французского социолога Пьера Бурдье можно было бы также
перевести как "Новые отверженные". Ибо исследование посвящено
необеспеченным и социально незащищенным слоям современного
французского общества. Речь идет о том, что общество, в котором
преодолена нищета в буквальном смысле слова, множит социальные
пространства, способные в небывалых масштабах порождать
различные формы страданий и терзаний.
В книге делается попытка их описания и анализа их причин. Здесь
страдания рассматриваются как полноправный объект
социологического анализа. Авторы собрали свидетельства самых
разных людей о трудностях и проблемах их существования. Они
применяли метод пространных интервью, давая людям выговориться.
В книге нет статистики, авторы не доказывают полноту или
репрезентативность выборки и пр. Они выводят на страницах книги
череду портретов реальных людей, которые повествуют о своих
невзгодах и проблемах. Читатель сам должен почувствовать
реальность этих проблем и задуматься над тем, какое место они
занимают в жизни современного общества.
Публикация каждого интервью состоит из небольшого введения, в
котором проводивший его член коллектива социологов дает краткие
сведения об интервьюируемом, его занятиях, жизненном пути,
внешнем облике, впечатлении, которое производит данный человек,
условиях, в которых происходило интервью, указывает на некоторые
характерные моменты или интонации, которые невозможно передать в
напечатанном тексте, иногда объясняет, в каком отношении данное
интервью является репрезентативным, суммирует основные моменты
или делает предварительные выводы. Поскольку подобное введение
является рассказом о человеке и его жизни, от его автора
требуются даже известные писательские способности. Некоторые
публикации читаются как маленькие новеллы. Писательским
дарованием особенно отличается руководитель коллектива Пьер
Бурдье, способный отдельными деталями передать атмосферу и
настроение места или самоощущение дающих интервью людей. После
подобных введений приводятся полные тексты интервью, чтобы
читатель мог не только проверить обоснованность авторских
выводов, но и вчувствоваться в слова интервьюируемых независимо
от комментария исследователя. Чтобы показать репрезентативность
рассматриваемых случаев, одни интервью обычно сопровождаются
другими, представляющими иную, дополнительную или
противоположную точку зрения. Это позволяет более объемно
показать, что данное социальное пространство действительно
является точкой социальной напряженности.
Каждое отдельное интервью - "исследование случая" - это
подлинная и потому особенно задевающая чувства повесть,
высвечивающая новую грань непростого существования людей в
социальных пространствах современного общества.
Такое исследование поднимает сложную методологическую проблему.
Может ли социолог соблюдать спинозовскую максиму: "Не смеяться,
не плакать, но понимать?" Чтобы понимать, надо вчувствоваться.
Но одновременно социологическое исследование предполагает и
объяснение, для чего нужно дистанцироваться и отнестись к
изучаемому случаю просто как к объекту исследования. Социолог
должен то мысленно ставить себя на место интервьюируемых, то
напоминать себе о методологической неправомерности такой
подстановки. Исследователю необходима объективизирующая
дистанция, которая должна сочетаться с пониманием и быть, по
выражению Бурдье, "участвующей объективацией" (objectivation
participante).
Первый раздел книги посвящен существованию и проблемам людей в
районах, кварталах и пригородах, заселяемых нуждающимися в
социальном жилье. В начале 90-х такие районы и пригороды
привлекли всеобщее внимание молодежными беспорядками (поджоги и
разгромы универмагов, поджоги машин), а также ростом числа
голосов, отданных за крайне правых националистов, в прежних
"красных пригородах", где традиционно были сильны позиции
коммунистов, и мэры нередко бывали коммунистами. СМИ и политики
во весь голос заговорили о "проблемах пригородов".
Собранные в книге интервью показывают прежде всего, что в таких
районах в силу обстоятельств и сознательно проводимой социальной
политики вынуждены бок-о-бок жить люди, которым очень тяжело
дается такое совместное проживание. Сопоставляя интервью, в
которых представлены несовместимые точки зрения и видения
событий, принадлежащие ближайшим соседям, авторы убедительно
показывают, что такое вынужденное сосуществование иногда
оказывается действительно трагическим.
Органы социального обеспечения и распределения муниципального
жилья, обеспечивая бедствующим семьям крышу над головой, не
задумываются над тем, какие при этом создаются проблемы и как
они будут жить дальше. Под социальное жилье скупаются пустующие
дома и квартиры в кварталах, традиционно заселенных определенным
населением с сложившимися системами социальных связей и
соседских отношений, образом жизни и представлениями о нормах
поведения по отношению к окружающим. Новые пришельцы, сами того
не подозревая и не желая, разрушают среду обитания коренного
населения. Последние - по большей части коренные французы или
давние иммигранты из европейских стран, например, Испании, уже
интегрировавшиеся во французское общество. А семьи, получающие
социальное жилье, оказываются по большей части иммигрантами,
прежде всего из стран Магриба (Алжир, Марокко, Тунис). В
результате ближайшими соседями оказываются представители
различных конфессий, стилей жизни и ценностей, которые
совершенно не подготовлены к такому совместному существованию.
Для многих это означает большой дискомфорт, для некоторых -
настоящий ад.
Для исконных жителей кварталов, для коренного французского
населения это означает разрушение их среды. Они воспринимают
соседей как угрозу своему миру и социальному статусу (вследствие
того, что кварталы начинают приобретать дурную репутацию).
Конфликты между соседями касаются уже не межличностных
отношений, но отношений между социальными группами. Они
затрагивают все социальное бытие и полную социальную
идентичность каждого. Ведь социальная идентичность является и
национальной идентичностью, поэтому всегда затрагивает группу в
целом. Конфликты между соседями, о которых постоянно говорят
интервьюируемые, по видимости не имеют объективно значимых
поводов. Но на самом деле в них выражает себя протест
определенных слоев французского населения, особенно тех, кто всю
жизнь стремился иметь собственный дом как символ стабилизации
или улучшения своего социального статуса, против обесценивания и
разрушения их мира и, соответственно, их социального статуса.
Таков один из описываемых случаев. Жизнь стала настоящим адом
для Франсуазы (фамилия не называется). Происходя из
малообеспеченной семьи весьма низкого социального статуса, она и
ее муж много лет трудились и экономили, чтобы купить наконец
собственный дом в предместье. Для нее это было осязаемым знаком
того, что ее семья поднялась в социальном статусе и закрепилась
в этом положении. Поэтому для нее дом стал источником
психологического комфорта и радости. Так продолжалось до тех
пор, пока в соседнем доме не поселилась семья иммигранта,
которая немедленно стала расширяться, возведя балконы и
пристройки, прямо выходящие во двор Франсуазах и даже построив
на собственном дворике крольчатник и свинарник.
Мадам Телье, также небогатая женщина, происходившая из небогатой
семьи, копила всю жизнь и наконец достигла вожделенного
повышения социального статуса: открыла в квартале собственный
магазин спортивных товаров. Она, к тому же, верила, что тем
самым сделает чуточку комфортнее жизнь живущих по соседству
людей и будет способствовать приобщению к спорту болтающихся на
улице подростков. Вскоре после открытия магазин был полностью
разгромлен и разграблен уличной молодежью. Это был конец всех ее
усилий подняться по социальной лестнице. Мало того. Через пару
дней она увидела, что участники погрома опять на улице. Она
стала бояться жить в своем квартале, опасаясь их мести.
Все интервьюируемые коренные жители отмечали растущее отчуждение
между соседями, разрушение прежних норм соседских отношений.
Некоторые признавались, что практически перестали выходить на
улицу. Часто звучал мотив страха за детей. Когда-то, когда рядом
не было социального жилья, молочники оставляли бутылки молока
под входными дверями, а жильцы клали им деньги под коврики.
Такое уже давно невозможно. Многие были обворованы или у них
угоняли машину, выбивали стекла, ломали двери. Интервьюированные
сетовали на растущую грязь, запущенный вид жилых домов. В таких
кварталах и районах закрываются магазины, ибо их владельцы
устают от краж, выбитых стекол, опасаются полного разграбления.
Те, кто может, продают свои дома и уезжают. Но это могут далеко
не все, ибо цена недвижимости и земли в таких районах падает,
поэтому, продав дом здесь, не купишь жилья в другом месте.
Особенно много горечи звучало в рассказах тех, кому материальное
положение не позволяет мечтать о переезде в лучшие районы, кто
поэтому оказывается заложником социальной политики и вынужден
разделять общую судьбу кварталов, запущенность, распад
социальных связей, криминализацию, общий дух безнадежности.
Эти люди постоянно слышат, как нехорошо быть расистами.
Большинство интервьюируемых понимают это и пытаются говорить о
своих соседях и их проблемах с пониманием, что никак не помогает
решению их собственных проблем. В интервью повторялись жалобы
на то, что в месяц рамадан шум, который производят по ночам
арабские соседи, становится невыносимым, тогда как людям
необходимо выспаться, чтобы идти на работу.
