Рецензия на роман "Поэма столицы", лонглист "Национального бестселлера", Москва, ОГИ, 2008, 800 стр. + интервью.
В современной литературе редко встречаются романы, напоминающие в буквальном смысле кирпич - как по физическому весу, так и по содержанию, обрушивающемуся на голову читателя как что-то тяжеловесное, массивное и не всегда умопостигаемое. Такие тексты ассоциируются с золотым веком отечественной словесности, когда многочисленные эпопеи и семейные хроники выходили из-под пера литераторов с такой же периодичностью, c какой сейчас на ТВ запускают «мыльные оперы». В этом рождающемся ряду могла бы находиться и книга Д. Черного. Но все-таки ее там нет.
«Поэма столицы» Дмитрия Черного любопытна драматическим конфликтом. Герой произведения - юноша, испытывающий восторг всепоглощающей любви на фоне московских улиц, переходов подземки, мутной реальности начала девяностых. Вследствие разрыва со своей возлюбленной он становится активистом леворадикального движения и посвящает себя делу революции.
Первая часть книги - своего рода лирическая исповедь, изобилующая эротическими описаниями, по уровню откровенности способными тягаться с иными порношедеврами, но при этом исполненными так деликатно, скромно и безыскусно, как до Черного, пожалуй, никто не делал. Дмитрий подбирает слова и образы таким образом, что возникает впечатление фотографичности происходящего: материальность страсти как под увеличительным стеклом разбухает, наливается пульсациями, наплывает на читателя, увлекает его достоверностью описаний и чистотой подачи.
Утратив предмет обожания, герой ищет какую-то замену - ею становится, с одной стороны, уже упомянутая выше подвижническая работа в леворадикальных организациях, а с другой - музыкальная деятельность. Середина девяностых, а потом уже и начало «нулевых», проплывают под музыку «Гражданской обороны», где «Эшелон» (реально, кстати, существующая группа, участником которой является Черный) выступает на разогреве. Попутно описываются многочисленные демонстрации, стычки с блюстителями порядка, выступления против правящего режима...
«Поэма», написанная по принципу хроники, чем-то напоминает «Учебник рисования» Максима Кантора, хотя и не без оговорок. Если Кантор показывает историю как художник - аналитически, публицистично, то Дмитрий не сдерживает эмоций. После четкости Кантора мы видим у Черного размытые пейзажи на стремительной скорости, телеграфные фразы и поначалу раздражающие, но быстро становящиеся привычными отточия. Заметно, что писатель ориентируется на зарубежную классику прошлого столетия: во всяком случае, некоторые авторы угадываются с ходу (от Джойса здесь - «потоки сознания», от Пассоса - журналистская подача и нарезки из разных стилей).
Что ж, тот факт, что тридцатилетние авторы начинают осваивать новые масштабы в прозе, не может не радовать: возможно, литература не так бедствует, как кажется, и 800-страничная «Поэма столицы» - это только начало, за которым последует ливень из романов, в котором мы различим имена будущих Львов Толстых и Федоров Достоевских русской литературы ХХІ века. Поживем - увидим. А пока - поговорим с самим автором о его книге.
- Как возник замысел «Поэмы столицы»?
- Постепенно... Но первые мысли, образы, пунктир сюжета стали возникать где-то лет в 17, когда я решил становиться писателем. Окончив литературный класс, я не мог себя сперва причислить к «людям слова» в традиционном понимании. Я тогда больше воспринимал, слушал, играл (в рок-группе), нежели писал сам. Но Кортасар (это было ранее, классе в 10-м) очень сильно обновил мой взгляд на литературу, на писательство как таковое - уже после прочтения Достоевского и главных вещей Булгакова, кстати. В нас программа Кудиной-Новлянской (по М.М.Бахтину сформированная) «Литература как предмет эстетического цикла» заложила очень много текстов. Но чего-то живого я в них до Кортасара не видел. А тут - словно весною размыло лёд, и всё запахло, задвигалось, заиграло... Это была «Игра в классики», она упоминается в первой части поэмы, кстати... Собственное творчество, однако, долго не выходило на первый план. Стихи (верлибры) я стал осознанно писать только с 1997-го года, их публиковал «Вавилон» Димы Кузьмина. Я просто был внимательным пешеходом, но Москва меня с такой силой утягивала в свои подробности, что я понимал: выбраться назад в реальность из этого чарующего текста стен, из времяворота и любования, понимания архитектурных намёков, мотивов, я смогу только через собственный текст, через «Поэму столицы».
- Как роман соотносится с другими текстами мировой литературы о столицах?
