Подводников никогда не любило флотское начальство. И не удивительно: они отличались строптивым характером. Случалось, шалили в море и не прогибались под начальство. Смотрели на штабных и других флотских, особенно с красными просветами на погонах – тыловиков с иронией и даже с презрением. И откровенно недолюбливали их. «Тыловые крысы» отвечали взаимностью.
Подводники смеялись над московскими комиссиями, которые в изобилии появлялись на Второй флотилии атомных подводных лодок со своими никому не нужными проверками. А чему нас могли научить те, кто никогда не ступал на борт подводного корабля?
По странному совпадению эти так называемые проверки всегда совпадали с путиной, когда красной рыбы и икры было вдоволь. И чиновники в военной форме, которых на флоте называли «паркетными генералами», всегда убывали с нашей флотилии с большими коробками, как шутили моряки, колониального товара.
А ещё этих околофлотских чиновников, которые панически боялись подводных лодок, возили на Камчатке в санаторий для подводников в Паратунку, на горячие источники. Этот санаторий был создан для подводников, но нас туда отправляли довольно редко. Как нам объясняло начальство – не хватало мест, так как там любили отдыхать многочисленные проверяющие и тыловики. Со своими жёнами, детьми и любовницами. Справедливость была, оказывается, при Советском Союзе такая же, как и при нынешнем режиме.
Тогда у нас и родилась поговорка: «Не тыл работает на подводный флот, а подводный флот работают на тыл». А что, сейчас по-другому?
Тыловики жировали, а у подводников от бытовой неустроенности рушились семьи. Звучит вроде странно, но государство было неспособно обеспечить всем необходимым элиту Вооружённых сил. Интересно, как же обеспечивались не элитные подразделения?
Все «тыловые крысы» жили при дефицитах и в хороших, как правило, квартирах. Подводники преимущественно ютились в коммуналках, где на три-четыре семьи был всего один туалет и ржавая ванна от коричневой воды. Командирам и замполитам, правда, выделялись отдельное и сравнительно неплохое жильё. Хотя и без горячего водоснабжения. Титаны топили дровами.
Когда на флотилию прикатывала очередная комиссия, то в каждом экипаже с довольствия снимали по пять моряков, чтобы проверяющие ни в чём себе не отказывали и ни в чём не нуждались. Хотя и прибывали они к нам со своими продовольственными аттестатами. И везли в Москву не только икру и красную рыбу, но и шоколад, хорошее вино, сгущёнку, тушёнку и другие консервы, которых было не достать в обычных магазинах. Одним словом, тащили всё, чем кормили подводников в автономках.
Да и на берегу мы на питание не жаловались, хотя оно было гораздо скромнее, чем в море. Просто на берегу воровали больше. А ещё в прочных корпусах всегда жили большие крысы, которые тоже употребляли много продуктов. Как они туда попадали – одному богу известно. А большими они были от высокой радиации. Не зря, видать, наши лодки первого поколения американцы прозвали Хиросимами. Хорошо хоть спиртное крысы не употребляли. И вина у нас было в достатке. А для защиты продовольствия от крыс подводники иногда брали с собой в море кота. Но кот был способен помочь не от всех крыс, а только от тех, которые прописались в прочном корпусе лодки ещё на заводе.
А воровали не только на берегу, зачастую обкрадывали лодки, выходящие в море на боевые задания. Дутый развитой социализм трещал и разваливался на глазах. Коррупция разъедала флот, в том числе и подводный. Была середина 70-х прошлого века. Строили атомных подводных лодок много, воровали ещё больше. Мы читали про американских подводников и удивлялись их хорошему обеспечению и прекрасно организованному отдыху с семьями после боевых служб.
В первую автономку, после моего прибытия на лодку, мы вышли в январе 1977 года. Молодые офицеры и моряки срочного призыва очень радовались – ведь это была наша первая боевая служба. Командиром у нас был капитан 1-го ранга Александр Смирнов. Голова вся седая. Был он самым старым и опытным командиром на флотилии. Отроду почти 34 года (тридцать четыре!). Это сейчас я понимаю – на лодках служили, по нынешним меркам, одни пацаны. Тогда мы думали, что командир лодки и командир электромеханической боевой части, который был почти ровесником командира, – довольно зрелые подводники и им пора списываться на берег. Куда-нибудь на преподавательскую работу или в военную приёмку.
Наша первая боевая служба была рассчитана всего на 30 суток. Запасы, по бумагам, были полными, в том числе регенерации и продовольствия.
