Меня, как одного из близких знакомых самовольно ушедшего из жизни Олега Киреева, продолжают спрашивать об обстоятельствах его трагического ухода. Увы, к началу 2009-го года мы с ним не общались почти три года, и не потому что поссорились, а просто в силу разведших в разные стороны нас жизненных обстоятельств. Но оба мы были медиа-активистами (слово, именно им введённое в обиход постсоветского лексикона), просто на разных фронтах. Не претендуя на роль справочника и не готовя специальный материал, я просто публикую отрывок из 3-й части моего романа "Поэма Столицы", посвящённый Олегу и размышлениям над его поступком. Он первый хорошо мне знакомый самоубийца в моей жизни. Поскольку нижеследующая проза - текст художественный, я не менял в нём стиля написания ни в чём. Те, кто интересуется жизнью и смертью Олега - не сочтут за труд прочитать такой текст.
***
взял да и выпрыгнул в своё широкое сталинское окно на улице Вавилова Олег Киреев... в весеннюю хлябь, левее подъезда.
...да: паузу взять, отмолчаться... но потом-то заговорить придётся. хоть и два года спустя.
и пытаться понять - как это он? и вспоминать это помещение...
дом-побратим моего, сталинский не только изнутри, но и снаружи. из этого антуража вышагнул Олег Игоревич в слякотное мартовское небытие.
а ведь, чёрт возьми, через именно эти картинки, плакаты на его, Киреева, стенах и выходящее на Музей Дарвина окно - я и обретал неуверенную уверенность в выбранном мной революционном направлении... Баадер, Майнхофф - чуждые, странные лица в полстены, ещё и усиленные прорисовкой гуашевой, изображением как таковым. кому-то интересно было их лица выводить и приписывать внизу «мне всё равно», «не твоё дело» - вроде бы постмодерн, но агитирующий, всё же, влево... потому что этим лицам не всё равно - буквы врут, а лица - правда. правда прожитой жизни и нынешнего конкретно-исторического небытия рафовцев в конечно-изложенном виде - сильнее любых плясок буквенных вокруг.
но вот - рядом курящий «Приму» Киреев, а вот - плакаты на его стене, и это - быт, это нормально. не сомневаюсь, меня засмеют товарищи: плакатики, табачок - что, в состоянии изменить ход чьей-то судьбы? однако именно так это было в 1999-м году, и в 2000-м, когда они придумали «Свои-2000», ехидный лозунг «круто освоились!», и демонстрацию первомайскую с рекламными слоганами вместо лозунгов - огромными, как портреты рафовцев... первая внятная стрит-пати, предтеча монстраций... всё это - Киреев. в стенах этой квартиры выдумывалось, малевалось. и теперь - взял и закончился. по своей воле.
конечно, он всегда очень уважительно относился к авторству финала. хотя высокомерен был, как и я - к депрессивщикам, самоубийцам, постпанкам... и расположен к революционерам, анархо-ориенталистам, к неожиданным сопротивленцам...
нас познакомил Минлос на нашем же концерте в девяносто восьмом - «Отход» выступал в «Свалке», в очередной раз, близкий к 7 ноября. вот поэтому-то моя фраза, обращённая не просто в зал, а к Кирееву, как когда-то песня Сержа Гинзбура - Борису Виану, была неклУбна:
- Пусть светит сегодня для вас красное солнышко революции!
среди приглашённых был и Андрюха Некрасов, мой одноклассник, он потом меня крепко обнял, и ехидно запомнил это «солнышко» надолго - хотя, сам был из анархистов, но сильно остепенившихся. на моей красной майке плясали чёрные флексоиды, пока мы играли, а Киреев в это время со своей новой киевской подругой в туалете загонялся по вене - что рассказал мне потом с лёгким сожалением, мол, не послушал песни нормально, зато такой кайф словил на вашем концерте...
с тех пор я стал наведываться в гости к Кирееву, сперва с Минлосом, потом один, принося «сиську»-другую «Останкинского» пива. мы, наверное, пижонили друг перед другом: Олег советскую «Приму» покуривая (аналог богемных, но дешёвых «Житан»), а я - попыхивая трубкой в подтверждение своих суждений. тяжёлый трубочный дым в непроветриваемой его крайней слева комнате, правда, едва не отключил меня как-то раз. но имидж требовал - я же принёс ему красный диск «Песен о Сталине», в буклете была редкая фотография из Мавзолея, где вожди в саркофагах ещё соседствуют. Киреев побежал показывать редкое фото в соседнюю комнату Паше Шевченко, но им это казалось, скорее, чем-то потешным, анархистам-хохмачам.
