Салтыковы-Щедрины
Нам поласковей нужны
И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали!
Эта шутка времен культа личности тогда по преимуществу и была шуткой. Крупных сатириков и фельетонистов в стране хватало: Булгаков, Зощенко, Ильф, Петров, Маяковский, Катаев – и это только классики жанра. Сталин, отстроив в 30-е годы писательский поселок Переделкино, в числе первых вселил в его роскошные дачи, поныне сводящие с ума высшую знать, Ильфа, Петрова, Пастернака. Поскольку, очевидно, полагал, что без жесткой сатиры и высокой поэзии, очищающих с разных сторон от скверны жизни, построить великую державу и отбить ее врагов нельзя.
При разрушении этой державы был истреблен, в порядке «подавляющей демократии», сам сатирический жанр – заодно и поэтический. Популярнейший когда-то журнал «Крокодил», киножурнал «Фитиль», былые очаги нашей сатиры, ушли на свалку истории. Сменившая их передача «Куклы» Шендеровича, где злободневный юмор был уже пожиже – тоже скоро приказала долго жить. И тот стишок, с которого я начал, из шуточного превратился в самый жизненный.
Свято место смеха, нужного всегда как некий выпускной клапан, заняли «Кривое зеркало», Камеди клаб, Уральские пельмени и прочие скетчи на бытовую или половую тему. И никакие смельчаки, срывающие гром оваций непечатным словом, уже не смеют посягнуть на коренное, социальное: тут же вылетишь с телеэкрана. Даже последний из сатирических могикан Задорнов бросил писать ту яркую сатиру, которой блистал при СССР, а высоко осведомленный Ширвиндт объявил: «Сатира – противное слово, не люблю его».
Можно решить, что яркие сатирики сегодня вовсе вымерли – но это не так. Они мелькают там и сям, но им уже негде печататься и выступать; из государственных людей, Героев Труда текущий курс смел их в отбросы общества. Сталин в свое время лично трудоустраивал «антисоветчика» Булгакова, ценя в нем одаренного «супротивщика», который может быть ценней сотни тупых «потатчиков». Пример сегодняшнего отношения к «супротивщикам» – Евгений Лукин, хлесткий поэт-сатирик, кстати и лучший на сегодня лирик, живущий в Волгограде. Вот пара из его коротких сатир, бьющих в самую сердцевину нашего кривого бытия:
На исходе века
Взял и ниспроверг
Злого человека
Добрый человек.
Из гранатомета
Шлеп его, козла!..
Стало быть, добро-то
Посильнее зла!
Сменили строй как имя-отчество,
А изменились ненамного:
Вчера – обожествляли общество,
Теперь – обобществляем Бога.
Силой своего жгучего таланта он прошил свинцовые заслоны, которые воздвигли современные «Свободы, Гения и Славы палачи»; стал через Интернет известен и любим в стране. Но не только не получил за это хоть какой-то символический скворечник – местные власти в пике нашей демократии еще изъяли у него компьютер под надуманным предлогом. Мол демократия – это тебе не сталинская вседозволенность! С демократией не шутят!
Но и это еще не самая беда. Настоящий поэт пишет не для денег, дачек или орденов – Лукин сказал об этом так:
Тот – ради славы, тот – в избытке мужества,
Иной – в угоду звонкому грошу,
А я который год пишу от ужаса,
Что больше ничего не напишу.
Но он поскромничал. Поэт, и лирический, и сатирический, пишет конечно, для своего народа, внося этим свой лепт в общий котел.
Беда, что сам народ, затюканный «при демократии», когда Жванецкий с Шендеровичем топтали его с характерным хохотком и холодком, затаил обиду ко всему этому юмору. А заодно и ко всем упрекам в свой адрес, звучавшим с негодным конъюнктурным перегибом – не с тем, чтобы вразумить, а чтобы еще пуще опустить. И когда наш патриотизм, ранее объявленный чуть не преступным, стал после Крыма брать реванш, это привело, по закону маятника, к другому перегибу. Установка власти насчет больше не нужных нам сатириков и всяких «неуправляемых» лириков соединилась с недалеким мнением побитого народа, что все, кто критикуют нас – враги. Всякий посмеявшийся над нашими родовыми или свежеприобретенными пороками – русофоб.
