Временнáя дистанция между СССР и Россией неумолимо растет – вот уже и четверть века набежала, но значение Советского Союза не кануло в Лету. Более того, со временем не угасла и частота обращений к его историческим и культурным практикам. И эти повороты в сторону СССР продиктованы тем, что сегодняшний мир, всё более сталкиваясь с ростом социокультурных противоречий, вызываемых глобализацией и «столкновением цивилизаций» (Сэмюэль Хантингтон), «рыночным фундаментализмом» и медийным манипулированием, дегуманизацией и гегемонией масскультуры, ищет пути выхода из этих гуманитарных ловушек XXI века. Автор также поворачивается в сторону СССР, чтобы разглядеть вектор прорыва из ловушек настоящего в пространство развития будущего, но что очень важно – как настоящего, ибо оно не дает нам сегодня права на ожидание будущего.
Поворот первый: симулякр движения рождает пустоту
Распад СССР обернулся, с одной стороны, самосознанием исторической катастрофы и личной трагедии, с другой – открытием потребительских достижений западной цивилизации (для тех, у кого были деньги): новыми кухонными и стиральными машинами, новыми продуктами в ярких обертках, недоступными прежде возможностями туристического открытия мира. Правда, тут вспоминаются слова Марины Цветаевой о том, что туризм для России смерти подобен.
Особенность современного рынка заключается в том, что, вырастая из глобальной гегемонии капитала и базируясь на информационных технологиях и современных средствах телекоммуникаций, массмедийной экспансии, рынок становится некой тотальностью, проникающей во все сферы жизни человека и общества. И это действительно так: человек сегодня живет в условиях не просто господства рыночных отношений, но именно диктатуры рыночного тоталитаризма, рождающего и своих апологетов.
А в начале 1990-х разнообразие и яркость хлынувшего в Россию потока прежде невиданных товаров поначалу не вызвали мощного эмоционального бума, ибо еще сказывался высокий уровень культуры, с которой советские люди были катапультированы «без парашюта» в лавочное пространство 1990-х. Как писал Марк Блок: «Люди тогда уже знали и куплю, и продажу, но они в отличие от современников еще не жили этим».
Дух потребительства пришел позже – по мере вымывания культуры. И всё же интерес к этим новым товарам был, но это был специфический интерес: поначалу они рассматривались прежде всего как элементы, из которых можно было конструировать образ приватного жизненного пространства в соответствии с личным представлением о западном стиле жизни. Не о нем ли мечтали многие интеллигенты брежневской поры?
А так как интенсивность обновления рыночного ассортимента постоянно возрастает, то возможность потребления (при наличии средств) становится неиссякаемой в принципе. Соответственно и конструирование частного жизненного пространства на основе всё более интенсивной смены вчера купленных на сегодня покупаемые вещи становится перманентным.
Так в постсоветской системе происходило утверждение нового lifestyle под названием «евроремонт». Именно так автор данной статьи называет этот стиль, ибо понятие «евроремонт» у нас обрело значение символа рыночного обновления, напоминающего гегелевскую «дурную бесконечность» как «неограниченный процесс однообразных, однотипных изменений, ничем не разрешающихся».
И чем интенсивнее становится сменяемость рыночных однообразий, тем сильнее оказывается невнятность ощущения как собственного «Я», так и того, что именуется действительностью. Ощущение жизненного пространства-времени постепенно сводится к плоскости компьютерного монитора. Можно сказать, что местом поселения современного рыночного человека является хронотоп онтологической мертвечины, где история лишена движения, а культура – живых отношений. Вот эту мертвую всеобщность и являет собой частный интерес, лежащий в основе рыночной (лавочной) глобализации, которую нам преподносят как вершину современной западной цивилизации.
Но сама социально-экономическая реальность, казалось бы, полна движения: в ней как бы идут реформы и модернизационные процессы; имена одних чиновников и бизнесменов, укравших миллионы из госказны, сменяется другими, хотя все они при этом как-то безнаказанно растворяются в анонимности информационного потока. Истории с этими лицами, как и положено, обрываются на самом интересном месте, поэтому то, что происходит с ними, после того как их ловят за руку, – этого нам знать уже не дано – как говорится, «и пучина сия поглотила ея». А дышащие им в спину новые имена высокопоставленных чиновников с новыми накраденными миллионами (вообще-то принадлежащими обществу) вытесняют из оперативной медийной памяти имена предыдущих. Но иллюзия движения тем не менее возникает – как при просмотре старинного праксиноскопа.
И уже совсем не иллюзорно падают самолеты и вертолеты, опрокидываются автобусы с пассажирами, тонут судна в зимних морях, обваливаются дома и казармы – сколько горя, трагедий каждый день, а драматургии как не было, так и нет. Вот это чудовищное противоречие и есть самая страшная суть антигуманности современного мира, основанного на рыночном тоталитаризме. И то, что сегодня не рождаются ни стихи, ни песни об этой стороне действительности, и есть одно из самых горьких доказательств отсутствия во всём этом смысла и человеческой жизни, и человеческой смерти.