- Думаю, они в чём-то близнецы-братья. Такие романы-энциклопедии возникают в разных столицах. В этот же ряд можно поставить «Дублинцев» Джойса... На самом деле, город как средоточие культуры, как «кора эпох» всегда является благодатнейшей темой для романиста. Так или иначе этот въедливый, особый по направлению взгляда стиль присутствует и в вещах, не посвященных специально городам. Но мне вот «Игра в классики» представляется вполне достойным произведением о Париже, хоть сам Кортасар и не парижанин. Вот и Москву тридцатых годов воспел не кто-нибудь из тогдашней литературной элиты московского происхождения, а киевлянин Булгаков. И воспел вовсе не с позиций «новой Москвы». Я же стараюсь вплести в роман не только архитектурную энциклопедичность, но и многочисленные исторические нити судеб - в том числе и моих предков, которые (по бабушкиной линии) москвичами являются аж с екатерининских времен. Другая линия у меня - запорожская, кстати. Оттуда и фамилия.
- Был «Петербург» Белого, теперь появилась как бы «Москва» Чёрного. Это псевдоним?
- Как раз-таки не псевдоним, а паспортные данные, так сказать. Фамилия идёт от запорожского атамана Чорного, там всех называли по внешности, фамилия была кличкой, я вот тоже брюнетом уродился как раз в тему. Это у Саши Черного - псевдоним, и у Андрея Белого, кстати. Но то был век символистов... «Петербург» Белого я стал понимать совсем недавно, хотя масштаб произведения был мне ясен с самого первого прочтения. И все же вся саркастичность его новаций в тексте меня долго не устраивала, как-то отваживала наоборот от текста. Нужно было прочитать перед «Петербургом» многие произведения о революции, о питерском драйве накануне 1917-го - и вот после всего этого я понял, чем был «Петербург» Белого на момент написания. Там весьма по-панковски высмеивается старый мир, старый человек в своих апартаментах - при том, что Белый футуристом-то не был, хоть Маяковский и считал его одним из учителей. Кто-то сравнивал по новаторству «Петербург» с «Улиссом», так это глупейшее и поверхностное сравнение. Именно по авторской причине: Белый в своем окружении и контексте никак не может быть сравним с Джойсом. Белый дожевывает старый язык острыми и задорными зубами новой пунктуации - являясь при этом ретроградом. Его описания встреч террористов-карбонариев - вот то, за чем нынче гоняются экранизаторы Б.Акунина, изображающие трактирно-эсеровскую «Россию, которую мы потеряли». Белый это умел уже в начале 20-го. Роман промозглый и ехидствующий - как сам Питер. Джон Рид описывал его уже в иную пору - но Белого нужно читать после «10 дней, которые потрясли мир». Тогда всё встанет на нужные места - как предыстория, как эпитафия гоголевским верноподданным чиновникам-призракам, написанная вовсе не буревестником революции, а человеком этого старого, уютного мира.
- Какое место занимают метафоры в романе?
- Вообще, радикальный реализм сторонится метафор и применяет их только в самом крайнем случае. Но поскольку метафоричность, метафоризация - психический феномен, то и исключать его из текста глупо. Тем не менее, если сравнивать «Поэму столицы», например, с «Красно-коричневым» или «Господином гексогеном» Проханова, где Москвы тоже немало, то тут куда меньше метафор. Они просто не нужны - требуется неотступный внимательный взгляд на то, что есть, ничего выдумывать-то не надо. Двое влюблённых знакомятся на мосту накануне дождя и уходят в мир столицы, забираются на её крыши, там любуются друг другом и одновременно ею же, невольно, а затем и произвольно. Главный герой (Тон) постоянно ведет как бы триалог: с Тан (своей возлюбленной) и со столицей. Он обращается к ним соответственно на «ты» и на «Ты». Поэтому «Столица» здесь с большой буквы. Герои являются как раз тем отображающим Москву средством, их взгляды, движения, перемещения, которого не хватает ей самой, которого не хватает жанрово вообще в современных градоописывающих текстах. Они ходят там же, где и герои «Мастера и Маргариты», заглядывают как бы в это прошлое, они невольно ведут диалог эпох, где изменилось многое, но не дома... Я думаю, что романы, пытающиеся охватить именно этот феномен - Город с большой буквы - должны появляться в каждой значимой для истории России и любого другого государства эпохе.
- В 1990-х ты ведь начинал как рок-музыкант. Как сейчас обстоят дела на этом фронте?
- Да, играл и играю на бас-гитаре - в «Эшелоне», в собственном проекте «Отход», который описан автобиографически во второй части романа - и именно как очередной пласт перемещений по Москве разных людей, объединенных идеей, объединенных первой своей рок-мечтой, еще школьной рок-группы, выходящей в мир девяностых, в мир противоречивый и жестокий... Если же говорить о заимствованиях из рок-музыки и джаза, то «Поэма столицы» начинала создаваться именно в период увлечения Моррисоном и Колтрейном. Удивительная свобода их песен и музыки (соответственно) и уводила по крышам в далёкие дали... Сейчас я пишу сценарий для экранизации романа - и набираю саундтрэк. Там будут и наши песни, и Вис Виталис, и Tequillajazzz, и вообще джаз...
- Что ты взял в современный роман из опытов мировой прозы минувшего столетия?