Киреев бредил тогда горгуловщиной - его восхищал эсэровский, кажется, персонаж, обманувший все разведки и партии. как когда-то субкоманданте Маркос казался мне выдумкой Цветкова-младшего, так и сейчас Горгулов показался героем киреевской прозы. однако серьёзная обложка убеждала в обратном. свою серьёзнейшую книгу в несерьёзной камуфляжной обложке с манифестом радикального реализма я подарил Кирееву сразу после выхода, в две тысячи первом - он отозвался о ней без энтузиазма, поскольку всегда был верным сторонником постмодерна. да и прямолинейные верлибры никак не радовали Олега, а вот рифмованное и ироничное нечто - пожалуй.
если говорить о коммунизме тех, переходных в нынешнее никуда лет, то именно киреевская академическая квартира на Вавилова была единственной известной мне коммуной наравне с Движением F - но там-то не было общей кухни, а у Олега и товарищей была. вот так вписался анархо-коммунизм в антураж респектабельной квартиры советских океанологов - его бабушка была именитой, постоянно путешествующей исследовательницей морских глубин.
тезис, антитезис - всегда так с поколениями. родители Олега, то есть дети советских учёных впали в самое дремучее православие по мановению Постэпохи - впали так крепко, что бежали даже из Москвы на дачу, где в мольбе, соприбывая с природой и своим господом в воображении, видимо, обрели благодать... всё это было им дороже сына, да и Олег был слишком независим, вызывающе самостоятелен. таким образом зародилась и обрела свободу от супер-эго коммуна в угловом доме на улице Вавилова. на квартплату скидывались, холодильник наполняли общими усилиями. Олег с большей благодарностью и нежностью вспоминал свою бабушку-атеистку, нежели его родители-дачники.
говорить в прошедшем времени можно только о мертвецах... но Мнемозина является не только производителем, а и потребителем текстов. одна память отчитывается перед другой - текст посредник. субъективность - где-то там, в прошедшем, которое другим субъектом сопоставляется со своим прошедшим. вот такая безрадостная литература проклятого прошлого (во всех смыслах). вырваться из замкнутости в прошлом можно через радикальный реализм - наверное, за одно только это словосочетание на обложке (манифест) и удостоил Киреев (маститый критик, кстати) внимания мою Поэму-инструкцию бойцам революции. правда, рецензией не разродился - не вдохновился стихами.
но вот сарказм - о Кирееве я пишу в прошедшем. и тому есть только одно оправдание, его собственное деяние. не вышел бы из бытия - не вспоминал бы. «прочь с вашей памятью, с презент-пастом от нашего настоящего!» - вот коммунистический лозунг будущего.
квартира Олега напоминала чем-то научную лабораторию (учитывая его киевскую подружку, возникающую иногда со шприцем в дверях), а сам Киреев - научрукА, учёного тридцатых годов напоминал в своей тюбетейке и очках-«велосипедах». его «кабинет» - сразу налево от входной двери, дальше к кухне слева направо - двери. радости соседних комнат становились и нашими радостями, роман Димы Моделя и Марины Потаповой (снявшей потом «Пыль») развивался среди поделок для демонстраций в соседней комнате, будто в детской изостудии. перебираясь к нам иногда, они предлагали поиграть в мафию, и мы играли - самыми коварными были Киреев и я...
строгая и некрасивая Марина Потапова не разделяла пивных пристрастий в комнате Олега - чувствовалось, что законодатель мод, заводила и инициатор здесь именно она, и серьёзные коммунары готовы скорее вмазаться по вене, чем пить сонную пену. а Дима обнимал свою начальницу так нежно и преданно - в точности, как уже подавшийся в православное почвенничество бывший «Сид Вишез» ЗАиБИ* Захар Мухин обнимал свою избранницу чуть позже, в «скворечнике» на стене Дома Журналистов (вторая часть). да, война идей, война регрессирующего общества в умах «слизывала» время от времени киреевских коммунаров. впрочем, предельный либерализм Олега и анархизм здешних обычаев не позволял их осуждать - кто ушёл, тот ушёл. о них просто уже не было повода говорить. тоже, наверное, быт будущего...
Олега вполне можно было принять, наверное, в начале девяностых за мальчика-мажора, особенно с первого взгляда. одевался модно, держался весело - я бы даже что-то общее у них нашёл с Жэкой Стычкиным, не будь Олег таким щуплым, а роста-то они и типажа одного, коротышки-умники (такие нравятся девушкам - «мозг на ножках», евреистые на вид, склонные к раннему облысению Наполеончики). высокие потолки квартиры, паркет, старинная мебель - если спутать плакаты с лицами рафовцев с рок-героическими - получилась бы вполне типичная мажорная обстановка квартиры в сталинском доме конца восьмидесятых. под лепниной и в комнате Дубровского на Смоленской набережной, и в нашем доме во многих квартирах не только второго подъезда, но и третьего - уверенно красовались плакаты из «Метал-Хаммера» и «Попкорна»...