А ведь в советском искусстве даже тема гибели героя несла большой гуманистический смысл, хотя нередко художнику требовалось это доказывать. Так, например, выдающийся советский режиссер Григорий Чухрай в 1961 году был даже исключен из партии за «чрезмерный пессимизм» в созданном им фильме «Баллада о солдате», и это в пору демократической «оттепели». Вот как ответил на такую критику режиссер: «Одним из обвинений было обвинение в пессимизме (герой фильма погибал). Я пытался объяснить бывшему вождю комсомола, что важно не то, показана или не показана в фильме смерть, а то, ради чего это показано. Если человек только небо коптит, портит жизнь окружающим, но остается в живых, – это совсем не оптимизм. Но если добрый человек погибает за правое дело, защищая достоинство других людей или свои идеалы, – это всегда потеря для мира, но пессимизма здесь нет и в помине. Смерть и мертвечина – не одно и то же».
Отсутствие смысла такой жизни, которая была бы связана с живой реальностью и большим делом, посвященным гуманистическому развитию человека, страны, мира, – такого смысла для многих сегодня нет. Не поэтому ли добровольцы сегодня едут на Донбасс, рискуя жизнью, чтобы обрести смысл жизни – и если не в борьбе, то хотя бы в своей героической гибели, – несмотря на все внешние и внутренние сложности? И песни у них про это поются.
Поворот второй: разотчуждение – главный неписаный закон СССР
Та мера отчуждения, которую порождает доминирующая сегодня во всех сферах общественной жизнедеятельности гонка получения прибыли любой ценой, может порождать только жизненно опасную реальность, которая при определенной критической массе становится преступной явью. Сама действительность превращается в то, что убивает и человека, и человеческое в нем. Впрочем, это закономерно для любого типа капитализма, порождающего разные формы отчуждения.
Лишь Красный Октябрь 1917 года способен был осуществить революционный прорыв из них. Это не значит, что в СССР не было отчуждения: в нем были и те формы, что достались от царского режима, и те, что возникали уже в рамках советской реальности. Но главное было другое: в СССР был утвержден принцип неравнодушного отношения к отчуждению как конкретно-всеобщий этический и гражданский императив, основополагающий для всех сфер советской системы и обязательный для гражданина, для государственного деятеля и для творца (художника и ученого). Он был обязателен для человека любого возраста, любой национальности и любой профессии. Более того, он был главным критерием замера человеческого в человеке. И что особенно важно – он являлся основополагающим принципом советской истории и советской культуры.
Но что очень важно – этот императив имел не идеалистические, а вполне материальные основы своего генезиса, ибо был связан с практическим и качественным преобразованием действительности, сверхзадачей которого было освобождение человека и общества от власти всех форм отчуждения (именуемое автором как «разотчуждение»). Принципиально значимо, что субъектом этих преобразований было само общество. Несмотря на доминирование бюрократических тенденций, советский человек пытался осуществить себя как творец истории, причем в самых разных ипостасях: в 1920-е – как борец за мировую революцию, в 1930-е – как энтузиаст первых пятилеток, в 1940-е – как борец против мирового фашизма, в 1950-е – как энтузиаст освоения целинных земель, в 1960-е – как строитель «городов, у которых названия нет», и в 1970-е – как строитель БАМа.
Именно разотчуждение явилось основополагающим принципом одновременно и советской истории, и советской культуры, став основой их диалектического единства.
Более того, разотчуждение имело силу едва ли не главного неписаного закона советского мира, который выступал прежде всего как этический императив, задающий отношение к самым разным вещам, делая понятным без слов, почему нельзя красть продукты в детских садах, почему надо так строить дома и казармы для будущих защитников страны, чтобы не было стыдно перед самим собой, почему, замерзая от холода, люди в блокадном Ленинграде не вырубали деревья в Летнем саду.
Это не значит, что в СССР все следовали этому императиву. Но даже отступая от него, человек осознавал это как нарушение основополагающего принципа не только общества, но и своего достоинства и совести. Это так же, как люди Средневековья, которые грешили против своей совести и после совершения греха каялись в нем, в отличие от эпохи Ренессанса, где люди, совершая самые дикие преступления, ни в какой мере в них не каялись. И поступали они так потому, что последним критерием для человеческого поведения считалась тогда сама же изолированно чувствовавшая себя личность.
Материалы по теме:
Людмила Булавка: Настоящее-распад будущего
Пролетарская культура: культура для пролетариата?
Ходорковский как зеркало противоречий олигархического капитализма
|
|
