Но не везде с рюманчиком в перстах духовно дремлет творческая интеллигенция! В зале музея Маяковского было куда веселее. Были, конечно, моменты забавные - некоторые бедолаги почему-то в качестве примера отношений художника с властью припомнили убитого (!) злыми ельцинскими наймитами Талькова... Но это из зала реплики, этот ареопаг не трогаю. А вот ведущие говорили интересные, но не всем понятные местами вещи.
Открыла дискуссию Людмила Булавка, специалист по советской культуре, что стало ясно с первых слов. Она сказала, что в ходе разговора будет интересно развенчать серию мифов о взаимоотношениях художника и власти, и что социальные и культурные практики СССР сами по себе опровергают разного рода мифы: взаимоотношение - художник и власть имеет как минимум три модификации - художник и власть (принцип относительной суверенности бытия), художник versus власть (принцип антагонизма), художник как власть (принцип тождественности). Затем Людмила представила собравшимся Дмитрия Чёрного как писателя и левого активиста, заводилу и креатора (не путать с группой Kreator), и передала ему слово.
Товарищ Чёрный, до начала дискуссии для какого-то сетевого проекта что-то наговаривавший на видеокамеру из своих книг, не преминул процитировать в качестве иллюстрации общности либеральных и советских мифов о всемогущей власти и обособленном художнике эпизод из его «Поэмы столицы», который и я легко нашел в Сети, это исповедь объединения писателей «Судьба человека» в ЦДЛ:
«...показалась мне впереди актриса Касаткина, уже дезинформировал было Кожевникова, но приглядевшись распознал ошибку. на сцене поочерёдно преклонных и средних лет «судьбисты», включая несколько известных фамилий вроде Вампилова, публично каялись, признавались что в дивном новом мире, за который они не только сами голосовали, но и неоднократно последовательно поддерживали и Горби, и Ёлкина - на их книги нет спроса, над всем воцарился доллар, и гонораров им не платят даже минимальных в прожиточном смысле.
историческую эту сцену на сцене ЦДЛ пришло посмотреть не так уж много искушённых в данном вопросе зевак. в фойе у зала лежала на бесплатной раздаче книжонка некого либерала, то ли Гайдара, то ли Собчака или вовсе Миши Рыжкова о десятилетии демократии, с упоминанием законов и реформ, принятых правительствами Ельцина... судя по высокой стопке книг, даже этой халявой мало кто интересовался.
затянувшееся покаяние либеральных литераторов не отличалось разнообразием - все они, в конечном счёте, признавались в несовпадении своих надежд с действительностью, где не обнаружилось обеспеченного демократичного рая, а только жёсткий, ими же воспетый в абстрактном представлении, закон рынка. согласно этому закону, никоим образом для них не неожиданному, а красовавшемуся в ещё горбачёвских обещаниях и реформах (за которые они тянули все свои руки и руки паствы своей, опускали свои бюллетени и кропали строки), вся эта полунищая, но высоко на своё же горе образованная Советской властью интеллигенция - оказалась лишней в ей же воспетом и политически утверждённом обществе. сидящий в первом ряду на сцене совсем не старо выглядящий, пидажчный, с налётом шестидесятничества в водолазке, чем-то в стиле Лимонова очкастый кудрявый писатель серьёзно и обиженно кивал в такт исповедям коллег.
Кожевников, видимо почувствовав себя в роли исповедника и переполнившись грехами чужими, решил пойти перекурить. по широкой красивой, ведущей вправо вниз лестнице мы спустились и тут уже на первом этаже столкнулись с Жириком. с охранниками по бокам и поодаль он поднимался и не растерявшись приветствовал неожиданно молодых посетителей этого келейного мероприятия: «Здрасте, ребята...». вскоре даже внизу, в паркетном коридоре-курилке за малым залом, мы с Кожевниковым услышали как взял слово Жириновский. он был единственным из пришедших по списку высокопоставленных приглашённых, где значились и Лимонов, и Проханов и прочие не только литературно, но и политически известные господа. до этого, доносящийся из зала голос выступавших у микрофона был неразличим через этажное расстояние, но как только заголосил Жирик - слышно стало более чем доступно, аж пол затрещал. Жир бранил, словно провинившихся подручных отчитывал, кающихся литераторов-либералов - он-то давно и не вспоминал о первой букве партийной аббревиатуры своей.