однако с «мажором» Киреевым я встретился на новом, революционном пути, и во многом просто как живой пример внесистемного существования инакомыслящего, да ещё и собравшего вокруг себя коммуну - он сагитировал. доставая откуда-то гранты, постоянно путешествуя по левым форумам и семинарам - Олег жизненным укладом убеждал в верности антисистемного пути. его сайт «Гетто» с очень гранжовым дизайном тоже выглядел убедительно. у него было уютно, кроме прочего. порядок на кухне поражал - коммуна нисколько не напоминала бомжатник. вероятно, строгость короткорукой Марины Потаповой тут сыграла позитивную роль. из холодильника Олег достал консервы - лосось, предложил к чаю. закусив на кухне под родственным моему кухонному надкафельному орнаментом, мы вернулись в комнату - курить на кухне тоже не полагалось в коммуне.
вполне естественное стремление в коммуну на Вавилова возникло у меня дважды при добавлении к дружеской и феминной мотивации. правда, оба раза ничем не увенчались, по разным причинам. весной я зачем-то потащил к нему нашу непутёвую вокалистку Нинон. в «Отходе» она была скорее несостоявшейся подругой гитариста - правда, их роман с Тонычем выражался исключительно в беготне по репетиционному подвалу на Сухаревке... «Ну, погоди!» прямо-таки. пела Нинон так тихо и скромно, что быстро была переквалифицирована в бэк-вокалистки. правда, её внешние данные вполне годящейся во фронт-вуменши брюнетки - не позволяли её отпустить далеко. мы тоже попробовали с ней сблизиться, по-нашему, по-брюнетски. светловолосый Тоныч набегался, настал мой черёд.
учащаяся с нашем МГППУ на Сухаревке и работающая официанткой в «Форпосте», Нинон была дочкой очень красивой, видимо, шестидесятницы. голос мамы Нинон по телефону (а мы любили с вокалисточкой нежно побеседовать) выдавал усталость от бурной молодости. вкупе с безотцовщиной мамин образ выгодно загрунтовывал портрет Нинон - без каких-либо «тормозов», иногда не ночующая дома из-за работы (трудилась не только в «Форпосте»), она мне теоретически годилась. по колористике и прочим внешним характеристикам напоминающая Тан, Нинон. ни ты, ни он. я даже ей градолирический стишок посвятил...
но, как часто бывает с теоретиками - мы не складывались на практике. вроде бы и Нинон тянулась в мою сторону, заходила в гости (что уже большой успех), смотрела со мной видачок, обедала, на руках поднимал я её к книжным полкам, она хватала оттуда Кортасара или Набокова, чертовка... но, в ожидании возникновения сближающих токов, мы как-то быстро уставали, что ли. вот, например, картина: ноги Нинон в клешанутых джинсах у сидящего меня на коленях, крест-накрест, она удобно для просмотра видака разлеглась. на этом же месте, в точно такой же близости и даже усталости с тобой, моя девочка, мы году в девяносто седьмом умудрялись от одного моего поцелуя в твоё ушко и шею из полусна воспламениться и алчно согрешить, пока в коридоре не послышатся бабушкины шаги. домашняя одежда так удобна и просторна в подобных случаях, а сокрытое под спокойными запахами быта - ещё сильнее и невероятнее манит. и только непримиримый мой жезл, поспешно спрятанный в просторные зелёные штанины, мог выдать в разговоре с бабушкой наши забавы... но, вскочив, и чем-то отговорившись, я спас нас. неоконченность намерений, правда, злила Тан.
с Нинон же - ничего похожего. хотя, дома совершенно одни - но телесного магнетизма ноль. скорее, простое доверие, дружеское знакомство моих бёдер и её икр через одежду. понятие «дружеский секс» как было мне чуждо, так и остаётся - поскольку практика показала полное его отрицание моим и не только моим существом. ну, вот отчего бы нам не познать друг друга в такой естественной ситуации? стянуть с Нинон её джинсового цвета клёши, высвободить из-под жёлтого топика небольшие грудалькИ, плотоядно пасть на пупочек... но не хочется - самое точное слово. её микрогрудки при полной попе не вызвали разоблачительного аппетита. и дурочка Нинон хотела, например, больше поесть, чем чего-то этакого. хотя, была бы не против при сильном натиске - но я не из секс-машин. потому вот такими выброшенными на берег из моря страстей мы были нелепыми отдыхающими. обломками кораблекрушения прежних романов... нежно говорить научились только наши руки - опять же, первый способ изъяснения и с Тан. а в тот период, экзаменационно-летний, ладони Нинон начали нарывать и гноиться, и это было сугубо нервным явлением...
