6 июля 1918 года в Москве вспыхнуло восстание левых эсеров. Называли их ещё «скифами русской революции», по названию известного стихотворения Александра Блока, который очень симпатизировал этой партии (и, кстати, именно в её газете "Знамя труда" опубликовал свою знаменитую поэму «Двенадцать»). Итак, 101 год назад первопрестольную сотрясло восстание «скифов». Буржуазная либеральная пресса, ещё выходившая в те дни, со злорадством наблюдала, как две главные партии Октября перессорились между собой и принялись друг в друга палить из пушек. И даже потирала руки по поводу того, как круто большевики «вышибли» левоэсеров...
Но главный вопрос, который остался от того дня: а была ли какая-то альтернатива той советской истории, которую мы знаем из учебников? Возможно, в случае своей победы «скифы» создали бы другую РСФСР, даже другой СССР, лучший, чем тот, что нам известен? Ведь они яростно обличали большевиков за негуманность, жестокость, свирепость, за расстрелы (хотя в тот период расстрелов было ещё очень мало, даже бывший царь ещё был жив в Екатеринбурге). Например, накануне мятежа, 4 июля, эсеры устроили на Театральной площади в Москве демонстрацию, одним из главных лозунгов которой было «Долой смертную казнь!»
Увы, внимательное знакомство с текстами самих левых эсеров даёт однозначный ответ: ничего бы они не создали, не построили, не защитили. Не смогли бы. Никакой «более гуманной» РСФСР у них бы не вышло. Известно, куда ведёт дорога, вымощенная добрыми намерениями и благими пожеланиями. Победа левых эсеров в тот день 101 год назад означала бы только одно: скорый приход в Москву и Питер германских войск и триумф белогвардейцев... на развалинах уничтоженной России.
Чтобы удостовериться в этом, можно, скажем, пролистать большую, в 300 с лишним страниц, книгу бывшего левоэсеровского наркома юстиции Исаака Штейнберга (1888-1957), с пафосом озаглавленную «Нравственный лик революции». Выпущена она была в 1923 году в Берлине в издательстве «Скифы». Оригинальный человек был этот 29-летний нарком, надо признать!
Например, он был верующим иудеем, знатоком Талмуда, которому была посвящена тема его магистерской диссертации «Понятие преступления в Талмуде» в Гейдельбергском университете. И он не скрывал своей религиозности даже на заседаниях Советского правительства. Мог подняться во время заседания Совнаркома и невозмутимо заявить: «Извините, товарищи, но я вас покину – мне надо помолиться». В субботних заседаниях правительства нарком также не участвовал, соблюдая религиозный запрет. Можно себе представить, с каким выражением лица смотрел на такое поведение члена своего кабинета Владимир Ильич...
В феврале 1918 года острые дебаты между большевиками и левоэсерами вспыхнули вокруг декрета «Социалистическое отечество в опасности». Л. Троцкий вспоминал: «Написанный мною проект — «Социалистическое отечество в опасности» — обсуждался вместе с левыми эсерами. Эти последние, в качестве новобранцев интернационализма, смутились заголовком воззвания. Ленин, наоборот, очень одобрил: «Сразу показывает перемену нашего отношения к защите отечества на 180 градусов. Так именно и надо!». Однако «защиту отечества» левые эсеры, пусть и с трудом, но проглотили. Хотя и жаловались потом в своей центральной газете «Знамя труда»: «Тот, кто с лёгкой душой приемлет слова о «социалистическом отечестве» – тот «духом», внутренней сущностью своей не социалист... Снова восстанавливается разорванный было зачарованный круг старой государственности».
А вот 8-й пункт декрета вызвал у них категорические возражения, поскольку в нём говорилось:
«Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». Штейнберг: «Правительство объявило тогда «социалистическое отечество в опасности»... Только к лучшим и возвышенным чувствам трудовых масс, только к самым тонким социально-интимным струнам должен был апеллировать манифест, стремившийся повторить дни французского 93 года. Ибо манифест ведь звал не к чему иному, как к жертве, к подвигу, к утверждению жизнью и смертью великих слов октябрьской революции... И вот в это самое время, в этот самый документ большевиками были брошены ядовитые слова о смерти, о казни, о расстрелах! Манифест объявлял смертную казнь в широчайших размерах... Все дремлющие в массовом человеке инстинкты зла и разнузданности, не переплавленные культурой, не облагороженные моральным подъёмом революции, изредка проявлявшиеся в фактах самосудов — были узаконены, выпущены наружу, выпущены сверху... Мы не заметили, что этими, вначале узкими, воротами к нам вернулся с своими чувствами и орудиями тот же самый старый мир... Так смертная казнь поселилась вновь среди нас».
При обсуждении воззвания Штейнберг заявил, что угроза расстрелами нарушает высокий «пафос воззвания». Ленин возразил:
— Наоборот! Именно в этом настоящий революционный пафОс (он иронически передвинул ударение) и заключается. Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?
Штейнберг: «В конце концов я воскликнул раздражённо: «Зачем тогда нам вообще комиссариат юстиции? Давайте назовём его честно комиссариат социального истребления, и дело с концом!» Лицо Ленина внезапно просветлело, и он ответил: «Хорошо сказано... именно так и надо бы его назвать... но мы не можем сказать это прямо». «После издания манифеста о расстрелах первой жертвой в Петроградской ЧК стали два крупных авантюриста – муж и жена. С этого началась безумная полоса убийств, из которой революция больше не выходила. Власть надеялась на возможность организованного и рассудительного применения этой меры. Но толчок, данный в этом направлении, уже больше не зависел от намерений».
В своей книге Штейнберг на многих страницах подводит к главному выводу: «Там, где революция действительно доходит до такого рокового распутья, что только два есть выхода — либо террор, либо отступление, — там она должна для себя избрать последнее...»
Отступление! То есть, называя вещи своими именами, поражение. Вот именно к этому и привела бы советскую Россию победа «высоконравственных» левых эсеров в тот июльский день 1918 года. Поражение перед кайзеровскими войсками, которые вступили бы в Москву и Питер, поражение перед белыми. Кстати, стоит заметить, что своё восстание левые эсеры начали с убийства германского посла графа Мирбаха — такого рода бессудный расстрел не вызывал у них никакого неприятия...
Так что исторический выбор, который стоял в тот день, был, в общем-то, прост: готова ли революция сдаться, ради сохранения своего «нравственного лика» пойти на поражение? Большевики решили, что нет, не готова, и сумели силой оружия отстоять свой выбор. Левоэсеры же сами выбрали поражение и осуществили его — но, по счастью, поражение не всей революции, а только своё собственное. И, видимо, по своим понятиям, сохранили в непорочности и чистоте свой незапятнанный, безупречный «нравственный лик».
С чем их или их идейных наследников можно было бы и поздравить в 101-ю годовщину этого события.
Вот только... где же они? :)
|
|