В то же время иммигранты арабского происхождения в своих
интервью жалуются на недоброжелательность и придирки французских
соседей. Жизнь старшего поколения иммигрантских семей была очень
и очень нелегкой. Они прибывали во Францию в 50-60-е годы, когда
было нетрудно получить работу, и брались за любую. В то же
время, уезжая, они не подозревали, что покидают родные места
насовсем. Получение первого социального жилья казалось просто
чудом, началом замечательной жизни. Это позволяло вызвать к себе
жену и детей, начать нормальное существование. Рост безработицы,
в 80-е годы сильно затронул эту категорию населения. В момент
интервьюирования большинство глав семей являлись или
безработными, или инвалидами вследствие производственных травм.
Жены, практически неграмотные, плохо владеющие французским,
почти не выходят из дома. Они чувствуют себя чужими там, где
живут, однако понимают, что уже не могут вернуться на родину -
там их никто не ждет, и у них нет жилья. Как замечает П.Бурдье,
в трущобах люди селятся свободно и потому рядом со своими
родными и знакомыми. Новые районы социального жилья - это,
конечно, не трущобы. Но они обрекли людей на одиночество.
Обитатели такого жилья видят деградацию кварталов, в которых
поселены, однако не способны найти никакого выхода.
Выходцы из деревень, они с трудом приспосабливаются к городской
жизни, особенно в многоквартирных домах. Они не понимают
претензий соседей, связанных с шумом и грязью. Для них долгое
время остается естественным выбрасывать мусор или выливать помои
на улицу, кажется само собой разумеющимся, что дети целыми днями
носятся с криками по улицам, что шокирует их французских
соседей.
Но особенно острые и безысходные проблемы связаны с детьми
иммигрантов. Многие интервьюируемые - коренные жители - говорят
о том, что ничего не имеют против своих соседей старшего
поколения, что старики - вполне почтенные люди, которые сами
ничего не украдут и не очень шумят, но совершенно невыносимы и
неуправляемы их дети. Отмечают также, что старшее поколение и
радо бы, но ничего не может поделать с собственными детьми.
В самом деле, именно дети иммигрантов оказываются в ситуации
невыносимого культурного разлома. Для них не имеют смысла
ценности, которые по инерции исповедуют их родители, ибо они
видят, что существуют в ином мире. Своих родителей они как
правило не уважают, видя, как плохо те вписываются в окружающую
жизнь. Они презирают родителей за то, что те так покорно
позволяли себя эксплуатировать, за самую мизерную плату
надрываясь и калечась на работе. Следуя традиционным установкам
сельских жителей, семьи арабских и вообще азиатских иммигрантов
обзаводятся таким количеством детей, за которыми можно было бы
уследить в деревне, в рамках традиционных социальных структур и
авторитетов, но не в современном городе. Так что дети
оказываются практически безнадзорными и неуправляемыми. В школе
их как правило ожидает провал. Малограмотные, плохо говорящие
по-французски родители ничем не могут им помочь.
П.Бурдье, интервьюировавший двух молодых людей из такого .рода
"проблемного" квартала, отметил сквозившую в их рассуждениях
полную покорность наличному порядку вещей и отчаяние в самих
себе, потому что им данный порядок не сулил ничего хорошего.
Один из них родился во Франции в семье алжирского иммигранта,
имел французское имя Франсуа, т.е. был как бы урожденным
французом, имеющим все права, и в школе - редкий случай - дошел
до последнего класса, хотя и с большим трудом. Другой, его
ближайший друг, попал во Францию в восьмилетнем возрасте, звался
Али и в двадцатилетнем возрасте с трудом, по его собственному
признанию, читал. В школе он, чтобы не быть мишенью общих
насмешек и доказать, что он - "крутой", просто отказывался
читать вслух. По его утверждению, в их банде довольно много
молодых людей читают и считают с трудом. Оба молодых человека,
хотя и имели разные анкетные данные, воспринимали мир - и мир
воспринимал их - одинаково, и проблемы стояли перед ними общие.
"Я благодарю случай, который свел меня одновременно с Али и с
Франсуа. Те, кто послушал бы, как они говорят о своих проблемах,
не могли бы не понять, до какой степени нелепы те, кто
вколачивают в политический дискурс и в мозги своих сограждан
дихотомию: иммигрант/урожденный. Али был своего рода предельным
случаем Франсуа: этническое клеймо, неизгладимо запечатленное в
его чертах, и имя удваивали и усиливали изъян, связанный с
дефектом аттестата и квалификации, связанные, в свою очередь, с
дефектами культурного, прежде всего лингвистического капитала"
(с. 129). Отсутствие культурного капитала было неразрывно
связано с проживанием в "грязном", имеющем дурную репутацию
квартале. Назвать свой адрес - значит быть заранее уверенным в
том, что работодатель откажет в приеме на работу, а девушка - в
свидании. Молодые люди рассказывали, что в их квартале негде
провести свободное время, а поехать в другое место непросто.
Автобусы ходят редко, а своей машины ни у кого нет, не говоря о
том, что этой молодежи непросто получить права. Если они заходят
в магазины, то персонал гонит их прочь. Нет работы и нет надежды
ее получить. К наркотикам прибегают практически все. Много драк
и преступлений. Эти юноши, считающиеся грозой квартала,
рассказывали, что их родители всегда боятся, когда их поздно нет
дома, потому что место действительно небезопасное.
Разгул хулиганства молодежи из "проблемных районов, разграбление
универмагов, поджоги и угоны машин заставили всю прессу говорить
о проблемах этих районов и этой молодежи, отмечает Патрик
Шампань. Журналисты считают, что лучше осветить событие
поверхностно, чем не осветить вовсе. Если какое-то агентство
новостей сообщило о подобном событии, то и все другие не могут
отстать, направляя своих корреспондентов, выискивая все новые
подробности. К тому же подожженные автомашины очень фотогеничны.
Очень трудно сделать зрелищный телесюжет о реальных проблемах
современного школьного образования, зато очень просто - о
пылающих факелами автомашинах и универмагах. А в результате в
общественном сознании утверждаются ложные клише. Они особенно
действуют на сознание людей из самых низших слоев населения,
которым не хватает культурного капитала. Они начинают повторять
о самих себе то, что говорят о них выпуски новостей. У них
усиливается самооценка "проблемных", т.е., в общем-то,
безнадежных. А в общественном сознании закрепляется особенно
негативный образ таких районов и кварталов. И без того
обитателям таких пригородов непросто. А когда соответствующие
темы усиленно муссируются во всех СМИ, отток "непроблемных"
жильцов усиливается, а на проблемных оказывается еще одно клеймо
социальной неполноценности: он, дескать, из такого места, где
творится бог знает что.
Как отмечает П.Бурдье, эти разговоры о "проблемных пригородах" и
"гетто" только забивают головы людей фантастическими образами,
которые потом циркулируют как реалии политического дискурса.
Однако чтобы разобраться, что происходит в таких районах,
недостаточно "пойти и посмотреть своими, глазами", ибо
объяснение лежит не в них самих. Чтобы это понять, достаточно
осознать отличие таких районов от американских гетто. Последние
характеризуются "отсутствием": государство оставило их на
произвол судьбы, поэтому в них отсутствует влияние полиции,
школы, системы здравоохранения, каких-либо общественных
ассоциаций и т. п. А французские "проблемные пригороды" - это
как раз следствие определенной политики, проводимой данными
институтами.
Первым шагом на пути к пониманию того, что же там происходит,
должен быть, по утверждению Бурдье, строгий анализ отношений
между структурами социального и физического пространств.
Социальные субъекты конституируются как таковые своим местом в
социальном пространстве. Вещи, которые они присваивают благодаря
этому месту, тоже оказываются расположенными в социальном
пространстве и характеризуются своей близостью или удаленностью
от других мест.
Структура социального пространства выражается, в частности, в
форме пространственных оппозиций. При этом место обитания
выступает символом места, занимаемого в пространстве социальном.
В иерархизированном обществе и физическое пространство
оказывается иерархизированным. Оно выражает социальную дистанцию
в превращенной форме естественных различий и дистанций. Примером
могут служить пространственные проекции социальных различий
между полами (в церкви, в школе, в общественных местах и даже в
доме). Власть в социальном пространстве, обеспечиваемая
капиталом, всегда имеет пространственное выражение в виде
определенной собственности. Потребление физического
пространства - одна из привилегированных форм выражения власти и
могущества. А бомж - это лицо, не имеющее социального
существования. "Инерция структур социального пространства
отчасти объясняется тем, что они вписаны в физическое
пространство и потому их нельзя изменить без работы по
перемещению вещей и депортации людей, что само по себе
невозможно без болезненных и дорогостоящих социальных
трансформаций" (с. 252).
Социальное пространство внешне проявляется как распределение в
пространстве различных благ, услуг и социальных агентов.
Наиболее редкие блага и их обладатели концентрируются в
определенных местах (например, привилегированные кварталы
столицы), противоположных во всех отношениях другим местам,
главным принципом конституирования которых является отсутствие и
лишенность (бедные пригороды, гетто). Такие места высокой
концентрации положительных или отрицательных характеристик
представляют ловушку для исследователя, потому что их нельзя
понять из них самих. Смысл их существования лежит в их оппозиции
тому, что лежит в ином физическом пространстве. Так, смысл бытия
столицей - в противоположности провинциям. Если первая
характеризуется обладанием, последние - лишенностью (власти,
капитала и пр.).
