Ильенков и судьбы марксизма

Современный вой о «гибели» марксизма, как метода и общественно-политического и экономического учения, звучащий в среде профанов, в жизни не прочитавших ни одного философского текста, нас не интересует. Суди не выше сапога!

Намного интереснее брожение умов, наблюдаемое среди знатоков текстов, которых не обвинишь в безграмотности, но и не заподозришь в симпатиях к марксизму.

«Знатоки» придумали себе из затруднительного положения выход, очень похожий на позицию товарища Бывалова из фильма «Волга, Волга!».

Мы помним, как почтальонша Стрелка в исполнении Любови Орловой показывала ему, что умеют таланты их городка. На что товарищ Бывалов ответил, что так петь и плясать невозможно, и что для этого нужно двадцать лет учиться.

Уже несколько раз за последние годы доводилось слышать, что Ильенков выдумал и Маркса, и Ленина. Что обоим мыслителям (а также, между прочим, и Спинозе) и присниться не могли те тезисы и выводы, которые Ильенков им просто приписал от своего имени. (То же самое говорят и о Лифшице). Этот довод кажется неотразимым, но рассчитан он на дураков.

Допустим на секунду, что так оно и есть. Что «на самом деле» Маркс и Ленин (а также Спиноза) были средней руки политиканы, которым приписаны достоинства гениальных философов.

Но почему же тогда критики, подобно товарищу Бывалову, не слышат и не желают слышать собственного голоса Ильенкова и Лифшица? Почему они не хотят (или боятся?) признать Ильенкова и Лифшица марксистами? Почему они считают их лишь ловкими имитаторами, рекламирующими мнимые достоинства своих учителей?

Говорят, что, будучи обитателями тоталитарного общества, Лифшиц и Ильенков просто не имели возможности ссылаться в обоснование своих построений ни на кого, кроме классиков - Маркса, Энгельса и Ленина, да, пожалуй, еще на несколько почитаемых и допускаемых марксизмом имен, вроде Спинозы и Гегеля. А, живи они в «открытом обществе», ссылались бы на Шопенгауэра и Ницше, Хайдеггера и Сартра, Рассела и Поппера, Мандельштама и Эрнста Неизвестного. Что и предпочитают делать сегодня многочисленные лица, именующие себя их «учениками».

Однако Ильенков, как известно, переводил Оруэлла, а Лифшиц прямо ссылался на Олдоса Хаксли в те времена, когда об обоих писателях у нас и слыхом не слыхивали. Тем не менее, ни тот, ни другой даже в заметках «не для печати» не числили этих писателей среди своих духовных отцов и учителей. Хотя оба прекрасно понимали и принимали тезис Ленина о том, что художник (добавим от себя: и не только художник) может почерпнуть для себя много полезного даже из самой реакционной философии.

Отвергая за недостатком времени и места без обсуждения другие слабые доводы о непричастности Ильенкова к марксизму, мы должны признать его творчество одной из вершин современного марксизма. Более того, перефразируя известное изречение Маркса, мы можем сказать, что анатомия философии Лифшица и Ильенкова есть ключ к анатомии философии Маркса и Ленина. Намеки на нечто более высшее могут быть поняты только тогда, когда это высшее уже известно.

Даже личная судьба Лифшица и Ильенкова ярко отражает судьбу марксизма в ХХ веке. (Но об этом нужно говорить отдельно).

Бывают исторические периоды, говорил Ленин, когда на первый план выходят философские и вообще общетеоретические стороны марксизма. Это периоды преддверия исторических переломов. Позволю себе при этом такую дерзость, как не согласиться в этом вопросе с точкой зрения самого Гегеля. Мне представляется, что он был не прав, утверждая, что «сова Минервы вылетает в полночь», что философия «рисует серым по серому» и способна сказать что-либо вразумительное об исторических событиях только лишь post festum». Образ логических категорий как застывающей и застывшей лавы революционных извержений, без сомнения, очень красив эстетически. Однако он кажется мне слабым с точки зрения логики и истории. Великая французская революция не нуждалась в своей «немцкой теории» уже хотя бы потому, что разразилась после появления этих немецких теорий на свет. Исторически и логически более достоверно, что эта революция имела своих Предчетий в лице французских материализма и Просвещения с Руссо во главе.