при этом Нинон щедро делилась в телефонных разговорах опытами своей личной жизни - подряд неудачными. что-то было сбойное и в ней и во мне, в стиле девяностых - и в нашем стиле, Тан. высокий манагер с хвостом вьющихся волос в её тур-фирмочке подруливал, какой-то слишком идеальный. влюбчивая Нинон не понимала чего-то главного - возможно, ещё не открытая в главной зоне магнетизма. хотя, манагер зазывал её в кабинет ночью... красивая сверху очень - оживлёнными карими глазками, по-скандинавски широковатым курносом, тонкими, улыбчивыми губами, прямыми, как мои, локонами шатеноватых волос... но нет гармонического целого, нет связи. возможно - только в моём восприятии. казалось, что её мама как оригинал этого типа красоты - безукоризненна, наверное, а вот дочка какая-то разбавленная. впрочем, работающей у нас на Каретном в Москомимуществе мамы-шестидесятницы я не видел ни разу.
эту самую разбалансированную Нинон я и решил притащить на улицу Вавилова - надеясь, что раскрепощённая тамошняя обстановка вдруг сблизит нас. звонить Олегу не стал, решил явиться с сюрпризом. брели по-летнему без пути, забрались на нужный высокий этаж - хотя, наследие Эпохи, внизу сидела лифтёрша, воспринявшая фамилию Киреевых как старый, надёжный пароль. дома в коммуне никого не оказалось - лисья мордочка маски на двери взглянула в этот раз неприветливо. что ж - пошли на лестницу.
особенность сталинских домов - гостеприимство лестниц. там можно жить, при желании - такие широкие подоконники. и уж конечно там найдётся место парочке. красивый вид во двор в сочетании с моим «Кэптаном Блэком» произвели на Нинон чарующее впечатление, она прислонилась ко мне, сидящему на подоконнике, спиной. и так мы, практически обнявшись, ждали почти час, иногда названивая с её сотового (у меня такой роскоши не имелось) на домашний Киреева. успели переговорить обо всём, но снова только как знакомые - даже объятия не сближали нас, некая противофаза не исчезла. может, то что Нинон тоже покурила теперь не влекло к её губам? Нинон разок видела Олега на нашем концерте и была не прочь познакомиться, он вызвал в ней самой ей непонятное уважение, уважение к имени - как пионер левого интернета он был известен.
наконец, поход к двери с лисьей маской увенчался успехом - Олег только что пришёл, и дружески выругал меня за то, что не предупредил о визите. Нинон сняла свои высокие гриндера и сексуально вошла в комнату - возможно, всякая разутая, почти босая девушка становится на контрасте со своим обутым отчуждённым состоянием сексуальнее, доступная взгляду русалочьим своим хвостом...
говорили исключительно мы с Олегом, немного пижоня перед дамой. Нинон же стала тише воды - ещё тише себя в роли вокалистки. зато засияла глазами, ей очень понравилось в анархо-коммуне, она как кошка стала изучать каждый угол с видимым уважением, пока не оказалась у меня на коленях перед компьютером справа от окна. Олег решил использовать нас для своих проектов - на этот раз по очередному социологическому гранту, плавно переходящему в арт-проект, который должен оказаться оформлением очередной сессии ООН. такие финты были под силу в постсоветской России одному Кирееву - теперь он собирает записи и фотографии соотечественников, которые составят огромную инсталляцию. необобщённое гражданское общество - арт-база данных. изюминкой опросника были... мечты. «ваша главная мечта» - я на этот вопрос, пока Нинон сидела перед компом на моих коленях, ответил: «Прочесть свою поэму с Мавзолея Ленина». такая идея могла возникнуть, конечно, только после того, как киреевские коммунары сами взбежали на мавзолей в 1999-м с чёрной растяжкой «Против всех», это был апогей их абсолютно автономной кампании за голосование в ещё существовавшей графе «против всех». в поддержку этой кампании я наклеил на свою новенькую бас-гитару их скромный стикер.
что впечатывала в комп Киреева Нинон, я не видел, пользуясь случаем и прицеловываясь к её шее, пока Олег скромно удалился на кухню, чтобы приготовить чайку. Нинон нравилось такое положение, она была на грани сдачи... правда, её вес стал уже подавляюще действовать на мои бёдра... пошли на кухню - Нинон по-прежнему оцепенело молчалива, лишь откусывает от Олега раз за разом сладкие куски взглядом, как от торта, от его тюбетейки...
Олег тоже был на редкость галантен и по-отечески заботлив - моя уловка, казалось, удалась. ведь чтобы стать по-настоящему парой, нужен третий, который оценит уже свершившийся факт: вот, пара. «вы идёте друг другу» скажет или что-то в таком духе. а Олег Игоревич ещё и накормил! вечно голодная Нинон радостно поглощала запасы коммунаров - обычные здесь макароны по-флотски. очарованная уже всей академической квартирой, Нинон уходила со мной окрылённой. и только оказавшись на улице сказала восхищённо и стыдливо:
- Вот ведь... Чуть не влюбилась!