Главные социальные оппозиции, объективируясь в пространстве,
воспроизводятся в сознании и языке в форме оппозиций,
относящихся к непосредственному восприятию или к оценке, типа:
столичное/провинциальное, шикарное/заурядное. Именно
пространственные оппозиции часто становятся средством, с помощью
которого социальные структуры проникают в сознание и в системы
личностных предпочтений. Это происходит в многократно
повторяющемся опыте пространственных расстояний, в которых
выражают себя социальные дистанции. Опыт пространственных
перемещений сквозь призму социальных квалификаций начинает
восприниматься как естественное, вытекающее из самой природы
места движение вверх (например, по направлению к столице) или
вниз, как вхождение или выход.
Благодаря связи структур физического пространства со структурами
социального, физическое пространство становится сферой
реализации власти и насилия, причем зачастую в наиболее
утонченной символической форме, которую трудно заметить и
осознать. Так, архитектурная организация пространства может в не
меньшей степени, чем придворный этикет, порождать почтение,
обусловленное удаленностью, вернее, пребыванием вдалеке.
Не удивительно поэтому, что вокруг физического пространства
ведутся непрерывные баталии. Из размещения в определенном месте
можно извлекать вполне ощутимую выгоду, связанную с приближением
к местам скопления редких и желательных благ (например,
образовательных, культурных или оздоровительных учреждений) или
с обладанием достаточным простором (в виде собственного парка,
большой квартиры и пр.).
Пространственная дистанция может измеряться временем,
необходимым для попадания в район концентрации желательных благ.
Поэтому власть над, капиталом является также и властью над
временем.
Способность владеть пространством, присваивая (реально или
символически) локализованные в нем блага, зависит от наличного
капитала. Именно он позволяет держать на расстоянии
нежелательных лиц и предметы и приближаться к желательным.
Близость в физическом пространстве, подчеркивает Бурдье,
способствует проявлению эффектов близости в социальном
пространстве, облегчая накопление социального капитала. Денежный
капитал способствует (реальному или символическому) владению
средствами транспорта и коммуникации, позволяя на любом
расстоянии воздействовать или общаться с желательными лицами.
И наоборот, лишенные денежного капитала тем самым оказываются
(физически или символически) удалены от редких социальных благ и
осуждены неизбывно пребывать бок-о-бок с нежелательными для себя
лицами или предметами. Недостаток денежных средств усиливает
опыт ограниченных возможностей тем, что привязывает к одному
месту.
Соответственно, перемещения человека в пространстве: переезд
ближе к столице или дальше в провинцию, ближе к центру или на
окраину, - являются хорошим индикатором успеха или поражения в
жизненных битвах и верно отражают направление социальной
траектории данного лица.
Однако в то же время пространственное соседство не всегда
означает близость в социальном пространстве. А обитание рядом с
редкими культурными благами , еще не значит способности
наслаждаться ими. Последнее требует определенного культурного
капитала. Поэтому человек, не обладающий определенными навыками,
может физически пребывать в некотором пространстве, не живя в
нем в собственном смысле слова.
Такие навыки обозначаются понятием габитуса. Если
местожительства способствует формированию определенного
габитуса, то и габитус определяет выбор или достижение того или
иного места жительства.
Поэтому весьма сомнительно, что расселение в непосредственной
близости людей, весьма удаленных в социальном пространстве,
способно привести к социальному сближению. "В действительности,
нет ничего более невыносимого, чем близкое соседство людей,
весьма отдаленных социально" (с. 259).
Габитус, требующийся для полноправного овладения данным местом,
формируется только в результате длительного проживания в нем,
сопровождающегося частыми контактами с другими, полноправно
владеющими местами в данном пространстве людьми. Речь идет о
социальном капитале связей и отношений, среди которых; особое
место занимают отношения, завязанные в детстве и отрочестве, о
культурном и лингвистическом капитале, об определенных манерах
поведения, произношении и т. п. Люди, оказавшиеся в определенном
пространстве, но не обладающие всем этим, чувствуют себя
неуместными. Отсутствие определенного культурного капитала не
только не позволяет действительно присваивать расположенные
поблизости общие блага, но препятствует возникновению намерения
освоиться с ними. Достаточно подумать о музеях изящных искусств.
Жить рядом с музеем - не значит туда заглядывать и получать от
этого удовольствие. То же самое относится к самым
распространенным медицинским или правовым институтам. Некоторые
же места, особенно самые "закрытые", требуют не только денежного
и культурного, но и социального капитала. Но они также и
обеспечивают социальным и символическим капиталом (в той мере, в
какой исключают лиц, не обладающих известными качествами).
Шикарный квартал или закрытый клуб позволяют своему обитателю
или члену пользоваться социальным капиталом, аккумулирующимся
вследствие скопления лиц привилегированного социального статуса,
и потому возвышают его. Напротив, квартал, пользующийся дурной
репутацией, символически принижает своих обитателей, которые, в
свою очередь, еще более снижают статус своего места жительства,
поскольку оказываются лишенными всех козырей, необходимых для
участия в различных социальных играх. "Собирание в одном месте
населения, однородного в своей лишенности социального капитала,
производит эффект усиления этой лишенности" (с. 261),
подчеркивает П.Бурдье. В самом деле, давление, которое оказывает
масса на всех "отличающихся", начиная со школьного давления на
"паинек" и "зубрилок", продуцирует общую деградацию.
Битвы за пространство могут принимать и коллективные формы,
например, на уровне национальной жилищной политики или практики
распределения жилья в некоторой административной единице.
Решающее влияние принадлежит, однако, государственной политике,
ибо государство обладает огромной властью над пространством,
которую оно может осуществлять, регулируя цены на земельные
участки, влияя на рынок жилья, а также на функционирование школ.
Государственная политика сочетается с маневрами членов
финансовых групп, заинтересованных в рынке недвижимости,
представителей местного самоуправления или общественных служб, и
в результате, благодаря прежде всего налоговой политике и
поддержке жилищного строительства, осуществляется подлинное
политическое конструирование пространства. В той мере, в какой
эта политика благоприятствует складыванию в пространстве
однородных социальных групп, именно она ответственна за то, что
сейчас можно непосредственно наблюдать в кварталах и пригородах,
которые, как заявляет Бурдье, "опустошены государством" (с.
262).
Поскольку в 80-е годы в СМИ получила широкое хождение тема
молодежи из пригородов и разговоры о "гетто", в которые якобы
превратились эти пригороды, то книга содержит также материалы
Л.Уэккента и Ф.Буржуа о гетто американских городов, чтобы
показать, что сопоставление с ними французских пригородов
совершенно некорректно и "является препятствием на пути строгого
анализа действительных причин разложения французского рабочего
класса и глубокой растерянности населения, чьи традиционные
способы самовоспроизводства и коллективные представления были
поставлены под вопрос недавними изменениями на рынке труда и в
политической сфере" (с. 264).
Конечно, и американские гетто, и пригороды французских городов
являются в национальном масштабе зонами социальной ссылки и
занимают самое нижнее положение в иерархии городских территорий.
И тем не менее между ними имеются принципиальные различия по
социальному составу, функциям в контексте целого и способам
сегрегации оказывающегося там населения.
Прежде всего, в американские гетто население выделяется по
расовому признаку, а во Франции это происходит по классовому.
Французские пригороды, в отличие от гетто, социально неоднородны
и не обладают такой институциональной автономией, собственной
культурной идентичностью и таким развитым разделением труда, как
американские гетто.
В то же время небесполезно вспомнить о темных сторонах жизни
американских гетто. Там матери учат своих малышей, что, когда на
улице начинается стрельба, надо бросаться на землю. Там
родители, посылая детей в школы, не уверены, что они вернутся
живыми. Там безработными являются трое из каждых четырех
взрослых мужчин. А основной формой деятельности и способом
заработка там является торговля наркотиками. Все это, утверждают
авторы, может ожидать обездоленные кварталы французских
пригородов, если государство не выполнит свою первую задачу:
создание организационной инфраструктуры, необходимой для
функционирования всего городского комплекса как целого.
Тему вины государства, создавшего и оставившего на произвол
судьбы районы социального, жилья, продолжает Бурдье. Он
отмечает, что стремление увидеть собственными глазами, что
происходит в "проблемных пригородах", не всегда приносит пользу.
Журналистское внимание к этим районам побуждает искать причину
всего того, что там происходит, в том же месте и среди того, что
можно там увидеть и показать по телевизору, и в этом - вред,
который причиняет внимание СМИ, падких на сенсации или яркие
кадры, но не обеспокоенных настоящим анализом того, что
происходит. СМИ участвуют в выработке коллективных представлений
по поводу данных социальных явлений, инициируя дискурсы по
поводу, например, "исламского фактора" или пагубного воздействия
урбанизации. Затем такие представления становятся частью
социальной реальности. Их начинают транслировать и сами
участники событий, принадлежащие к обездоленным слоям населения,
и политики, ответственные за принятие решений, и тогда они
действительно становятся факторами, ответственными за
сложившуюся ситуацию.
