Мент тащит пьяного, тот ему:
– Я вас кормлю – а вы над нами издеваетесь!
Других взаимоотношений между властью и народом у нас нет. И я, как представитель вымирающей интеллигенции, вступая в неизбежный для нее, покуда дышит, спор «о судьбах», невольно натыкаюсь на такой вопрос. А мне-то, как и прочим мастерам сведенной на коммерческий расчет культуры, кой черт до судеб того вымирающего тоже от так называемой «сверхсмертности» народа?
Раз он все терпит, то над ним и будут измываться. Сам же родил пословицу: «Кого нагнут, того и набьют». И анекдот:
«Собрание на заводе: «С первого числа зарплата урезается, смена удлиняется – а в воскресенье всем прийти на площадь, будут вешать через одного. Вопросы есть?» – «А веревки с собой брать – или там дадут?»»
В Европе, где наша повивальная «забота о людях» неизвестна вовсе, французским фермерам что-то урезали на два процента – они на тракторах окольцевали весь Париж: не замай! Английскому аграрию не потрафили – он с тракторной тележки закидал дерьмом свой муниципалитет: чтоб помнили! И потому их власти не заламывают обещательной брехней, как бабу, свой народ – а помнят свое место и обязанности перед ним.
У нас – не так. В одном сибирском городе я услыхал по телевизору: местный банк замораживает вклады граждан, но можно по карте ценой в тысячу рублей частично получить свое натурой по таким-то адресам. И уже завтра к магазину у гостиницы выстроилась очередь купивших эти карты – чтобы за свои же деньги вернуть хоть часть своих же денег. Ну в точь как в анекдоте: сказали, что веревок не дадут, надо самим купить их – и купили!
Испытав такими образами на местах меру народного терпения и убедившись, что оно – безмерно, родная власть усугубила опыт. И всей стране квартплату бац – под потолок. Цены на все – бац вверх, на европейский уровень, при сохранении зарплат на африканском. И интересно всем: что будет? А ничего. Народ, еще хлебнув своей голодарской минералки и выплюнув какое-то еще число бездомных и сирот, утерся – и поплелся дальше путем своей «сверхсмертности». Только немое удивление застыло на подопытных физиономиях: за что родная власть так отнеслась к своей стране, с ее невиданным доселе числом беспризорников, как к побежденной на войне чужой?
Но так как стране, запавшей на эту «сверхсмертность», уже объявлена стабилизация и, значит, ничего нового ей в обозримом будущем не светит, можно дать на этот удивительный вопрос ответ. Когда мы в уже прошлом веке строили свою страну – при тирании Сталина, божбе Хрущева и словесной каше Брежнева – народ был нужен для того строительства. И как его ни истребляли в лагерях, кстати сейчас не менее насыщенных, он множился, являя чудеса обратной сверхрождаемости.
Теперешней свободой слова и не пахло, Ахматову и Пастернака то и дело не печатали – но их стихи знала наизусть вся читающая страна. Заклятого врага народа Солженицына вычитывали до дыр – теперь, при снятии с него того могучего клейма, его вовсе не читают. Интеллигенция при всех зажимах Сталина и оскорблениях Хрущева чудесным образом у нас цвела как ни в одной другой стране. Литературные журналы выходили самыми большими в мире тиражами; у нас были лучшие ученые, художники, композиторы – от классиков Прокофьева, Шостаковича, Шнитке, Свиридова до классика эстрады Юрия Антонова. Но это было отнюдь не искусство для искусства.
Интеллигенция, по поводу которой еще Гете сказал: «Цензура для творца необходима, так как заставляет его изощряться», – зажигала и весь наш индустриальный бум. За двадцать лет с конца 30-х того века, в которые вошла самая страшная на земле война, страна из гужевой стала космической. В разгар войны, в 43-м, на разбомбленных и поднятых из руин «Рыбинских моторах» запустили двигатель для «кукурузника», самого массового в мире самолета, летающего и сейчас. А еще через двадцать лет там уже делали самые передовые реактивные двигатели – в том числе для сверхзвукового ТУ-144, нашего аналога «Конкорда». И все это заряжалось мощно нашим некоммерческим еще искусством – от ломовых плакатных строк: «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд», – до утонченных пастернаковских: Хотеть в отличье от хлыща В его существованье кратком Труда со всеми сообща И заодно с правопорядком...