Другой вопрос, что буржуазная революция породила новые социальные и теоретические противоречия, остро нуждавшиеся в разрешении. Эту задачу взяли на себя немцы во главе с Гегелем. Но это была уже другая задача. Задача, разрешение которой теоретически подготавливало уже не великую буржуазную, а великую пролетарскую революцию.

Философия вообще, как наиболее обобщенное отраже­ние самых глубинных общественных процессов, выдвигается на первый план не post festum, а в те периоды, когда в обществе уже народились новые силы, ко­торые еще не могут получить непосредственно-практического выхода.

Какие же это новые силы, с нарождением которых я связываю становление Ильенкова-философа?

Эта сила - первое поколение, духовно и физически родившееся, выросшее и окрепшее после победы Октябрьской революции, при реальном, советском социализме. Это поколение так называемых шестидесятников, гражданская и духовная драма которых до сих пор не получила сколько-нибудь адекватного освещения. Если пытаться определить ее пока чисто логически, но это будет драма (или даже трагедия) противоречия идеального и реального.

И их драма есть одновременно драма реального, советского социализма, достойная пера Шекспира, Гете и Пушкина, а не наших слабых усилий объять необъятное.

Великие социальные и экономические перевороты становят­ся необратимыми лишь тогда, когда затрагивают ткань по­вседневности, закрепляются в быту и привычках, нравах и обычаях людей, в нравственном самосознании общества. Как оценить с этой точки зрения итоги послеоктябрьских десяти­летий? Казалось бы, прокатившаяся по стране небывалая вол­на «идейного» и бытового антикоммунизма однозначно свиде­тельствует о полном крахе начатого в Октябре. И все же не будем торопиться с выводами.

За рубежом поражаются, как могут граждане вели­кой страны с таким яростным остервенением рвать, топтать и оплевывать свое недавнее про­шлое.

На Западе не знают ничего подобного, хотя история капита­лизма, а, говоря шире - всей че­ловеческой цивилизации, дает ничуть не меньше поводов для покаяния, чем 70 лет реального социализма. Для того чтобы капиталисти­ческий способ производства ут­вердился, например, на своей ро­дине - в Англии, там потребова­лось полностью уничтожить свободное крестьянство, бывшее соб­ственником своей земли, - шекс­пировских «гордых иоменов», ввести против согнанных с зем­ли «бродяг» террористические уголовные законы, каравшие смертной казнью малейшее покушение на «священное право» частной собственности, широко использовать рабский труд тех же бродяг, заключенных в ка­торжные «работные дома». Вялая, тянувшаяся два с половиной столетия буржуазная революция в Германии несколько раз бук­вально опустошала страну, уменьшая ее население более чем наполовину. Я уже не говорю о массовом терроре Великой французской революции.

Вот почему, когда слышишь, что мы «отклонились» от пути мировой цивилизации и нужно, мол, «возвратиться» в нее, ста­новится и смешно, и грустно. Да, не было у мировой цивилизации учеников более прилежных, чем люди, вынужденные были защищать независимость России посредством строительства в ней социализма! Дорогу инду­стриализации страна прошла точно по хорошо укатанной за предыдущие триста лет колее, повторив все ее ломающие судь­бы миллионов людей изгибы: ликвидация свободного крестьянства, террор, эксплуатацию рабского труда заключенных.

Так почему же «цивилизация» в отличие от нас не кается и не кликушест­вует, хотя среди ее духовных вождей немало серьезных крити­ков и реформаторов капитализ­ма? Проще всего было бы отве­тить, что «Запад» не кается, по­тому что принесенные и приня­тые им жертвы окупились, ну а нам, оставшимся у разбитого ко­рыта, сам бог велел замаливать грехи. Но не стоит так уж уни­жать людей, приписывая им не­достойную человека людоедскую мораль: «Если я ем других, это добро, а если меня едят,- зло». А если бы мы жили сегодня не хуже «Запада», разве суд над прошлым был бы излишен, а ста­линская эпоха великих жертв получила бы отпущение грехов от сытого желудка?

Для подлинно нравственного соз­нания важен вопрос не о том, на­сколько успешен или неприемлем конечный итог цепи насилий, именуемой всемирной историей, а о том, неизбежно ли путь к добру пролегает через зло.