- Думаю, очень сильно нас воспитали американцы, как бы мы от этого не прятались. Поколение Хэмингуэя, Миллера - вот так или и иначе авторитетствующие в российской прозе авторы. Куда меньшее влияние оказали постмодернисты, но вот Роб-Грийе я бы выделил все же - как именно писателя от кинематографа. Он доказал, что текст не отмирает с появлением камеры, и более того - направил именно текст, а не камеру по новым траекториям. Откровенность, философичность, жестко вплетенная в реалистический текст - вот то, чему мы научились у ребят заокеанских. Этому не учила изящная Европа (за исключением там написанной Кортасаром «Игры в классики») Латиноамериканцев тоже отнесем к заокеанским. Маркес точно такой же американец, как и Хэмингуэй.
- Как рождалась политическая, вторая часть романа, и что ты думаешь о демографической ситуации в России, что вообще оппозиция может тут сказать?
- Приход главного героя в политику - это и есть общественный поиск себя в постсоветский период. Личное оказывается узко, мелко и неблагодарно для того, кто слишком пристален, слишком влюбчив и слишком правдив... Грустный финал первой части звучит рефреном еще долго во второй: герой как бы постоянно отчитывается перед любимой, оставившей его. Она остается значимой частью столицы, это по-прежнему триалог, но вскоре он разрастается, с появлением все новых героев, среди которых самые реальнейшие политики - Удальцов, Зюганов, весьма на тот момент политизированный Егор Летов. Они хоть и эпизодические, но герои. Их судьбы, надеюсь, прописаны четко, при неизбежной пунктирности. И вот они-то, такие как лидер АКМ Удальцов и являются сознательными деятелями новой эпохи, именно сейчас и здесь выращивающие детей. А остальное общество вымирает - при своем согласии с политикой новой власти. В этом и парадокс и мораль романа. Борющиеся - выживают. Новая политическая среда, левая, патриотическая, красная спасает главного героя: не нашедший любви, он находит истинную дружбу, дружбу действующих, меняющих мир... Эротическая составляющая в этой второй части даже усиливается. Потому что героев становится больше, знакомств больше. Случаются драматические и даже комические эпизоды на этом поприще. Но и это реализм. Причем, в высшей степени радикальный. Читайте хотя бы эпизод с вламывающимся после любовницких утех мужем одной «левой музы», через постель которой до героя прошли Дмитрий Пименов, Сергей Калугин и еще многие звезды левой и богемной московской среды.
- Кто для тебя значим и чем среди писателей левого направления?
- До сих пор выше всех Лимонов, хоть сам себя он к левым никогда не относил. Он стал азбучным для многих. Это предтеча радикального реализма и потому его книг так много в магазинах - их покупают, через них приходят к осознанию необходимости перемен в обществе. Это большое счастье, что у нас все еще есть Лимонов, человек родом из Харькова, первого украинского города, где я побывал, кстати - в 1999-м году на фестивале «Апокалипсис почнется звидси». Упомянутый мною Пименов тоже достоин внимания, но его манеры эпатировать даже на стадии издания текста играет плохую шутку с ним самим - его бы тексты собрать и подвергнуть жекстой редактуре с целью популяризации. Но разве это будет Пименов? В том-то и секрет. Хотя ,мне кажется в графическом плане я следую именно за ним - упраздняя заглавные буквы (хоть это не он, а Буковски придумал). Но некоторая непредсказуемость, сбивчивость (на первй взгляд) течения текста - это и есть левацкое, пименовское. Однако так чеходить со знаками препинания я все же не отваживаюсь - текстуальный панковский танец «пого» хорош в камерном варианте, страниц на 80, как у Димы, а вот на 800 - это уже многовато. Тут нужен новый канон, который, надеюсь, я и предложил в своем романе.
- Документальность текста - стилистический ход или же, наоборот, некий автоматизм для тебя, ты же публицист?
- Вторая часть напичкана документальными эпизодами: все митинги начала 2000-х, политические встречи, рок-концерты, поднятие красного флага над Госдумой Арменом Бениаминовым, все это документально. Радреал как раз и есть документальность, доведенная до литературного драйва. Радикальный реализм не только эротику же делает чем-то антиабстрактным, живым, мыслимым, а не только зримым, он и в политической сфере делает свои шаги дальше.
- Какие украинские писатели тебе интересны?
- Из современных знаком лично и как читатель с Жаданом, который переводил мои стихи из дебютной книги «Выход в город» - они печатались в журнале «Курьер криубасив»... Парень смелый в экспериментах и социально нервный, то есть в теме находящийся. При этом его читают в России, он здесь выходит в солидных издательствах, что меня радует. Выходит, что десант под командованием Коли Винника, высадившийся благодаря Жадану в Харькове в 1999-м, был неслучаен и дороги наши сближаются. У него отчетливо прописана антибуржуазная тема и «новая искренность», как называют наше поэтическое поколение, но и мы становимся писателями постепенно. Не прекращая наблюдать друг за другом...
|
|