За последние же 20 лет мы не совершили ровным счетом ничего подобного. Даже элементарную «девятку-жигули», передовую 20 лет назад, на ноготь не усовершенствовали. Поскольку ситуация переменилась в корне: от строительства своей страны мы перешли к ее продаже. Главное – по сырьевым запасам, ставшим для нас вроде сундука с сокровищами из стивенсоновского «Острова сокровищ». А у такого сундука сейчас же начинается разбойничий отстрел всех лишних и дикая борьба всех против всех. Когда сокровища куются – кузнецы, и дух их молод, на коне. Чем больше их – тем лучше, им – все санатории, университеты и так далее. И население страны растет, и дети тоже в фаворе, и беспризорников на весь былой Союз – ни одного. А когда наступает время дележа – эти лишние люди, в которых оказалась вся оттертая от сырьевого сундука страна, идут в расход.
И все речи о рынке, демократии, реформе ЖКХ, перемещающей людей в бомжи – только вуаль для этого расхода. Но наш народ – творец, а не борец, в отличии от наших депутатов, за свое благополучие. Эта борьба ему не удавалась никогда, зато творить – левачить и левшить, подобно легендарному Левше, он был горазд всегда. Тома пословиц и поговорок, сказок, от охальных до святых, рожденных между делом им – и собранных великим делом Даля – тому захватывающее дух свидетельство. Но еще больше ему присущ подвиг этого подчас уму не поддающегося терпежа к своей ужасной доле. Так научились бы бороться за себя со своими щедрыми, но словно чем-то застыженными от века душами!
Но не способен русский человек бороться за себя, его душа взмывает лишь за общее, святое дело! Все может он: разбить Наполеона, Гитлера, запустить спутник, построить БАМ; одного не может – хорошо жить. Как только принимается за несвятое, или делается при успехе хамом и свиньей, сейчас же разводящим под собой униженных холопов, со всей мерзостью и грязью; или, при неуспехе, теряет все, хватается безумно за стакан, потом – за нож… А там и сам идет под нож.
Поскольку, как показывает самая простая калькуляция, чем меньше претендентов на указанный сундук, тем больше выпадет его захватчикам. И эта главная статья нашей сверхсмертности у нас уже закреплена в законе, дарующем все кассовое право первым наложившим лапу на добро, пошедшее стране во зло… Так что ж терзаться за такой народ, который дал себя так провести, приняв все правила истребительной против него игры? Зажитков покупать интеллигентский труд уже у него нет, и вся печать и ее авторы сегодня кормятся только с рекламы благ того же сундука и заказных полит-статей. А потому не лучше ль просто лечь под взявших кассу – тогда что-то реально может отломиться и тебе? Кто он тебе, этот опущенный сегодня ниже низшего народ: кум, сват, брат – чтобы взапрямь болеть за его гиблую судьбу? И хоть один преуспевающий делец дал мне совет на все случаи жизни: «Не буксуй!» – я здесь буксую в сторону царящей надо всеми вечности. Бог больше ей – не брат: в его рай, судя по земным делам, никто уже всерьез не собирается, и если он и есть, там сдохнешь в другой раз от одиночества.
Но умирать-то целиком не хочется! Надо ж за что-то зацепиться – что в отличие от самой навороченной тележки, которой не прицепишь к гробу, переживет тебя; что есть на самом деле истинного и большого! Самым большим и истинным, что я встречал за свою жизнь, в чем никогда не сомневался – был родной язык. Со всеми его прибаутками и шутками, всей остротой и широтой – и душу отвести, и из любого личного несчастья выгрестись его всегда известной и на твой несчастный случай мудростью.
Родной язык, воистину великий и могучий, переживший все наши самые ужасные провалы, всё переживет и впредь – если не будет только истреблен его носитель. А больше равного ему бездонностью, включающей и Бога, и безбожность, и святость, и охальность, и все, что есть на свете, – хоть исшарься вокруг, нет. Земля из-под ног уходит, родина уходит – мы ее, как и наших сородичей за нашей сжавшейся границей, продали. И свою честь, и совесть – поклонившись, со всем вытекающим позором, златому, залягавшему нас всех тельцу и сокращающему нас разбойничьему сундуку.
Наши друзья по СНГ, сосущие из нашего же вымени, над нами откровенно издеваются – но еще больше издеваемся над собой мы сами. Богатых, ненавистных нашей бедноте, расстреливаем киллерами, выходцами из затаившей ненависть к ним бедноты. А беднота сама за счет ее невыносимой жизни вымирает. Что остается тогда для тянущейся за предел такого безобразия души? Только одно: родная речь, неистребимая отдушина для всех – от бедноты до наших президентов и премьеров.
