коврам и отключать электричество. Только вот «беда»: ликвидируются и условия, в которых существуют Преображенские. Но другого выхода тут нет. Либо победа пусть даже не отличающегося изысканными манерами пролетариата над частной собственностью и товарно-денежными отношениями, что будет означать равный доступ всех трудящихся к материальным и культурным благам, либо сохранение капитализма, который рождает Шариковых ежечасно и ежеминутно.
Но Булгакову вместе с профессором Преображенским хотелось и рыбку съесть, и кое-чего еще избежать. Мечты о заведомо невозможном, помноженные на пещерный антикоммунизм, привели «русскую интеллигенцию» к закономерному историческому финалу.
Советская интеллигенция почти в точности повторила судьбу Преображенских. Находясь в экстазе по поводу «Собачьего сердца», выступая против Шариковых, ратуя за Преображенских, она получила в результате систему и с Преображенскими, и с Шариковыми, то есть капитализм. Причем лишь немногие стали Преображенскими, зато Шариковых - пруд пруди. Впрочем, так всегда бывает, когда добросовестное изучение марксистской общественной науки заменяется верой в буржуазные благоглупости и бездумным цитированием «собачьих сердец».
|
|