если убрать банальный мужской и возрастной ещё, ненасытный эгоизм из моего впечатления от этих слов, я был вполне рад за Нинон. какая-то ясность, как у героинь советских фильмов шестидесятых, ей чуждая, появилась и в голосе и во взгляде. чёрт, вот же как бывает - и мой с ней роман не набрал достаточной энергии и количества встреч, чтоб начаться, и возможные, вполне возможные с Олегом отношения не начались. такие издержки в коммунах будущего, конечно, будут исключены. но вот в коммуне на Вавилова лишь мелькнула возможность - зато какая! Олег и сам посматривал на милашку Нинон с интересом в свои добрые очки. но интерес этот становился пожеланием нам успехов, не более того - а вот сбрось я тяжёлую Нинон с коленок, сбеги, прояви чуткость... может, такой коммунистический подарок многое бы изменил в их жизни? Нинон влюбилась с первого взгляда, по сути. такое бывает редко - и возможностью никто из троих не воспользовался: я не воспользовался шансом бежать из вполне уже несложившихся отношений. оставить её там жить!
но мы исчезли. и в очередной раз я позвонил Олегу только когда искал площадь для более конкретной встречи с Ириной, хорошо ему, наверное, знакомой через Пименова. Киреев был и поклонником, и в чём-то пиарщиком моего «крёстного тёзки», слал мне ещё недописанный, корявый фрагмент из «Вело». но такой живой, животрепещущиё даже фидбэк от Пименова, а точнее его бывшей пассии - не был чем-то желанным в коммуне Олега. а я-то был уверен, что именно с такими намерениями всегда могу попроситься к анархо-ориенталисту. однако Олег тут проявил неожиданное для меня пуританство. мы судорожно искали место для наших неистовств, и нигде не находили, что и окончилось громким, ударным эпизодом из Второй части, дома у Ирины, не так далеко от улицы Вавилова, кстати...
какая удобная «точка» для рассказа или романа - чья-то смерть. чтобы представить неуловимое и бесконечное чем-то законченным и лаконичным - её подставляют там, где заканчиваются слова и вымыслы. однако представить себе последний шаг (в окно) Олега я не могу. для меня это текст, а реальность - всё что было до этого, задолго.
некоторые признаки податливости депрессии прежде весёлого и оптимистичного Олега я видел в две тысячи шестом, в последний раз нашего общения, в автобусном пути по Европе. сперва мы даже сели рядом - он позади нас с Франческой, весело распахнутый путевым впечатлениям. мы острили в нашей левой (по ходу) половине второго этажа автобуса - он стебался надо всем пригодным для этого. дело в том, что автобус стараниями пожилой помощницы Кагарлицкого был наполнен едва ли не наполовину людьми, мягко выражаясь, непрогрессивных взглядов. какие-то пенсионеры из глубинки с их печным патриотизмом использовали шанс задёшево увидеть Европу... их, но не только их, а и консерваторов помоложе, что имелись и в делегации моего родного СКМ, Киреев обстёбывал с искромётностью доктора антиглобалистиских наук.
где-то в Белоруссии ещё мы вышли из автобуса для очередной передышки и посещения кустов: Олег медитировал, сидя лотосом, делал упражнения из своей анархо-ориенталистской йоги, а потом встал, весело глядел на автобус. я подошёл, и мы заговорили про «Звездопад» - последний на тот момент нам обоим известный альбом одинаково уважаемого Летова. в наипозитивнейшем настрое Киреев сказал, что всё будет хорошо - и у нас, и у Егора. оптимизму его на белорусском закате придавала силы, возможно, припасённая им бутылка водки. когда мы поехали дальше, он передал мне сзади до половины наполненный пластиковый стакан «Парламента» - мол, давай-ка дёрнем за такую хорошую встречу, встречу в пути! дёрнули, уломав даже Франческу принять. потом изнурённо спали... он умудрился эту водку провести и через две таможни. но, спохватившись только в Германии, Олег не нашёл бутыль и был жутко разочарован, разозлён:
- Эх, антиглобалисты, если такое начало, то что будет дальше?!. Какая солидарность?!
водку спёрли, конечно, свои, и признаваться не собирались - хотя, подозрения однозначно падали на пьяную галёрку, там ехали уже сдружившиеся алтайские комсомольцы и профсоюзники во главе с голубоглазым обитателем метро Собачкиным. они выпили все свои запасы и казались ненасытны. Олег стал на всех смотреть с тех пор волком, и оставался неразговорчив почти до самых Афин.