Клас­сический буржуазный гуманизм в общем и целом отвечает на этот вопрос утвердительно и ищет примирения с теми общест­венными противоречиями, благо­даря которым зло выступает в качестве превратной, но необхо­димой формы и даже движущей силы прогресса. Эту позицию с наи­большей полнотой и откровенно­стью выразили духовные отцы буржуазной цивилизации - эко­номист Рикардо и философ Ге­гель, которому принадлежат та­кие примечательные слова: «обра­щаясь к конкретному рассмотре­нию дьявола, мы вынуждены бу­дем показать, что в нем есть ут­вердительное - сила характера, энергия, последовательность». Сюжет, всесторонне разработанный в мировой литературе от «Фау­ста» Гете до «Мастера и Марга­риты» Булгакова.

Но, кроме этой точки зрения, признающей, по выражению Бе­линского, наличное состояние мира «если не всегда утешитель­ным, то всегда необходимо раз­умным», существует и более высокая, не довольствующаяся верой в итоговый разумный смысл действительности, стихий­но и окольными путями возника­ющий из исторической бессмыс­лицы. Она лежит в основе соци­алистических и коммунистических учений во всех их утопических и научно обоснованных версиях.

Коммунизм как система идей не пытается ни романтически от­рицать действительность, ни иде­алистически приукрасить ее. Он видит всю жестокость жизни и не отвергает купленных ужас­ной ценой плодов прогресса. Но он отказывается признать такое положение вещей вечной нор­мой, ищет дорогу к иным, более человечным формам развития к собственно истории человечест­ва в отличие от ее «предысто­рии» (Маркс).

На это возразят, что такие реальные и вымышленные рево­люционеры, как Марат и Бакунин, Петр Верховенский и матрос Железняк, полага­ли возможным и даже необходи­мым срезать миллионы голов ра­ди благополучия народа и что в жизнь, а точнее в смерть, вопло­тились именно их намерения, а не прекраснодушные мечтания социалистической интеллигенции.

Отвечу, что Верховенский и Железняк повторили здесь посту­лат именно буржуазной, «мара­товской» революционности, кото­рая присутствовала в Октябрь­ской революции и в последую­щих событиях.

Но рядом, в дра­матическом взаимопереплетении с «бессмысленным и беспощадным» бунтом взбесившегося мелкого буржуа, жила и развивалась принципиально иная, собственно социалистическая революцион­ность, которая, не отрицая вы­нужденного насилия, не допуска­ла любования им, возведения в абсолют.

Да, социализм, впрочем, как и все предшествующие ему об­щественные формации, возникает из жертв и насилия, из крови и грязи. «Долгие муки родов», о которых писали Маркс и Ле­нин, ссылаясь на «Записки врача» Вересаева, - не пустая метафора. Но вместе с тем это первый в ис­тории строй, который объектив­но заключает в себе отрицание «нормального» кровавого пути прогресса, делает моральное не­приятие такого пути достоянием массового сознания.

И когда мно­гочисленные мои соотечественни­ки на все лады поносят соци­ализм, они, сами того не замечая, подтверждают его победу. Победу, кото­рая по своему значению не ус­тупает великим экономическим переворотам. Столь беспощад­ную и безоглядную критику соб­ственного прошлого и настояще­го могли предпринять только люди, воспитанные социализмом, вошедшим в их плоть и кровь, ставшим инстинктивным убежде­нием подавляющего большинства народа. Оставаясь материально еще в зачаточном состоянии, со­циализм уже победил морально.

Победил, но в какой же па­радоксальной, трагически противоречивой форме! Через свое собственное отрицание, че­рез вспышку антикоммунизма и ретроградных иллюзий! Это вам не «овес растет по Гегелю», че­му учили в школе и институте,- здесь настоящая диалектика в ее, быть может, наивысшем в XX веке напряжении.

Самой распространен­ной отмычкой, с помощью кото­рой проникали в наши души, стала всесветно знаменитая ци­тата о том, что высшая общест­венная гармония не стоит сле­зинки хотя бы одного только за­мученного ради нее ребенка. Большинство цитирующих приписы­вало и продолжает приписывать этот тезис лично Ф. Достоевско­му. И лишь немногие, например Н. Бердяев, подчеркивали, что принадлежит он нравственному антиподу писателя - Ивану Ка­рамазову, умственному аристо­крату, нашедшему в нем мораль­ную санкцию вседозволенности и отцеубийства.

