Голый мужик, довольно обрюзглый, хотя и не лишенный в прошлом некоторой формы, прикрывши срам куском шкуры и с хвостом, похоже, волчьим на трясущейся заднице, бродил в курном дыму, появлялся в круге света, снова шел в темноту, зажигал какие-то огни, издавал горлом невнятные звуки, стонал и выл, подобно волку от которого остался один хвост, лишенный волчьего тела. Камлал.
Звуки голосов, и без того мучительные для человеческого слуха, усиливались современной техникой и делались нестерпимыми. Посреди, похожий на поставец, который ставят возле особо почитаемой иконы, и куда с надеждой ставят свечки богомольцы, круг свечей вращался, все быстрей и быстрей, и это сходство с привычным в храме объектом завораживало, приковывало внимание – и своим неожиданным вращением окончательно уничтожало реальность, и без того иллюзорную.
Авангардный клуб, в полутьме которого начиналась презентация книги писателя Проханова, постепенно исчезал в собственных темных углах, а посреди него создавалась воронка, в которую, медленно закручиваясь вокруг себя против часовой стрелки, втягивалось пространство и люди.
Шаман камлал долго. Голова начала гудеть, в висках стучало, а невыпитая водка каким-то нефизиологическим образом производила окоселость, не касаясь нутра. Жизнь больше не казалась медом, да и жизнью уже в полном понимании этого слова переставала быть.
Единственная реальность, которая вдруг проявилась вполне неожиданно в самом центре этой воронки – сцена из романа, финальная, где самим содержанием действия, главным героем и всем остальным была Смерть. Смерть персонально политолога Стрижайло и Смерть как заглавная вип-персона на иллюзорном празднике жизни.
Из первичного бульона, из околоплодного пузыря, из сточных вод эволюции в круг света внесли уже убитого Стрижайло, закидали листьями, мусором и использованными презервативами и бросили разлагаться. Это разложение было единственным реальным действием в финальной сцене, по сути, финальной и единственной, которую можно было назвать, поскольку другое не имело еще имени и было до имен.
Я с трудом узнал Белковского в ворохе листьев, хотя знал заранее, что это должен быть он. Потому что там, в воронке, был не Стас, хотя и он тоже был там, но помимо него было множество и имя им легион.
Примерно так же, видя в гробу хорошо знакомого тебе, и еще несколько дней назад виденного человека, поражаешься его непохожести на себя. Православный поп непременно скажет: «Он уже далеко». Но, глядя на тело в гробу, чувствуешь – оно не пустое, туда уже заселился кто-то иной...
Позже, жадно втягивая в себя пиво, Стас снова был собой, но обжигающее прикосновение к другому миру еще не оставило его, в движении мокрой руки, в улыбке мимо слов чувствовалась ошалелость, сопричастность чуду, только совершающий такое чудо не носит имени чудотворца.
Люди вокруг, тоже часто знакомые, выдавали некоторую подавленность, не было привычного для такого собрания живого обсуждения сцен из романа, сюжетных линий, образных схем и прочей белиберды, которая отличает окололитературную публику от просто читателей. Все было похоже на первокурсницу, которой вместо лимонада влили стакан самогона и залезли в трусы.
В той традиции, которая формально закончилась на Руси с крещением Великого киевского Кагана Владимира, а на самом деле все время прорывается наружу то Гоголем, то Булгаковым, над нашим миром вполне реально существует мир «верхний», солнечный, горний – именно к нему обращают свои молитвы почитатели святых и взыскующие рая, и мир «нижний», лунный, хтонический – собственно он заколочен наглухо запретами отцов церкви, закрыт для посещения пророком Магометом.
В свое время я спросил у живущего в Мексике одного из потомков Гедиминаса, внуком белого эмигранта, много и храбро воевавшего в войнах, которым мы не знаем даже имени, что там, у них, где пейот растет и высятся пирамиды Теночтитлана, говорят о «нижнем мире». Если вообще говорят.
Честно говоря, ожидал я всего чего угодно, только не испуга – настоящего, неподдельного испуга: «У нас об этом вообще не говорят, - сказал этот безусловно храбрый человек. – Это очень опасно».
В России давно исчезла цена слов. Слова, способные разрушать крепостные стены и создавать миры, бросают, как костяшки в нардах. Миры исчезают в болтовне домохозяек, спешащих купить что-нибудь к ужину и немного поуправлять государством. Слова в России подобны рублевой массе под жирным задом реформатора.
Слово прошло долгий путь от первого Слова, которое было у Бога и которое было Бог – до слова из трех букв на стене сортира, которое как бы и не положено произносить вслух, но произносится к стати и некстати всеми, от епископов до невинных младенцев.
В свое время Марат Гельман, человек из богемы перебравшийся в мир политических технологий, заметил, что для избирателя все равно, кто у тебя за спиной – добрый волшебник или, наоборот, злой. Главное – чтобы сильный.