Так обстояло дело с неолиберальными представлениями, которые
повлияли в 70-е годы на финансирование жилищного строительства и
внесли свой вклад в социальное разделение, материализовавшееся в
пространстве, иногда в пространстве одной улицы, ''между
владельцами собственных (небольших коттеджей и жильцами
многоквартирных корпусов. Позднее, когда внимание СМИ и
общественности было занято молодежными беспорядками в
пригородах, никто, конечно, не вспомнил, кто и какие тогда
принимал решения.
По мнению Бурдье, противопоставление либерализма и этатизма
существует в сфере споров, но не в реальности. Государство
всегда решающим образом влияет на рынок недвижимости,
контролируя рынок земельных участков и определенным образом
поддерживая покупку и строительство жилья. В силу этого, именно
оно решающим образом влияет на распределение в пространстве
различных социальных категорий населения. При этом нельзя
сбрасывать со счетов и его влияние на рынок труда и на политику
в области школ. "Именно самоустранение государства и сокращение
государственной поддержки строительства, произошедшие в
результате предпринятого в 70-е годы перехода от помощи
строениям к помощи людям, и несут основную ответственность за
появление таких районов социальной ссылки, где в результате
экономического кризиса и безработицы оказались сконцентрированы
наиболее обездоленные слои населения" (с. 339).
В 80-е годы неолиберальные представления разделили и пришедшие к
власти социалисты. В прессе это подавалось как "возвращение к
субъекту" или "конец идеологии 1968 г." Тогда была окончательно
разрушена идея государственной поддержки неимущих (service
public). Это произошло в результате следующих идеологических
трюков: сначала либерализм в экономике был объявлен необходимым
и достаточным условием политической свободы; затем любое
государственное вмешательство было уподоблено тоталитаризму.
Социализм, говорит Бурдье, отождествили с советской системой, и
в результате получили вывод, что всякая борьба с социальным
неравенством неэффективна и угрожает свободе. Отождествив
эффективность с частным предприятием, а неэффективность - с
государственным учреждением, обосновали вывод, что модернизация
системы социального обеспечения состоит в ее передаче в частные
руки и сокращении ее персонала.
СМИ, обсуждая проблемы социального обеспечения, постоянно
подчеркивают неэффективность и негибкость этой системы. И тут,
говорит Бурдье, становится очевидно, что они просто транслируют
представления и интересы правящей верхушки, этих "новых
мандаринов" (с. 341).
Функционеры системы социального обеспечения, работающие на самом
ее нижнем уровне и непосредственно сталкивающиеся с
обездоленными, оказываются перед невыполнимой задачей. Не имея
достаточных к тому средств, они должны смягчить наиболее
кричащие последствия государственной политики в области жилья,
образования, служб общественного порядка. Они переживают
противоречия между тем, что делает правая рука государства, и
тем, что делает левая, как личный кризис и чувствуют себя
брошенными на произвол судьбы и бессильными.
Реорганизация служб социального обеспечения в сторону большей
эффективности и адресной помощи лицам, чей доход ниже
установленного минимума, трансформирует само содержание
государственной поддержки и ее результаты. Государственная
благотворительность, как когда-то церковная, направлена сейчас
на "достойных того бедняков", а не на определенные институты,
оказывавшие им помощь. Это прежде всего изолирует обездоленных
друг от друга, ослабляет их солидарность. Далее, это просто
позволяет бедным потреблять больше, но уже никоим образом не
влияет на структуру и ориентации их потребления. Теперь
государственная социальная политика стремится всего лишь
исправлять некоторые вопиющие последствия неравного
распределения экономических и культурных ресурсов, но не влиять
на само это распределение.
Как показывают материалы интервью с работниками сферы
социального обеспечения, они страдают от противоречий
государственной политики в этой сфере, переживая их подчас как
личную драму. Они лицом к лицу сталкиваются с людскими
страданиями. Государство уполномочивает их на решение социальных
проблем обездоленного населения, особенно в том, что касается
образования, здравоохранения, жилья. Но их реальные возможности
при этом мизерны. Обездоленным больше всего нужна работа, но
ее-то социальные работники и не могут предоставить.
Социальные работники, постоянно контактирующие с наиболее
обездоленными культурно и экономически семьями и наблюдающие
проблемы их детей, не могут не понимать, что данные проблемы во
многом порождены школой, но что они могут изменить в
общенациональной образовательной политике? Трудные подростки
пригородов обладают, говорит Бурдье, всеми характерными чертами
люмпен-пролетариев (sous-proletaires), однако несут на себе
заметный отпечаток продолжительного пребывания в школе. В самом
деле, все согласны, что определяющим моментом опыта этих
подростков является переживание стесненности, прикованности к
своему низко оцениваемому району из-за недостатка денег и
транспортных средств. Деградация всего окружающего давит на них
как проклятие, оставляя на них свое клеймо и закрывая доступ ко
всему: работе, развлечениям, предметам потребления и пр. Но дело
в том, что в глубине этого переживания лежит неизгладимый опыт
поражения, который начинается со школы. Потом на него
накладывается опыт сражения на рынке рабочей силы и
закрепляется, так что молодой человек уже не в силах строить
никакие разумные планы на будущее.
Роль школы в том, что она одновременно и питает непомерные
чаяния, и подрывает всякую надежду. В самом деле, несмотря на
то, что недостаток культурного капитала делает поражение на
школьном поприще практически неизбежным, эти подростки пребывают
в школе до достижения взрослости. Их родители, если и учились в
школе, покидали ее гораздо раньше. Длительное пребывание в
школе, с одной стороны, на долгие годы ранит душу подростка
опытом полного провала, но с другой - отсекает от
производительной деятельности и мира труда. "Школа нарушает
"естественный" цикл воспроизводства рабочих в рабочих семьях,
основывавшийся на опережающем приспособлении к низкой социальной
позиции, и склоняет к отказу от ручного труда и рабочих
профессий; тем самым она провоцирует отказ от единственно
доступного им пути, не гарантируя никакого другого будущего,
которое она вроде бы обещает, но от которого приучает
отказываться своими вердиктами" (с. 345), заставляя их
чувствовать себя неполноценными тупицами. С особой силой
действует этот механизм на подростков иностранного, особенно
арабского происхождения, чьи школьные трудности сочетаются с
трудностями на рынке рабочей силы. Их отрицательный
символический капитал запечатлен как клеймо на их телах и лицах,
так же как и их имена, плохой французский язык и пользующееся
дурной репутацией место жительства.
Школа углубляет семейный кризис, вырывая слишком глубокую
пропасть между родителями, которые почти не ходили в школу, и
детьми, которые остаются там лет до 18, не представляя себе, что
будут делать дальше.
Школа, с одной стороны, дает детям иммигрантов чувство
полноправной принадлежности французскому обществу, порождает
надежду на существование в демократической, нетерпимой к расизму
культуре; но, с другой стороны, она же первая и выносит вердикт
неполноценности, означающий исключение из этой культуры.
Родители не способны ничем помочь своим детям. Ведь они сами
ощущают себя выброшенными из жизни, будучи безработными и
оторванными от родных корней. Они не только не могут дать своим
детям средства к существованию, но не дают им представления о
смысле собственного существования. У их детей нет ничего ни в
настоящем, ни в будущем. А при этом они со всех сторон окружены
благами общества потребления: на улице, по телевизору, в
рекламных проспектах, засунутых в почтовые ящики, они видят
дразнящие, но недоступные им вещи.
Социальный эффект подобного заселения районов социального жилья
приводит только к тому, что там никто никого не может поддержать
или удержать от социального падения. Народ разобщен. Поэтому так
легко устанавливается господство банд, которые, кстати, и
складываются зачастую еще в школе.
Таковы непредвиденные последствия сложного переплетения
социальных процессов, в которых Бурдье хочет особенно
подчеркнуть чисто политическую составляющую, "чтобы попытаться
открыть возможности рационального действия, направленного на то,
чтобы изменить исторически сложившуюся ситуацию" (с. 348).
Поиски причинных объяснений тем более важны, что проблемы,
которые ставят неблагополучные районы, превратились в арену
политических битв и породили всевозможные фантастические
объяснения, например, приписывание всего исламистской традиции.
Тогда как тут нельзя не видеть и результат неолиберальной
политики, стремившейся, с одной стороны, переселить мелкого
буржуа в собственный домик, чтобы он, тем самым, противостоял
коллективизму, а с другой стороны, - благоприятствовавшей
пространственной сегрегации различных слоев общества. На эту
сегрегацию наложилась оппозиция "французы - иммигранты", которая
начинает заменять оппозицию угнетающих и угнетаемых слоев
общества.
В связи с темой роли государства приводится ряд интервью с
работниками социальной сферы, чтобы показать, насколько они
страдают от бюрократизма и бессилия. Например, Паскаль Р.,
руководительница социальных служб небольшого городка на севере
Франции, жалуется, что она должна согласовывать свою
деятельность с 17 различными государственными службами,
сотрудники которых практически никогда не встречаются и вовсе не
озабочены выработкой единой стратегии. В такой ситуации
поставленная перед нею официально задача: оживить жизнь
квартала, побудить население к участию в самоуправлении -
превращается в пустой звук. Это - еще один технократический миф.