Достоевский же, наоборот, шлет нам из прошлого свое предупреждение о том, что возможна чудовищная подмена понятий, нравственная ловушка. Он подробно, «химически точно» анализирует, как эта абст­рактно-гуманистическая истина становится в руках Ивана все бо­лее отвлеченной и софистичной, пока не вырождается наконец в смердяковщину - в лакейский суд над действительностью, в лютую ненависть к России, ко всякому проявлению духовной, национальной самобытности.

Опыт Ивана Карамазова повторился в массовом масштабе. Под видом «духовного раскрепо­щения» народу навязали смердяковские «идеалы», они ти­ражированы в миллионах экзем­пляров, в тысячах часов радио- и телевещания. Под флагом «гу­манизма» обличители Павлика Морозова устроили такую пляску на отеческих гробах, какая не снилась и самому Смердякову. На ее фоне бесконечное слово­блудие об освобождении из раб­ства тоталитаризма не более чем циничная насмешка. Наобо­рот, делается все для того, чтобы освобождение осталось чистой фикцией, ни в коем случае не переросло в реальный суверени­тет народа.

Вся хитроумная подлость за­мысла заключена в том, что он построен на утилизации лучших и благороднейших человеческих чувств, что нелегко сразу разо­браться в его циничной сущно­сти. Ведь со­весть при всем своем юноше­ском максимализме и непримири­мости к злу сугубо непрактична, неопытна в махинациях, доверчи­ва и может благодаря этому стать жертвой бесовского соб­лазна, морального оборотничества. «Ибо многие придут под име­нем Моим, и будут говорить, что это Я, и многих прельстят», - предупреждал Иисус своих уче­ников.

Лично я не сомневаюсь, что утилизаторы народной совести в конце концов потерпят неминуемый крах. Но важно, когда и как это произойдет, какими еще физическими и духовными жертвами будет куплено прозре­ние. Нужно понять, что с нами происходит, почему вновь и вновь становится возможной грязная игра на самых чистых чувствах

Н. Бердяев, глубоко размыш­лявший над аналогичным вопро­сом, видел выход в христиан­ском смирении. Не нужно, мол, делать богу «историю» по поводу слезинки ребенка, ибо «рационально постигнуть в пределах земной жизни, почему был замучен невинный ребенок, невозможно. Са­ма постановка такого вопроса - атеистична и безбожна». Нужно верить в глубокий, сокровенный смысл всех страданий и испытаний.

Итак: либо в мире вовсе нет смысла - либо он потусторонен. Либо смердяковщина - либо ве­ра и упование на загробную справедливость... Многих ли удовлетворит такая альтернатива?

Вопросов больше, чем ответов. И мне кажется, мы будем увязать в них все безнадежнее, если не преодолеем чисто карамазовскую абстракцию морали, прикрывающуюся ныне ярлыков «общечеловечности» точно также, как недавно она прикрывалась ярлыком «классового подхода». Чтобы абстрактные идеалы не были вновь обращены во зло и разрушение, они должны был наполнены конкретным содержанием, проистекающим из родника народной мудрости и опыта. Иначе мы обречены переживать свою трагедию вновь и вновь.

Таким образом, реальный советский социализм был сражен не военной или экономической мощью Запада. Его гибель была связана не с утратой социалистического идеала, а, наоборот, с его победой и укоренением в общественном сознании. Социализм сам научил людей предельной бескомпромиссности. И он рухнул в столкновении с общественным идеалом, им же самим созданным, произросшем на его собственной почве.

Именно так «процесс пошел» в первые годы «перестройки», когда нынешние правые называли себе не как-то иначе, а «левыми».

Разумеется, это была карамазовская ловушка. Но она не имела бы ни малейших шансов на успех, если бы не ориентировалась на реальность - на реальный факт моральной победы социализма.

Об этом свидетельствует то обстоятельство, что критика сталинского периода нашей истории была начата именно с точки зрения «человеческого лица социализма», а не с точки зрения «утробы», не с точки зрения «колбасы».

Это было сделано потому, что:

во-первых, «колбасе» совершенно наплевать, сколько жизней будет загублено ради того, чтобы от нее ломились прилавки магазинов;

и, во-вторых, потому, что при Сталине прилавки от колбасы ломились, как и сегодня. Ломились не от изобилия, а от равновесия спроса и предложения, так как Сталин разбирался в законах рынка немножко лучше, чем все нынешние «реформаторы» вместе взятые.  По обычной иронии истории получилось, что как только Хрущев выдвинул лозунг «колбасного социализма», колбаса начала катастрофически исчезать с прилавков.