И эта дурь, вроде имеющая целью возродить национальные основы, на самом деле гробит их не меньше, чем повальная хула. Убогий некритический патриотизм, не признающий никаких сатир, делает из нас какой-то периферийный, местечковый народец, не способный к самоиронии и самоисправлению. И в этом плане мы все больше напоминаем упертую в свою непогрешимость Украину – которую при всем нашем материальном перевесе не можем морально победить.
Так же, как и она, пустившаяся исправлять свою историю, мы стали исправлять свое культурное наследие. Вслед за презрением к сатире современной – мол хватит, накритиковались! – у нас пошла волна против русской классической сатиры. Сказка Пушкина «О попе и его работнике Балде» показалась нашим самым ярым православным патриотам подрывной; его «Гавриилиада» – вообще недопустимой. Сатирическая «История России от Гостомысла до Тимашева» А. Толстого – русофобским сочинением.
Дальше на очереди стоят «Ревизор» и «Мертвые души» Гоголя, где все герои отрицательные; «История одного города» Щедрина, где тоже одна русофобия. Лермонтов с его «Прощай, немытая Россия», Чехов с «Палатой № 6», Бунин с «Деревней», где «простые русские люди» походя насилуют и убивают – и так далее. Лев Толстой, про́клятый Церковью за его безбожные маранья – само собой.
После такой чистки, отсекающей от нашего культурного ствола всю крону, останется всего один классик, не допускавший «оскорбительных плевков» в адрес государства Российского – Тургенев. Но он был эмигрантом – значит, и его, как дурную траву, надо с поля вон. Чем тогда станет наш культурный ствол? Голой дубиной для битья в тупой национальный барабан?
Все это, повторюсь – реакция на поношения от той мировой и внутренней демократической колонны, которая желает только смерти нашей. Но как отличить порядочную критику и сатиру от гнусного поклепа?
Да, если прочесть глазами олуха те два шедевра Гоголя, в которых нет ни одного приличного героя, одни «свиные рыла», может сдаться, что этот хохол – страшный русофоб. Но мы же еще в школе проходили, что главный герой «Мертвых душ» – Россия, любовь к которой неизъяснимо бьет из каждого гоголевского слова. Сказочная птица-тройка – описанная так, что дух захватывает и откуда ни возьмись берется вера, что можно одолеть всю выписанную рядом и предельно узнаваемую сволочь!
И словно провидя будущие перегибы в сторону топорного патриотизма, Гоголь в тех же «Мертвых душах» говорит: «Не признаёт современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха!»
Так вот, сатира – это то, пусть даже самое нелицеприятное, что наделено «глубиной душевной», ощутимой и у Маяковского в его «Клопе» и «Бане», и у Булгакова, и у Лукина. Все, что без этой глубины – поклеп.
И под таким углом не так трудно отделить полезные критические зерна от поносных плевел – как воспитательную плюху родного отца, необходимую как хлеб ребенку, от злой затрещины чужого дяди. И сам ребенок, чуя кровную любовь в отеческой руке, всегда в итоге поймет и оценит это «ручное приложение». Как я по сей день бесконечно благодарен моему покойному отцу за то, что он именно там, где надо, съездил мне пару раз как следует по морде – чем увел меня от неизбежных в юности пороков.
Поэтому не надо душить душевную сатиру, ибо очистительный смех над собой, а не смешки над глупым или непечатным словом – достоинство самых культурных и широких наций. А без такой необходимой широты мы выпадем в культурную окраину, где уже не будет места ни Пушкину, ни Гоголю, ни Щедрину, ни даже новым Задорновым, не в обиду старому будь сказано. И никогда своих врагов, больше всего сидящих, как подкожные полипы, в нас самих, не победим.
|
|