такое мы решили зрить. поднялись и обнаружили сидящим прямо перед нами единственного, закупорившего весь ряд детину, явно не вмещавшегося в рамки места в ряду. неизменно хлопая Жириновскому, он так раскачивал ветхий рядок, что доставал наши, позадисидящие колени. вскоре мы сообразили, что это один из охранников Жириновского. разъетый, плечистый в сером расстёгнутом пиджаке - он просто выполнял свою работу, помогал хозяину выступать. на едкие обиженные реплики из зала он внимательно приглядывался - в ту сторону, откуда звучало несогласие с хозяином. Жириновский, стоя как вокалист у микрофона, предался не ограниченному временными рамками монологу. трещали в монологе кости сидящих позади - ругал их за неумение найти себе место в жизни: «Бедно живёте, мало платят вам? Так вам и надо!». идея отчитки сводилась к тому, что старые либералы плохо работают, не признают необходимости авторитарного правления под знаменем ЛДПР, не признают величия России под буржуями в полной красе - за то и поплатились...»
Далее Чёрный расставил акценты следующим образом: миф об одиноком художнике, говорит, был именно на рубеже 1980-90-х широко тиражируем СМИ, отчасти он помог и контрреволюции. Противопоставление художника власти, нагнетание «тоталитарного» тумана вокруг советской власти и при этом воспоминания о репрессированных и просто неизданных авторах - усилили этот антагонизм. Как результат - в 90-х считалось нормальным полное одиночество писателя, поэта, художника, ведь и новая власть занималась своим делом, приватизацией. Товарищ Чёрный раскочегаривался потихоньку:
- Недавно я просто где-то на Mtv, кажется, видел как новый продвинутый очкастый гитарист «Парка Горького», что ли, жаловался на долгие советские годы подавления личности - мол, всех перемалывали в общую серость. Увы, это сейчас мейнстрим, так сказать - самая распространенная точка зрения даже для тех, кто и бывать не бывал в СССР, кто в несознатеньном возрасте там прожил немного до 1991-го. Так вот на что хочу теперь обратить внимание - какой был тогда проделан трюк с гражданами СССР. Много напереживав по поводу несвободы личности, по поводу «серости» пресловутого совка - что сделали те же самые партийные функционеры, кто вчера цензурировал и высылал? Правильно: они начали приватизацию. Вместе с идеей свободы личности они вытащили на повестку дня уже не просто идею, а практику свободы предпринимательства, а говоря конкретнее - приватизации водочных заводов, нефтяных месторождений, трубопроводов, всего вчера еще социалистического, общенародного. В итоге - клюнувшая на лозунг освобождения личности от тоталитарного гнета интеллигенция так со своей свободой личности да прежними полунищими заработками и осталась, как те «судьбисты», а вот вчерашние системщики из КПСС - в «Единой России» и при деньгах, они остались с другим «прикупом» в результате «гонки свобод». Поэтому стоит видеть в первом мифе «Художник против власти» и определенную ширму для приватизации.
Но сейчас-то именно эта стратегия единственно позволяет сохранять идентичность. Чего стоит поп-фантаст Лукьяненко с его искренней любовью к Рублевским высоким заборам и улыбкой лояльности за столом у Путина в Кремле? Кому интересен витающий в наркомирах Пелевин? Разве что тоже «пЫхающим». Поскольку литературный истеблишмент в большинстве своем либерален, то для него куда точнее будет стратегия на самом-то деле - номер два, о которой уважаемая Людмила пишет в своей статье о споре Цветаевой с Мандельштамом. Когда художник сотрудничает с властью, хочет он того или нет. Они-то считают себя отдельно от власти существующими, но здесь очень важен первичный выбор, первый, дотворческий импульс - он связан с политической идентификацией. Считай себя независимым - в том числе и финансово - хоть тысячу раз, но идейно ты можешь быть идентичен власти нефтесосов. И если писатель не заинтересован во взятии власти - элементарным познанием ее структуры, ментальным усилием, обличающим словом, то кому интересно его окольно продуктивное воображение?
Скажем, Пелевин начинал с того, что развлекал уже готовую к подобным скоморошествам либеральную аудиторию усложненными анекдотами про Чапаева, усиливая сомнения в реальности героя как такового, и красного героя в частности. Попса в чистом виде. Шакалий лай на мертвого льва. Сорокин тоже везде чует какую-то «отрыжку позднего совка». Несчастные люди: они и сами не ведают, что, считая себя высочайшими интеллектуалами, косвенно служат как раз власти - своей банальной антисоветчиной, своей безысходной маргинальщиной.