Существовало правило: выходишь в море на сутки – запасы должны быть на трое суток. На неделю – запасы минимум на две недели. А если на месяц уходишь в море, запасы должны быть на 45 суток, а то и больше. А по документам у нас было продовольствия на два месяца.
На исходе 30 суток мы взяли курс в базу. Все радовались, так как месяц без всплытия давал о себе знать. Хотя впоследствии я совершал боевые службы без всплытия и по 90 суток. Но это были уже лодки второго поколения, служить на них было легче: каюты были более просторными, и в гальюнах можно было поразмышлять над смыслом жизни более-менее по-человечески. Хотя, по сегодняшним меркам, они тоже не очень годились для философского уединения.
Лодки, конечно, могли находиться под водой и больше, просто отдельные военнослужащие не выдерживали и случалось всякое: матросы трогались умом и вешались, офицеры тоже совершали неадекватные поступки. Истинную причину смерти в заключении старались не писать, поскольку семьи самоубийц лишались хорошей пенсии, а дети – достойного содержания до совершеннолетия.
Помню, сидим в кают-компании и пьём вечерний чай со сгущёнкой. Лодка на небольшой скорости мирно и на приличной глубине движется куда-то. Куда – экипажу знать не положено. К этой информации были допущены только командир и штурман, который вёл прокладку. Даже вахтенный, который нёс ходовую вахту в центральном посту, не понимал, куда движется корабль. Но все мечтали поплавать около Гавайских островов. Хотя какая разница, где ты? То ли в Беринговом море, то ли в районе Пёрл-Харбора? Под водой ничего не видно, а всплывать категорически запрещено.
Вдруг с грохотом и страшным криком распахивается каюта командира БЧ-5: «Реверс!!!». Командир электромеханической части в одних трусах заскакивает в кают-компанию и ошалело смотрит на нас. Мы, перепуганные, смотрим на него. Что ему приснилось? Одному богу известно.
Я не верил в Бога, но когда укладывался спать в своей каюте, перед сном всегда молил его, чтобы всё было хорошо. И утром он дал мне возможность проснулся в полном здравии. И чтобы позволил нам благополучно вернуться в родную базу. Никто не откровенничал, но молились все.
И замполит в первую очередь. Он плохо понимал устройство подводной лодки и потому боялся больше всех. Не рисковал посещать реакторный отсек. Матросы над ним за спиной подшучивали. Да и нам, офицерам, было весело наблюдать за проводником политики партии и правительства. Проводник догадывался об этом и как-то даже рассказал нам анекдот: Умер замполит и как безбожник попал в ад. Ну и начал там проводить по привычке политзанятия. Выпускать стенгазету, боевые листки. Организовывать другие партийные и комсомольские мероприятия. Совсем задолбал чёрта своей политической активностью. Чёрт не выдержал и, решив избавиться от замполита, обратился к Богу: «Здорово, Бог! К нам по ошибке попал замполит, хороший кадр, к нам попал случайно, ему место у тебя в раю». «Хорошо, – говорит Бог, – приводи его к нам. Через месяц чёрт встречается с Богом и интересуется: «Здорово, Бог! Как там наш кадр, которого я тебе передал?». Бог спокойно отвечает: «Здорово, чёрт! Во- первых, не Бог, а товарищ Бог. А во-вторых, Бога нет!».
Замполиту очень нравился этот анекдот. Нам тоже. Но мы всё равно молились перед сном. Замполит тоже.
Когда мы стали подходить к берегам Камчатки, неожиданно получили радиограмму, в которой нам предписывалось занять новый район и продолжить нести боевую службу.
Когда эта информация стремительно распространилась по отсекам, к командиру подбежал перепуганный и вороватый мичман, отвечающий за снабжение лодки продовольствием, и доложил: «Продукты закончились, надо срочно в базу».
За снабжение, конечно, по инструкции отвечал помощник командира, но по факту этим занимались вороватые мичманы продовольственной службы.
– Как закончились? – удивился командир. – У нас же запасы на два месяца?
– Так получилось, – промямлил снабженец.
Командиру было боязно срывать задание командования, и он приказал продовольственнику изъять из отсеков неприкосновенный запас и кормить им личный состав. Пару недель как минимум продержимся.
– Не получится, – ответил мичман, – неприкосновенный запас мы уже съели.
– Как съели?! Кто разрешил? – Командир рассвирепел ещё больше.
–Так получилось... – опять оправдывался мичман.
Оказывается, этот вороватый мичман под предлогом замены продуктов на более свежие изъял неприкосновенный запас в отсеках, и экипаж эти продукты уже употребил. А новые продукты он «забыл» положить в неприкосновенный запас.