Это правило стало законом. Политические технологи используют любые методы для того, чтобы получить результат, не задумываясь о существе этих методов и природе сил, делающих эти методы эффективными. Политический технолог – не исследователь, он деятель. И если для достижения результата в плюс 10 процентов потребуется остановить солнце, то вопрос политтехнолога будет звучать: «Где этот херов Иисус Навин?»
И что интересно, тот, кого звали, обязательно находится, приходит, как когда-то к Фаусту, разворачивает кейс с краплеными бюллетенями, держит за ноги Гретхен, чтоб не брыкалась и даже не просит оформления пустой формальности.
В русской литературе, а она все же немного старше наших политических технологий, но мистическим образом связана с тем культурным и историческим процессом, который начался с Пушкина и заканчивается Прохановым, есть две все те же линии, намеченные еще жрецами Лагаша и Ура – линии солнца и луны, темного и светлого, горнего и «нижнего». Эта вечная дихотомия определяет процесс мистического бытия народа, который осознал себя, получив свой язык от потомка эфиопских вождей и прожившего самую блистательную пору своей истории. Дожившего до самой последней ступеньки, через которую вынесут уже вскорости наполовину разложившегося еще при жизни покойника. И так никто и не ответит на вопрос – зачем жил?
Пушкин, солярный гений, необычайно точно названный солнцем русской поэзии, всегда соседствует на книжной полке ли, в учебнике ли с Лермонтовым, гением не меньшей величины и силы – и прямо противоположной стороны, вдохновляемый неприкаянными душами Печорина и Мцыри, а более того – непосредственно Демоном, «духом изгнанья». Это инь и янь нашей культуры, Осирис и Сет русской словесности.
В Проханове очень немного от Пушкина.
Роман Проханова – о текущем политическом процессе, который происходит на ковре и под ковром, везде и нигде, со всеми и как-будто ни с кем конкретно. Следить за нитью повествования чрезвычайно увлекательно, а, опознавая под персонажами лишь чуть задрапированные реальные лица русской политики, смеешься до упаду, хоть и не смешно это, когда весь политический олимп – сплошной заповедник гоблинов.
Но ведь это не первый роман Проханова о реальной политике, и просто хихикать ему бы давно наскучило, а клеймить и подавно. Чего хочет большой и тонкий писатель, разглядывая под лупой, словно жучков или бабочек, пузатенькие нелепые существа из Кремля, Государственной думы и Александер-хауса? Ведь как нет и не может быть вербально определяемого смысла в движении муравьев за своей маткой или роении пчел, так и в роении политического класса вокруг кормушки этого смысла быть не должно. Или есть?
Говорят, что отличительная черта гения от прочих в умении видеть цели, которые больше никому не видны.
Похоже, что Проханову нужен смысл. Он ищет смысла в том, что со стороны видится хаотичным и неорганизованным. Он пытается найти следы русского эгрегора, который точно же был, но делся куда-то. И он исследует те сущности, которые вселяются в омертвевающее тело государства и народа, уже оставляемое его душой.
Вера имеет колоссальное преимущество перед идеологией, поскольку не требует поиска смысла. Вера способна подвигнуть на самую большую жертву. Но как быть, если веры нет и не предвидится, а подвиг, самопожертвование - необходимы? Какая политическая технология заставит человека кинуться на амбразуру дота во имя удвоения ВВП и сохранения конституционного пространства?
И, тем не менее, потребность государства в том, чтобы время от времени удобрять кровью граждан свои границы существует. Но самое главное, что совсем недавно, в отсутствие всякой веры и более того, в обстановке отрицания веры, граждане государства жертвовали собой во имя... Во имя чего, кстати? Дала ли ответ на этот вопрос советская литература, и сам Проханов, пытавшийся еще в рамках социалистического реализма ответить на этот вопрос, проведя заметную часть жизни на Афганской войне?
Ответа не было. Но было прикосновение к чему-то, что не имеет названия. Дыхание Митры. Страх Божий. Упоение боя. Зов «нижнего мира».
Появилось ощущение мистики, которая кроется внутри обычного порядка вещей, пронизывает его незримо, но в точках излома становится ощутимой. Он чувствовал карму русской армии, заброшенной туда, откуда начал свое последнее возвращение Александр Македонский. Проханова, конечно, терзал вопрос, которым задавалось тогда все общество – зачем?
Ответа не было, и страна закончилась, оставив по себе неотвеченный вопрос.
Опустевшие пространства населили иные сущности, уютно засунув ноги в тапочки Брежнева, примерив на себя пиджак Суслова и фуражку маршала Устинова. Но их суммарный эгрегор оказался слаб, больше напоминая запах, чем эманацию. Их жизнь сосредоточилась в нескольких подъездах кремлевской канцелярии, и лишь самые храбрые из них оказались способны больше часа оставаться в одиночестве в бывшем кабинете Лаврентия Берии.
Эта власть пришла, чтобы совершить «революцию сверху», влить новое вино в старые мехи, запустить вновь старые могучие механизмы. Но почему-то никто не заметил несоответствия слабых ручек будущих героев с величиной колес и шестеренок, которые им предстояло вращать.