в портовом итальянском городке Анконе я, наконец, познакомил его лицом к лицу с Франческой. кажется, они симпатизировали друг другу, мы сфотографировались - Франческа умеет очаровать, раздразнить, но и только. некая ком-эйфория нас всех сблизила. потом мы купили три огромные бутыли дешёвого вина, взяли на паром и долго там пировали, пели «Белла Чао», общались с итальянской парой, тоже на форум ехавшей. Олег с интересом слушал даже песни сталинской поры в моём гитарном исполнении. такого братства мы с Олегом, наверное, не ощущали даже у него дома - казалось, сбываются мечты о мировой революции, и наша «Аврора» с красной полосой на борту плывёт в светлое будущее, хотя наступала ночь в бескрайних средиземноморских просторах.
спать мы забрались на лестничную клетку парома - ночевать на открытом воздухе в едва начавшемся мае не так уж уютно, как может показаться из Москвы. Средиземное море, особенно на самой верхней палубе для бедных, весьма прохладную встречу организовало. итальянская парочка патриотично легла спать в одном спальнике в обнимку на лавочке, а мы плотно улеглись на синий ковролин верхней площадки лестницы за спасительной стеклянной дверью - там работало отопление. как наиболее компактные, мы легли с Олегом рядом, я у самой двери.
ночью паром накрыл вязкий туман, и он стал давать едва ли не каждые три минуты тревожные гудки, чтоб мелкие плавсредства сторонились нашего фарватера. под утро, вскочив в туалет в типично тревожном посталкогольном состоянии, я и по палубе-то с трудом смог пройти - настолько туман был плотным и слезоточивым каким-то. глаза действительно заслезились, и было непонятно, отчего - то ли винный эффект, то ли туманный. вернувшись с другого края парома, с носовой части почти засветло, я нашёл Киреева на месте, мудро спящего на спине (редкий миг, когда его видно без очков). При виде ровесника с улицы Вавилова я почувствовал, что вернулся домой, и задрых ещё на несколько часов, пока нас не разбудил звук пылесоса. однако убиравший лестницу матрос отнёсся к нам с классовой солидарностью - украинец, он сперва убрал все остальные лестничные клетки, чтобы нас не будить, и поднялся к нам в последнюю очередь. хотя, обычно он начинает пылесосить сверху, что логично. мы благодарно с ним поговорили, выяснили, что бежав из бывшего Союза в поисках заработков, он зарабатывает тут сущие гроши, только на жизнь - восемьсот евро.
Олег расположился в носовой части и удивлял всех пассажиров самой солнечной палубы своими упражнениями йога-анархиста. задумчивый, строгий циркач... он замкнулся в своём позитиве, а мы завтракали с алтайцами чаем со сгущёнкой, провезённой через все границы... фактически я подсмотрел в пути основную жизнь свободно владеющего английским Олега, его анархо-одиночество, вполне благополучное - но оно-то, потом обернувшееся суровым мраком чёрного знамени, и душило в московской зимней пустоте, в словно бы притиснутой к внутреннему углу дома комнате Олега. как говорил Егор Летов, «анархия - хороша для одного». увы, это «хорошо» закономерно оборачивается плохим всё для того же одного. когда он остаётся по-настоящему один, когда исчезает «фон» и нет возможности демонстративно выделиться за счёт отнесения кого-то к «безликим массам».
на демонстрации через Афины мы шагали снова плечо к плечу. Игоревичу, наверное, не нравились советско-патриотические кричалки, которые в нашу российскую колонну кидали то Армен Бениаминов, то я, то кто-нибудь из алтайских комсомольцев... шагающий в своей коричневой кожанке Олег проникался в это время энергией всей демонстрации, в которой шли десятки тысяч со всего мира. индусы, арабы, зелёные, красные, оранжевые - вся палитра планеты. потом мы попали в шлейф газовой атаки - полицейские настигали диверсантов из «Чёрного блока» и палили газовыми гранатами. весёлые даже от этого, от манёвров по переулкам, снова построения, - мы продолжали шагать, укрыв носы чем попало. а Олег что-то копил и копил за очками в своих карих глазах - может, искал идею именно этого движения, как истинный ситуационист...
ближе к посольству США ему достались костыли Алёны, экс-нацболки, подруги Будрайтскиса - она накануне сломала ногу на буераках бывшего аэродрома Агиас Козма (им. Святого Кузьмы), где мы селились в ангарах. без костылей Алёна шагала прекрасно... костыли эти, как переходящее знамя, несли все понемногу, но именно в руках Олега они и стали знаменем - идея мгновенно вспыхнула в его глазах, он заорал, перекрывая наши кричалки, его акция началась:
- Я ненавижу капитализм!!!