Разговор был в моём присутствии – я нёс в это время вахту ходового офицера в Центральном отсеке, – и после смены с вахты первым делом метнулся в отсек и спросил своего мичмана, как он посмел без моего разрешения отдать неприкосновенный запас отсека.
– Я его не отдал, – доложил мичман, – хотя Лаваш и пытался его изъять.
Лаваш – это не прозвище, это такая была фамилия нашего вороватого мичмана. Я вздохнул облегчённо и поблагодарил мичмана за хорошую службу.
Командир вместе со старшим на борту капитаном 1-го ранга Альфредом Семёновичем Берзиным задумались. Что делать? Если доложить, что нет запасов, то это срыв боевого задания. Полетят головы. Если не докладывать, то неизвестно, сколько ещё нас продержат на боевой службе под водой и чем кормить личный состав? И чем дышать? Ведь начальник химической службы молодой лейтенант Валерий Шегуров доложил командиру, что запасы регенерации на исходе.
Весь экипаж замер в ожидании решения командира… Хотя старшим на борту был заместитель командира дивизии Альфред Берзин, но все решения принимает командир, и только он несёт полную ответственность за состояние боеготовности подводной лодки и жизнь экипажа.
В отсеках строили догадки и выдвигали версии нашего невозвращения в базу в планируемые ранее сроки. «Может, война началась?» – высказал крамольную мысль командир дивизиона движения БЧ-5 капитан 3-го ранга Анатолий Скорик.
В ожидании принятия командирского решения прошли сутки. И на следующий день капитан 1-го ранга Смирнов получает очередную радиограмму с требованием доложить наличие продовольственных запасов на подводной лодке. Тогда мы ещё не догадывались, что в базе ещё одна вороватая «тыловая крыса» по документам списала нам продукты на два месяца, а узнав, что нашу лодку задержали на боевой службе на неопределённый срок, прибежала, перепуганная, прямиком к командующему Второй флотилии АПЛ вице-адмиралу Борису Громову и доложила: «Лодку надо возвращать в базу, у них продукты кончились». Фамилия у того снабженца была интересная – Листопад. Но были и смягчающие обстоятельства – Листопад был или числился (сейчас трудно сказать) участником Великой Отечественной войны.
Адмирал Громов не поверил Листопаду и запросил шифровкой наличие запасов на нашем атомоходе. Командир опять созвал совещание, в смысле посоветовался со старшим на борту Берзиным. «Ты командир, – ответил Альфред Семёнович, – тебе и принимать решение. И тебе разбираться с твоими подчинёнными, поставившими под угрозу выполнение боевого задания и жизнь экипажа».
Капитан 1-го ранга Смирнов взял бланк шифровки и решительным почерком написал текст: «Запасы полные, к выполнению поставленной боевой задачи готов!»
Эта весть быстро распространилась по отсекам. Но никто не возмущался, поскольку к командирам лодки в наше время относились как к богам. Я не помню случая, чтобы кто-то у нас перечил командиру и пытался отстаивать свою точку зрения. Разве что командир электромеханической боевой части.
Был один такой случай в моём присутствии, когда командир БЧ-5 доказывал командиру, что он не прав в расчёте балансировки лодки, которая производится перед погружением. Да и я, чего греха таить, пытался оправдать свои действия вахтенного офицера, когда командир начал меня «строить» в центральном посту в присутствии матросов за неправильно опущенный перископ. «Кто тебя учил так опускать перископ? – кричал командир. – Ты его выведешь из строя, я ослепну!» – «Этому меня научили на стажировке на четвёртом курсе ТОВВМУ», – оправдывался я. Хотя и понимал, что прав командир. Можем ослепнуть.
Правда, командиры встречались всякие. Тем не менее, как я уже сказал, командир – это царь и бог на подводном корабле. Все его приказания выполняются всегда беспрекословно, бегом и с радостью. Поскольку все понимают: случись что – надежда только на командира, только его грамотные и решительные действия способны сплотить экипаж и вывести лодку из критического состояния, не дать погибнуть кораблю и экипажу. Только он мог отдать личному составу команду покинуть аварийный отсек. Либо не отдавал такого приказа – и тогда весь личный состав отсека погибал, но лодку спасал. А такие случаи у нас в дивизии бывали. При аварийных ситуациях клемарьеры переборочных люков ставились на болт, и личный состав либо справлялся с аварийной ситуаций, либо нет. Тогда жертвы были неминуемы.