Свою деятельность Паскаль описывает как внутреннее противоречие:
с одной стороны, она является представителем государства и на
нее возложена важная миссия. С другой - она наделена чисто
символическими возможностями разговоров и убеждения. Она
прекрасно понимает, что помочь этим людям можно только одним -
дать им работу. Но как раз этого-то у нее и нет. Ее деятельность
постоянно гасится, одной стороны, безразличием деморализованных
своими жизненными поражениями людей, с другой - инерцией
технократической бюрократии. "Парадоксальным образом косность
бюрократических институтов столь велика, - замечает Бурдье, -
что, вопреки тому, что говорил Макс Вебер, они могут как-то
функционировать только благодаря инициативе, изобретательности,
даже харизме функционеров, еще не подавленных своей функцией"
(с. 355). Бюрократия склонна всюду создавать организационные
членения и подразделения и сводить всю деятельность к циркуляции
бумаг между ними. Это, с одной стороны, препятствует осмысленной
деятельности, но, с другой - именно благодаря нестыковкам и
"зазорам" между многочисленными бюрократическими инстанциями и
может эффективно работать инициативный и помнящий о цели своей
деятельности функционер.
Весь узел социальных проблем, ставших темой общественного
сознания после молодежных беспорядков в "проблемных" кварталах,
властные структуры, отмечает Патрик Шампань, рассматривают
сквозь призму своих интересов, которые и отражаются, как
правило, в том способе, каким данные проблемы обсуждаются в СМИ.
Зачастую они распределяются по ярлыкам: "проблемы города",
"проблемы молодежи". Абдельмалек Сайяд отмечает, что зачастую
проблемы иммигрантов и их детей обсуждаются в терминах "выгоды"
и "убытков" от иммиграции рабочей силы. Однако Сайяд
подчеркивает, что экономические понятия "выгоды" и "убытков"
никак не определены применительно к социальным проблемам
рабочих-иммигрантов. Прежде всего, не ясно, чью прибыль и чьи
убытки собираются подсчитывать. 'Поэтому подобное
квазиобъективное экономическое рассмотрение маскирует различные
затрагиваемые тут интересы. А вопрос в том, можно ли вообще
расчленить единое социальное явление по рубрикам "выгод" и
"убытков". Выгоды иммиграции являются оборотной стороной убытков
и наоборот. Например, "выгода" от того, что приезжает готовая
рабочая сила, которую не надо растить и воспитывать,
оборачивается "убытками", проистекающими из нехватки культурного
капитала готовой рабочей силы, прибывающей из слаборазвитых
стран; общество так или иначе вынуждено дорого оплачивать
адаптацию их и их детей к жизни во французском обществе.
"Выгода" от дешевой рабочей силы оборачивается "убытками" из-за
расходов на выплату пособий безработным. С одной стороны,
иммигрантские семьи имеют более высокий уровень рождаемости, и
потому благодаря им население Франции "молодеет". Но вследствие
этого растут расходы на пособия многодетным малообеспеченным
семьям и т.д.
От проблем, которые поставили молодежные беспорядки в
обездоленных кварталах и районах, социологический анализ
естественным образом переходит к вопросу о кризисе правовой и
пенитенциарной систем, о котором твердят все СМИ. Однако, как
подчеркивает Реми Ленуар, общие разговоры о кризисе законности
или правопорядка только маскируют то обстоятельство, что в сфере
поддержания общественного порядка существует глубокая социальная
дифференциация и имеет место не единый, но целое множество
различных кризисов, вызванных разными причинами.
Разделение труда между судами и полицией является одновременно и
социальным размежеванием. Приоритет судебной системы отражается
в том, что судьи как правило являются выходцами из более высоких
социальных слоев, чем комиссары полиции, не говоря уже о
начальниках тюрем и офицерах жандармерии. Судьи обладают и
большим культурным капиталом; они в детстве и юности добивались
больших успехов в учебе, чем прочие работники системы
поддержания общественного порядка. Не случайно судьи
интерпретируют кризис как потерю или ограничение их
независимости, тогда как представители полиции больше говорят об
установившемся в общественном сознании образе их профессии и об
условиях своего труда. Для тюремных надзирателей проблема
состоит в условиях их труда. Они обычно уподобляют себя своим
подопечным и даже, отправляясь на работу, говорят, что
отправляются в заключение.
В книге представлены интервью с двумя полицейскими и одним
судьей. Они призваны продемонстрировать растущую социальную
дифференциацию и рост социальной неоднородности в рамках каждой
подсистемы охраны общественного порядка. Известная часть
комиссаров полиции и даже офицеров жандармерии теперь обладает
такими же социальными, культурными характеристиками и уровнем
образования, как судьи. Таким образом, оказывается подорванной
социальная база верховенства судебных инстанций. Следователи,
например, начинают протестовать против подчинения и контроля со
стороны судебных инстанций.
Но в мире полицейских и следователей социальное расслоение тоже
очень явно. Выходцы из более низких слоев общества, с более
низким образовательным уровнем, остаются на уровне квартальных
отделений полиции. За ними оставляют расследование простых,
обыденных, не слишком тяжелых преступлений. Это не дает им
возможности сделать карьеру. Изощренные сложные преступления
раскрывают не они, а следователи, происходящие из более
обеспеченных слоев общества, с более высоким уровнем
образования. Но изощренные преступления и совершают не кто
попало, а тоже люди с известным образовательным уровнем,
происходящие из достаточно обеспеченных семей. Следовательно,
простым людом и их преступлениями занимаются полицейские -
выходцы из простого люда; а выходцами из привилегированных слоев
и их преступлениями занимаются полицейские, принадлежащие тем же
слоям.
Значительная часть книги посвящена условиям труда современных
рабочих и проникнута идеей показать упадок рабочего класса
вследствие их изменения. Несколько материалов собраны на заводах
фирмы "Пежо". Знаковым представляется авторам следующий эпизод.
В сентябре 1989 г. во время забастовки несколько сотен бастующих
обходят сборочный конвейер, чтобы побудить тех, кто продолжает
работу, присоединиться к забастовке. Обстановка довольно
напряженная. Обе стороны - бастующие и продолжающие работу -
обмениваются оскорблениями. Забастовщики непримиримы в своем
презрении к штрейкбрехерам и всячески выражают это. Однако мимо
некоторых работающих они проходят без всяких выкриков, более
того, обмениваются с ними понимающими улыбками. Все такие
работники - молодые люди. Многие из них поставили на своем
рабочем месте табличку "Временный", что выглядит как извинение:
простите, я вам сочувствую, но в моем статусе бастовать -
непозволительная роскошь. Этот эпизод наглядно демонстрирует
коренное изменение в положении рабочего класса, отразившееся на
его мировоззренческих ценностях и самосознании. В 60-70-е годы
заводы "Пежо" постоянно принимали новых рабочих. Тогда и
подрастающее в маленьких городках, выросших вокруг огромных
заводов, поколение знало, что перед ним по большей части открыта
одна дорога - на завод. Для рабочих большое значение имели
профсоюзная организация, авторитет выборных профсоюзных
делегатов, социалистические и коммунистические ориентации.
Поведение во время забастовки создавало или навсегда губило
репутацию. Рабочая солидарность, возможность вместе отстаивать
свои интересы создавали и моральный климат в рабочем коллективе,
и классовое сознание рабочего.
Последующий экономический спад привел к тому, что в течение
почти 15 лет на заводы "Пежо" рабочих практически не брали. А в
конце 80-х рабочих стали набирать снова, но уже на совсем другой
основе - как временных. Рабочий коллектив оказался расколот на
две четко различимые части - "стариков" и "молодых". "Старики"
не всегда стары. Однако человек, пришедший на завод в 18 лет и
простоявший лет 15 у конвейера, настолько вымотан и опустошен
такой работой, что действительно не в состоянии ничего в жизни
изменить. Для него и в будущем не может быть ничего, кроме
завода.
"Молодые" имеют более высокий уровень образования, чем
"старики". Считается, что сейчас на заводы "Пежо" без диплома о
полном среднем образовании не устроишься. Однако и наличие
диплома мало что дает их обладателям. Их ставят к конвейеру.
Обычно они за день овладевают такой работой. Поэтому "старики"
чувствуют в них, с одной стороны, угрозу и конкурентов. А с
другой стороны, видят на этом примере то будущее, которое ждет
их собственных детей. Поскольку никакой квалификации не
требуется, то временных рабочих можно когда угодно уволить и
набрать новых. В будущем - никаких перспектив, никакого
устойчивого положения. Приводятся интервью с несколькими
молодыми людьми, которые были временными на заводе, потом сроки
их контрактов закончились; они перебиваются случайными
заработками, нелегально проживают в общежитиях временных рабочих
завода и имеют одну мечту - эмигрировать из Франции.
Такие рабочие разобщены и беззащитны перед администрацией. К
тому же они как правило уже имели по выходе из школы опыт
безработицы и случайных заработков. Они все время ожидают -
постоянной ли работы, возможности ли обзавестись собственным
жильем.
Они не уважают старые рабочие традиции и ценности: от
совместного употребления алкоголя до профсоюзной активности.