Контрапункт - пример Маяковского. «Моя революция» - решил он до сотрудничества с Советской властью, а по сути-то еще раньше, в подполье, разнося листовки и попавшись с ними, побывав в Бутырском приказе. Но она дала ему огромные тиражи не за это, а под конкретные произведения - другие же отказывалась печатать... Значит - художник как властитель дум может быть властью и сам, и даже обгоняя власть! А что нынешние так называемые оппозиционные писатели? Они попросту боятся лишний раз показаться в Кремле, чтобы не сочли пиаром всякие ушлые журналисты... Да надо любую возможность использовать чтобы власть ущучить! Смешной выбор: либо по-пёсьи улыбаться за чаем у Путина, либо отмалчиваться дома. Поэтому я считаю самой актуальной третью стратегию - художник и есть власть. Борьба принципов художественного обобщения действительности, борьба стилей - вот нынешняя повестка дня. И в этой борьбе худождники писатели куда более нетерпимо относятся друг к другу, нежели к власти, поскольку они отвоевывают его величество Читателя, они хотят стать властителями дум. Удастся это - и политическая власть не за горами.
Забавный, но показательный пример. Сурков пишет, это... «ОколоКремля», то есть «Околоноля» - и сам же строчит рецензии, он раскручивает свой текст, ему мало закадровой роли. Вот не художник-власть, а власть-художник, пример, конечно, комический, карикатурный. Мало писать тексты для «Агаты Кристи» - хочется быть похваленным Виктором Ерофеевым, Сурков ему, как и я свою «Поэму столицы», дарит для этого книгу... Понятно, кого похвалит Ерофеев, так нежно относящийся к кремлёвским либералам.
Мы как-то говорили с московским коллегой Сергеем Шаргуновым - хорошо, конечно, получать премии, написать большой роман «и не париться». Но лучше всего взять власть. Вот это интересно. Художник как власть - вот лучшая стратегия, вот лучшая позиция и для художника в оппозиции (как властителя дум), и для художника приходящего к власти, к реализации своих идей. Это и есть венец радикального реализма, но сейчас речь не об этом.
Далее выступила Людмила Булавка. На примере Маяковского она развенчала миф о давлении власти на личность поэта - зачастую сам поэт обгонял издателей своей инициативой, проводил массу творческих вечеров по городам и весям, собирал голоса в пользу публикации своих стихов, пьес и поэм:
- Творческий метод Маяковского - это подлинно диалектический метод, позволивший ему не только отразить действительность (теза), но и художественно выразить отрицание ее превращенных форм (антитеза), дав в результате художественный образ разрешения противоречий социальной действительности (синтез). Интересно, что в его творчестве гражданственность присутствовала как своеобразная теза, сатира - как антитеза, а лирика - как диалектический синтез-снятие. И в той мере, в какой сатира была яростной, в той же мере лирика была жизнерадостной и нежной. Если принцип художественной критики понимать по-марксистки, т.е. не как перечень недостатков рассматриваемого явления, а как поиск его противоречий с последующим обязательным снятием, то Маяковский, в соответствии со своей мерой художественного видения - гиперболизмом, доводит эти противоречия до их гротесковой остроты. А если к этому добавить еще страстность его идейной позиции, яркость и меткость его поэтического таланта и силу его эмоционального отношения, то в этом случае критика превращается уже в воинственную сатиру. И если острота сатиры определялась художественным масштабом поэта, то глубина его лирики - его человеческим величием.
Вот почему синтез у Маяковского «выговаривается» лирикой, но уже нового типа. Его принципиально новый взгляд категорически отрицал сильно «потертое» к этому времени представление о лирической сущности поэта, о чем А. В. Луначарский сказал очень точно: «Человек, если он поэт, должен быть, прежде всего, лириком, он должен уметь делать так, чтобы его очень музыкально тошнило перед всем миром. Маяковского от этой лирики, от всякого такого музыкального птичьего чиликанья, от всяких мелодиек... - от всего этого его воротило». Маяковский, будучи человеком лично закрытым, в своем творчестве явил миру качественно новый тип лирики, мерой которой стал человек как представитель Рода Человек (родовой Человек). Действительно, поэт, будучи вполне конкретно-историческим и конкретно-культурным воплощением родового Человека, сказал всему миру «во весь голос» не о Себе, но, что важно, - от Себя и о Своем. И это «свое», прозвучавшее как откровение всему миру (не только своему классу), имело подоплеку того всеобщего, что делало его общественным событием культуры, причем не только советской.