невысокий Олег высоко над головой поднял костыли, как штангу, и со всей после слезоточивой атаки накопившейся яростью скандировал лозунг ситуации. народ из соседних колонн, не понимающий ничего кроме корня «капитал» и этой весьма забавной картинки - понял и повеселел после ярости благородной, навеянной слезоточивым газом. подбежали с фотокамерами, а Олег всё разгорался, и красными от газа и ярости щеками скандировал своё. моя шутка-комментарий «инвалиды против капитализма» - не сбила его настрой, он как раз не хотел никаких комментариев, это был его праздник! на меня он глянул с дружеским презрением, словно я развалил в песочнице его куличик - мол, мог бы и промолчать. точно так же, когда мы нежданно встретились на съёмках «Принципа домино», он после передачи буркнул с укором и юмором: «Ты украл мои пять минут славы». передача была о деньгах, мы с Ванькой Барановым и песней «Антибуржуазная» заняли позицию ненависти, и больше эфирного времени дали нам, схлестнувшимся с Новодворской, а Киреев позже объяснял залу, что такое натуральный обмен:
- Один человек приносит картошку, а другой морковку...
увы, быть для обывателей фриком-развлекателем - вот потолок анархиста начала миллениума... вторую пятилетку нулевых мы, кроме как в поездке на Четвёртый европейский соцфорум, не виделись с Олегом, не было повода. помню более ранний, яркий эпизод, весну две тысячи четвёртого - его показ в МУССе «Сало или 120 дней Содома», очень сильное предисловие к любимому Пазолини, клеймящее фашизм на глубинно-эстетическом уровне. в этом Олег был моим учителем даже помимо своей воли. он делал свой доклад спокойно, точно на конференции...
я зачем-то притащил туда Катюшку эскаэмовскую, думал удивить коммунистическим фильмом - но поскольку сам его не видел и не представлял, какой нас ожидает хардкор, удивил значительно больше, чем хотел. правильная советская девочка Катя продержалась полчаса, после чего рванула из Зоологического музея. мимо пахнущего нафталином, коричневого, как фашизм и фекалии фильма, мамонта - мы выбежали в весенний вечер. Катя заявила, ткнув меня снизу вверх чёрненькими глазками:
- Если бы я не знала тебя и твою семью, я бы тебе дала по физиономии!
пришлось выгуливать обиженного КатюшкА в университетских дворах, в сторону улицы Горького. так Киреев пощекотал нервы моей личной жизни - потом, к осени вполне закономерно с Катюшей расстроившейся.
что было в личной жизни Олега - не представляю. известие о том, что стал отцом усилиями киевской валькирии, той самой светловолосой подруги со шприцем, он воспринял без энтузиазма - лишь разок при мне взросло улыбнувшись по поводу того, что растёт его сын там, за границей, без него. мне кажется, что именно личные неурядицы толкнули его на подоконник широкого окна. если твоя жизнь продолжилась новой - нужна и обратная подпитка. но анархическая личность требует самодостаточности и личной свободы... он был закрыт, заперт - и его личное пространство могло быть переполнено жизнью коммуны, но могло и схлопнуться до невыносимой черноты, до запредельной ночи Селина, где чёрный цвет растворяется только в бурых фашистских пятнах крови - наверное, такие и вползали в лужи на асфальте под его окном...
однажды наше общение на улице Вавилова завершилось не как обычно, не моим, а совместным уходом. тоже весна была, апрель - Олег позвал на акцию близких к ЗАиБИ ребят в День Космонавтики, который тогда и вовсе никак не отмечался. именно в этот раз мы и поговорили вдосталь о славных советских предках Олега - начал он, пока зашнуровывал белые лаковые ботинки своего деда. ботинки тридцатых годов - такие тогда считались верхом щегольства. сейчас кажущиеся цирковыми. вот такой Киреев, в широкой цветастой верхней одежде, напоминающей рэпперскую и в советских востроносых ботинках.
мы сели на трамвай, проходящий под его окнами (на нём же он потом приезжал на Пятницкую, ко мне на радиопередачу), и поехали по улице Вавилова в сторону Октябрьской площади. в трамвае, не пробивая оба талончиков, мы продолжали диалог. Олег открыл мне мир не только своих академических предков, но и каких-то давних автостоперских поездок под ЛСД, со всё теми же членами коммуны, которые оставили ярчайшие воспоминания о далёкой зиме. наркотики против мороза... кстати, наркота и расшатывает личность: радужные выси, открываемые в ходе расширения сознания, оборачиваются мрачнейшим падением в будни, и требуют дальнейшего падения, уже не в воображении. на Октябрьской под стелой Гагарина при стечении неформалов и телекамер некто щуплый, но смелый, обливался холодной водой из ведра, чтобы стать таким, как Гагарин. компьютерный гений Паша Шевченко уже был там с похожей на худую проститутку высветленно-волосой подругой, и на моё замечание по поводу комичности такой пропаганды здорового образа жизни, на мою укоризну реалиста - ответил сквозь подгнившие зубы:
- Нам не интересно твоё советское, реальное, нам интересно создавать концепции...