Интервью с кадровыми рабочими, профсоюзными активистами, среди
которых есть и бывший активист коммунистической партии, как и
интервью с временными, показывают изменение морального климата
на заводе. Интервьюируемые отмечают, что теперь "каждый сам за
себя". "Безработица нас разделяет и выставляет напоказ все то,
что в нас плохого, индивидуализм, ревность, зависть; работа нас
объединяет, братство, солидарность..." (с. 628). Интервью с
рабочим, проработавшим на заводе 15 лет и состоявшим выборным
профсоюзным делегатом в течение 10 лет, превратилось в смятенную
исповедь последнего. Не понадобилось задавать вопросов, он сам
искал, кому высказать свою боль и смятение. Случилась
чрезвычайная, невероятная по его понятиям вещь: по намеку
администрации рабочие цеха подписали коллективное заявление с
просьбой уволить кадрового рабочего, который никак не мог
подладиться к ритму работы конвейера (он был переведен на
конвейер незадолго до того в результате реорганизации).
Кадровые рабочие - обладающие четким классовым сознанием
активные члены профсоюза - чувствуют, что им некому передать
рабочие традиции и политическую культуру организованной
классовой борьбы. Это оказалось никому не нужно. Один из
интервьюируемых пожаловался, что молодежь работает у конвейера в
наушниках, слушая свой тяжелый рок и не обращая внимания на
окружающих. Из рабочих отношений уходит чувство локтя.
В результате многие активные кадровые рабочие переживают
глубокое разочарование и даже кризис. Они видят ужесточение
условий труда на конвейерах, кризис профсоюзной деятельности и
понимают, что им нечего передать своим детям. Они не могут
помочь им в учебе и получении более квалифицированной
специальности, но не хотят для детей такой жизни, какую видят у
временных рабочих. Один из интервьюируемых признавался, что
теперь он ненавидит свой завод и хочет только одного: чтобы его
дети как-нибудь на каникулах поработали там и поняли, чтобы надо
все силы вкладывать: в учебу и стремиться наверх.
Тема существенных изменений в условиях труда и кризиса
политической культуры рабочего класса ("Нет больше ничего, нет
больше активности, нет активистов, люди стали как я, смотрят на
это все издалека, у них нет никаких мотивов, чтобы делать что бы
то ни было", - говорит один из интервьюируемых, с. 628)
переходит в тему утраты доверия и кризиса профсоюзов,
политических движений и партий. Отмечается, что разочарование
рабочих в политике, проводившейся после 1981 г. пришедшими к
власти социалистами, как и избавление от иллюзий по поводу стран
Восточной Европы и их коммунистических правительств, внесли свой
вклад в рост недоверия по отношению к левым партиям. "Нет больше
партии (интервьюируемый говорит о коммунистической партии)...
Нет руководящего состава, нет членов ... после 1988... к
сожалению, нет больше руководящего состава... есть активисты и
есть активисты с партбилетом, а руководящего состава больше
нет.... Я знаю сыновей коммунистов, которые говорят: "Мой отец -
болван"... И вообще, мы потерпели поражение в том, что касается
молодежи.... Молодежь теперь любит порядок. И вот почему она
бросается в объятия Ле Пена" (с.630).
Беседа с активистами социалистической партии выявляет глубокое
недовольство рядовых членов ее руководящим звеном, которое
служит своим частным интересам и не считает нужным слушать
голоса рядовых членов, видя в них только объекты руководства.
Интервью с активной феминисткой Клоди превратилось в трогающий
душу рассказ о том, как у нее украли дело ее жизни. Придя к
убеждению, что пора переходить от слов к делам, она отдала
десять лет делу организации приюта для женщин - жертв семейного
насилия - в маленьком провинциальном городке. Приют стал для нее
местом и общественной, и личной жизни; она отдала себя всю.
Трудно было общаться с миром бюрократов и администраторов,
доказывая необходимость подобного приюта и масштабность
проблемы домашнего насилия. Но еще труднее стало тогда, когда
существование приюта входило в налаженную колею и понадобились
дополнительные штатные сотрудники. Оказалось, что
самопожертвование и самоотдача не уживаются с формальным и
казенным отношением к делу. Клоди не могла смириться с тем, что
набранные сотрудницы работали "от и до" и ни в коем случае не
желали перерабатывать или делать то, что не входит в их прямые
обязанности. Возник конфликт, в результате которого
высокопоставленные активистки феминистского движения добились ее
отстранения от работы. По мнению Клоди, ей не могли простить
того, что она сделала реальное дело, тогда как руководительницы
движения могли лишь провозглашать призывы и лозунги. В ее
истории социологи увидели как бы в сжатом виде историю
феминистского движения как целого: "... социальное и культурное
господство присутствует и в феминистском движении; и тут, как и
всюду, существует власть и принадлежит она тем, "кто лучше
говорит" и "у кого больше знакомых" (с. 692). Как заключает свою
историю сама Клоди, "есть люди, которым позволяют бороться и
работать, но не позволяют добиваться успеха. Они для этого не
предназначены. Это - не их имидж. Успех - это для мадам де X. А
я - Клоди" (там же).
Интервью с рядовыми сторонниками Национального Фронта Ле Пена
тоже выявляют глубокое отчуждение "низов" партии от ее "верхов"
и от поддерживающих Ле Пена представителей господствующих слоев
общества. "Мелкая сошка" чувствует, что является для них лишь
средством.
В интервью с представителями рабочего класса так или иначе
постоянно присутствовала тема безработицы. Несколько интервью
раскрывают различные аспекты жизненных страданий, порождаемых
безработицей. Л.Пинто утверждает, что одним из самых мучительных
ее следствий является нарциссическая травма, обусловленная тем,
что под вопрос ставится вся предшествующая карьера индивида,
понимавшаяся как непрерывный процесс накопления материальных и
символических благ. Р.Шристин берет интервью у женщины по имени
Мариза, которая рассказывает, как закрытие завода и безработица
поставили крест на жизни в нормальном, просторном доме.
Поскольку невозможно было выплачивать далее кредит, от дома
пришлось отказаться. Муж смог найти работу на стройке. Для семьи
это означало годы кочевья от одной стройки к другой. Они купили
автобус, предназначенный для семейного туризма и оборудованный
кухней, туалетом, купе с полками для ночлега, который на пять
лет (вплоть, до болезни и смерти мужа) стал квартирой для
семьи из четырех человек. Жизнь в такой тесноте Мариза
вспоминает как "ад". Нервы всех были на пределе. Любой слишком
живой жест, слишком громкая речь или просто проявление
нетерпения могли спровоцировать взрыв. Такая жизнь плохо
отразилась на душевном состоянии и характере сына-подростка. По
мнению Р.Шристин, существует явная "аналогия между жизнью этой
женщины и общей судьбой всего района", пришедшего в упадок после
закрытия его некогда мощных металлургических заводов (с. 726).
Ее безыскусный рассказ позволяет лучше, чем речи более
компетентных и подготовленных собеседников, понять, "что такое
обычное страдание семей рабочих металлургической промышленности
и несчастье женщин, простых статистов социального мира, которые
и оказываются в конце концов мишенью всех ударов социальных
кризисов" (с. 727). Эта тема дополняется интервью с женщиной,
которая купила в кредит такой дом, какой она всегда хотела,
после чего ее муж потерял работу и семья лишилась возможности
делать взносы. От нее требуют освободить занимаемое помещение,
но ей некуда идт
и. Приводится также интервью с настоящими бомжами.
Обзор страданий современного мира затем естественным образом
переходит к вопросу о том, что творится в современной школе,
которая, как уже утверждалось, несет свою долю ответственности
за ситуацию, в которой оказывается современная молодежь. Тема
"болезни школ", "болезни лицеев" муссируется всеми СМИ. Но при
этом не понимают, что эти болезни, как считает П.Бурдье,
порождены принимавшимися когда-то на государственном уровне
благими решениями. В самом деле, до конца 50-х годов лицеи и
вообще средняя школа были весьма стабильными и спокойными
заведениями, ибо дети из семей, лишенный культурного капитала,
решительно отсеивались, как правило, при поступлении в шестой
класс (во Франции выпускным является первый класс. - Прим.
реф.). Разрыв между начальной и средней школами четко
соответствовал социальной иерархии. Но, поскольку отсеивание
осуществлялось на основе способности к учебе, то у детей из
низших слоев общества и у их родителей рождалось убеждение, что
они правильно - из-за отсутствия надлежащих дарований -
отстранены от образования и, соответственно, возможности
занимать когда-либо руководящие должности.
Но затем в школе начались "демократические преобразования". В
80-е годы перед ней была поставлена правительственная задача -
довести к 2000 г. процент молодежи, кончающей 1-й класс и
получающей диплом бакалавра, до 80. Тем самым, как казалось,
будет преодолена социальная несправедливость. Обязательное
пребывание детей в школе было продлено до 16 лет, условия
поступления в шестой класс существенно смягчены. В результате, в
средней школе оказались социальные слои, которые до того были
практически полностью исключены из сферы ее действия: дети
мелких торговцев, ремесленников, фермеров и даже рабочих.
Однако, как подчеркивает Бурдье, очень скоро обнаружилось, что
попасть в среднюю школу - еще не значит справиться с ее
программой; а получить диплом - еще не значит получить доступ к
привилегированным социальным позициям.