Это обстоятельство обязывает помнить о том, что все годы Советской власти рядом с социалистическим идеалом рос и другой - идеал «колбасного социализма», нашедший себе даже официальное выражение в хрущевской Третьей Программе КПСС, принятой XXII партийным съездом. Эта программа фактически отождествила социализм с «обществом всеобщего потребления». И надо отдать должное мыслящей части общества тех лет: этот, выдаваемый за «коммунистический» идеал был подвергнут тогда же жесточайшей критике. Например, братьями Стругацкими в романах «Хищные вещи века» и «Понедельник начинается в субботу» - в образе «всестороннего потребителя», созданного убогой фантазией профессора Выбегалло, в портрете которого явно проступают хрущевские черты.

Но и настоящий социалистический идеал все же не висел в воздухе. Он опирался на реальную основу - экономическую и социальную. И, как только эта реальная основа была подорвана и стала быстро разрушаться в начале 90-х годов, началось и тотальное разрушение самого этого идеала. Именно тогда правые рискнули сбросить с себя «левые» маскхалаты.

Да, идеал и реальность расходились, но в этом обстоятельстве не содержалось еще ничего необычного. Идеальное и реальное суть по своей логической природе диалектические противоположности, не могущие по определению существовать иначе, как в единстве и борьбе. Поэтому идеал может выражать реальность только в качестве ее противоположности, хотя и вырастает из нее. Идеал есть всегда самокритика реальности. Но в нашем случае  эта самокритика переросла в саморазрушение.

Требование непосредственного совпадения общественного идеала и общественной реальности привело к разрушению и того, и другого. Никому не было дела до того, что, будучи противоположностями, идеальное и реальное могут сочетаться, как говорил Ленин, по-разному: «симфонически» и «какофонически».Советский социализм рухнул именно вследствие того, что противоречие идеального и реального не нашло «симфонического» разрешения, зашло в исторический тупик. У нас получилась именно «какофония», причины которой мы не имеем здесь времени и места подробно разбирать. 

Непосредственное совпадение идеального и реального достигнуто сегодня только в капиталистическом обществе «всеобщего потребления». В нем духовная сторона жизни общества прямо отождествилась с материальной. И при этом не материальное поднялось до идеального, а, наоборот идеальное упало до материального. «Гармония», таким образом достигнута, но вместе с тем утрачено противоречие как внутренний источник развития. Такое «абсолютно гармоничное общество» может существовать только за счет материальной подпитки извне. Что оно и делает, именуя этот процесс «глобализацией». Думаю, не нужно доказывать, что для России подобный путь исключен в силу слишком хорошо известных обстоятельств.

Возвращаясь к прерванной нити, мы видим, что новые общественные силы, составляющие моральный потенциал социализма, оказались еще очень слабы, и так до сих пор и не получили полного, свободного исторического выхода. Ни в период великой очистительной бури 30-х годов, когда начинал Лифшиц, ни в период «оттепели», когда работал Ильенков ни, тем более, в период «перестройки», до которой оба мыслителя, к несчастью или к счастью, не дожили. Гибель героев подобна заходу солнца, а не концу лопнувшей от натуги лягушки.

Однако присутствие этих сил в историческом процессе обозначено и закреплено теоретически. Закреплено именно Ильенковым и Лифшицем.

Ильенков доказал, что идеальное не есть состояние нейродинамических систем в голове «двуногого животного без перьев». А Лифшиц, как мы знаем, доказал еще большее: что идеальное не есть состояние «общественной физиологии». Ни нейрофизиологического, ни социологического рабства в жизни сознания не должно быть (хотя и бывает).

То есть состояние марксизма не есть состояние мозгов данного индивидуума и даже не состояние коллективного сознания данного общества в определенной точке исторического развития. Это состояние «мирового разума», взятого как общий вектор всего материального и духовного развития человечества на всем промежутке своего развития от предыстории к истории.

Оперируя таким масштабом, мы не можем не заметить тяжелейшего кризиса именно наличного состояния общества и соответствующей ему идеологии. Апофеозом этого кризиса стало 11 сентября, когда акт Возмездия, то есть акт высшей исторической справедливости совершился в крайне неразумной, варварской, несправедливой форме. «Разум существовал всегда, только не всегда в разумной форме» - записал за 157 лет до этого события Карл Маркс.