Олег улыбнулся: его школа. они-то и стали потребителями пелевинщины... человек, вызывающий уважение во мне своим размахом освобождения от любых оков традиций - от религии, обывательского быта, семейных уз, от политических паттернов (на его фоне просто переполняющих меня), от банальной финансовой зависимости от государства или буржуя, живущий только за счёт «революционного проходимчества», Олег был для меня примером. но с позиций революционера он, всё же, на мой коммунистический взгляд отклонялся - в йогу какую-то и в наркоту. лишь две претензии, но серьёзные. наркоманом ни он, ни кто-либо из «Вавиловской» коммуны не был и не стал, они были все сильнее наркозависимости - но именно отсутствие «тормозов» позволяло им принимать то, что я для себя считал принципиально, просто ощущенчески невозможным. да и зачем? хочешь революции - так не трать времени на изменение сознания, изменяй мир!
революционер старой, первой постсоветской школы, ассоциирующий себя с воздухом свободы начала девяностых, Киреев был и в музыке для меня ретроградом - как-то раз он щедро дал мне из ящика стола кассету JVC, чтобы записать лишь сегодня доступный диск его гостя - протогранжеров Mother Love Bone, будущий Pearl Jam (который, 2002-го года, я слушаю, пока печатаю эти строки). таким образом киреевских Stooges затёрли сиэтлские парни во главе с толстым наркоманом-вокалистом. и только самый хвост второй стороны прорывается буйством Игги Попа и его саксофониста. тоже след Олега...
он взял мой стишок в их голубой сборник «Против всех» - про возраст тридцати семи («быть сбитым на взлёте»), весьма для меня нежданно выбранный наряду с верлибрами Минлоса и Пименова. принципиально самиздатовский формат отпечатанного на ризографе сборника стал форматом и моей через год выпущенной «Поэмы-инструкции бойцам революции», тоже прошитой сбоку обычными скрепками. следующие сборники (например, «Game Over» с вооружённым слонёнком на разноцветной обложке) были всё лучше издаваемы - не хуже «Вавилонов» Димы Кузьмина. всё шло неплохо - хорошо, как и обещал Олег в закатных лучах в Белоруссии. но только на первый, отдалённый взгляд...
в афинском ангаре мы спали на пенопласте рядом, часто путали кеды друг друга - такие же, самые дешёвые китайские, чёрные - носил и Егор Летов. Олег каждое утро и перед сном сосредоточенно совершал свой ритуал йога, над чем я посмеивался и на что он жутко обижался. нестареющий Олег был в глубине очень обидчивым ребёнком, желающим иногда капризно получить всё и сразу, любой этому мешающий - выглядел злейшим врагом. в первую же ночь там, в Афинах, мы с ним легли, пока остальные во главе с дурашливой Франческой горланили песни и братались делегациями - и потом время от времени мы по очереди, а то и вместе, орали на певунов, требуя тишины. Олег делал это настолько матерно, искренне и яростно, без доли стёба, что я беспокоился за его психику...
второй кризисный год, весенняя ломка, отсутствие ли грантов, чёрная ли полоса на личном фронте - что именно подтолкнуло к окну, не берусь гадать. ещё в две тысячи шестом я увидел, как Олег может мгновенно сменить радость на мрачность, эти перепады настроения - причём, с какой-то скрытой яростью, при невозможности её выхода, видимо, расшатывали личность и весь его анархический универсум.
человек всё же двадцатого века, хоть и владеющий всеми новейшими медиа-инструментами анархо-партизанщины, Олег ушёл как гранжеры, как поэты, не дойдя и до отметки «37», был сбит на взлёте. хотя, для меня известие о таком простом выходе Олега было такой же неожиданностью, как, наверное, для современников самоубийство Маяковского, лишь пятилетку назад отчитавшего за это Есенина. известие о его самоубийстве настигло запоздало, вместе с ошмётками чьих-то впечатлений от похорон - естественно, его православные родители устроили неуместное отпевание, а друзей из непонятной им части человечества не пустили на порог.
анархо-коммуна на Вавилова почила в бозе. квартиру, наверное, сдали родители-дачники, и там теперь, ничего не подозревающий о буйствах нулевых, буржуазный быт квартирует, окно, беспрепятственно выпустившее ярчайшего мыслителя российской левой, впускает сквозняки новых, всё более бессмысленных и приспособленческих вёсен...
* ЗАиБИ - движение За Анонимное и Бесплатное Искусство, существует с конца 1980-х годов, детище анархистов и концептуалистов. К движению в разное время примыкали Влад Тупикин, Герман Лукомников, Захар Мухин, Николай Винник, рок-группы «Лисичкин Хлеб», «Трёп» (рэп-проект всё того же Паши Шевченко), «Отход», «Адаптация», «Пакава Ить». Ежегодный праздник движения - 1 марта, День Неизвестного художника, когда ЗАиБИ устраивает концерты в самых невероятных местах (от небоскрёбов до заброшенных шахт) или акции вроде «Ледовое позорище» в пику «Дню нации» - битву подушками на льду.
|
|