Диплом бакалавра открывал такой доступ, когда сам был редким
социальным благом. Когда же его сделали общедоступным, он
девальвировался. Теперь такой доступ дает что-то другое.
Инвестиции семьи в образование детей растут, и далеко не все
семьи способны на это. Большинство же рано или поздно вынуждены
испытать горькое разочарование. И с дипломом бакалавра можно
быть безработным. Школьное образование существует ради самого
себя и не гарантирует успеха в жизни. Такое разочарование
становится причиной растущих выступлений лицеистов.
В то же время открыть доступ в существующие средние школы детям
из семей со скудным культурным капиталом или вообще без оного -
еще не значит дать им образование. Ничего не было сделано для
помощи таким детям. И скоро выяснилось, что дети, чьи родители
не могут помочь им в учебе, не справляются со школьной
программой. Равный доступ на деле оказался совершенно неравным.
Успехи в овладении школьной программой определяются четко
выраженными социальными факторами, однако осмысляются в терминах
личных способностей или отсутствия оных. Поэтому дети из низших
слоев общества получают клеймо неспособных. Этот ранний опыт
жизненного поражения остается на всю жизнь, подкрепляясь
последующими, в первую очередь неудачей в поисках работы. Многие
подростки, стремясь избежать репутации придурков, спасаются в
имидже "крутых": отказываются отвечать урок, избивают "паинек".
Волна насилия, захватившая школы, является защитной реакцией
таких подростков, которых подпустили к миру культуры, но, не
дали никакого инструментария для овладения его благами. В
конечном счете, для них длительное пребывание в школе оказалось
обманом. А для преподавателей жизнь стала невыносимой. "Один из
наиболее существенных и скрытых эффектов школьной системы и ее
отношений с пространством социальных позиций, которое она
призвана открывать, состоит в том, что она во все большем
масштабе производит индивидов, пораженных хронической болезнью,
каковой является опыт ... более или менее полного, абсолютного
или относительного школьного поражения... и вынужденных
постоянно блефовать, чтобы поддержать в глазах других и в своих
собственных образ своего раненого Я" (с. 919).
Падение дисциплины и школьное насилие приводят к бегству
последних сильных учеников из школ, расположенных в "проблемных"
районах. Уходят из таких школ и наиболее квалифицированные
учителя, осознавая невозможность выполнять свой профессиональный
долг. Место прежнего противопоставления начальной и средней школ
заняло противопоставление плохих и хороших школ; школ,
расположенных на окраине и в центре. В таких школах существенно
разный уровень требований и разная специализация. Все знают, что
в разных специализациях диплом бакалавра требует разного уровня
школьных успехов и имеет разную цену. Попасть в хорошую школу и
на престижную специализацию невозможно без репетиторов или
серьезной помощи родителей, если последние обладают достаточным
культурным капиталом. Школа, заключает Бурдье, по-прежнему
исключает наиболее обездоленных, но иначе: исключает из
пользования культурными благами, удерживая их тем не менее в
своем лоне. Противоречия современной .школы есть плоть от плоти
противоречия современного общества, которое стремится "дать все
всем, особенно в том, что касается потребления материальных,
символических или даже политических благ, но делает это
потребление фиктивным, подсовывает муляжи, словно это -
единственный способ оставить немногим избранным реальное и
законное пользование этими благами" (с. 923).
Ряд интервью со школьными учителями и лицеистами добавляет ярких
красок в нарисованную Бурдье безрадостную картину, например,
рассказ учительницы французского языка о том, что в ее классе
среди детей 14-16 лет некоторые едва умеют читать и писать и что
она порой боится подойти к доске и повернуться к классу спиной.
Многие интервьюируемые указывают на школьное насилие и
безраздельное господство школьных банд и их главарей. Они не
подчиняются учителям - это учителям приходится считаться с ними.
Подчеркивая, что никогда ранее школа не играла столь важной
роли, как сейчас, Бурдье напоминает, что сегодня именно школа
выносит свой решающий вердикт относительно того, что могут
ожидать родители от своего чада и наследника, сможет ли он
"сохранить и приумножить отцовское наследие", т.е. продолжить
траекторию отцовского восхождения или сохранить его социальное
положение. Школа решительно вторглась в отношение
"наследования", являющееся, по мнению Бурдье, глубоко
противоречивым. Стать подлинным наследником - значит стать
инструментом реализации проекта отца. Это может означать -
остаться верным ему. Однако в случае, когда отец мечтал, что его
ребенок пойдет дальше него и реализует то, что ему самому не
удалось, это может означать и своего рода отказ от отца и его
наследия. Приводимые в этой связи жизненные истории отличаются
особым трагизмом, как, например, история фермера, вся жизнь
которого была положена на возделывание и расширение его
земельного участка. Земля - все, что у него есть. Это - все то
наследство, которое он мог бы оставить своему единственному
сыну. Однако сын уступил желанию жены и уехал в конце концов в
город. Наследство оказалось невостребованным, а вся жизнь отца -
бессмысленной. Сын в каком-то смысле "убил" отца. В то же время
он как бы и реализовал желание отца, чтобы сын жил лучше, чем
он. Эта маленькая жизненная трагедия отражает противоречивое
положение мелких земельных собственников, этих, как выражается
Бурдье, капиталистов с доходами пролетариев, которым некого
эксплуатировать, кроме самих себя. Все их существование
построено на зависимости от города и противостоянии ему.
Невидимой, но крепкой нитью они привязаны к государственным
решениям. Они зависят от государственных субсидий, столь же
необходимых, как и ненадежных. Они сами чувствуют, что их борьба
за выживание перед лицом постоянной угрозы разорения не имеет
перспектив. И в то же время в ней - вся их жизнь. Жертвы
государственной политики перераспределения, они не видят всей
цепи причин и следствий, приведших их к такому положению,
и тоже начинают обвинять во всем иностранцев и иммигрантов;
в их среде укрепляются позиции крайне правых.
Некоторые материалы повествуют о судьбах и отношениях с
родителями девушек из семей арабских иммигрантов, на чьи плечи
легла тяжелая задача - не только самим приспособиться к жизни в
новом для них мире, но и заставить родителей в конце концов,
после серьезных потерь и жизненных драм, смириться с тем, что их
дочери будут вести себя совсем не так, как должна была бы
мусульманская девушка.
Другого рода жизненная история, другой, но не менее глубокий
внутренний конфликт раскрывается в интервью с многообещающим
молодым ученым. Его школьные годы были непрерывным успехом.
Легче всего ему давались наиболее сложные дисциплины -
математика и физика. Никто не сомневался, что таким блестящим
способностям должно соответствовать блестящее будущее и
блестящая карьера. Такие упования и возложил на него отец,
директор школы в маленьком местечке на востоке Франции.
Разумеется, сын должен был идти в чистую науку. Одновременно
отец видел в перспективе такой карьеры для сына реализацию всех
своих демократических, либеральных, антимилитаристских
устремлений. Все они для сына были и его собственными. Но в
конце концов ему стало казаться, что жизнь смеется над ним. Он
встал перед альтернативой: либо, как настоящий отличник,
заниматься чистой наукой в Национальном Центре научных
исследований (аналог нашей Академии наук), но при этом получать
весьма скромную зарплату и, соответственно, иметь гораздо более
скромное общественное положение и возможности, чем многие
отличавшиеся значительно меньшими школьными успехами его
одноклассники, либо занять действительно блестящее положение, -
но в частном научно-исследовательском институте, принадлежащем
фирме, производящей оружие.
Рассматривая внутренние противоречия "овладения отцовским
наследством" как реализацию устремлений отца и как убийство
отца, к которому он сам же и подталкивает своего наследника,
Бурдье одновременно призывает "не делать из семьи последнюю
причину страданий, которые она, как кажется, предопределяет" (с.
1099), потому что посредством семейных отношений тут действуют
наиболее фундаментальные структурные факторы всего общества.
Именно поэтому посредством наиболее "личных" повествований о
трудностях, напряжениях и противоречиях, выглядящих на первый
взгляд наиболее субъективными, часто выражают себя наиболее
глубокие структуры социального мира и их противоречия" (там же).
Таким образом, социологический анализ оказывается вполне
правомерным дополнением психоанализа. Социология не подменяет
психоаналитическое исследование, но дает свою реконструкцию
некоторых данных, из которых исходит последний. Социогенез
диспозиций, образующих габитус человека, призван уяснить, каким
образом социальный порядок подчиняет себе, канализирует,
подкрепляет или противодействует " психическим процессам..." (с.
1100). Социальное пространство образует систему возможностей и
невозможностей для выражения психических процессов.
В заключение Бурдье обсуждает методологические проблемы
взаимодействия интервьюера и интервьюируемого в социологическом
исследовании. Многочисленные публикации, посвященные технике
анкетирования, упускают, по его мнению, главное. Это объясняется
их верностью позитивистским методологическим принципам. Сбор
социологической информации понимается по аналогии со строгими
методами точных наук. Не осознается, что такая аналогия может
быть чисто внешней.
