В одном средневековом государстве, похожем чем-то на наше, впрочем очень издаля, жили два поэта: придворный и опальный. Один слагал пышные оды в честь их бессменного правителя и наведенной им стабильности: «Душа поет под мудрым руководством Государя, ведущим к его мудрому же руководству на незыблемых просторах…» Молился напоказ в придворном храме и жил за крепостной стеной на их так называемой Рублевке, где имел свой гектар земли – из самых дорогих, образовавшихся в итоге тамошней приватизации.
Ну, а другой поэт, опальный, их стабильность называл застоем, приватизацию – грабительской, и по рукам ходил такой его занозистый стишок: «Не кажется ли вам, что наша церковь есть игольное ушко, расширенное до величины верблюда? А наши «гробовые» на заморском депозите гробят наш стабфонд? А дон Чубайс, наш головной приватизатор, обманывает Государя, который сам обманываться рад?»
И потому сидел, как сыч, в тюрьме – за клевету и разжигание против социальной группы благородных донов-царедворцев.
Благороднейший из них дон Чубайс уже не раз склонял Государя казнить смутьяна в порядке их средневековой демократии – дабы не смущал дурной народ. Но Государь резонно отвечал:
– А он и так никого особо не смущает. У меня при нем стабильный рейтинг – 97 процентов! А казни его – кто знает, как это в народе отзовется?
– Но у меня из-за него – минус 97!
– Так мы за чей, брат, рейтинг бьемся – твой или мой?
– Недооцениваете все же вы его влияние…
– Не влияет! И пусть сидит с миром!
Долго ли, коротко ли они так безмятежно жили – как вдруг катит беда. Соседний государь-побратим, кому был сдан на сохранение их стабфонд, чтобы не растащили свои доны-царедворцы, взял и сам весь его спер. Благо хоть те доны успели загодя уйти в оффшоры – и похудел один народ, которому пришлось в итоге затянуть потуже пояса…
Придворный лирик тут же спел: «Наш Государь плевал на происки врагов, есть у него на них свой хитрый план, а людям не помеха худоба – скорей пройдут через игольное ушко!..»
Сам Государь однако не на шутку озаботился – и зовет своего министра иностранных дел дона Лаврова:
– Как будем на такую пакость отвечать?
– Ну, выступлю на сессии нашей средневековой генеральной ассамблеи…
– Да брось, сам знаешь, это не влияет вообще. Есть у меня план похитрей: а ну отзовем твоих детей от побратима – вот будет ему политическая оплеуха!
Сказано – сделано. Правда, вывозить прижившихся там чад дон Лавров не стал – лишь продекларировал эту фигуру устрашения, демонстративно развернув на подъезде к супостату свою карету, в которой выезжал для вывоза семейства.
Но и того хватило. Враг тут же подло объявил агрессором ограбленного им же побратима – и двинул на него свои войска, использовав тот разворот как casus belli.
У затянувшегося в свои пояса народа до того перехватило дух сопротивления, что он так и не слез с его насиженных диванов остановить это нашествие. Тем паче враг махал перед его носом своей санкционной колбасой, суля кормить ей всласть и впредь. И вскоре уже маршировал по их накатанной Рублевке – а худые тыльные дороги оказались непроезжими для подкрепления.
И тут для Государя, кормившего многие лета с его щедрой руки тех всуеверных донов, настал момент самой горькой истины. Дон Чубайс первым удрал к врагам, за ним – и дон Лавров, сказав напоследок: «Прости, но у меня там дети! А как бы ты на моем месте поступил?»
Придворный поэт, вошедший в авангард изменщиков, разразился такой одой: «На дружеских штыках грядет к нам настоящая колбасная свобода с европейского плеча! А прошлого тирана закопаем с песнями!..»
Врагам, свободно миновавшим тот Рублевский подступ, даже не пришлось ломать ворота города. Сама охрана вскрыла их изнутри за 30 вражеских монет – которые за счет мгновенного падения своей валюты в тысячу раз означали уже целое состояние.
Всего с несколькими преданными донами, коих враг обещал повесить в любом случае, Государь засел в своем Дворце. Его оборону возглавил министр обороны дон Шойгу, чьи гектары каким-то чудом оказались вне той предательской Рублевки.
Но охмелевшие от радости враги отложили штурм Дворца до завтра, открыв придворную тюрьму, чтобы сбить из ее узников штурмовой отряд – и его руками загрести тех засевших во Дворце каштанов. Освободили и опального поэта: уж он-то теперь по образцу всех правдолюбцев отыграется на своем душителе!
Но тот вместо того, чтобы разделить пир победителей, сходу назначивших его ведущим главного в том государстве Соловьев-шоу, дал с их пьянки деру. И на заре, когда те продолжали еще пировать, накрыл их с толпой вооруженных до зубов дубинами бойцов, еще вчера предательски давивших эти вот диваны.
Чем он взял тех, кого не смог отмобилизовать сам дон Шойгу?
Да вот, своими же стихами! Разоблачая Государя и его негодных слуг, он еще меньше жаловал захватчиков – и выдал против них такой памфлет: «Наш Государь, заставивший нас запоясаться – слабак, но не злодей! А враг зол и хитер – и все его колбасное нашествие несет одно: всю ночь кормить, к утру забить!» Тем и поднял заспавшийся народ, который, отодрав спинки своих диванов, отработал ими супостата. И к вечеру от него уже и духу не осталось.
Освобожденный Государь тогда задал свой пир горой, где дон Шойгу плясал от счастья, дон Лавров толкал свои дипломатические тосты – и молча пил угрюмый дон Чубайс… Позвали туда и опального поэта – которого сам Государь расцеловал в уста:
– Я недооценил тебя, а ты спас в трудный час и меня, и государство! Хвала тебе за это – и рублевский дом твоего литературного врага в придачу!
Того же, брошенного супостатом на обочине той же Рублевки, тоже притащили в жалком виде на тот пир. Но добрый Государь велел не казнить его, а лишь заточить туда, где прежде обитал опальный лирик. Народ такому доброму решению рукоплескал – и рейтинг Государя, павший было до нуля, вновь взмыл до тех же 97-и процентов.
Только недолго музыка опального поэта, возведенного в придворные, играла. Он и в рублевском статусе продолжил бичевать донов-царедворцев, задевая тем и Государя, привыкшего за завтраком читать те одиозные хвалы в свой адрес. Терпел, терпел он – но так как и у государей терпение не безгранично, однажды не стерпел.
И написал указ: вернуть опального поэта в его заслуженный цугундер, а придворного – в его рублевские хоромы и во все их соловьиные ток-шоу… Потом сам скуксился от этой подлости – и дописал в конце для потомков, чтобы не судили строго: «Да, на войне ты был незаменим, но в мирной жизни все-таки невыносим. Прости, брат».
Вот и вся мистерия.
|
|