Они рассчитались на «первый-второй», и вторые стали непримиримой оппозицией первым, а первые время от времени вызывали вторых на ковер и ругали за недостаточную непримиримость.
Огромный организм, казалось, еще дышал и шевелился, но при ближайшем рассмотрении движение оказывалось шевелением насекомых под одеждой. Насекомые были сытенькие и жирненькие, но жизни это не добавляло.
Именно в этот момент объявились политические технологи, освоившие правила гальваники, которые позволяли, в ответ на раздражение из Лейденской банки, вызывать сокращение мышц и движение членов. Они обещали новым властям создать из остатков трупа своего рода чудовище Франкенштейна, котороей будет хоть и невменяемо, но зело страшно для окружающих. И это позволит на какое-то время обеспечить безмятежность процесса питания для правящего класса.
Но, как всегда, получилось не то и не так, как надеялись. Получился Голем. Никто не знает, почему и каким образом движет им, но движение очевидно. Из каждого его шага веет такой древней мистикой, какой не помнят на Русской равнине больше тысячи лет. Вокруг него роятся сущности, 800 лет назад испугавшие Аль-Хазреда своей древней ниспровергающей силой, сведшие с ума доктора Джона Ди и самого императора Рудольфа Второго, напомнившие о себе в книгах Лавкрафта. Абсолютное зло. Место, где перестает светить солнце.
Герой Проханова полон эманациями «нижнего мира». Бессмысленно гадать, сколько процентов в Стрижайло от Белковского, сколько от самого Проханова, а сколько от поименованных на задней странице обложки лиц. Но в главном это, конечно, Белковский, именно он концентрирует в себе ту не-божественную монаду, которая, многократно усиленная талантом Проханова, как голос шамана современными усилителями, придает всему роману хтоническую силу. В этом смысле Стрижайло, конечно, несет в себе и нечто от Проханова, но это одна из внешних оболочек образа, нечто, осевшее на основу при прохождении через личность художника.
Художник словно магический кристалл усиливает с равной силой и свет солнца, и свет иного светила. Но он не влияет на сам источник света. Проханов стремится влиять, полагая, что смерть его героя очистит божественную искру, заключенную в его герое при рождении. Но если эта искра имеет иную природу света?
Проханов видит нечто, не ощущаемое другими людьми. Это «нечто» - смысл происходящего, божественный смысл в череде повседневных событий. Воплощение высшего замысла и высшая мера ответственности за поступок.
Проханов не видит, что между горним и «нижним» мирами находится непроницаемая с двух сторон преграда – наш, «срединный» мир. И движение сразу в две стороны невозможно – либо вверх, либо вниз. И там, и там – бесконечность перспективы. И там, и там – безграничность сил. В «срединном» мире есть только один инструмент влияния на оба безграничных мира – свобода выбора.
Именно за эту свободу идет борьба. Не случайно в последние времена из списка положительных символов куда-то исчезло слово «свобода». Постепенно, с помощью нехитрых политических технологий прививается мысль, что свобода – это зло, это непорядок и вообще свобода противоречит стабильности, которая в последние времена приобретает значение высшей ценности. Культ Смерти, которая только одна и дает абсолютную стабильность.
Проханов ищет смысла и, может быть, веры, спускаясь в преисподнюю – этот путь до него проделали Осирис, Орфей, Данте. «Проханов ад» находится ближе других. За время, отведенное современной истории, преисподняя приблизилась в «срединному» миру настолько, что стала почти неотличимой, и массовые экскурсии в «нижний» мир уже мало удивляют любителей острых ощущений, грибов и кактусов. Дорогой в ад становится обычная подмосковная электричка, где демонические сущности располагаются согласно купленным билетам.
Но что есть смысл? Не есть ли это синоним Бога, или, во всяком случае, божественного замысла?
В романе Проханова бога нет. Там есть ощущение эзотерической значимости происходящего, есть акт творения, но нет творца. Вектор движения – от середины, через скручивающуюся воронкой действительность, вниз. Главный герой приходит к богу через его отрицание, причем не в «одеждах чертога брачного», а облепленный грязью и смрадом пустого бытия. Та сущность, к которой, как к свету предвечернему, обратилась душа бестелесного Стрижайло – Бог? Или продукт политической технологии иного порядка?
В романе ищут Бога, сам роман – это своего рода мессидж Богу. Но можно ли общаться с Богом при помощи мессиджей? При помощи методов нейро-лингвистического программирования? Нужен ли на Страшном суде толковый адвокат?
К сожалению, условия игры таковы, что мы не знаем и не можем знать ответа на самый главный вопрос - единственный, ответ на который имеет смысл.
Но мы можем чувствовать. Ощущать дуновение безветрия. Слышать хлопок одной ладонью.
Мы можем верить, что все, происходящее с нами – не бессмысленно.
Материалы по теме:
|
|