Философия выступает на авансцену истории именно тогда, когда стихийная разумность действительности достигает в своей произвольной игре своих крайних, предельно неразумных форм. Все формы философского иррационализма - от античных до современных - видят в этом торжестве неразумия конечную мудрость Вселенной. Поэтому они крайне болезненно воспринимают любое (особенно теоретическое) проявление Разума, который приходит именно как орган разрешения этих противоречий, в которых, казалось бы, совершенно безнадежно увязло человечество.

Отсюда судорожные попытки затоптать любые ростки здравого взгляда на противоречия действительности. Взгляда, видящего в полном развитии противоречий залог их разрешения.

Разум отнюдь не гибнет и не сдает свои полномочия всевозможным формам неразумия в тот момент, когда противоречия развития становятся неразрешимыми. Наоборот, потребность в разуме и необходимость его полного проявления возникает именно в момент наступления полной неразрешимости противоречия налично существующими средствами логики.

Такая новая логика, превосходящая по мощности старую формальную логику, была создана немецкой классической идеалистической философией, чьи усилия были завершены Гегелем.

Однако противоречие требует разрешения не только в сфере логики, не только в голове, но и в действительности, но и в реальной действительности, в сфере жизни и деятельности общества, общественного человека. Такой задачи Гегель не разрешил - да и не мог еще разрешить, поскольку для этого еще «наличного материала». Он разрешил противоречия в голове, но в реальности это вылилось в прусскую сословную монархию как завершение земного пути абсолютной идеи. «Противоречие метода и системы» Гегеля, о котором писал Энгельс, есть, по сути, противоречие идеального и реального, теории и практики.

Разрешение этого противоречия не есть уже чисто теоретическая задача. Решение ее начал Маркс и продолжил Ленин.

Великая заслуга Ильенкова в том, что он вычленил и осветил логическую сторону практического дела Маркса и Ленина. Но этим его заслуга не исчерпывается.

Философия, повторюсь еще раз, не рисует серым по серому. Наоборот, она предваряет практическое разрешение вновь народившихся противоречий теоретическим их разрешением. Но, в силу сугубо идеологических причин, которые мы попытались выше обрисовать, философия воспринимает эти противоречия как противоречия прошлого, а не будущего.

Каково же место Ильенкова в развитии философии марксизма?

Исходя из вышеизложенной гипотезы, он не может быть признан всего лишь представителем «совы Минервы», то есть завершителем логического строя победы октябрьской революции и первых ее лет. Он принадлежит к той волне теоретиков, которая формулирует новые задачи.

Я рискну назвать Ильенкова «Гегелем середины ХХ века» - тем, кто подытоживает результаты предыдущей революции и формулирует в сугубо логической форме проблемы новой, назревающей революции, до реализации которой они (теоретики), как правило, не доживают.

Ильенков встал в ряды тех немногих теоретиков, кому выпало быть выразителями новых противоречий нового общества, о которых Ленин, по определению, не мог иметь никакого понятия, и о которых Сталин успел приобрести лишь смутное понятие.

Место Ильенкова в истории марксизма определяется не только логически, но хронологически, поскольку хронология обнаруживает здесь известную повторяемость. Можно составить хронологию, исключив из нее спорные фигуры и оставив только бесспорные.

Руссо родился в 1712 году (Дидро в1713).

Гегель родился в 1770 году.

Маркс родился в 1818 году (Энгельс в 1820).

Ленин родился в 1870 году.

Ильенков родился в 1924 году.

Итак, разрывы между ними следующие: 58-57, 46-53, 52-50 и 54 года. Среднее арифметическое - 52,7 года. Это не нумерология, это - признаваемая демографией продолжительность жизни двух поколений. История мысли расцветает через раз, прыгает через одно поколение.

Отсюда следует не вполне утешительный вывод для всех учеников Ильенкова: «Богатыри, не вы!».

Следующий теоретик находится не среди нас, но он уже родился приблизительно в 1924+53=1977 году. Возможно, он обретается среди ваших студентов или аспирантов, а может быть мы его не заметили.

 Сколько осталось его ждать? На днях, ибо расцвет приходится на 25 лет, следовательно, на 2002-2007 годы. Скоро!

Обидно нам всем, родившимся в промежуточном поколении, но утешением может служить только то, что к этим «промежуточным» поколениям принадлежат люди тоже не последнего десятка, родившиеся в известной «противофазе» поколению философов: Шекспир, Гете, Пушкин, Лифшиц...