Недавно на мою статью «Не Бог, но кнут» о перегибах на духовной ниве я получил такой отзыв читателя: «Безбожная пачкотня, которой противно даже подтереться», – и т.д. И по тону «доброго христианина» чувствовалось, что будь в его власти сжечь меня на костре – он с удовольствием бы это сделал. И думая о нетерпимости людей, стоящих за религию, к тем, кто стоит как-то иначе, я вспомнил давнюю, еще советских лет, встречу с одним глубоко потрясшим меня верующим.
Ему было за 90, жил он в глухом райцентре Кадуе Вологодской области – и был единственным действительным христианином из всех, кого я видел на своем веку.
Попал я в те края по «тревожному письму» деревенской жительницы об истреблении клюквенных болот; помню, спросил в ее деревне первую встречную: где найти такую-то?
– Да вон ее дом, такой богатый, за крапивой.
– А с чего богатства?
– Так две сестры они, без мужиков живут, все только в дом…
– Что ж, мужик у вас больше не кормилец?
– Какое там! Забава!
Авторша письма в газету сразу повела меня на те попавшие под осушение болота. Были они верховыми – то есть не где кикиморы живут, а такой оазис чудный: деревья карликовые, мох, багульник, ягодники сплошь; на дереве, как в сказке, вся в пуху сова сидит… И у женщины, всю жизнь таскавшей из-под коровы навоз заскорузлыми руками, от умиления слеза бежит!..
Ученые хмыри тогда доказали властным неукам, что на осушенной почве лес, служивший нам валютой, быстро идет в рост. Но болота питали реки, они сохли, живность гибла; еще мелиораторы орудовали, как у нас водится, предельно варварски. И когда Катерпиллер пер по клюкве, давя из нее кровь – казалось, бритва режет по запястью…
Неравнодушная болотная заступница и навела меня на того кадуйского деда: уж он все знает и расскажет как никто! Буй (город по соседству) и Кадуй, согласно поговорке, черт три года искал, да копыто сломал! И точно: поселок стоял прямо в лесу – можно, идя мимо, с двух шагов не увидать. Гостиница с раздельными удобствами: одно в виде умывальника – в коридоре, другое – на дворе; чиновники, тупые как поленья; и вдруг, откуда ни возьмись – этот экзот.
Звали его Павел Александрович Березин; не успел я войти в его деревянный домик, он окатил меня таким вопросом: «Вы, конечно, знаете, что в Америке клюкву разводят на плантациях?» Я, конечно, этого не знал – как и многого другого, о чем он с терпеливым даром просветителя потом поведывал мне долгими часами. Еще до революции он окончил в Питере Лесной институт, свободно знал французский и с феноменальной памятью читал по-латыни Овидия. Есть, говорил он, Бог, и есть дьявол. Бога видеть нельзя, только очень большим праведникам можно. Дьявола сам тоже не видал, но один раз чувствовал, когда еще при Сталине его спросили: «Веруешь?» – и он соврал: «Нет», – так это дьявол ему нашептал.
Тогда он удрал подальше от таких вопросов в эту глушь, работал лесничим, но после падения лесхозов ушел на пенсию: «Забота о лесе стала бессмысленна: планы по заготовке сожрали планы по разведению. Но убил курицу – яиц не жди!» Стал труды писать, всяких козявок собирать, гербарии: его коллекции по сей день хранятся в областном музее. Но труды не печатали нигде: тогдашние невежи-атеисты не могли стерпеть его прямых ссылок на Бога. Хотя это были ссылки не церковного начетчика, а пытавшегося зреть в корень естествоиспытателя, подававшего пример действительной свободы и упорства мысли. Пример, которого так не хватало нам во все века поклонства тем и иным идолам!
У него была своя система эволюции, с существенной поправкой дарвиновской. Всем правит высшая жизненная сила, а в межвидовой борьбе побеждают не те, кто агрессивней, а у кого сильней альтруистический материнский инстинкт. Он-то, эгоистически не нужный особи, лишь создающий ей проблемы, вплоть до смерти за потомство, объяснимый только через Бога, и обеспечивает виду лидерство в борьбе за жизнь. Все это у него это вмещалось в невероятно увлекательный рассказ натуралиста, знавшего словно не только все повадки растений и животных, но и сокровенный их язык.
Он создал и свою доктрину о ведущей роли животных в заселении земли: дескать они, перенося семена растений, определяли соответствующие ареалы, а не наоборот.
Конечно, я профан судить о справедливости его идей; но если даже это были только мифы – потрясающие мифы, внушавшие великую любовь ко всей наземной жизни. За доказательствами он в карман не лез – они росли прямо на его приусадебном участке: прирученные им пихты, маньчжурский орех, клюква, морошка и множество других культур. И после его смерти этот зоосад остался живой памятью о нем.
Я его спросил: «А почему сейчас-то вас не жалуют – вроде уже даже модно стало ходить в церковь и крестить детей?» – «Это еще не Бог! До Бога надо дорасти!..»