«Хотели как лучше, а вышло как всегда» – это же перл в сокровищницу, в тот сундук, что не в пример разбойничьему сырьевому принадлежит впрямь всем.
«Мочить в сортире» – тоже перл, уж не такой сам по себе великий, но облученный высотой изволившего выдать его падишаха. А сойти ниже – и видать, что даже такая негодная эпоха как сейчашняя уже примкнула к вечности путем тех же словесных перлов.
Эта же «забота о людях», включающая сразу массу смыслов – в том числе и что сам заботодатель уже несколько не человек – разве не перл? Милицейскую дубинку, вошедшую в наш обиход как первый символ демократии, наш скорый на слово народ сейчас же окрестил «демократизатором». Или всю помпу за приватизацию родной язык убил одним словцом: «прихватизация». Или назвав однажды плачущего олигарха «канарским сиротой», определил его моральную прописку навсегда.
Тот же язык, верный завету: «ради красного словца не пожалеет и отца», – не утерпел уесть и своего языкотворца: «электорат – одноразовый народ». Трепливое, как тещин язык, «Яблоко» он живо сократил до смачного «ябло». Или еще сорвавшаяся невзначай с того же языка крамола в адрес кукольного падишаха – «лилипутин».
Еще больше этих перлов было в прошлую эпоху, когда та же цензура больше заставляла изощряться и родную речь. Чего стоят эти не вымершие и поныне «членовоз», «одобрямс», «народ и партия едины, но пищу разную едим мы»! Эти крылатые словечки, может, и вынесли главный приговор той мощной, но погрязшей в ее нестерпимом словоблудии эпохе.
Все может наш язык и знает, кроме одного – ответа на рожденную уже другим афористичным духом заковыку: «Если такой умный, почему такой бедный?» И почему-то вся наша языковая мудрость никогда не переходит в более насущный прагматический расчет. Не спасает своего оракула, давно сказавшего, что «деньги не в деньгах, а в делах», ни от того же дармового сыра в мышеловке, ни от прочих, даже не весьма затейливых сетей, – и это впрямь какая-то загадка. Хотя и сам Христос, шагая в вечность, почему-то не прибег к своей чудесной силе – а отказался от нее, дав длинному хвосту своих наследников безбедно жить на сборы с обессмертившего его слова.
Но этому бессмертию, заложенному в нас, как животворная программа в ничего не стоящее без нее «железо» современного компьютера, кто главный творец? Он, пролетевший во всем остальном родной народ. И потому когда я в спорах об его дурной судьбе хочу понять: кой черт мне в нем? – то нахожу всего один ответ. Язык, в который он вложился без остатка, от души – это и моя привязка к вечности, что так или иначе всему голова. Обрежь все остальное у меня – еще не сдохну, выживу, как выживают и бомжи, и осужденные на нары, с конфискацией тележки. А вот язык, что на тюрьме и зоне развит в его самом изощренном блатном варианте, отними – и точно амба. Тележки к гробу не прицепишь никакой, и все кладбищенские монументы и роскошные гробы хапуг – всё тоже блеф и суета сует. Но сказанное в точку слово – как стрела, которая, попав в цель, летит вечно – сразу вход в бессмертие.
Кто б по сей день помнил Хрущева, если б не его «кузькина мать», вошедшая во все анналы по истории? Кто б генерала Лебедя запомнил – и избрал всем чуждым ему краем в губернаторы – если б не его рогатый, доходящий до сердец, хоть и продажный, и лукавый, но народный все равно язык? Да кто бы Путину дал никак не равный его лилипутинским успехам рейтинг, если бы не его несколько удачных, повторенных всеми телепародистами речений? И потому когда обманывать народ на выборах и между ними стало за главный хлеб родной интеллигенции, к которой так или иначе отношусь и я – за нами, как сама Москва, только одно: родной язык. Он, прорывающийся все равно и из казенных спертых коридоров, и из уст бандитов, и президентов, и премьеров – одна лишь оправдательная для всех нас статья. Но если кончится народ, который сочиняет анекдоты и самые крылатые словечки и примочки – то будет и конец всем пользователям этого пока еще соединяющего всех нас языка.
Нам, жителям сегодняшней страны, не славной ничем дельным – только в нем, который, может, выпишет нам в будущем самый обидный приговор, и можно сохраниться. И потому я, как любая тварь, дрожащая главным для нее инстинктом самосохранения, держусь, насколько в силах, за родной язык, неотделимый от родного же народа. Ибо другой зацепки в нашей спущенной сейчас, как шина, жизни, хоть убей, не нахожу.
|
|