Представляете, с каким азартом борются подводники за живучесть подводной лодки и за свою жизнь, когда понимают: спасение зависит только от них и сбежать в другой отсек не удастся? Так на атомной лодке К-429 в нашей 10-й дивизии в 1983 году погибли в 4-м отсеке 14 человек.
22 подводника из 4-го и 5-го отсеков остались отрезанными в корме. Началась паника. Об этом не принято писать. Считается, что люди сполна заплатили за свои мучения. Возможно. Но тогда на их фоне тускнеют настоящие герои. Их не видно из-за спин тех, кто поддался минутной слабости. Неконтролируемый страх за свою жизнь, лишающий людей воли, разума, превращающий их в животных, – вот что такое паника. Подводники с ревом метались по отсеку, и кто-то должен был их остановить, иначе погибли бы ВСЕ. Мичману Василию Баеву в те далекие годы едва исполнилось 23 года. Я уже писал выше, что на лодках служили одни пацаны. Но Василий Баев к тому времени прошел суровую школу морского спецназа на Черноморском флоте. И об этом будет особая история, так как я участвовал в операции по спасению атомной подводной лодки К-429. И был лично знаком с мичманом Баевым.
А сейчас вернёмся в наш 273-й экипаж, который пребывал в автономном плавании.
Никто, даже командир, не знал, насколько нам продлили боевую службу. В телеграмме было сказано примерно следующее: продолжать боевую службу в подводном положении до особого распоряжения. Это нам огласил командир по каштану.
И самое страшное было не отсутствие продуктов. Самое страшное было не всплывать. А регенерация практически закончилась. Осталось несколько патронов, на которых можно было продержаться не более трёх суток. Да и то с большим превышением ПДК вредных примесей – углекислого газа СО2 и так называемого угарного газа – окиси углерода СО. Особенно опасен угарный газ. Превышение даже малой концентрации окиси углерода способно усыпить весь экипаж и привести к смерти.
Началась борьба за живучесть.
И тут кому-то в голову пришла потрясающая идея: всем мочить свои простыни! Мочить всё, что есть под рукой!!!
В отсеках по всей длине были натянуты тонкие швартовы, и на них вахтенные развешивали мокрые простыни, ветошь и всё, что оказалось под рукой и способно было выделять кислород при высыхании: офицерские рубашки, одноразовые футболки, трусы, полотенца и даже половые тряпки. Простыни сохли очень быстро, их мочили вновь и вновь. И так непрерывно.
Всем было приказано спать, по крайней мере, не шарахаться по отсекам, а находиться в лежачем положении в своих койках: так расходовалось меньше кислорода. Отменены были все занятия и работы. Бодрствовала только вахта, которая и занималась простынями. Лодка стала напоминать большую прачечную. И огромную спальню.
Наш молодой начхим Валера Шегуров носился с перепуганным видом по отсекам и замерял содержание вредных примесей. «Валера, сколько углекислого газа? – поинтересовался я. – Голова что-то тяжёлая...» – «Четыре единицы, даже больше. Но не это опасно. Опасно, что сильно выросла окись углерода». – «Как не опасна? Ты же сам говорил, что при шести процентах наступает смерть!» Химик только отмахнулся: «Пойду, доложу командиру. Ситуация критическая, и надо использовать для очистки воздуха несколько патронов регенерации».
Патронов у нас оставалось очень мало, и мы их использовали в крайнем случае.
Через некоторое время химик вернулся ко мне в отсек. Пожаловался – командир кричит и ничего не хочет слушать. «Посмотри», – при этих словах Валера задрал футболку, и я увидел, что весь его живот покрыт мелкими красными пупырышками. «У тебя что, чесотка?» – немного опешил я. – «Нет. Не волнуйся, – ответил Шегуров. – У меня всё тело в них, это на нервной почве. Начмед сказал, потом пройдёт».
Доктор у нас был отменный. Один раз он чуть не застрелил из ружья свою жену и её любовника. Звали его Виктор. Вот фамилию запамятовал. Но свойства моего мозга таковы, что скоро она всплывёт в голове. Не исключено, что на последних строчках моего повествования этой истории. Тем более эта история с ружьём поучительна и имеет интересное продолжение.
«Валера, сколько мы можем ещё так продержаться?» – Шегуров тяжело вздохнул: «Если вернёмся в базу, меня точно посадят. Командир обещал»
Но нашему химику ещё везло в общении с командиром. Когда я был переведён на современную подводную лодку проекта 667 Б, командиром там был капитан 2-го ранга Дворецкой, который отличался «глубоко интеллигентным общением» с офицерским и личным составом. Со мной он так не рисковал общаться, так как один раз я в ответ загнул такую трёхэтажную конструкцию, что он сразу замолк. А вот у молодого лейтенанта, выпускника Каспийского высшего военно-морского училища им. Кирова и нашего начальника химической службы общение с «интеллигентным» командиром было отработано плохо.