Три дня кряду, пока не кончились мои командировочные, я прилежно ходил на его лекции, перераставшие у нас в целые диспуты. Больше всего поражала системность его взглядов и подробность знаний обо всем от неба до земли: «Почему засоряются хвойные леса? Ольху нельзя сразу рубить, тогда от корня тут же вырастет еще больше побегов. А надо снять лычко по комлю, чтобы дерево сначала высохло… Нельзя разводить лес на пашне, на рисовом поле, на клюквенном болоте – потому что гектар клюквы ценней в сто раз гектара леса!..»
Вот настоящий, показалось мне тогда, писатель и пророк! Один, не признан, убежден; не от озлобленности шпарит – а от полноты, как детям: дорастут – поймут…
Я от него бежал к местным чиновникам: вот кто должен здесь рулить! Он эту землю знает, чувствует, как мать дите, только коснется – и уже не больно!.. Он рассказывал, как у них там стало с болота заливать луга: по краю есть канавка, еще старики лопатами копали, надо ее прочистить, а попросить ладом старух – и даром сделают. Но те чинуши, мало чем отличные от нынешних, врубили свой проект с экскаваторным рытьем, под экскаватор просека в пятнадцать метров. Рыть начали, какие-то ключи нарушили – и вконец все затопили!
Он сорок лет писал без устали во все концы, как строить клюквенные совхозы и курорты – но на эти планы по сей день ответа нет. Дали бы ему эту землю в руки – он бы ее озолотил! Но, говорили мне, ему уже под сто, он не в того Бога верит – еще в насмешку за его зоосад Мичуриным дразнили!
Но это все не диво – и для тех, и для нынешних времен; главное диво было для меня в другом. Он просидел в своей дыре всю жизнь, как декабрист – и не озлобился, не погасил светильник! Другой на его месте давно б спекся, расколол об эту тупь башку – а он: «Я счастлив, что незнаем был!»
Для него это была не дыра, он любил мир как-то иначе, шире, планетарно, и ему было так же все равно, где жить, как мне на Кутузовском или на Ленинградке. Он был на самом деле счастлив своей долей – вот в чем было чудо! Я говорю ему: «Откройте секрет, поделитесь!»
А он: «Никакого секрета нет. Свежий воздух, свежая вода, молитва и вера в Бога».
«Но Бога нет!»
«Кто же тогда создал все это?»
«Само, из грязи».
«Конечно, можно верить и так, и грязь – творенье Божье. Но почему вы боитесь верить прямо в Бога?»
Я вон из кожи спорил, злился – а он в ответ только смеялся добродушно: «Мы, христиане, люди надежные, у нас две тысячи лет вера одна и устав один. А у вас что ни власть – все заново. Как же так можно что-то выстроить?»
В итоге я только убедился, что элементарно не могу доказать, что Бога нет. Ну да, пусть он знал больше и сильней был в казуистике; но уже несколько охолонясь, я понял, почему не мог его оспорить. Дело не в казуистике, а в том, что у него была какая-то своя точка опоры, которой не хватало мне. Какой-то слад со всем, включая и грязь, миром; отсутствие вот этой личной фронды: не принимаете мое – так в петлю, за кордон; труды – в огонь, раз не по-моему – тогда ни по какому! А он все ждал, таился терпеливо: «Смешно думать, что во вселенной мы одни. Жизненная энергия сильна чрезвычайно!..»
Жаль только, что так и не дождался ничего! Жаль, что в том нашем споре о существованье Бога, проигранном мной при еще коммунистических попах, при нынешних по факту оказался прав я. Та сказочно красивая земля, которая нас вдохновляла на блаженные беседы, разграблена вконец. Все, что она родила при еще не окончательных невежах-атеистах, при сменивших их невежах окончательных мы покупаем за границей. Вологодское масло с чудесным ароматом местного букета трав кануло в лету навсегда, в убитых деревнях никто больше не живет – и не пишет «тревожных писем», ибо слать их больше некуда.
Крестьяне, то есть те, кто и породил само однокоренное слово «христиане», уничтожены как класс. И когда в виде какого-то последнего духовного спасенья у нас вовсю окрылись двери храмов и мода ходить в них стала повальной, мы не пошли тем дедовским путем. Но прямо по словам Спасителя, что «широки врата и легок путь, ведущие к погибели», пошли легким путем, не требующим ни совести, ни знаний, ни труда. Просто стали проедать наши недра и леса, а попы, снимающие пенки с общего упадка, ударились в стяжание своих земель – при полном равнодушии к судьбе родной земли.
Еще они ударились в борьбу с крамолой, суды против Дарвина и прочее обрезание остатков разума; вот-вот вновь захотят сжигать еретиков! В средневековье это сожжение называлось аутодафе – от испанского auto de fe: акт, дело веры. На это дело разве еще и годны наши прелаты: ничего больше за их вызолоченными ризами и агрессивно-представительскими лимузинами не видать, хоть выколи глаза!
|
|