Имея за плечами несколько десятков лет опыта анкетирования,
Бурдье пришел к необходимости явно признать, что анкетирование,
при всем его отличии от обычной человеческой коммуникации,
является тем не менее социальным взаимодействием, различные
параметры которого влияют на получаемый результат. Этим оно
принципиально отличается от сбора эмпирической информации в
точных науках. Традиционное различение количественных методов в
социологии (использование анкеты) и качественных (использование
интервью) только затемняет это фундаментальное обстоятельство.
От социолога это постоянно требует "рефлексирующей рефлексии"
(с. 1391): он должен отдавать себе отчет в том, каким образом
социальная структура данного акта коммуникации влияет на ее
результат. При анкетировании социолог начинает игру и навязывает
ее правила. С точки зрения анкетируемого, они могут выглядеть
произвольными или оставаться непонятными (пример: людей, чьи
доходы ниже прожиточного минимума, приходящих за государственным
пособием, подвергают социологическому опросу, в котором более
300 вопросов, среди которых, например, такие как: Страдаете ли
вы бессонницей? Каково ваше хобби?). Неравноправие партнеров в
подобной коммуникации часто подкрепляется и социальным
неравенством, если анкетирующий занимает более высокое
социальное положение, чем анкетируемый, в частности, обладает
большим лингвистическим и символическим капиталом.
Осознавая искажающий эффект самой ситуации анкетирования, Бурдье
ставит задачу максимально устранить присутствующее в такой
коммуникации символическое насилие, и, соответственно, его
искажающее воздействие на результат. Методическое искусство
социолога в этом плане - человеческое искусство слушать. При
этом нельзя и упустить нить ведения разговора, и управлять им.
Речь идет о том, что надо так направить разговор, чтобы создать
для человека возможность высказаться; с помощью социолога
отыскать истину о самом себе.
Произвольные вопросы социолога вызывают у анкетируемого
определенную человеческую реакцию, определенный ответ,
исторгнутый самим вопросом. Это - не информация, но артефакт
опроса. Особенно богаты такими артефактами зондажи общественного
мнения. С помощью определенных вопросов нетрудно создать
видимость наличия общественного мнения по вопросу, о котором
люди до того и не помышляли.
Чтобы избежать эффект символического насилия в опросах, Бурдье
часто поощрял своих сотрудников брать интервью у знакомых или
тех, кому они могли быть порекомендованы через общих знакомых.
В самом деле, социальная близость и знакомство являются главными
условиями "ненасильственной" коммуникации. В таком случае сразу
возникает согласие относительно неявных предпосылок,
определяющих форму и содержание разговора. А социальная близость
интервьюирующего и интервьюируемого выступает для последнего
гарантией против того, что его сугубо личные мотивы и
переживания будут сведены к объективным причинам, так что он
перестанет быть свободно действующим субъектом, а окажется
детерминированным внешними факторами объектом, что, конечно,
никому не может понравиться.
Однако, поскольку мир знакомств группы сотрудников ограничен, то
использовалась и реально существующая близость позиций между
социологами и такими респондентами, как социальные работники,
сотрудники городских управ и т.п. В других случаях интервьюеры
играли некоторые понятные интервьюируемым роли, например, агента
по распространению чего-нибудь. В отдельных случаях для
интервьюирования привлекались люди, близкие интервьюируемым
социально или этнически. Они проходили специальный
предварительный инструктаж, хотя, как признает Бурдье, большое
число собранных ими интервью оказалось негодным для печати. Дело
в том, что, когда молодого врача опрашивает молодой врач, а
безработного - безработный, то такая ситуация не кажется
интервьюируемому агрессивной или угрожающей. Однако именно
вследствие близости своих позиций интервьюирующий и
интервьюируемый не проговаривают именно то, что очевидно и
понятно им обоим, но представляет особый интерес для
социологического исследования.
Поэтому ухищрения такого рода имеют свои пределы, и все равно
остается ситуация, когда интервьюируемый и интервьюирующий
принадлежат весьма разным слоям общества. Однако и в этом случае
можно минимизировать эффекты насильственной коммуникации и страх
стать объектом и оказаться объясненным другим человеком, если
социолог сумеет всеми нормальными средствами человеческой
коммуникации показать, что он признает право своего респондента
быть таким, каков он есть; что он способен мысленно поставить
себя на его место. Попытаться поставить себя на место другого -
это и значит понять, как, в каких социальных условиях он стал
тем, что он есть; понять неразрывный сплав психического и
социального, обусловивший жизненную траекторию этого человека в
социальном пространстве.
Это предполагает хорошее знание среды и условий, в которых живет
данный человек, предполагает огромный социальный опыт. И,
действительно, большинство опубликованных интервью являются
только моментами серий бесед и длительного изучения
соответствующих условий и ситуаций. Но все эти знания окажутся
бесполезными, если социолог не будет, обладать подлинным
вниманием к другому человеку. Только тогда в ситуации беседы
прорвется плотина общих слов и ходульных объяснений, в изобилии
порождаемых СМИ, и люди начнут высказываться о своих подлинных
проблемах и страданиях.
Но при этом Бурдье предупреждает против того, чтобы отдать всю
инициативу интервьюируемому. В случае, если последний достаточно
образован и развит, он, вследствие естественного человеческого
страха быть объективированным и объясненным, "выдаст" социологу
проникновенную стилизацию под какое-нибудь литературное
произведение, составляющее общий культурный багаж
интервьюирующего и интервьюируемого. В таком интервью каждый
будет немножко обманывать другого.
Дистанцируясь и от позитивизма, и от герменевтических изысков,
Бурдье заявляет, перефразировав Спинозу, что в ситуации интервью
в социологе должна родиться интеллектуальная любовь в
интервьюируемому, проистекающая из понимания его в его
необходимости. И тогда люди будут раскрываться, а их ответы на
вопросы станут попыткой в самих себе отбросить внешнее и понять
свои реальные беды и их истоки. Работа социолога оказывается
сократическим искусством помощи человеку, рождающему истину о
самом себе.
Понимая, социолог реконструирует социальную реальность, в
которой пролегает жизненный путь данного человека. Без такой
реконструкции понимание было бы невозможно. Против
позитивистского требования совершенно нейтральной фиксации
эмпирических данных Бурдье выдвигает требование, чтобы такая
фиксация опиралась на реалистическую теоретическую конструкцию.
Лишь когда социолог знает реальность, которую он собирается
исследовать, ему расскажут о ней.
Такая сократическая работа социолога, опирающаяся на
предварительное знание, противоположна многочисленным, якобы
совершенно нейтральным и объективистским "зондажам общественного
мнения", которые самими своими вопросами, продиктованными как
правило тем или иным политическим интересом, способны создать
видимость наличия общественного мнения по какому угодно вопросу.
Этот эффект затем усиливается фактом публикации результатов,
после чего наличие в общественном мнении соответствующего
вопроса становится свершившимся фактом.
Таким образом, если исследователь отказывается от
предварительной теоретической реконструкции реальности, он
попадает в зависимость от некритически принятых концептов.
Социология (в отличие от науки без ученых, каковой является
зондаж общественных мнений) сознает, что она должна выработать
средства, чтобы уже в самом своем вопрошании поставить под
вопрос все предварительно существующие конструкции, все
содержащиеся в головах как анкетирующего, так и анкетируемого
предпосылки, влияющие на ситуацию анкетирования, и все
бессознательные соглашения, на которых она основывается" (с.
1414).
Отказавшись от позиции нейтральной регистрации данных, Бурдье
открыто признает, что любая запись беседы есть на самом деле ее
перевод на другой язык. В самом деле, тут теряется интонация,
мимика, жесты, вследствие чего записанное слово может значить
совсем не то, что произнесенное. Упоминается прическа одной
мелкой служащей, которая говорила о ней больше, чем все ее
слова, но которую невозможно же приложить к публикуемому тексту.
Остается только явно признать, что публикация есть перевод
интервью на другой язык, что и было сделано, когда интервью
готовились к публикации. Публикация неотделима от анализа. В
частности, интервью были разбиты на части, озаглавлены, местами
сокращены.
В качестве особой проблемы отмечается подготовка к публикации
интервью сторонников Национального Фронта: как передать и
объяснить их расистские рассуждения, не оправдывая одновременно
расизма?
Подытоживая свои методологические размышления, Бурдье говорит,
что социология прежде всего должна быть в состоянии сделать
своим объектом самое себя.
В заключении подчеркивается огромное политическое и социальное
значение освобождения от предвзятых мнений, насаждаемых СМИ.
Тут - задача социологии как науки. В самом деле, мир политиков и
технократов все больше замыкается на самом себе, А опросы
общественного мнения постоянно продуцируют иллюзию, что все
общество разделяет их проблемы и представления. Подлинно
демократическая политика должна прежде всего найти средства
вырваться из этого круга представлений.
Социология, подобно настоящей медицине, должна описывать те
социальные беды и болячки, которые еще не видны, и до того, как
они начнут нарывать. Конечно, нельзя обманываться относительно
возможной эффективности социологических знаний, однако нельзя и
отчаиваться: то, что социум сам создал, он сам может, и
изменить.
Но тут дурную службу могут сослужить модные современные
философские теории, выступающие против тирании науки и разума.
|
|