В море в подводном положении начала барахлить установка К-3, которая отвечала за выработку на подводной лодке кислорода. На лодках первого поколения таких установок не было. Там всё это делалось с помощью регенерации.
Взбешённый плохой работой К-3, капитан 2-го ранга Дворецкой вызвал молодого лейтенанта в центральный пост и при всех протянул химику 5 копеек: «Вот тебе пять копеек. Бери!». «Зачем?» – испуганно спросил лейтенант. «Купишь себе два презерватива!» – «Зачем?» – всё больше пугался молодой начхим. «Один наденешь себе на х.., чтобы не плодить таких дураков, как ты! Второй наденешь себе на голову, чтобы все видели, какой ты гондон!»
Да, бывало и такое. Я бы не стерпел и ответил бы командиру достойно. Но у химика лишь выступили слёзы на глазах, и командир прогнал его из центрального поста. Всякое случалось на службе. И всякие встречались командиры.
Кислородная установка побарахлила немного и заработала в полную силу. Оказывается, вина лежала целиком на командире – он не послушал молодого лейтенанта и не дал своевременно команду включить К-3 в надводном положении. То есть установка должна была сначала поработать в надводном положении на свежем воздухе и только тогда была готова работать нормально и в полную силу очищать воздух в подводном положении.
Позднее как вахтенный офицер я стал более глубоко изучать устройство кислородной установки К-3 и консультировался у этого молодого лейтенанта. Парень он был хороший, но слишком интеллигентный и мягкий. По службе такие, как правило, не продвигаются. Ещё в училище у нас ходила поговорка: «На флоте лучше иметь мягкий шанкр, чем мягкий характер». Флотами командуют твёрдые троечники. И с жёстким характером.
Вороватый мичман Лаваш на глаза экипажу не показывался. Шхерился где-то у себя в кондейках. «Жрёт, наверное, последние запасы», – подбадривал нас старпом.
Обязанности главного по снабжению на лодке взял на себя наш кок, мичман. Он доложил командиру, что осталось только немного гречневой крупы. Из этой гречки нам готовили очень жидкий суп, в котором плавали редкие крупинки. И совсем не было соли.
Странно, но есть совсем не хотелось. Вероятно, это было от высокой концентрации СО2 и СО. Голова трещала, состояние было сонливое, фильмы прекратили крутить. Все много спали и мало ели.
Так прошло несколько суток, пошла вторая неделя. Командир сильно нервничал. Старший на борту Берзин успокаивал его: «Не бери сильно в голову, Александр Григорьевич, всё обойдётся». Но обойтись уже не могло, так как Листопад в базе не переставал докладывать командованию о нашем критическом состоянии. Командование флотилии в ответ совало ему нашу телеграмму: запасы в полном объёме.
Да, было время, даже воры имели совесть. Не всё, видать, плохо было в Советском Союзе с народом. Люди были другими. Не чета сегодняшним казнокрадам, которые воруют и убеждают нас по телевизору, что это всё для нашего же блага. А народ верит и голосует за них опять и снова.
Пошла третья неделя. Многие совершенно потеряли аппетит и перестали философствовать по гальюнам. Я был в их числе. «Точно война началась... – шептались по отсекам. – А иначе зачем нас держать в море, да ещё в подводном положении?»
После сеанса связи иду заступать на вахту в центральный пост. Состояние на грани обморока. Вдруг вижу, как командир метнулся бегом в отсек вперёди меня. Следом Берзин. Сонливость мгновенно слетела с лица. Что случилось? Может, действительно случилось непоправимое и началась война? Наше поколение хорошо помнило Карибский кризис 1962 года, когда советское руководство в лице Никиты Хрущёва чуть не развязало ядерную войну с США. Тогда мне было уже 11 лет, и я помню, как ещё молодые фронтовики обсуждали возможные последствия войны с Америкой.
Всем было страшно. Они-то знали, что такое война. И не кричали по каждому поводу и без повода, как нынешние лжепатриоты: «Можем повторить!» И не писали на машинах «На Берлин!».
Отец-фронтовик всегда говорил мне: «Запомни – худой мир всегда лучше хорошей войны».
С этими мыслями я отдраил переборочную дверь в третий отсек.
Продолжение следует. Дальше ещё хуже.
|
|