Особенность лирики Маяковского определялась не столько его субъективным бесстрашием в своей открытости перед жизнью, сколько объективным единством поэта с миром (во всем его приятии и неприятии), которое происходило из его абсолютно неотчужденного отношения к нему. Но именно в силу этого неотчужденного отношения поэт как раз и чувствовал всю глубину своей разобщенности с действительностью, и не только дореволюционной, но и советской, хотя и по-разному. Это объективное противоречие между объективным единством с действительностью и одновременно субъективной разобщенностью с ней как раз и было «внутренней пружиной» личности Маяковского. Если в своем критическом пафосе поэт художественно фиксировал это противоречие, то посредством лирики он пытался его разрешить. Кстати, это противоречие он разрешал двояко: как поэт - в идеальной форме, а как субъект социального творчества - уже в материальной. Персонифицируя в себе принцип открытости и откровенности не частного человека, а ассоциированного индивида, Маяковский тем самым как раз и заявил коммунистический тип лирики.
В своих отношениях ко всему (от Революции до собак, от любимой до Моссельпрома) поэт всегда проговаривал себя как родовой Человек, причем не абстрактный, а вполне конкретный («ростом 6 футов, крепкой комплекции, обладающий коричневыми волосами и карими глазами»). То обстоятельство, что этот родовой Человек говорил в нем от первого лица, также определяло особенность его лирики.
Но, как известно, у родового Человека есть лишь одна «среда обитания», одно «место поселения» - мир Культуры, и именно его «коммунистическим заселением» как раз и занимался Маяковский, несмотря на все трудности исторического обстоятельства - «для веселия планета наша мало оборудована». Посредством не только своего поэтического творчества, но и всей своей жизнедеятельности Маяковский как раз и трансформировал реалии «советского социализма» в мир Культуры, столь жизненно необходимый для Нового человека. Более того, именно эту задачу он как раз и считал самым главным делом социализма, а значит и его субъекта (Нового человека). Кстати, социализм, «снятый» в мир Культуры - это и есть коммунизм. И этот мир культуры (= коммунизм) поэт творил именно сам, развивая в себе все свои сущностные силы, а не ждал его пришествия, как это свойственно большинству интеллигенции.
Вот почему Маяковский как личность был весь определен и предельно выражен, причем даже художественно: его поступки и стихи, личные отношения и общественные конфликты - все это становилось явлением и стилем с большой буквы. И в этом была тайна неотвратимости его как культурного и общественного феномена. Будучи предельно определенным и выраженным, Маяковский и как поэт, и как личность становился видным, он заставлял мир себя увидеть (не обязательно принять). Его нельзя было обойти, что далеко не всех радовало. Он заставлял мир (не только субъективно, но объективно) увидеть себя как Человека Культуры и Истории во всей их целостности и полноте, без остатка, утаенного в углах частных смыслов и умыслов. И, может быть, именно в этом истоки поражающей нас мощности и трепетности лирики Маяковского, не встречающейся прежде: «В поцелуе рук ли, // губ ли, // в дрожи тела // близких мне // красный // цвет // моих республик // тоже // должен // пламенеть».
Поэт не боялся видеть противоречий ни социализма, ни культуры. Вот почему для Маяковского критика и самокритика были методами его творческой жизнедеятельности. Диапазон его критического кругозора предопределялся не только его художественным мировоззрением, но - самое главное - делом становления Нового человека в СССР. И об этом он говорит прямо: «Для меня было бы единственной критикой, если бы мне сказали, что это не подходит для нас, для Советского Союза».
В завершение, в ходе «мозгового штурма» выступил поэт и бард Владимир Платоненко, лишний раз доказавший, что нынешние отношения власти к народу это пиар, а отношение художника к искусству как к ремеслу - куда более честное, чем власти к художнику. Присутствовавший в зале Анатолий Баранов уже в кулуарах подчеркнул, что ведущие совершенно упустили проблему востребованности художника обществом, чем поставил новую тему для дискуссии.
Материал по теме:
Цветаева и Мандельштам: по разные стороны правды
|
|
